Текст книги "Спартаковские исповеди"

Тут входит Бобров: «Василий Иосифович, дайте одну секундочку!» Тот тут же тихо сел в кресло в углу – уважал Бобра. Вообще, хороший он человек был, а его сгноили…

И я краем уха услышал, что Бобров сказал второму тренеру меня выпускать. Тут же это передали мне. А у меня еще ни одной игры в основном составе не было – так меня такой «кондратий» забил, что я шнурки никак не мог завязать. Но когда на поле выбежал – все сразу прошло. Как только получил мяч, сразу отдал пас Боброву. Тот мне в «стенку» вернул, и я как засажу в «девятку»!

В 53-м, уже в «Спартаке», опять играем с Киевом, и вновь я в запасе. Первый тайм – 0:0. А в защите у киевлян играли Лерман, Голубев – такие бойцы! Лерман однажды так Боброва встретил, что Всеволод Михайлович на беговой дорожке несколько секунд на голове стоял. Дорожка была гаревой, и когда Бобер встал, лицо у него было как сплошная гарь. И все разодранное.

В перерыве его спросили, будет ли во втором тайме играть. Так он не просто вышел, а два таких гола положил! Получив пас от Симоняна в углу штрафной, подрезал мяч через двух защитников – так, что они столкнулись друг с другом. А Бобров выбегает один на один, по-хоккейному вратаря Макарова в один угол кладет, а мяч – в другой. И потом – такой же гол, и вновь с передачи Симоняна. В результате 2:0 выиграли. Абсолютно гениальный футболист был. Наверное, самый гениальный из всех, с кем я сталкивался.

Когда ВВС расформировали, Бобров вроде бы закончил – какое-то время нигде не играл. И вдруг они где-то в июне 53-го вместе с Толей Башашкиным в «Спартаке» оказываются! Приняли его в команде потрясающе – авторитет-то гигантский. И спартаковцем он себя почувствовал настоящим, хоть большую часть карьеры в ЦДКА играл. Подходил он нам идеально.

Сыграл он за «Спартак», к сожалению, всего четыре официальных матча. Много травм было, а в 54-м году ему вообще в футбол играть запретили. Руководство так решило, чтобы сберечь его для хоккея. Ноги-то у него постоянно опухшие были, он их все время перебинтовывал. За какой вид спорта ни брался – все хорошо делал. Говорил: «Талант в футболе – талант во всем».

Бобер стал единственным тренером, при котором хоккейный «Спартак» две золотые медали выиграл! Когда он пришел туда, братья Майоровы и Старшинов его не особо восприняли. Но как он показал, что умеет, подняли руки: сдаемся. И заиграли так, что даже ЦСКА с ними ничего поделать не смог.

А в футбольном «Спартаке» обидно было, что ему за 53-й год золотую медаль не дали, поскольку он половины матчей не провел. Ладно-то у меня такая же ситуация – я начинающий, еще успею. А вот то, что ему, внесшему лепту в победу, не дали… Сейчас даже те, кто не провел ни одной игры, медаль получают. По такому принципу я должен был получить золото и за 53-й, и за 62-й. Когда я, несмотря на присутствие Нетто, был выбран капитаном и провел пять или шесть матчей…

Человек Бобров был потрясающий. Вообще не пижон – при такой славе. Умница, он к любому человеку относился так же, как Симонян. И того, и другого любой забулдыга мог подозвать, и они останавливались, полчаса с ним говорили. Я Симоняна спрашивал: «Зачем тебе это нужно?» – «Ты не понимаешь! Вот сейчас он за "Динамо" переживает – а завтра скажет, что с Симоняном по душам поговорил, и теперь он – за "Спартак"!» Так Никита и меня приучал к общению с людьми.

И Бобер такой же был. Когда мы выиграли чемпионат в 69-м году, пригласили его на банкет в узком кругу и замечательно посидели. Но когда он выпивал, иногда выходил изпод контроля – и так чудил! Однажды мы с ним и с Симоняном сидели в отдельном кабинете ресторана «Арарат». Он, уже под градусом, решил прогуляться по залу. Я – за ним, чтобы он не сотворил чего-нибудь.

Бобров увидел открытую кабинку, в которой сидели две девушки и два парня. И вдруг с ногами к ним за стол прыгнул! Они как выскочили на него! Слава Богу, Симонян все уладил, иначе началась бы заварушка. Я его схватил и потащил обратно в кабинет, чтобы он больше ничего не натворил. И Стрельцов таким же по молодости был: сто грамм выпьет – и попер. Кого хочет поколотит! Уверен, что никого он не насиловал, потому что не был на это способен, а вот побить и вправду мог.

А за ту жуткую историю со Стрельцовым, Огоньковым и Татушиным я немного свою вину чувствую. Мы дружили с Татушиным. В 58-м весной у меня была порвана мышца задней поверхности бедра. А когда вылечился, сборная СССР проводила последнюю контрольную встречу перед отъездом в Швецию – против спартаковского дубля в Тарасовке. И дубль выиграл – 3:1, а я в его составе два мяча забил.

И меня хотели оставить на сборах. Но я сказал: «Если поеду в Швецию – останусь. А так что буду здесь сидеть?» Не надо было торопиться, дураком быть, – промолчал бы, мог и на чемпионат мира попасть. Тренеры пошли совещаться и, вернувшись, сказали: «Ты мало тренировался, поэтому в Швецию не поедешь».

Уехал на три дня за город отдыхать. Возвращаюсь, а мне рассказывают об этой истории. Я обалдел. И понял, что, если бы остался, – ничего бы не произошло. По крайней мере с участием Татушина. За это себя и корю. Ни за что не допустил бы, чтобы в компании с Борисом оказались Стрельцов и Огоньков.

Еще до ВВС я был учеником токаря на карбюраторном заводе, где родители работали. Хотел как-то помочь матери. Но был маленький, и никуда меня не брали. А в нашем доме жил мастер инструментального цеха, душевный человек, любил меня как сына. К нему и устроился. Правда, убегал с завода смотреть игры «Спартака» через крыши. Игру посмотрел, опять через крышу прибежал – и в цех. На вопрос: «Где был?» отвечал: «Курил».

А директором завода был Василий Поляков, бывший правый защитник «Торпедо». Крупный дядечка, на Карасика из фильма «Вратарь» похож. Его друзьями были Анатолий Акимов и Николай Морозов, будущий главный тренер сборной СССР. Я их на заводе видел. А для меня Акимов, до войны в «Спартаке» игравший, легендой был. Примерно как Олег Тимаков, который два года подряд в финалах Кубка за краснобелых голы головой забивал.

Так вот, Поляков хотел, чтобы я в «Торпедо» перешел. Но тогда я в ВВС оказался, на это никто не мог повлиять. А когда ВВС разогнали, на заводе мою мать начали агитировать, чтобы меня в «Торпедо» убедила пойти. Я же ей отвечал, что не могу. Потому что за «Спартак» болею.

В 53-м умер Сталин. Услышал по радио, будучи с ВВС на сборах в Сочи. Плакать не плакал, но сразу мурашки по коже побежали. Что дальше будет? Вскоре возникла мысль, что это и по команде его сына ударит. Месяц еще просуществовали, тренировались в Лефортово – и все, разогнали. Обидно было – команду-то Бобров на глазах делал. Потом недолгое время была команда Московского военного округа, где объединились футболисты разогнанных ЦДКА и ВВС. Но и ее вскоре не стало, и специальная комиссия управления футбола распределяла игроков по клубам. Мне дали выбор – «Торпедо» или «Спартак». Я, естественно, выбрал «Спартак». А незадолго до того за мной в Лефортово из «Спартака» приезжали – главный тренер Соколов Василий Николаевич и Морозов, администратор. Я пообещал перейти. Соколов уточнял: «Не обманешь?» Но какой обман, если появился шанс попасть в любимую команду?

Соколов был неоднозначный человек. Приходит к тебе – хвалит тебя и «поливает» меня, приходит ко мне – все наоборот. Вот поэтому он надолго в «Спартаке» и не задержался. А вот кто порядочный был – так это Николай Алексеевич Гуляев.

Занудный до безобразия – это правда. Зато очень трудолюбивый. Даже с перебором. Выигрываем 5:0 у «Шахтера» в Донецке. Проходит неделя, если не больше – и вдруг Гуляев от нечего делать подробный разбор той игры устраивает. Мы, глядя на него, смеемся. Педагог – он должен все видеть, но не обо всем вслух говорить. Ну какой смысл разбирать матч, в котором мы соперника разгромили?

Говорит о Нетто: «Игорь мало поддерживал атаку». А тому палец в рот не клади. «Вы что, – отвечает, – дурак? Они пять мячей забили! Что я их буду поддерживать?» Тот опять за свое – и нарывается: «Я вам повторяю: вы что – дурак?»

Тут уже Старостин подключается. Но и ему разгоряченный Нетто отвечает: «А вы вообще пешка в футболе!» Могу себе представить, как руководитель другого типа отреагировал бы, а Николай Петрович только руками развел: «Ну, знаешь, Игорь…» Авторитет у Нетто был сумасшедший, и Старостин его уважал.

Однажды даже его любимец Серега Сальников, когда «водил» в квадрате, на едкую реплику Старостина, запыхавшись, сказал: «Николай Петрович, идите на х…!» Дед обалдел, а Серега упал на траву и начал хохотать – аж ноги кверху поднял и ими задрыгал. Потом, конечно, извинился: «Николай Петрович, вы подходите в такой момент, когда дышать нечем – и начинаете…» Но какой молодец Старостин – мог такое из этого эпизода устроить, а виду не подал, и через две минуты о нем все забыли.

Гуляева ребята прозвали Мулом – за упрямство. Как сказал, так и будет – надо это или не надо. Но, повторяю, – сверхпорядочный, честный, работящий, любящий свое дело. Мы его еще звали Писателем – он очень много записывал, статистику вел. И, видимо, ночами недосыпал.

Однажды днем Старостин приходит к нему после тренировки. Гуляев сидит за столом, в одной руке – ручка, в другой – блокнот. А сам спит. Николай Петрович прошелся по кабинету – ноль внимания. Написал записку: «Проснешься – зайди». Вот такой наш Мул был человек. Но у каждого бывают недостатки.

Поэтому, видимо, в 59-м году пришло время его поменять. Больно он ребятам не нравился в тот момент. А почему Симоняна, только карьеру игрока закончившего, на его место назначили? Там, по-моему, сыграл роль председатель российского совета «Спартака» Алексей Абуков из Кабардино-Балкарии, мужик высочайшего класса. Он влюбился в Симоняна как в личность, когда ездил с нами в Южную Америку в 59-м в качестве руководителя делегации. И инициатива назначить Симоняна, по-моему, принадлежала ему, а Николай Петрович ее поддержал.

Перестроиться по отношению к Никите, начать воспринимать его как тренера, конечно, было непросто. Со своей стороны я видел задачу в том, чтобы не подвести тандем Симонян – Николай Дементьев, с каждым из которых я играл. Тот же Никита многому меня научил и в жизни, и в футболе, и я очень благодарен ему за все. Все, что у меня было, – от него и Боброва.

Симонян был нашим вожаком, капитаном его не зря избирали. Но как тренер, конечно, первое время учился у Дементьева – Тимофеич-то определенным опытом уже обладал. Тренировки на первых порах проводил именно он. А Симонян участвовал в занятиях наряду со всеми – сколько мы бегали, столько и Никита. Проверял на себе нагрузки, возможно. А потом уже сам стал нас тренировать.

Заставить себя называть Симоняна по имени-отчеству было непросто. Нетто так этого делать и не стал. А я называл его Никитой только когда рядом никого не было. В иных случаях – Палычем.

Слабых людей, падких до власти, такая ситуация меняет. Симонян остался таким же, каким был. При этом – очень внимательным к своему росту. У многих спрашивал мнение, особенно после матчей. Никогда не был самодуром, его интересовало, что думают другие люди.

Но придумывал он и что-то свое, ни на кого не похожее. Однажды они с Дементьевым по-новому провели теоретическое занятие. Написали билеты – и мы должны были их тянуть и отвечать на вопрос, вроде экзамена. Мне достался вопрос, что для нападающего легче – когда соперник в обороне использует персональную опеку или как за рубежом – зонную, с подстраховкой и передачей игрока. И я ответил правильно: персоналка форварду легче. Обыграл одного – и путь к воротам открыт. А при зоне одного пройдешь – второй тут как тут. И ведь по сей день все зону играют!

Обиделся ли я на Симоняна, когда в чемпионском 62-м в состав перестал попадать? Каждый человек в такой ситуации обижается. Игрок же себя не видит! К тому же в те времена было мало записей игр. И когда меня упрекали в том, что опаздывал, мало двигался – я не верил, артачился. А потом посмотрел какую-то игру – и сдался. Сам сказал, что время пришло. Тем более что как раз начал вовсю раскрываться талант Гили Хусаинова. Его стали ставить, и мне места не оказалось. Все было справедливо. Но никто меня не выгонял, и я сам по приглашению кумира детства Акимова ушел к нему в «Шинник».

А с Никитой Палычем мы дружбу сохранили. И потом еще не один год работали вместе. Это доказывает, что в любой ситуации есть возможность остаться человеком.

Вот Бесков, с которым я работал в 77-м году, совсем другой был. Все время унизить меня хотел. Я чувствовал себя свободно, как всегда было принято у нас в «Спартаке». До тренировки выходил с пацанами – Хидиятуллиным и Глушаковым. Те видели, что я могу с мячом делать, – и признали меня. Отдаю Вагизу пас «черпачком», и вдруг подходит Бесков: «Ты чего поле портишь?» А я даже не в бутсах был, а в тапочках! Отвечаю: «Вы серьезно или шутите?» И пошло-поехало.

Мы перед тренировкой выходили на полчаса раньше, ставили жесткие барьеры и с Глушаковым отдавали друг другу передачи – он пятнадцать и я столько же. Нужно было четко попадать в середину под барьером, чтобы мяч не коснулся земли. Вдруг Бесков сзади подходит: «Разве так бьют?»

Я ему: «Пожалуйста, ударьте, как бьют». Он бьет – и не попадает. И еще раз – то же самое. Подначиваю его: «Я, между прочим, 1:0 веду». «Ты сколько сделал ударов?» – «Три». – «А я два». Он и третий не попадает. Я уже завелся, говорю: «Вот как надо бить!» – и кладу с левой ноги дважды подряд. Бесков уже к чему угодно цепляется: «А почему ты с левой бьешь?»

Закончилось все это после августовского матча с «Тереком». Бесков по натуре был трус. Имелась проблема с составом, и собрался тренерский совет, в который из игроков входили Ловчев, Папаев, Прохоров, Кокорев и кто-то еще. Они проголосовали за состав, который назвал Константин Иванович. Он ко мне: «Ну ты-то можешь что-то сказать?»

Отвечаю: «Могу». И выхожу к макету.

«Мы, – говорю, – команда "Спартак", нас уважает соперник, и мы должны ставить задачу атаковать. Вы поставили Ловчева левым защитником, а в центр полузащиты – Ноздрина. Но в этом случае Ловчева легче будет перекрыть, так как подключаться он будет только по своему флангу. От Ноздрина же впереди опасности не возникнет. А вот если Ноздрина поставить слева в защите, а Ловчева – центральным хавбеком, то Евгений сможет неожиданно врываться в зоны и слева, и справа. Будет разнообразие, при котором противнику будет труднее сориентироваться».

И сел. Минуты две была пауза, все молчали. Бесков сидел красный, как помидор. Ему же никто слова поперек не мог сказать, а тут я свою схему сказал, да еще и при всех – это вообще преступление!

Но я привык так в «Спартаке» работать – честно говорить, что думаю. А задача главного тренера – выслушать все предложения и выбрать лучшее. Когда мы с Симоняном работали, было именно так. Демократия! А тут высказал мнение – и сгорел из-за этого. Бескова же подхалимы окружали: «Константин Иванович сказал, Константин Иванович попросил…» Все по-другому. «Спартак» и «Динамо».

И вдруг Бесков говорит: «Ну, хорошо, состав, который назвал Исаев, будет играть». Я чуть со стула не свалился. И мы выигрываем – 5:1! Ловчев участвует в первом и последнем голах. Приезжаем в Тарасовку в 11 вечера. Бесков спускается ко мне и спрашивает: «Тебе Старостин ничего не говорил?» – «Нет». – «Ну, ты же понимаешь, у нас с тобой…» – «Все понял, не надо продолжать». Пошел, забрал шмотки и уехал. И подумал: «Дурак я, зачем мне вообще нужно было работать с ним? Он идет, а народ, как его завидит, разбегается. Иначе подойдет и начнет: не то одел, не так причесался. У нас в "Спартаке" таких людей отродясь не было».

После ухода Крутикова и прихода Бескова ребят спросили, кого из помощников оставить – Хусаинова или Исаева. Игроки проголосовали за меня. Он меня взял, но ни к тактике, ни к чему-то еще не подпускал. Взял Бесков поначалу и Юрия Морозова, но уже на первых сборах убрал. На какомто разборе Морозов начал говорить о том, как должен играть центральный защитник, и Бесков сказал: «Слушай, друг, как надо в центре обороны играть, говорить буду я, а не ты». Больше Морозова в команде не видели.

Однажды, когда я еще работал, в Тарасовку Качалин приехал. А мы с Бесковым на противоположных сторонах тренировочного поля стоим. Подзывает: «Анатолий, как дела? Как у вас с Бесковым?» – «Вот так: он на той стороне, а я на этой. Как вы могли вообще его в сборную помощником взять?» Он же никого не уважал. Считал себя выше собеседника.

А может, Бесков мне припоминал ситуацию 56-го года, когда мы в Индии к мельбурнской Олимпиаде по жаре готовились. После травмы выхожу накануне игры проверить ногу. Качалин разрешил мне тренироваться индивидуально. А Бесков в общую группу зовет!

Я ему объясняю. Он не слушает: «Иди в группу!», а после тренировки еще и говорит: «А теперь – два круга пробежки и все мячи в авоську положи!» Продолжаю по инерции вести мяч – до Бескова-то еще полкруга осталось. Он как рявкнет: «Я кому сказал!» И я, заведенный, как засадил ему мячом! Хорошо, что попал в ноги, а не куда-то еще. И побежал дальше.

Потом он вызвал меня на беседу, я извинился, снова все объяснил. Но простил ли меня Бесков в той ситуации – не уверен. А я просто люблю справедливость, если же сталкиваюсь с хамством – не могу терпеть и стараюсь это как-то показать.

Хотя, когда я помогал Симоняну в Ереване, мы с Бесковым встречались, и все нормально было. Мы его угощали, шуткиприбаутки – все в порядке. А в «Спартак» пришел – никакого контакта! И ломать начал все спартаковское – из школы Осянина убрал…

Николай Петрович его вообще ненавидел. Бывало, приду к нему, а он вздыхает: «Анатолий, динамовцы окружили везде. Председатель „Спартака“ – динамовец, старший тренер – тоже. Врачи, массажисты, администраторы…» А для Старостина «Динамо» самым большим бельмом в глазу было. Как он нас на них настраивал…

И к нам такое же отношение было. Якушин «Спартак» не переносил. И даже Аркадьев из ЦДКА при всей своей интеллигентности называл нас «эти мотыльки ночные: сегодня полетали, а завтра их нет вообще». В олимпийской сборной Якушин мог меня в запасе продержать, а Качалин через неделю в первой сборной ставил с первых минут.

Гавриил Дмитриевич чудесный человек был. Но вряд ли Старостин мог Качалина в «Спартак» пригласить. Тот – интеллигент, а Николай Петрович рубил правду-матку по-чапаевски – недаром его Чапаем прозвали. И потом, он хотел управлять ситуацией в команде, а Качалин управлять собой не позволил бы.

Николай Петрович вернулся в команду после заключения в 55-м. Очень неожиданно. Приехали в Тарасовку, а там заваруха – снимают Соколова. И приезжает Старостин – помню, в широких брюках болотного цвета. Прошелся строевым шагом по нашей комнате, присел…

До него начальником команды был Дурнев, стрелок. Запомнился тем, что на торжественные церемонии, где спортсменам правительственные и еще какие-то награды вручали, всегда с чемоданом медалей за свои стрелковые победы приходил, и надевал их – в ожидании, что его вызовут. А ни один из нас не напяливал ни одной своей медали. Он же как новогодняя елка был.

Но его никто не вызывал! Ничего плохого этот человек нам не сделал. Однако и хорошего – тоже. Время он тратил на то, что главы истории КПСС наизусть заучивал. Мы втихую смеялись над ним. А потом пришел Николай Петрович, фигура по-настоящему авторитетная. И о Дурневе мы тут же и думать забыли.

Я о Старостине столько наслышан был! Чем дольше его не было в «Спартаке» – тем больше ходило легенд. Что ногу ему перебинтовывали, поскольку он ударом с этой ноги штанги ломает – и так далее. Мы потом все пытались уговорить, чтобы он вышел на поле и показал что-то. А он стеснялся. Потом уже говорил: «Играл я плохо. Просто хорошо бежал и лупил с правой ноги, куда попаду». Ни разу при нас на поле не вышел! Андрей Петрович – тот выходил, бил. А Николай – никогда.

До их возвращения мы знали, что они сидят – правда, не были в курсе, за что именно. Потом Николай Петрович много историй рассказывал – как, допустим, на пересылке был, где не кормили вообще. И если бы не воры – не выжил бы. Он им стихи читал, много историй, в том числе футбольных, рассказывал – и они с ним едой делились.

Рассказывал и о том, как было в «Спартаке» до войны. Как на игру они приезжали на кабриолетах, с открытым верхом. Видимо, тогда и стали клубу завидовать за такой образ жизни. Большинство за нас болело – но многие и ненавидели. Особенно торпедовцы. Лидия Гавриловна, жена Валентина Козьмича Иванова, до сих пор «Спартак» не переносит! К футболистам с уважением относится, но общество – терпеть не может.

С каким «аппетитом» мы все Старостиных слушали! Причем разговаривали братья совершенно по-разному. Андрей Петрович мудреные, литературные слова подбирал. А Николай Петрович бил прямой наводкой, в лоб. Как говорится – по рабоче-крестьянски. Первое время он так настраивал на матчи, что мы просто срывались с места, готовые рвать всех.

Рассказывал он и о том, как Василий Сталин привез его в Москву, когда он еще должен был в заключении находиться – и тогда единственный раз в жизни Николай Петрович вынужден был выпить с ним стакан водки. С тех пор он только на поминках по его супруге Антонине Андреевне дома употребил немножко красного вина. И сказал: «Да не сидите вы с грустными лицами! А вспоминайте самое хорошее о ней. Можете даже петь, чтобы поминки были веселыми». На братьев Андрея и Александра, которые выпить, наоборот, не дураки были, он Симоняну жаловался: «Никита, вчера были два брата. Весь запас уничтожили!»

Как он ради «Спартака» с утра до вечера горбатился, квартиры пробивал и все остальное! Глотку за нас мог перегрызть где угодно. На спортивно-технической комиссии – тогдашней КДК – защищал ребят, как заправский адвокат: всегда найдет вариант, чтобы оправдать, даже в безнадежных ситуациях! Ему достаточно было снять трубку и сказать, что звонит Николай Старостин – и открывалась любая дверь. По масштабу он государственным деятелем был и мог очень больших высот достичь.

Но любил футбол и «Спартак», не мог без них жить. Он же не обедал – так был делом увлечен! Шофер принесет ему булку и какой-нибудь воды. Запьет – и дальше работать. И только в день игры, когда установка, приезжал в Тарасовку и там обедал. Как при таком режиме работы и питания столько прожил? Да в заключении такую закалку прошел, что отсутствие обедов для него – это семечки были.

Мы, игроки, на него тоже влияли. Особенно Сальников, который даже гордился слухами, что он – внебрачный сын Старостина. В первую очередь благодаря ему Николай Петрович научился чему-то в плане моды. Мы укоротили ему брюки, и он стал выглядеть гораздо лучше, чем когда вернулся из лагерей.

Политикой он игрокам головы не забивал. А ведь время было такое, что от нее никуда не деться. Когда в 55-м году товарищеский матч (!) со сборной ФРГ в гостях играли, у нас была установка в… лесу. Там лежало дерево, те, кто в стартовом составе, сели на него, а запасные стояли. Кагэбэшник ходил вокруг и искал, не подслушивает ли кто. Обалдеть – ну кому это было нужно?!

А в «Спартаке» такого не было. Старостин очень трезво ко всему относился и был человеком дела, не болтуном. Помню, в 55-м играли хорошо, особенно в международных матчах. И однажды вызвал нас Яснов Михаил Алексеевич, мэр Москвы. Всего лишь пять минут беседовал с нами, подписал бумагу – и пять человек – Паршин, Огоньков, Тищенко, Татушин и я – получили квартиры в доме на «Красносельской». Квартиры не Бог весть, 28 метров со смежными комнатами. Но учитывая, что до этого мы жили вшестером в 14-метровой квартире вместе с родителями, сестрой, ее мужем и дочерью, а спал я на сундуке, а иногда и под столом – это вообще сказка была.

А ведь Старостин, который нам все и пробил, недавно к тому моменту из заключения вернулся! Но так он умел убеждать. Мы гордились им.

Феномен «Спартака» 50-х, думаю, заключался в первую очередь в отличном подборе игроков, которые дополняли друг друга и по мастерству, и по характеру. Мы уже столько лет дружим – Парамонов, Симонян, Ильин, я… И если бы Гуляев, как вначале, не особо руководил нами, а скорее присутствовал – он бы долго-долго проработал. Но на волне успехов начал выпендриваться, меньше общаться с игроками – и получил по заслугам в ответ.

Коллектив у нас был отличный. Отыграем матч – и идем на восстановительные мероприятия в Центральные бани: массаж, парилка. А потом все вместе – в «Арагви», там недалеко. Замдиректора ресторана Владимир Лукич был нашим фанатичным болельщиком. Дверь в его комнату всегда была открыта, он видел, кто приходит в ресторан, кто уходит. Как только замечал нас – пулей выскакивал и вел в отдельный кабинет на десять человек. И мы там обедали, разбирали игры – лучше, чем любой Гуляев. Все претензии друг к другу высказывали вслух – и докапывались до истины. То, что потом Николай Алексеевич говорил, было уже второстепенным. Ходили туда все, кроме Парамонова, он особняком держался.

Не сказать, что в том «Спартаке» много пили, но бывало. Играли как-то в Турции с «Бешикташем», а до этого было еще две встречи. И два банкета. Татушин, Огоньков, Тищенко и Масленкин не выдержали – и вечером накануне матча играли в номере в преферанс под определенные напитки. Бутылки, правда, успели убрать.

А Масленкин же глуховат. Так заходят Старостин с Гуляевым, встают за его спиной, Толя как раз берет свой прикуп. Развернул карты – и тут Чапай ему руку на плечо кладет. Масленкин, не глядя, говорит: «Пас! Вы не видите, что я занят?» Все грохнулись со смеху. Поворачивается – а там Николай Петрович. Толя схватился за голову, а тот спокойненько: «Ребята, уже половина двенадцатого, пора спать! Завтра тяжелая игра». Может, Старостин и учуял, что Масленкин выпивши, но виду не подал. А Гуляев не заметил. Толя вообще говорил, что выпивает перед игрой для стимуляции…

После матча спрашиваем: «Как ты себя чувствовал?» А там жара и влажность страшные. «Сначала так тяжело было, думал – забивайте сколько хотите! Но когда мы открыли счет, решил: фигушки, не пройдете. И играл уже вовсю». 1:0 и закончили.

Старостину Гуляев был удобен – все, что тот ни скажет, выполнял. Своего-то мало было – вот к Николаю Петровичу и прислушивался. Ну и нами был доволен, потому что у нас все были хорошие люди, без пижонства. «Спартак» – это была самая демократичная команда, самая доступная. Взять хотя бы то, что в другом клубе попробуй кто-то из молодых зайди в автобус и сядь – у каждого свое место было! Пока основной состав не сядет, не думай даже соваться туда! А в «Спартаке» кто куда хотел, тот туда и садился.

И тот же Нетто, при всем своем авторитете, совершенно нормальный человек был, отходчивый. И никто на него вообще не обижался на критику, потому что он полностью отдавался игре. Пусть ворчал – но всегда бежал назад свою работу выполнять. Мы все как братья были. Правда, были моменты, когда мы то его выбирали капитаном, то Симоняна. Никита мог подойти, строго спросить, а Игорь наворчит, обзовет «деревней»… И мы выбираем не его, а Симоняна. Как-то их в роли капитанов чередовали.

К послефутбольной жизни Нетто оказался не приспособлен. Вида, что ему очень плохо, не показывал – но его старались поддержать, с ветеранами на матчи брали, чтобы заработал немного. Ловчев подарил ему машину – но она так и сгнила около дома, хотя ездить он умел. Ну и болезнь его добила – все забывал. И Гиля Хусаинов ушел так же…

Состав 50-х годов – это такие личности были! Даже из числа не самых ярких, казалось бы, игроков. Взять того же Николая Тищенко. Мы до сих пор поражаемся, как он в полуфинале против болгар в Мельбурне с переломом ключицы не просто на поле остался, но и в голевой комбинации поучаствовал. Он тогда пришел в перерыве, укол попросил сделать и прибинтовать руку к телу, – и обратно!

Только Николай Иванович мог так сделать! Это был железный человек, которого, к сожалению, в 54 года сердечко подвело. Из таких передряг порой выходил! Как-то раз Тищенко попал в страшнейшую автокатастрофу. Ветераны играли в Рязани и возвращались оттуда ночью под дождем. Машина из-за скользкой дороги потеряла управление, съехала на обочину, закрутилась – и Тищенко вылетел через лобовое стекло. Вылезли остальные – Николая Ивановича нет. Темнота – ничего не видно. Начали кричать. Он из кювета слышал их голоса, но крикнуть в ответ не мог. Когда его нашли – сандалии в одной стороне, он в другой.

Следом ехала вторая машина с ветеранами – его посадили в нее и довезли до Люберец. Чтобы дойти до больницы, он вышел из машины и пошел сам. А у него был перелом тазобедренного сустава! Сзади скальп снят, весь побит – и так далее. Но в больницу должен был войти сам. Мы с его женой, которая о случившемся рассказала, в 7 утра к нему приехали – благо, жили на одной лестничной клетке. Приходим – а он сидит, дымит. Лежать ему нельзя было. Весь забинтован – и только сигарета «Дымок», или, как он ее называл, «Дымстон» из зубов торчит.

Железный был человек. И сверхпорядочный. Но не всем нравилось, что он правду в глаза говорил. Был директором спартаковской школы, но потом его сняли – городской совет «Спартака» критиковал…

Золотой гол в Мельбурне – отдельная тема. Я и тогда был, и сейчас абсолютно уверен, что не Ильина тот мяч, а мой. Видел, что Толя его уже за линией ворот коснулся. Подбежал к нему и сказал: «Молодец, что подстраховал». А все подумали, что он этот гол забил.

Ну и ладно, думаю, – главное, что победу одержали, а кто забил – неважно. А обидно стало, когда Ильин получил орден «Знак почета», а я – ничего. Хотя и первый гол на Олимпиаде забил, и последний. Если бы я попер – может, что-то и поменяли бы. Но не стал.

Мало того, мы выступали перед какой-то аудиторией после Игр, и он хоть бы упомянул про меня! Пусть не говорил бы, что гол мой, ну хоть «Исаев сделал удар головой, а я внес мяч в ворота». Но ни про меня, ни про Татушина, проскочившего по правому краю и сделавшего мне передачу, – вообще ни слова. А у меня ведь очень непростая задача была – в прыжке затылком через стоявшего у ближней штанги вратаря в дальний угол мяч перевести…

Впрочем, это его дело. Даже Валька Иванов с женой Толю спрашивали: «Почему ты молчишь?» – «Ну, все говорят, что гол я забил, так чего мне встревать?» Ладно…

Нетто, Симонян, Ильин и Тищенко за то золото получили по машине «Победа». А мы, кто помоложе, – «Москвичи». Я уже после Олимпиады водить научился. Как Шумахер водил – медленно не мог ездить. Но и машин было мало, и реакция хорошая – так что без эксцессов обходилось.