Текст книги "Спартаковские исповеди"

Приезжаю к Старостину. Он тогда сидел в каморке в российском совете «Спартака» – выделили ему там местечко. Должность – заведущий отделом футбола и спортивных игр российского республиканского общества «Спартак». После моих объяснений он взял лист бумаги и написал каллиграфическим почерком: «Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу…» – и т. д. Потом принес отпечатанный на очень хорошей бумаге текст.

Я поставил подпись первым. Позвонил Нетто и Хусаинову, и Игорь с Гилей мгновенно приехали и тоже подписали. В тот же вечер я отвез готовое письмо Леониду Яковлевичу на работу – в министерство Спецмонтажстроя на Маяковке.

Тесть сказал: «Все в порядке». И вскоре Старостина вернули в команду. Прошли годы. Я уже не играл в «Спартаке», а катался на горных лыжах в подмосковной деревне Курово. Смотрю, подъезжают черные машины, никогда там таких не было. Встаем в очередь на подъемник, а там такой серьезный дядя. Видит меня, не очень ловко подходит, и выясняется, что это референт Брежнева Самотейкин.

Он рассказывает, что именно ему довелось доложить Брежневу о нашем обращении по поводу возвращения Старостина. По словам Самотейкина, генеральный секретарь прочитал бумагу, взял ручку и веско сказал: «Мнение коллектива надо уважить». Так Чапая и вернули.

Капитаном я был ровно год. Когда вернулся Старостин, он меня поблагодарил и обратился с просьбой не напрягаться, потому что, по его мнению, капитаном должен быть полевой игрок. Николай Петрович сказал мне, что это немножко не по-спартаковски: в истории команды никогда не было капитана-вратаря.

Потом-то они появились – Прохоров, Дасаев, Черчесов. Но, видимо, он настолько привык к тому, что капитаны – Нетто, Хусаинов, что воспринял повязку на моей руке как нонсенс. В итоге капитаном стал Гиля, и я сам с удовольствием за него проголосовал.

Мои амбиции не были ущемлены. Другое дело, что некоторые начинания я как капитан не смог довести до конца. Люди подзабыли, что именно Владимир Маслаченко убедил команду, что она должна первой дружно выходить на футбольное поле, вставать в центре и приветствовать публику взмахом рук, повернувшись сначала в одну, а потом в другую сторону. А затем, дождавшись соперника, вручать ему вымпел и значки «Спартака».

И мы это делали. Кроме того, я настоял, чтобы «Спартак» одели в шерстяные тренировочные костюмы красного цвета с белой полосой. Обнаружил я и то, что одна чешская фирма начала выпускать очень качественные, из чистой кожи, белые кроссовки с двумя полосками. И, в отличие от старых прорезиненных тапочек, каждому из нас купили такие кроссовки. Плюс на костюмы нашили ромбик «Спартака».

Никогда раньше этого не было! Кроме того, я настоял на том, чтобы всю команду одели в одинаковую цивильную форму – финские костюмы, которые подобрали сами ребята. Нашли магазин, который взялся продать нам этот дефицит, причем по размерам каждого игрока. Это дополнялось белыми рубашками и одинаковыми галстуками. Но самый потрясающий номер заключался в том, что нашлись трое – не буду называть фамилии, – которые эти костюмы продали. Мы не обиделись и даже не пожурили, но эти игроки похерили всю идею. Да что там говорить, если мы выиграли настоящие золотые медали на международном турнире в Болонье, еле дотащили с Логофетом до гостиницы огромный кубок, а потом несколько человек свои медали продали. Коллекционеры купили, а их уголовный розыск поймал: золотом-то торговать было нельзя.

В общем, в 67-м капитаном я быть перестал. И не могу сказать, что это меня сильно удивило. Как и то, что мы потом со Старостиным разошлись. Лидер, а тем более хозяин, не может чувствовать себя должником. А Николай Петрович после той ситуации чувствовал.

Но вернусь к его феномену. Всем было очевидно, что Старостин – великий организатор. Ему бы министром быть, управлять спортивным движением страны! А он – на внешне неприметной должности начальника команды «Спартак». Каждый миг в суете, отправляет мелких служащих, «шестерок» в общем-то, к власть предержащим – и все его просьбы выполняются. У него, по сути, ничего нет, а он руководит всем! Квартиру выбить, ребенка в образцовый детский сад устроить – все это колоссальной проблемой было, а для него – раз плюнуть. И он обожал этими, казалось бы, мелочами заниматься.

В тот период, когда шел процесс обратной доставки Николая Петровича в «Спартак», я часто бывал у него дома. Как-то раз подвез его в спартаковский офис (а я тогда по этому вопросу с той же регулярностью, как на тренировки, ездил) и стал свидетелем потрясающей картины. Может быть, от отчаяния, что вопрос никак не решается, предложил ему продвинуть на пост начальника команды его брата Андрея Петровича. А уже потом они с Николаем Петровичем поменяются местами.

И вот что сказал Чапай:

– Андрей же поклоняется всем богам! Завел себе какую-то молодуху, пьянствует с драматургом Исидором Штоком, подстригся под Габена, с цыганами водится… А я служу только одному богу – «Спартаку» и футболу!

В этот момент он открывает дверцу машины – и на словах «"Спартаку" и футболу» как дает дверью, что я чуть не вылетел с водительского сиденья! Я так и замер – как в последней сцене «Ревизора».

И вот тут-то меня пронзило. Тут-то я и понял, почему Старостину не надо быть ни министром, ни каким-то другим руководителем высшего порядка.

Гениальность этого человека заключалась в том, что он через всю жизнь советских времен протащил категорически запрещенную тогда частную собственность – московский «Спартак». Для него он был, выражаясь языком отца Федора из «12 стульев», маленьким свечным заводиком.

В 64-м году на встрече с болельщиками – у меня где-то валяется фотография с нее – я выступал и говорил о том, что мечтаю о времени, когда у «Спартака» появится свой стадион. Там овация стояла! Но Чапай на меня обиделся: «Что ты лезешь не в свои дела?»

Оказывается, ему безумно нравилось, что он настолько влиятелен, что может в любую секунду сыграть и на «Динамо», и в Лужниках – где угодно. И никто ему не откажет. А вот с собственным стадионом – не вышло.

По бытовым вопросам я обращался к Старостину крайне редко. Очень не хотел, чтобы он подумал, будто что-то мне должен за ситуацию со своим возвращением. И, может, так никогда бы и не обратился, если бы не одна проблема.

Сын Валерка, когда мы жили на Таганке, никак не мог комфортно почувствовать себя в детском саду. То болел, то что-то было не так. Хороший садик в итоге нашли на Соколе, но возить ребенка туда приходилось через полгорода на общественном транспорте. И я попросил Старостина помочь с обменом квартиры. Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь побрякушки – медали, значки. Чтобы выглядеть солиднее. Попросил захватить их с собой к начальнику управления по распределению жилплощади в Москве. Приезжаем в управление, где у него уже есть договоренность о встрече. Он сажает меня на стул напротив двери, а сам входит в кабинет.

Сижу полтора часа, маюсь. И вдруг из кабинета выходит человек невысокого роста, видит меня и спрашивает: «Ой, Володя? А что вы тут сидите? Вы зачем-то пришли?» Я объяснил ситуацию, он очень удивился – и стало ясно, что Николай Петрович за полтора часа на мою тему даже не заикнулся. Человек сказал, что он – парторг главного управления по распределению жилплощади и предложил приехать вечером к нему на Сокол по такому-то адресу. Оказалось, что он сам переезжает! Сейчас там живет Юля – моя старшая внучка…

В общем, решил вопрос с обменом, не вовлекая Старостина. Он обалдел: как это – мимо меня? Короче, это все, что я получил за свою 17-летнюю футбольную деятельность. Будучи альтруистом, я не получил от футбола ничего, а отдал собственное здоровье. И если надо было бы этот путь повторить – я бы повторил.

Та квартира, в которой мы с вами общаемся, не от футбола, а от семьи жены. Обставлял ее сам – как-то познакомился с директором мебельного магазина, большим поклонником футбола. Несколько раз взял его на игры, а когда нужно было покупать мебель, обратился к нему, и он обставил мне всю квартиру, не взяв ни одного рубля сверху. Хотя тогда чешские и немецкие гарнитуры продавали втридорога.

В общем, после истории с возвращением Старостина в «Спартак» я начал ощущать некий дискомфорт в отношениях между нами, какую-то напряженность, искусственность в беседах. Я настолько независимый и свободолюбивый человек, что меня это нисколько не тяготило. Но закончилось тем, что именно Николай Петрович поспособствовал тому, что я вынужден был уйти из «Спартака» и закончить карьеру игрока.

Это произошло в начале 1969 года. А в 68-м мы заняли второе место. Да, мне было 32 года, но «идущим с базара» я себя ни в малейшей степени не ощущал. Тем более что в том сезоне мы играли вообще без двух центральных защитников. У нас их просто не было! Пришлось трансформировать в них двух хавбеков – Сашу Гребнева и Сережу Рожкова.

Слава богу, они были очень образованными по-футбольному людьми – прекрасно работали с мячом, читали игру. Но нередко недостаток опыта именно на этой позиции сказывался. Работать приходилось без передышки. И они сами, все прекрасно понимая, перед выходом на поле хохмили: «Шура (у меня в команде было прозвище – «Шура Балаганов»), ну ты там поработаешь на выходе?» А я безумно любил игру на выходах. Она мне позволяла летать.

В начале 69-го года сам Старостин сказал мне: «Мы приглашаем Анзора Кавазашвили». Я ответил: очень хорошо, будет интересно с ним сразиться, тем более что у нас в «Спартаке» всегда был принцип – кто сильнее, тот и играет. И вдруг услышал слегка ошеломившую меня фразу: «Понимаешь, мы обещали ему, что ты мешать не будешь!» Понял, что от меня ждут заявления об уходе. Не смеют меня отчислить, но ожидают, когда я сам сделаю ход.

Поехали на последний предсезонный сбор в Сочи. Как всегда, остановились в гостинице «Ленинградская», где собирался весь цвет нашего футбольного хозяйства. Все были страшно удивлены, что я тренируюсь и играю за дубль. А я по-прежнему, как ни в чем не бывало, доказывал. Но ни Старостин, ни Симонян меня не подпускали и близко к основному составу.

Тогда ко мне начали хождения представители разных клубов. Я в шутку говорил, что могу высунуть в окно ногу с табличкой, на которой написано: «Кто больше?» Но в итоге всем отказал. Надеялся еще, что отвоюю место в «Спартаке».

Последний товарищеский матч сыграл против «Торино». Мы выиграли – 1:0. Я начал свою детскую карьеру с матча «на ноль», и везде мои первые матчи были «сухими». И закончил так же.

В конце концов мне стало ясно, что со Старостиным я не договорюсь. Принцип «кто сильнее – тот и играет» отодвинули в сторону до лучших времен. Мне даже не дали шанса. Команда улетала в Иран, а я уже не попадал в состав делегации.

Узнав, когда они улетают, приехал в аэропорт. С уже написанным заявлением с просьбой освободить меня по собственному желанию. Без объяснения причин.

Старостин сидел в автобусе. Команда встретила меня дружелюбными возгласами, я поднялся по ступенькам и подал ему заявление. И когда все поняли, что я ухожу, вокруг воцарилась тишина.

Старостин достал ручку. И вместо того, чтобы подписать заявление прямо там, в автобусе, вышел и, не найдя на что опереться, почти встал на четвереньки, положил бумагу на ступеньку кассы детского театра и вывел два слова: «Не возражаю». И больше – ни слова.

Тут я сказал себе, что никогда больше с этим человеком у нас не будет отношений. Слава Богу, хватило ума, уважая его заслуги, быть в контакте, но не более того. Зарубку этот уход, конечно, в душе оставил основательную.

У меня было много предложений. Самое фантастическое сделали из Еревана, где команда называлась еще не «Араратом», а… «Спартаком». Тренировал ее Александр Пономарев, приехал ко мне и два часа уговаривал туда перейти – с условиями не худшими, чем в киевском «Динамо». Но я сказал, что для меня есть только один «Спартак» – московский. И если Старостин не разрешил мне больше за него играть, то все, на этом ставлю точку.

А, было еще предложение из Бурятии – это вообще что-то запредельное. Чуть ли не персональный самолет, на котором я мог бы в любой момент летать в Москву и обратно. Больные люди (смеется)! Я этого не понимаю, скажу честно. Для меня первым в футболе никогда не были деньги, а всегда – идея. И ни у кого никогда я не выпрашивал определенную зарплату – какую давали, такую и получал.

В тот момент возникли материальные проблемы. Я учился на спецкурсах французского языка. Они были с отрывом от «производства», но с сохранением зарплаты – а я заработал на так называемую стипендию в 130 рублей. И вдруг оказывается, что у «Спартака» на меня таких денег нет. Узнав об этом, вмешался отдел спорта ВЦСПС и вынудил Старостина платить мне эту стипендию.

Меня уже засосала новая жизнь. Я учусь на этих курсах, собираюсь ехать тренировать в Чад, по обоюдному желанию с Николаем Озеровым начинаю пробовать себя в качестве радиорепортера, много играю за ветеранов. Кавазашвили тем временем здорово отыграл за «Спартак» в 69-м, когда команда стала чемпионом СССР, не было к нему претензий и на ЧМ-70 в Мексике…

И вдруг в конце 70-го года – звонок Николая Петровича. «Мне Серега Сальников рассказывает о твоих подвигах за ветеранов. Не хочешь вернуться в "Спартак"?» Я ответил, что поставил точку, но в 71-м Чапай позвонил еще раз: «Прошу тебя, давай вернись! Зная тебя и твой характер – все будет в порядке». – «Но зачем я вам?» – «Ты знаешь, Анзор нам испортил наши спартаковские принципы. Столько разговоров о материальных делах! Он разлагает команду, она ни о чем другом, кроме денег, не говорит. Посмотри, как играем!» – «Ну дело же не в нем». – «Понимаешь, ты иначе повлияешь на команду своим присутствием».

Я отказался, сказав: «Николай Петрович, вы же любите Есенина? А он писал: "Кто сгорел, того не подожжешь"». Старостин ответил: «Ладно, будем думать дальше». И, по-моему, появился Сашка Прохоров. А Анзор уехал в кутаисское «Торпедо», захватив с собой несколько спартаковских ребят. У нас с ним, кстати, нормальные отношения. Сегодня вот вместе идем на церемонию, где нам будут вручать медали под названием «Совесть нации». О как!

В 75-м году Старостина уволили с работы. Открою секрет: я был опосредованным виновником этого. В тот момент одним из руководителей московского горсовета «Спартака» стал человек, с которым мы были большими друзьями. Сошлись на любви к горным лыжам, часто катались вместе, когда он еще не был начальником.

Он знал историю моего ухода из «Спартака». Испытав в своей жизни все прелести предвзятости руководителей, проникся ею. И, став руководителем, при встрече сказал мне: «Володя, первое, что я сделаю, – уволю Старостина». Я обалдел: «Ты что, опупел? Каким образом, за что? И силто у тебя хватит?» – «Нет, я его уволю. Хотя бы за то, что он поступил с тобой так некорректно». – «Может, не надо? Выброси из головы!» – «Знаешь, у меня тоже есть характер. Я хочу много вещей преобразить в спорте, а "Спартак" является хорошей отправной точкой. Но Старостин – тормоз процесса!»

Больше мы к данной теме не возвращались, но разговор этот засел у меня в памяти. И он сделал это. Каким образом? Через тех же профсоюзных деятелей, которые выдвинули его на эту должность из общества «Буревестник».

Положа руку на сердце, та заноза еще какое-то время в моем сердце жила. Я был обескуражен, что Старостин убрал меня из команды без объяснения причин, нарушив спартаковский принцип: играет сильнейший. Мне не дали возможности сразиться. Если бы я уступил Анзору в игре, никаких проблем. Я до такой степени спортсмен, что способен сказать себе: тут я слабее. Но у меня не было возможности доказать обратное! И поэтому, когда Старостин вернулся и предложил поучаствовать в процессе воссоздания команды, я сразу сказал: «нет». Даже не делал вид – мол, хорошее предложение, подумаю. Просто отказался.

Кстати, Крутиков, Хусаинов и Варламов, возглавившие тогда «Спартак», просили меня стать начальником команды, но я отказался. Тема работы в «Спартаке» была тогда мною окончательно закрыта, я, что называется, «пророс» в радио и телевидение, понял: это – мое.

Когда Старостина убрали, меня, каюсь, на какой-то момент посетила хреновенькая мыслишка: видишь, мол, Николай Петрович, как бывает. За все в этой жизни надо отвечать. Но я эту мысль подавил и горжусь этим. Потому что, если подводить итог, то Старостин – это «Спартак», а «Спартак» – это Старостин. И если перекинуть мостик на сегодняшний вариант жизни «Спартака», то даю вам слово: если бы клуб начинал с того, что происходит в последние годы, то он никогда «Спартаком» бы не стал!

Думаю, современный «Спартак» не имеет никакого отношения к прежнему. Это новое поколение, которое не впитало те идеи, принципы, которые мы исповедовали. Впрочем, не надо забывать, что тогда было другое время. Такой «Спартак», как тогда, сегодня не воссоздать.

Но вернемся в конец 76-го года, когда «Спартак» вылетел. Старостин еще формально был вне команды, но активно занимался поисками нового тренера. Вначале речь шла не о Бескове, а опять о Симоняне, но что-то их останавливало. В тот момент Николай Петрович стал мне частенько названивать по телефону. И в какой-то момент у меня возникла совершенно безумная идея.

Я дружил с Аликом Петрашевским, который работал в киевском «Динамо». Это был мой воспитанник, я сыграл большую роль в жизни этого парня, вышедшего из хулиганского днепропетровского района Чечеловка, но сумевшего не поддаться тамошним соблазнам.

Не раз ездил комментировать еврокубковые матчи киевлян, и мне запомнился такой момент. Мы сидели в бане с Лобановским и Базилевичем, немножко нарушали режим. Разговор зашел о «Спартаке», и вдруг Лобан сказал: «"Спартак" – это фирма». Весомо так сказал, как отрезал.

Как-то разговаривали с Петрашевским, и он высказал идею: а почему бы не Лобановский? Я ответил, что, во-первых, нужно, чтобы он сам был согласен, а во-вторых, необходимо уговорить Старостина. И вот звоню Николаю Петровичу и говорю: «Как насчет Лобановского?»

Пауза. И ответ: «Ну, Лобановский – это недостижимо». – «Почему?» – «Тут надо очень хорошо подумать. А он согласен?» Я брякнул: «Согласен». Договорились созвониться еще через пару дней. Я тут же набрал Петрашевского, чтобы тот уговаривал Лобана. И тот уговорил! Еще раз перезваниваю Старостину, подтверждаю информацию, что Лобановский готов. Чапай отвечает, что даст окончательный ответ через два дня.

И точно. Звонит и говорит: «Володя, боюсь, что нас не поймут. Идея очень интересная, но не поймут. И потом мы, помоему, уже здесь договорились. Как ты насчет кандидатуры Бескова?»

Я ответил, что тут тоже надо думать. Старостин сказал: «Ну ладно, думай! Чапай тоже думает!» На том и расстались. И вскоре после этого разговора появился Бесков. А Николай Петрович вновь стал начальником команды.

С Константином Ивановичем у меня были специфические отношения. В 63-м году он возглавил сборную СССР и почему-то не воспринимал меня как игрока, хотя до того мы не сталкивались. И не вызвал на просмотр всех сборников в Воронеж. Но на него надавил тренерский совет, и Бесков скрепя сердце направил мне вызов. Единственное, что нас связывало, – один и тот же портной.

Так случилось, что мы ехали с ним в Воронеж в одном купе. Он читал «Театральную жизнь», я – Аристотеля, которым вдруг заинтересовался. Бесков спросил, что читаю, и, получив ответ, метнул на меня такой взгляд, что я почуял недоброе. Может, он решил, что я над ним издеваюсь.

В Воронеже стало ясно – ни Маслаченко, ни Яшин Бескову не нужны, он делает ставку на Урушадзе и Баужу. А на мне за что-то пытается отыграться. Он даже хотел устроить комсомольское собрание по поводу моей прически – так я пошел в парикмахерскую и коротко подстригся.

Кончилось тем, что после тренировки уже в Лужниках, когда со мной отдельно занимался Василий Трофимов, я подошел к Бескову и сказал: «Я не дурак и очень хорошо чувствую обстановку в сборной. Вижу, что сейчас вам не нужен. В "Спартаке" вы меня всегда найдете. Обещаю вам изо всех сил тренироваться и всегда быть в форме». Развернулся и ушел. А потом узнал, что уходом своим испортил Бескову образцово-показательное мероприятие, на котором он собирался меня чихвостить.

Когда с Бесковым у «Спартака» все было на мази, я спросил Старостина: «А как же его динамовские корни?» – «Да ты знаешь, есть вещи, которые, наверное, надо как-то преодолеть». При этом опустил голову и в раздумьях теребил что-то в руках. Но ход с Бесковым в итоге оказался правильным, и команда вернулась туда, где ей и положено быть.

Бесков всегда подчеркивал, что ему все равно, где работать. До «Спартака» он трудился и в «Торпедо», и в «Локомотиве», и в ЦСКА, и в «Динамо», и в сборной. То есть стал таким внеклубным футбольным деятелем, не ассоциировавшимся только с «Динамо», где сделал себе имя как футболист. Это, наверное, тоже облегчило решение пригласить его в «Спартак».

Бесков всегда работал плодотворно и дал нашему футболу целый ряд игроков, еще когда руководил ФШМ в Лужниках. В постановке игры он превосходил всех, и в конкурентной борьбе за игровые идеи, считаю, был выше Лобановского. С точки зрения результата Валерию Васильевичу удалось все, но в постановочном искусстве уступал Бескову. Теперь думаю, что идеи Лобановского в «Спартаке» бы не прижились, тогда как идеи Бескова оказались ему в самый раз.

Но до «Спартака» Константин Иванович не выиграл ни одного чемпионата ни с одной командой! Побеждать он начал, уже возглавляя красно-белых. И Бесков не был бы Бесковым, если бы не посчитал это своей личной заслугой, а не клуба. Причина его разрыва со «Спартаком» в конце 88-го заключается в том, что в какой-то момент ему надоел Старостин. Просто надоел.

Для Николая Петровича поговорить о составе – как бальзам на душу. Он мог сутками перемалывать достоинства, недостатки каждого игрока. Еще в то время, когда я играл, они с Симоняном и другими в Тарасовке собирались и спорили, как завтра «Динамо» обыграть. А состав на словах кроили так, что вратарь чуть ли не левого края мог играть! Ну просто обожал Чапай о футболе потолковать, кайф ловил.

А Бесков перестал с ним на эту тему что-то обсуждать. И, видимо, Николая Петровича это нервировало. С каждым годом они отдалялись. А в конце 88-го года последовало категорическое требование Бескова. Уходя в отпуск, он оставил Старостину бумажку – обширный список игроков, которых он должен был выгнать, и другой список – приглашенных.

Старостина редко можно было увидеть в гневе, но это был как раз тот случай. Он позвонил мне домой. Весь этаж мог слышать этот разговор, потому что я стоял в коридоре. «Как я могу уволить ребят, которым верю и которых собирал? Они же мои родные. Что ж, я должен их убирать только потому, что они Бескову не нравятся?!»

Он звонил мне аж в первом часу ночи. В конце разговора сказал, что уволит Бескова, и бросил трубку. А на следующий день позвонил и сказал, что уволил. Николай Петрович в своих решениях был демократичен – сразу авторитарного вердикта не выносил, тщательно все обмозговывал. Но если принимал решение, то оно было окончательным и пересмотру не подлежало.

Такое же решение он принял и по назначению Романцева. Думаю, никаких конкурентов у Олега Ивановича не было. Старостин его, как родное дитя, пестовал и тащил вверх – «Красная Пресня», «Спартак» (Орджоникидзе) и, наконец, «Спартак» московский.

Но Романцев, как и Бесков, сильно отличаются от тех же Симоняна и Гуляева. Два последних, проработавших со «Спартаком» очень долго, никогда не вступали в антагонистические отношения со Старостиным. Это был огромный плюс и им, и самому Николаю Петровичу: он так себя вел, что не дал им такой возможности. А вот в случаях с Бесковым и потом с Романцевым, видимо, позволил им подняться до таких, с их точки зрения, высот, что они могли позволить себе сказать: «Пшел вон!» Не напрямую, конечно, но своими действиями.

Романцев как тренер был сильнее, чем как игрок. Как у всякого талантливого человека, у него своеобразный характер. Но на каком-то этапе (и многие через это проходят), Олег решил, что «Спартак» – это он. Но уверен, что после «Спартака» он не сможет работать с другой командой. Думаю, он сам это прекрасно понимает и поэтому не работает. А попробовав себя в «Динамо» и «Сатурне», он тем самым совершил грубейшие ошибки.

Потому что если ты срастаешься душой со «Спартаком», альтернатива становится простой: или «Спартак», или ничто. Может быть, как раз по этой причине я не представлял себя больше нигде.

Считаю, что Романцев совершил еще одну очень грубую ошибку, освободив из «Спартака» Андрея Тихонова. Это знаковая фигура, что даже не подлежит обсуждению. То, как поступили с Андреем, в сегодняшних футбольных отношениях, видимо, нормально. А в тех, которыми привык руководствоваться я, – нет. Капитанство в «Спартаке» – отдельная единица, настолько важная и серьезная, что, однажды выбрав человека и угадав с ним, надо относиться к этому в высшей степени серьезно. С пониманием, что этот человек определяет лицо клуба. И Тихонов был тем самым человеком, который едва ли не больше любого тренера олицетворял спартаковский дух. Таким же, как в свое время Нетто.

В 2000 году Олег Иванович даже пригласил меня, что само по себе было необычно, и вместе с Червиченко и Шикуновым пытался объяснить истинную причину отчисления Андрея. Она показалась мне крайне неубедительной. Якобы Тихонов нарушил нормы поведения, во время сбора в неположенное время тайно покинул базу, и его – опять же якобы – обнаружили в казино. Не понимаю, как можно перелезть через эту высоченную ограду, которая сейчас в Тарасовке, – и чтобы его «ухода» никто не заметил. Чушь какая-то!

Понимаете, иногда капитаны становятся настолько влиятельными и популярными людьми, что тренеры вольно или невольно задумываются, не помешает ли им это в работе. В «Спартаке» в частности, и у нас в футболе вообще, нет традиции уважения к тем, кто играл серьезные роли в команде. В клубах их сразу вычеркивают, о них забывают.

Помню финал Лиги чемпионов «Реал» (Мадрид) – «Байер» (Леверкузен). «Байер» привез на игру всех главных людей в своей истории и перед игрой вывел их на поле. И стадион Глазго зашелся овацией.

Когда я приехал в Манчестер и приехал на «Олд Траффорд», то увидел скульптуру Мэтта Басби – величайшего тренера «Манчестер Юнайтед». А у нас есть хоть одна скульптура тренеров у стадионов? В подтрибунном помещении в Манчестере все увешано портретами игроков, защищавших честь «МЮ», и это о многом говорит. У нас же как-то раз весь спартаковский ряд наград – кубки, грамоты и прочее – я увидел в баре развлекательного комплекса «Арбат». Или вспомнить, как последний Кубок СССР хранился в кабинете у Червиченко, и тот после продажи клуба какое-то время не хотел его отдавать. О каком настоящем «Спартаке» может сегодня идти речь, если происходят такие вещи? Кто позволил довести ситуацию до такой степени?

За всю историю российского «Спартака» я не был ни на одной церемонии награждения. Меня туда не приглашают. Потому что я занимаю определенную позицию, озвучиваю ее, и кому-то это не нравится.

Червиченко, Федун – видимо, нормальные, по-своему талантливые люди. Но в моих представлениях о том, какой должна быть деятельность «Спартака», они не занимают никакого, даже отдаленного места. Мне они непонятны.

Когда я начал комментировать футбол по телевидению, от особого отношения к «Спартаку» уйти было трудно. Причем в этом было что-то обоюдоострое – то все, что касалось «Спартака», мог нахваливать выше крыши, а иногда в меня вселялся какой-то бес, и я не прощал мельчайших технических ошибок, на которые можно было не обратить внимания. В конце концов вроде бы нашел золотую середину, но все равно ничего с собой поделать не могу. Хотя этот «Спартак» сегодняшний не очень принимаю и понимаю. И контакта с ним у меня абсолютно нет. Даже не знаю, где находится нынче офис «Спартака». Вся моя спартаковская религия – в прошлом.

К Валерию Карпину отношусь очень хорошо. Он здорово играл, демонстрировал футбол, который с точки зрения эстетики мне по душе. Нормальный симпатичный парень. Мне не нравится только, что он в рваных джинсах на матчах появляется – это моя единственная претензия. Это можно называть как угодно – своеобразным стилем, вызовом обществу, данью моде. Но Карпин прежде всего должен помнить о том, что он – тренер «Спартака». А это к чему-то обязывает. «Спартак» – это стиль, который должен влиять на стиль тренера, а не наоборот.

Я так и не узнал, какой тренер Станислав Черчесов, потому что ему не дали возможности до конца себя в этой ипостаси проявить. Что касается вратарских дел, то это был один из последних могикан советской вратарской школы, которая в принципе уже исчезла.

Любой вратарь, игрок, тренер ошибается, комментатор – тоже. У меня в жизни была памятная многим история, когда я в 93-м году в матче «Спартак» – ЦСКА Ледяхова называл Гашкиным. Но за ее внешней забавностью есть еще и элемент размышления, что такое комментатор, сидящий где-то на чердаке за грязным окном неухоженной кабины, со старыми мониторами, на которых все похоже на драку негров в темном тоннеле. Но ни комментатором, ни вратарем я не признавал поиска оправданий. Во время игровой карьеры дошло до того, что после пропущенного гола от «Кайрата» так расстроился, что в перерыве переоделся и уехал со стадиона.

У меня тогда был непонятный спад. Тренировочный процесс я себе же задавал настолько регулируемый, что провалов не было, а тут вдруг стал плохо падать в левую сторону. И для восстановления техники начал применять необычный метод: брал в руки мяч, мне били по воротам, а я вместе с мячом в руках летел в угол и отбивал одним мячом другой.

Но от казуса в игре с «Кайратом» это не спасло. Пробили издали – и вдруг мяч передо мной нырнул, я решил отбить его ногой. А он пролетел у меня между ногами в ворота. Я безумно расстроился – и до сих пор корю себя: как мог все бросить и уехать, никому ничего не говоря?! Но Старостин с Симоняном отнеслись к этому эпизоду с пониманием. Они знали, что это временное помутнение разума, которое не окажет на меня влияния. И вскоре я заиграл, как прежде.

Все эти моменты своей карьеры помню, словно они были вчера. Потому что «Спартак» в моей жизни – большая любовь, в которой не могло быть ничего проходного. Каждый день, каждый матч были главными. Да и сейчас прекрасно понимаю: когда комментирую «Спартак», уши торчат все равно, куда ты их ни засовывай. Но, в конце концов, разве нужно стесняться своей любви?..