Текст книги "Спартаковские исповеди"

Я не пропускал ни одной игры «Спартака» – естественно, когда они не совпадали с матчами «Локомотива». У нас всех были билеты участников чемпионата СССР, которые давали право проходить на любой стадион страны. Солидные такие билеты, до сих пор их храню.

И вот в 59-м году «Спартак» решил взять меня с собой в турне по Южной Америке.

В «Локомотиве» таких поездок и близко не было, а если они и возникали, то не были мне интересны. А тут – Южная Америка! Безумно хотел сыграть против этих людей и окунуться в атмосферу этих стран и стадионов. Уже пригласили в контору «Спартака», чтобы оформить в поездку. И вдруг бац – у «Локомотива» турне в Болгарию. Как назло!

Я попросил разрешения у Морозова съездить со «Спартаком». Но он, к тому времени сменивший Аркадьева на посту старшего тренера, не разрешил. Пришлось ехать в Болгарию. Чувства мои вы понимаете. И когда мы вернулись, я тут же подал заявление об уходе. Оно мне однажды здорово аукнется: Морозов затаил за тот демарш жуткую обиду, и в 66-м не взял меня на чемпионат мира.

Тогда, в 59-м, переход не разрешили, потому что вмешался министр путей сообщения Бещев, друживший с набиравшим влияние Брежневым. В «Локомотиве» мне предстояло отыграть до середины 62-го года.

Я сближался со спартаковскими людьми, самым близким из которых по духу оказался Сергей Сергеевич Сальников. Особенно мы сдружились в 1962 году после чемпионата мира, когда я восстанавливался после страшной травмы. Нас объединило то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали, как я выражаюсь, комплексом неподчинения.

Он стал из-за этого невыездным, а еще раньше эта участь едва не постигла меня. В кругу футболистов я рассказывал о безобразиях, которые творятся в нашем сельском хозяйстве – благо, по временам, проведенным в Кривом Роге и Днепропетровске, знал эту тему хорошо. Меня вызвали в ЦК КПСС. Был там инструктор Молчанов, так он меня два с половиной часа «имел», а я с ним еще ругался. Говорил: мол, все, что он рассказывает, и так знаю – политэкономию сдал на «пять» в институте. А как все обстоит на самом деле, тоже знаю, поскольку объездил колхозы Днепропетровской области.

Мне могли перекрыть выезды, но первая и молодежная сборные в тот момент поехали в Польшу, и в «молодежке», кроме меня, играть было некому. Один из руководителей федерации Владимир Мошкаркин нашел аргументы, чтобы меня выпустили. В день матча на правительственном самолете Ил-14 доставили прямиком в Лодзь и из аэропорта отвезли на игру. Мы победили – 1:0, а я еще и пенальти отбил. После чего «невыездная» опасность была снята. Тем не менее я был своего рода диссидентствующим человеком, и этот комплекс неподчинения во мне сидит до сих пор. И никогда в жизни не выветрится.

Все это рассказываю к тому, чтобы нарисовать полную картину моего душевного проникновения в это необъяснимое образование под названием «Спартак». Что в нем такого, что манило миллионы людей? Мне повезло в том, что это был не только по футбольным, а по самым высоким меркам интеллектуальный коллектив спортивного назначения. Интеллигенция считала шиком болеть за «Спартак».

Это тоже считалось неким элементом скрытого диссидентства. Потому что «Спартак» создавался в пику динамовскому движению, которое ассоциировалось у людей сами понимаете с кем и с чем. Максим Горький, провозгласив: «"Динамо" – это сила в движении», немножечко подыграл определенной публике, и это раздражало.

Взрослея, я задался целью понять феномен «Спартака». Но из футбольных людей беседовал об этом разве что с Сальниковым, который был склонен к философствованию, аналитике – но с обязательным присутствием юмора. И, куда ни повернись, все крутилось вокруг Старостиных. Даже вокруг одного из них – Николая Петровича. Божок, Будда, что-то неземное.

И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.

И тут мы возвращаемся в 59-й год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в «Спартак». Спартаковские ребята, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот «офис» в недействующей церкви на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и только завершивший карьеру игрока Сальников.

Николай Петрович задал мне вопрос в лоб: «Почему ты хочешь перейти в "Спартак"?» Он всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, – это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. И Старостин не прочь был пригласить кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и был задан такой вопрос.

А «Спартак» в тот момент играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударниками социалистического труда. Я был человеком, острым на язык, – и ответил Старостину, что хочу перейти в «Спартак» по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.

Чапай нахмурился. Крякнул. В принципе он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что вопрос меня немножечко покоробил. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же вопроса звучало: «Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?» При том, что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.

Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал. Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился: «Что ты тут ржешь?!» А тот слезы от смеха утирает. Потом он вспоминал: «Владимир! Ну ты ему и вдал!» Непосредственный он был парень, в душе – поэт.

Потом Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.

И вскоре мой вопрос о переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – 48 штук.

Наконец, впускают в зал. Все впериваются в меня взглядом. И тут звучит вопрос Старостину президента федерации Валентина Гранаткина: «Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?»

И Старостин отвечает: «Если вы разрешите, то мы его возьмем, не откажемся». То есть не настаивал, не требовал, а – если разрешите! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.

Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться.

Меня попросили выйти, потом вернули в зал, озвучили приговор: «Перехода не даем! У тебя есть, что сказать?» Я ответил: «Это совещание – и обвожу головой зал – ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением». Мне только и сказали: «Иди домой». Я еще раз сказал, что не согласен, и пошел.

И вдруг догоняет меня Морозов, который был на заседании. Говорит: «Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?» – «Значит так, Николай Петрович (он тоже был Николай Петрович), я на этом не останавливаюсь, и еще подумаю, как мне дальше поступать». – «Может, тебя не устраивают какие-то условия?»

Тут сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.

Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на 17 коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матрасе спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец, предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.

Беда заключалась в том, что по дому пошла трещина, и проходила она как раз по моей комнате. Через эту трещину я видел обком партии. Пошел на стадион, попросил завхоза, он дал мне старые списанные майки и трусы. Ими и заткнул эту дырку от потолка до пола.

В Москве, перейдя в «Локомотив», поселился в общаге у Белорусского вокзала. Не вставая с кровати, мог достать из шкафа все, что нужно, и одеться. Главной задачей было не выпасть в окно, поскольку оно было почти на уровне пола. Но, слава Богу, оно было низким, и, уткнувшись в стену лбом, можно было понять, что ты идешь не в дверь. Каждую третью неделю в этой общаге поселялся человек, храпевший так, что можно было повеситься.

Потом дали комнату в коммуналке на Таганке, на Абельмановской заставе, которую я называл аппендицитом. Двери тогда оббивать еще не было принято, ты слышал соседей, они – тебя. А я к тому времени женился на Ольге, дочке крупного советского строителя. И вот она после своих роскошных условий селится в этой конуре. Как выдержала – не знаю.

Там-то я и обитал, когда мне запретили переходить в «Спартак», и Морозов спросил об условиях. Ладно, думаю: если не разрешаете переход, то хоть сделайте так, чтобы нормально жил. Но лишь года через два дали квартиру на втором этаже над булочной.

Хорошая квартира, просторная. Правда, во-от такие тараканы полчищами из булочной прибегали. А в 62-м, когда окончательно решил переходить в «Спартак», случилась такая история. Тогдашний тренер «Локомотива» Костылев знал, что я уйду при любых обстоятельствах, но попросил помочь и съездить с ними в Киев. За «основу» я не хотел играть, поставил бы свой переход под угрозу. А за дубль согласился – нужна же какая-то практика. В итоге основной состав проигрывал после первого тайма – 0:3, и тренер уговорил меня выйти на второй тайм. Больше нам забить не смогли. А на матче был Щербицкий, с которым мы были знакомы еще по Днепропетровску.

После матча сели в поезд, но меня настоятельно попросили остаться. Я отказывался. 50 минут литерный состав не отправляли – это было неслыханно. Минута задержки скандал – а тут почти час!

Пришел начальник поезда. «Владимир, во-первых, пассажиры нервничают. Во-вторых, как мне нагонять это время? В Москве же люди придут встречать, а на дворе зима. Что, они ждать будут?» В общем, пришлось остаться и переночевать у моего друга, нападающего киевского «Динамо» Вити Каневского. Устроили там маленький сабантуйчик.

Наутро меня встречает зам. председателя спорткомитета Украины. С ключами. И везет смотреть квартиру в доме совета министров республики. Четыре комнаты, лепнина, гараж. Входим в первую комнату, и я говорю: «Замечательно, здесь можно поставить два стола для настольного тенниса».

Дают мне ключ – не беру. Поскольку твердо решил для себя: что бы ни предлагали – не перееду. Хотя жена у меня в тот момент была в положении. Тогда председатель спорткомитета и его зам куда-то вышли – видимо, позвонить. Вернулись и говорят: «Вам сразу же будет присвоено звание капитана милиции – со всеми вещами, к этому прилагающимися». То есть меня прикрепляли к республиканской столовой – по ценам и качеству, как в Кремле. А также к базе снабжения продуктами, одеждой и промышленными товарами.

Потом еще добавили: «Мы слышали о том, что вы хотели купить машину». Я ответил, что у меня на нее нет денег. Это, говорят, не имеет значения: машину продадут мне по старой цене. А на старую денег хватало. Спросили, какого цвета автомобиль я хочу. И пообещали: «Если дадите нам паспорт – пригоним незамедлительно. И тут же оформим в заявку, и будете играть за киевское "Динамо"». Наконец, официальную ведомственную зарплату – 200 рублей – они утраивали. А в «Спартаке» у меня было 160, за звание мастера спорта накидывали еще 10, заслуженного – 20.

Но я от всего этого отказался. Потому что уходил в «Спартак» по идейным соображениям. Я любил эту команду. Еще раз говорю: после того, как в 59-м Старостин на моем переходе не настоял, сказал самому себе: «Я им все равно докажу!» И доказал.

В 62-м я должен был играть на чемпионате мира в Чили. Но за неделю до старта во время контрольного матча с Коста-Рикой мне соперник ногой нанес тяжелейший перелом челюсти. Лучший хирург страны делал операцию. За восемь дней в больнице, наверное, полстраны у меня побывало. Целые районы делегировали людей, которые привозили мешочек, к примеру, зеленого кофе. Ехали за шестьсот и больше километров. За те дни я стал неплохо говорить по-испански. Слова учил по разговорнику, делать-то нечего.

Никто не верил, что я вернусь. Профессор, делавший операцию, сказал, что могут быть проблемы психологического свойства, а также осложнения, связанные со слухом.

К тому времени я принял окончательное решение о переходе в «Спартак». Переход не давали три месяца. Я обратился к локомотивским ребятам, с которыми был дружен – они все были на моей свадьбе в нынешней нашей квартире: поймите меня! Они поняли, а 37-летний Виктор Ворошилов благословил. Он, шикарный игрок, так ни разу и не был чемпионом Союза и сказал: «Хоть ты им станешь».

Я уже жил на сборах в Тарасовке, хотя официально мне это было запрещено. Команда тогда заиграла прилично, но вратарская позиция все-таки беспокоила. Во время тренировок, думаю, все, в том числе и Чапай, поняли, что Маслак команде нужен. Кроме того, самостоятельно ездил в Подмосковье, бегал кроссы. Разработал для себя дикую программу подготовки, основанную на легкой атлетике, от которой нынешние вратари умерли бы. Но для меня это был наркотик. Я тем более должен был вернуться в футбол после той травмы, из-за которой лишился чемпионата мира.

Тем не менее играть мне долго не разрешали. Наконец, перед игрой с «Шахтером» Старостин приехал с радостной вестью – и я вышел на поле. Но руководство так постаралось это событие замять, что даже не объявляло составы команд до стартового свистка.

Началась игра, на заполненных на 80 тысяч трибунах Лужников – гробовое молчание. А потом называют мою фамилию – и шквал оваций. В этот момент я понял, что не зря играю в футбол. И что мечта сбылась: я – в форме «Спартака». Теперь – до конца карьеры.

В тот момент мы начали резкий спурт – и стали чемпионами Союза. Из 12 оставшихся игр не проиграли ни одной. А я на вдохновении от перехода в «Спартак» в своей рамке просто летал.

В Кишиневе жили вчетвером с Нетто, Масленкиным и Солдатовым в комнате, где в нормальном «измерении» должен был уместиться один человек. Напротив моей койки у двери стоял шкаф – и, ложась спать, я думал: упадет или не упадет? Но не упали ни шкаф, ни «Спартак». В Кишиневе выиграли, потом накидали семь штук Ростову со всеми его Понедельниками, Копаевыми и прочими уважаемыми мастерами. И, наконец, приехали в Киев.

И там, в решающем матче, выиграли – 2:0. А мне из рогатки с трибуны засадили камнем по заднице. Я же в ответ демонстративно повернулся, похлопал и только почесал себе мягкое место, дав понять: не выйдет у вас, ребята, меня из равновесия вывести!

В раздевалку все вбежали радостные и возбужденные, но времени праздновать не было. Моментально в душ – и переодеваться, потому что ровно через 30 минут уходил поезд в Москву. Мы всегда торопились и всегда успевали. У выхода из подтрибунных помещений стояла милицейская машина, которая, разгоняя всех, тащила этот автобус. На первой платформе стоял поезд, мы запрыгивали в него и ехали домой.

Вторым в том чемпионате стало московское «Динамо». И его ведущий игрок Валера Маслов многие годы спустя сказал: «Мы были сильнее, но выиграл тогда "Спартаку" чемпионат Володя Маслаченко, и нечего копья ломать!»

Не знаю, так ли это на самом деле, но о моей роли в концовке чемпионата, наверное, кое-что говорит. А Старостин тогда, в раздевалке после игры в Киеве, тихо сказал мне только одну фразу: «Ты принес нам счастье». И отошел. Больше о моем вкладе в то золото он не говорил ни слова.

Зато, когда нам вручали золотые медали во Дворце спорта Лужников, я по большому счету незаконно получил свою награду. Ведь из-за того, что меня мурыжили с переходом, я недобрал до 50 процентов игр четыре матча.

Кубок СССР я выигрывал трижды – один раз с «Локомотивом» и дважды со «Спартаком». В 65-м мы обыграли минское «Динамо» в двух матчах: сначала свели игру вничью и победили в переигровке. И была там замечательная история.

В первой встрече с минчанами ничья – 1:1. Они нас излупили по ногам так, что на второй матч ставить было некого. Мы поехали в Тарасовку, не зная, что делать – все силы истрачены, травмированных куча, переигровка завтра, а бегать нечем. И тогда я вспомнил, что велосипедисты на гонках применяют смесь овсянки, сахара и глюкозы, чем «подбадривают» организм.

Возвращались мы в Тарасовку, на ночь глядя. И надо же такому случиться, что останавливаемся у магазина, а овсянки нет. Наутро приезжаем – тоже нет. Где-то – бог знает где – всетаки купили. Нам сварили кашу. Мы ее наелись, и на команду напал такой «Генрих Дристунский»!

Самое удивительное, что лично у меня, это предложившего, – все в порядке. А практически весь состав команды, и без того переломанной, недееспособен. В центре обороны, к примеру, людей не было. Житкуса, никогда там не игравшего, переводим туда справа, еще на какие-то перемены идем – короче, передернули все, что могли. И в итоге, извините, обосравшиеся, мы все-таки выиграли второй матч!

Годом ранее, в 64-м, произошла знаменитая история, как Никита Симонян едва не отчислил из команды Игоря Нетто. «Торпедо» нам в том матче накидало целую «кошелку», а все потому, что мы не разобрались, как опекать Валентина Иванова. В перерыве Никита стал говорить какие-то эмоциональные слова. А 35-летний Игорь был расстроен вконец. Он всегда имел право слова, потому что если, как организатор, Старостин – это «Спартак», то, как игрок, Нетто – это «Спартак». И он сказал: «Никита, да ты не о том говоришь!»

Симонян в запальчивости не совладал с собой: «А ты вообще молчи! И на второй тайм не выйдешь». Потом было собрание, на котором и мне довелось выступить. Но говорил я не о Нетто, а о себе. Занялся самокритикой: «Вратарь должен спросить себя: а где он был, когда пять штук забивали?» А Нетто остался в команде – кажется, ограничилось выговором.

Горжусь тем, что выходил на поле с ними обоими. Мне безумно повезло: будучи вратарем «Локомотива», играл против Симоняна, и он даже забил мне в Лужниках; играл с ним в сборной СССР и, кроме того, работал под его тренерским началом. Нас многое объединяет.

Симонян по системе «игрок плюс тренер» является вторым после Лобановского по числу титулов, которые выиграл. Не могу сказать, что он глубоко копался в тактических изысканиях, нюансах физподготовки. У Никиты Палыча наряду с тонким чутьем и пониманием футбола был большой человеческий авторитет. Это очень важно.

Когда у тебя в команде есть звезды, то с ними надо найти общий язык. Симонян умел это, как мало кто другой. Человек прямо с футбольного поля перешел на тренерскую скамейку – и Нетто, капитан, с которым он только что играл, стал его подопечным! Сложнейшая психологическая ситуация. Однако команда играла и стала чемпионом. И заслуга Никиты, что ему, будучи великолепным футболистом, хватило ума стать прилежным учеником на тренерской стезе. Симонян всегда был мудрым человеком и таким остался.

Что же касается истории моего ухода из «Спартака», то в ней Симонян был не при чем, там сыграл роль Чапай. Поэтому у нас с Никитой отношения в полном порядке по сей день.

А Нетто для меня – самый великий игрок в истории «Спартака», по всем позициям и параметрам. Правда, по индивидуальному мастерству я на первое место среди спартаковцев всех времен ставлю Федора Черенкова. Гения с большой буквы, так до конца и не понятого. Феномена движения. Это что-то врожденное.

По футбольным качествам Черенков – это даже не Стрельцов, это Пеле. Эдик проще, хотя и гениально проще. С точки же зрения владения мячом, понимания игры, умения решать эпизод Черенкову не было равных. Нельзя забывать Сальникова, Исаева, но такого, как Федор, не было.

Если же возвращаться к Нетто, то это был человек абсолютной честности, порядочности. С точки зрения профессионализма я бы поставил его на первое место в нашем футболе тех времен. А может, и вообще всей советской эпохи.

Кстати, Игорь здорово играл в шахматы. Как и Галимзян Хусаинов. Когда Гиля обыгрывал Лобановского, тот был злой как дьявол, швырял фигуры, ругался матом: «Б…, проигрываю какому-то татарину, метр с кепкой».

Почему Нетто не стал классным тренером? Может быть, он был слишком гениальным игроком для этой работы. Хотя он потренировал, и в разных странах – в Иране, на Кипре, в Греции, куда в «Панионис», кстати, я его и порекомендовал.

Его жена, актриса Ольга Яковлева, облапошила его и забрала все деньги, которые он за свою жизнь заработал. Это было большое несчастье, когда Игорь на ней женился. Поэтому в последние годы жизни серьезно заболевшему Нетто было очень плохо…

Когда я перешел в «Спартак» – да и потом тоже – имя Нетто было для меня святым. Помню, шли мы сразу после моего перехода со Старостиным вверх по Пушкинской улице, и он спросил: «Вопрос с квартирой мы решим. Какую дополнительную зарплату тебе положить?»

Я сказал: «А Игорь Нетто получает дополнительную зарплату?» Чапай посмотрел на меня: «Честно? Нет». – «А как же я могу получать эту зарплату, если у вас Нетто ее не получает?».

Сошлись на том, чтобы мне машину какую-нибудь из комиссионного магазина присмотрели, поскольку на новую денег у меня нет. Старостин взглянул на меня: «Да это я тебе в два счета сделаю!» И я купил в комиссионке подержанный автомобиль, на котором ездила великая молодогвардейка по фамилии Борц. И при том, что она была гонщица, я на той «Волге-21» проездил 12 лет. А представляете, какие бы машины у меня были в Киеве?! Но я ни о чем не жалею.

В 66-м году, уже будучи абсолютно спартаковским человеком, я часто общался со Старостиным. К тому времени мне уже очень хотелось понять его феномен. Были как-то во Франции, и я спросил: «Николай Петрович, мы достигнем когданибудь в материальном плане того уровня, что я вижу здесь, в Париже?»

Чапай огляделся вокруг, понял, что лишних ушей нет, и ответил: «Боюсь, что и твои внуки до этого не доживут».

Он очень хорошо отдавал себе отчет в реальности происходящего вокруг, и идеологически был не зашорен. Блестяще знал историю, литературу. Мы ехали в поезде от Парижа до Лилля, и он мне едва ли не наизусть рассказывал «93-й год» Виктора Гюго. После чего я задал ему вопрос, почему «Спартак» назвали «Спартаком». Он ответил:

– Ты понимаешь, история о том, что на столе лежала кемто забытая книжка Джованьоли «Спартак», я бросил на нее взгляд и понял, как будет называться команда, – это красивая выдумка. Мы назвали его так в честь оппозиционного молодежного движения Эрнста Тельмана в Германии, которое тоже называлось «Спартак». В это закладывалась скрытая контрдинамовская идея, но этого никто не должен был понимать – иначе название бы ни при каких обстоятельствах не прошло. Отсюда и романтическая выдумка про Джованьоли.

Чувствуя, что его потянуло на откровения, я задал еще один вопрос: «А что же все-таки явилось причиной того, что ваша семья была подвергнута репрессиям?» Николай Петрович помрачнел: «Всякое было». – «Но какая основная причина – политическая, экономическая?»

Он посмотрел в окно и хмыкнул. Рассказал, что на братьев Старостиных «повесили» пропажу какого-то состава с продовольствием, который ехал из Польши. Это была официальная версия органов. На самом же деле, по словам Николая Петровича, дело было в том, что в середине 30-х он был в очень тесном контакте с комсомольским вождем Александром Косаревым. Именно с ним они разработали план первого чемпионата СССР, и Косарев, друг и куратор «Спартака», «толкал» этот проект на более высокий уровень.

А потом, когда Косарева репрессировали и расстреляли, «отношения с врагом народа» вспомнили и ему, и его братьям с сестрами. Мне Старостин об этом рассказывал спокойно, потому что Косарева уже реабилитировали.

В тот момент Николай Петрович активно работал над своей книгой «Звезды большого футбола», и тогда появилась третья версия – что все это из-за знаменитого режиссера Мейерхольда. Старостины были очень большими театралами и крепко с ним дружили, и после того, как был репрессирован Мейерхольд, пошли «прицепом». Тогда я сдался, не в силах все это количество версий переварить.

Спустя некоторое время я познакомился с одним полковником, и наши жены стали общаться. Супруга нового знакомого оказалась суперразведчицей, да и сам он был непрост – зам. руководителя Московского кинофестиваля, курировал литературу, журналистику. Однажды я приехал к нему, собралась компания. Стол «вел» мужик, оказавшийся большой шишкой Лубянки. Зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче: «Уголовник, б…!»

После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился. То ли там знали больше, то ли так насолил Чапай динамовскому ведомству… Больше затрагивать эту тему не хотелось. Но загадка Старостина от этого не стала менее интригующей.

В середине 60-х в управлении спортивными делами ВЦСПС появился некий Николай Иванович Елисеев. Его и приближенных спартаковские люди вскоре стали называть «черными полковниками». А «Спартак» тогда как раз был включен в систему профсоюзного спорта. Но родным для профсоюзов было «Торпедо» – тем более учитывая установку, что рабочий класс должен во всем задавать тон. То есть автозаводцы должны были быть безоговорочным флагманом профсоюзного спортивного движения.

Но для этого нужно было что-то сделать со «Спартаком». И в 65-м году, воспользовавшись 8-м местом в чемпионате (хотя в том году команда выиграла Кубок) Елисеев и Ко убрали и Старостина, и Симоняна.

Вместо Симоняна назначили Гуляева. Мы это решение приняли, но попросили, чтобы при этом вернули Старостина, так как этот тандем в 50-е успешно работал. Наставляли Гуляева, чтобы он во всех инстанциях твердил: нужен Николай Петрович!

Гуляев был в высшей степени порядочным человеком. Он никогда ничего не делал за спиной Старостина и игроков. Но это был единственный случай, когда он не пошел вместе с коллективом до конца. Не сомневаюсь, что потом сильно сожалел об этом. По-видимому, у него, только вновь назначенного, были абсолютно связаны руки. И в итоге начальником команды назначили нормального парня, но безумно далекого от футбола и всех наших дел. Звали его Андрей Сосульников.

А влияние Чапая на жизнь и умы игроков было громадно. До того, что они слепо верили в него и во все, что он делает. Для них всех Старостин был отцом родным, в него влюблены без памяти. До сих пор.

Мы были страшно возбуждены тем, что нам не пошли навстречу, и начали войну против этого Сосульникова, прежде руководившего зимними видами спорта в центральном совете «Спартака». Он пытался завоевать наше расположение всякими материальными благами, тем более что ему – видя нашу реакцию – шли навстречу, подбрасывали деньжат, чтобы он их в команде распространял.

Не помогало. Мы стояли на своем и требовали вернуть нам Старостина. Меня избрали капитаном команды, и я возглавил это движение. В каких только инстанциях ни побывал! А «по дороге» вернул в большой футбол – и, может, не только в «Торпедо», но и в сборную – Эдика Стрельцова.

Это был день финала ЧМ-66, на который меня не взял Морозов. Я пошел на прием к председателю спорткомитета СССР Игорю Машину, где «пробивал» возвращение Старостина, а заодно доказывал необходимость перехода нашего футбола на профессиональные рельсы. Три часа мы гоняли чаи, смотрели финал, обсуждали судейство Тофика Бахрамова – и ни до чего не договорились. Ни по Старостину, ни по профессиональному футболу.

Оттуда поехал к секретарю Моссовета Пегову. Он пригласил меня в кабинет, а сам тем временем встал и начал собирать какую-то папку. Спрашиваю: «Как наши дела?» – имея в виду Старостина. Отвечает: «У нас дела в порядке. Лучше скажи мне, что нам делать со Стрельцовым». – «В каком смысле?» – «Возвращать ли его в большой футбол?» – «Это нужно было сделать еще вчера!». – «Но вы же будете от него пропускать!» – «Я буду счастлив, если он мне забьет». Пегов задумчиво посмотрел на меня, держа в руках эту папку, и воскликнул: «Считайте, что вы – последняя капля!»

И убежал. А я остался ждать. Сижу в кабинете минут 20, в конце концов, решаю выглянуть. Канцелярия на меня смотрит вот та-акими глазами: «Вы откуда?» – «Жду». – «Да он на приеме у Гришина». Оказалось, что в тот день всем было не до Старостина, потому что решался вопрос Стрельцова. Пегов сказал, что беседовал с капитаном «Спартака», и даже тот заявил: мол, надо возвращать. И все было решено.

Но Старостина-то нам никто не возвращал! И тогда раздался звонок от тестя. Подчеркиваю: сам я ему не звонил, потому что мне неудобно было пользоваться его связями. Стоило ему пальцем пошевелить – и в 59-м я оказался бы в «Спартаке». Но все свои проблемы предпочитал решать сам.

Я женат на дочери строителя особо важных объектов Леонида Яковлевича Губанова. После войны он разработал план быстрого восстановления разрушенного Ростсельмаша, имел на этот счет личную переписку со Сталиным и получил Сталинскую премию. А в Днепропетровске построил знаменитый ракетный завод, из-за которого этот город на много лет был закрытым для иностранцев. Когда закончил работу, распоряжением Брежнева был переведен в Москву. И дружил с генсеком. Есть у меня пара фотографий, на которых тесть ругается с Хрущевым…

Так вот, звонит мне Леонид Яковлевич, прослышавший о нашей ситуации со Старостиным. Я приезжаю в ту самую квартиру, в которой мы с вами разговариваем (мы-то с Ольгой жили тогда на Таганке). Коротко рассказываю о ситуации. А тесть был эмоциональным человеком, курил бесконечно и умер на матче «Торпедо» – «Спартак», который мы проиграли – 5:1…

Выслушав меня, Губанов сказал: «Можешь написать на имя Брежнева три-четыре строки, не больше. Подписано должно быть тремя фамилиями – твоей, Нетто и Хусаинова. Я все передам».