Текст книги "Мечи свою молнию даже в смерть"

Удар. Вспышка. В сознании темнота. Андрей не ощутил, как автомобиль ведет вправо и швыряет в стволы, как он переворачивается, как мнущееся железо превращает в костяную кашу его ноги, и как лопнувшая спица рулевого колеса протыкает ребра, выдирая куски мяса.

Данила охнул, увидев, что шедший впереди джип на полной скорости влетел в деревья, покатился по шоссе, разбрызгивая пламя горящего бензина, рассыпая обломки. Парень только успел увернуться, как его машина затормозила, выскакивая на серединный газончик, – стойки шасси с хрустом поломались. «BMW», проскребя землю брюхом, остановился.

– Во, мля…

А мимо пронеслись какой-то защитного цвета «УАЗ» и… всадник.

– Цыган! – крикнул Иван. – Тот самый цыган! Мужики, она там, точно!

Сзади нарастал вой сирен. Разбитый «геландеваген», превратившийся в бесформенную черную кучу, горел посреди дороги. Какой-то мужик из «уазика», в офицерской форме, крича, тащил из пламени водителя, наверное, еще живого… И только фигура всадника скрылась за поворотом, всадника Апокалипсиса.

* * *

…В двух километрах от этого места, за автомобильным мостом через реку Иню и перед другим, железнодорожным, уходящим от ветки Алтайской дороги на Транссиб, «Скорая» сбавила скорость. Покачиваясь, въехала под каменные своды. Но что-то, видимо, случилось с ее водителем. Такое ощущение, что он бросил руль, и машина катилась, вихляя.

А с другой стороны, из проулка, ведущего к электровозоремонтному заводу, выворачивал «МАЗ», груженный трубами. Водитель, пожилой мужик, видел замедляющую ход медицинскую машину, гуднул для острастки.

Но «Скорая» не остановилась. Она так и вкатилась понуро под плоский нос «МАЗа».

Удар. Скрежет. Крик водителя. Визг тормозов тяжелой машины.

Белая коробка с красными крестами накренилась и тяжело, нехотя опрокинулась набок – от удара. Хрустело, рассыпаясь по серому асфальту, крошево стекол.

– Куд-да! Сиди тут!!! – рыкнул Данила, ухватывая Медного рукой Терминатора за рукав пиджака и возвращая назад.

Они стояли и курили, опершись о запыленный борт «БМВ».

Над пятачком между насыпью моста и круглой кирпичной башенкой СТО напротив поворота уже повисло мрачное, зловещее безразличие Бытия.

* * *

Водителя с разбитым носом, что-то бормочущего, уже извлекли из кабины «МАЗа» и увезли на другой «Скорой» – приземистой «Волге» с крестами. Ему повезло – только нос сломал о баранку. Двое гаишников, вертя палочками с ловкостью фокусников, разгоняли по обе стороны от места аварии плотный поток машин. Еще двое бесцельно бродили с рулетками, пытаясь, видно, изобразить тщательные замеры. Ребята в сине-желтых комбинезонах МЧС сворачивали вытащенную было из автомобиля аппаратуру – кузов резать уже не было необходимости. А тот самый военный дядька с закопченным страшным лицом, в коричневом плаще, прожженном на локте и боку в трех местах, бродил вокруг опрокинутого реанимобиля, зло расшвыривал по асфальту мыском штиблета осколки стекол и беспрестанно названивал кому-то по телефону.

Несколько человек, которым посчастливилось оказаться в этом кольце, образованном двумя потоками транспорта, вяло наблюдали за происходящим, как всегда наблюдают зеваки за исходом любой аварии, хотя все, что могло разбиться, уже разбито, и ничего интересного уже не предвидится. Медный и его друзья не завидовали этим чудакам: они уже успели увидеть все до того, как на пятачок влетели почти одновременно машина ГИБДД области и зелененький, облезлый «УАЗ». Из последнего выскочил тот самый обожженный офицер, а его водитель, которого Медный с изумлением разглядывал в открытую дверь, оказался типичной юной барышней-готом. Босая и во всем черном, она осталась сидеть, как приклеенная, на своем месте.

В перевернутой кабине «Скорой» пахло почему-то паленым мясом и тканью. В позе йога, мертвой головой вниз, лежал одетый в серую форму жрецов медпомощи водитель с остановившимися глазами и струйкой крови, текшей из узкого рта. Это был молодой парень, весь в болезненных прыщах; пальцы, давно бросившие баранку, были скрючены и прижаты к груди так, словно он пытался разодрать ее. Да и на самом деле разодрал, только не плоть, а серую фланель и клетчатую рубашку – до сердца так и не добрался.

И все. Никого больше не было в этой «Скорой»: ни ее загадочной пассажирки, ни того, кто должен был сидеть рядом с водителем. Только халатик в кузове – белый, с яркими пятнами крови. Только какой-то растворенный вокруг ужас.

– Манна барга![9]9
  Манна барга! – грубое ругательство, применяемое для выражения досады, разочарования. (цыганск., диалект.).


[Закрыть] Украли совсем! – только бросил цыган Лойко, сплюнул, да погнал коня прочь.

На его поясе трепалась восьмихвостая плетка, тускло зеленея своими декоративными частями.

А Данила потянул их обратно, к остановившейся у обочины машине.

Видно было, что они будут тут лишние, – и очень скоро.

…Они договаривались, кто поедет на такси и куда. Разбитые стойки машины требовали немедленного ремонта, и хорошо, что СТО оказалась рядом. А полковник Заратустров разговаривал с главврачом больницы первой «Скорой», в белом приемном покое которой снимали обгоревшие лохмотья с бессознательного тела. Главврач был осторожен:

– …видите ли, множественные переломы голеностопа – это серьезно. С ожогами мы справимся, да и он справится, сильный парень. А вот кости…

– Ходить будет?! – выдохнул полковник.

– Будет. Даю слово, Александр Григорьевич!

Заратустров отключил соединение, даже не попрощавшись.

Он с тоской осмотрелся. Где они, эти разноцветные, красные и желтые, с разнообразными эмблемами, машины Спецуправления? Где могучая паутина, оплетавшая все – все сферы жизни? Разорвана, разбита неожиданным, подлым и точно рассчитанным ударом…

– Гражданин, отойдите, пожалуйста…

Он очнулся. Рядом стоял корейский микроавтобус с жарко разогретым мотором, и на боку красовалась надпись: «Медветклуб. Лечение животных на дому». Заратустрова держала за руку пышненькая девушка с русой косой и пронзительными голубыми глазами. Глаза смеялись.

– Извините, товарищ полковник, – прошептала весело Шкарбан, старший лейтенант Спецуправления, – взяли, что под рукой было… Разрешите приступать?

Он кивнул. И сразу опрокинутую под носом «МАЗа» машину как будто накрыл колпак из крепких ребят, высыпавшихся из медветклубовского автобусика. А подъехавший гаишный дознаватель недоуменно смотрел в удостоверение, показанное старшим группы, и не понимал абсолютно ничего: при чем тут военные, при чем тут ФСБ, при чем, черт подери, эта ветеринарная клиника на колесах?

Заратустров, вошедший в рабочий ритм, помог Шкарбан, обряженной во что-то оранжево-белое и неуклюжее, вытащить водителя из кабины. Тело аккуратно положили на асфальт, утонувший в волнах бензиновой гари, не заглушившей запаха жженой ткани. Заратустров отвернул лохмотья ткани на груди водителя и молча показал женщине.

На нездоровой, начавшей сереть коже отчетливо выделялся страшный, до мяса, ожог – фигурный, с очень ровными краями, как только что поставленное клеймо. При желании в нем можно было разглядеть квадрат, прикрытый равносторонним треугольником…

Новости

«…как заявил специальный представитель республики Горный Алтай по вопросам культурного наследия при ЮНЕСКО Туяз Нильдин-Абычегай, продолжающаяся узурпация русскими учеными так называемой „мумии Укок“ может привести к массовым народным волнениям на Алтае и даже к вооруженным выступлениям алтайских жителей. Несмотря на неоднократные требования общественности о возвращении мумии, ученые продолжают хранить ее в столице Сибирского федерального округа, в музее, под строгой охраной…»

Санелла Джой. «Мифы древности в трагедиях современности»

Ouest France, Ренн, Франция

Тексты
Людочка и Термометр

– И мир кометою Галлея разъят был, рамою в окне… Вздыхали бабки на скамеях: грибное лето – быть войне!

Людочка бормотала про себя эти стихи. Автора она забыла, хотя помнила, что написала их худенькая, тонкая эмигрантка с аристократической фамилией, оказавшаяся в Париже в семнадцатом и закончившая свою жизнь во время эпидемии «испанки». Людочка не помнила ее фамилии, но очарование стихов не пропадало.

А лето, и правда, было грибным, влажным. Дожди шли ночами, крадучись. Под утро и к десяти часам асфальт уже оказывался покрытым теплой, нагретой влагой, а лесные дорожки скользили слегка, хвоинки припечатывались к пяткам, как свежие смолистые опилки.

Девушка шла по Морскому проспекту, по ослепительно чистому и просторному тротуарчику в шелестящей утренней зелени. Люди разошлись по конторам и приступили к работе. А Людочка свою работу уже закончила. На пару с Иркой она вымыла подъезды общаги и побеседовала с замдиректора по АХЧ, плотненьким румяным толстячком. Штанишки его были коротки, резинки носков обхватывали рвущиеся из них икры, галстук – темный, к черной рубашке. Заметно было, что завхозу до лампочки все эти «преступления» Людочки, и скорбит он, качая лысой головой, только об одном: некому стало мыть полы в институте, вторая уборщица уже уволилась, кляня минимальные размеры оплаты труда и отдыха да всю эту долбаную жизнь…

– Людмила Васильевна, – ласково проговорил завхоз, близоруко щурясь, – вы это самое… того, значит… ну, не берите в ро… не берите в голову! Тьфу! Я что хотел сказать: шимерзаевы, знаете, приходят и уходят, а те, кто полы моют, те, значится, оставаются. Вот! Я-то знаю… что у вас там… то есть не знаю и знать не хочу! Вы отдохните еще пару деньков-то, а потом выходите на работу, ага?

– Ага! – весело ответила Людочка на эту пламенную и бессвязную речь. – Понимаю. Да я хоть сейчас…

– Сейчас не надо! – испугался завхоз. – Вот завтра месткомша наша с шефом в Италию уедут… по обмену… тады и начнем!

И он добро улыбнулся.

…Поэтому сейчас Людочка шла по Морскому, с удовольствием, к ужасу редких встречных тетечек, погружая босые ноги в теплые лужи с плавающими клецками первых опадающих листьев. Впереди у нее был совершенно свободный вечер и следующий почти свободный день. И жизнь была хороша, и кладовые Принцессы были полны – как в миру, так и в душе. Она улыбалась собакам и даже урнам, несущим свою тяжелую вахту по бокам этого тротуара.

Внезапно очень захотелось мороженого. Ей теперь часто хотелось именно мороженого и фруктов – диета, изобретенная для нее Иркой, делала свое дело. С минуту Людочка колебалась: все-таки банан или мороженое? – но сделала окончательный выбор в пользу банана и, дойдя до «пятачка» в середине Морского проспекта, решительно свернула к фруктовому киоску.

За ее худой спиной сверкал витринами новый супермаркет, который еще пятнадцать лет назад был известен на весь городок как «Красная столовая», названная так из-за цвета стен – такого же оттенка, как у кремлевских башен. Сюда в старые добрые времена не гнушался зайти легендарный академик Лаврентьев, отец-основатель Академгородка и всего сущего в нем, поесть комплексный обед за шестьдесят пять копеек, простояв в общей очереди с задумчивыми «мэнээсами» и смешливыми лаборантами. Потом он обязательно заходил в расположенное рядом здание «Академкниги», а затем на углу улицы, у Президиума, покупал свежий номер «Науки в Сибири», ибо из приемной Президиума газеты нещадно таскали.

Но все это было давно, очень давно. Сейчас перед магазином раскинулся полосатый шатер с аляповатыми пивными эмблемами, а бананы и яблоки смотрели на «сникерсы» и чипсы в витрине соседнего. Маленькими небоскребами высились красные холодильники «Кока-колы» – новая жизнь расплескалась вокруг, на руинах старого Академа. Людочка окинула взглядом бананы, выбрала связку, достала старушечий кошелечек и попросила:

– Вон тот, пожалуйста… желтенький! Нет, парочку!

– Они все желтенькие! – огрызнулась продавщица, сразу возненавидевшая ее за оскорбительно малый объем покупки, шваркнула на весы два желтых рожка. – Семнадцать рублей двадцать копеек!

Людочка отсчитывала мелочь, чувствуя, как густеет, обволакивает ее ненависть торговки, сокрытой в амбразуре своего дота, – ишь ты, она еще копейками ей даст! На паперти, что ли, стояла?! И тут Людочка услышала сзади, фоновым слухом, разговор.

– …а Плутарх? А «Жизнеописания» его?

– Да пох… мне твой Плутарх! Это не история. Вот Геродот, да…

– А мне пох… твой Геродот! Какая разница?!

– Здрассьте! У Геродота самое главное – хронология!

– Да пох… мне твоя хронология!

– Зато это история!

– А пох… мне…

– С точки зрения теории информационной конвергенции, мужики, вы оба дураки набитые…

Последнюю фразу произнес голос, разительно отличающийся от первых двух, пропитых и скребущих по слуху. Людочка взяла свои два несчастных банана, ловко очистила один, потянула в рот его кремово-желтый конец и в этот момент обернулась. Так, в эротическом жесте, и предстала она перед компанией, расположившейся за угловым столиком под шатром, метрах в пяти. Она прямо-таки застыла на месте – уж очень колоритны были они – академовские, особой касты, алкаши, рассуждающие за похмельным пивом о Плутархе, Геродоте и теории информационной конвергенции.

Двое из них были обыкновенными гуманитариями, растерявшими свои навыки и знания, как дурные деньги в период великих экономических трудностей. Они были нечесаные, потертые, еще не опустившиеся, но пьющие уже стабильно, каждый день и до зеленых соплей. Видно, рубашки им еще иногда стирают жены, а носки они не носят уже из соображений экономии сил и времени. Но вот третий сильно отличался от первых двоих.

Он был довольно высоким мужчиной (в возрасте Христа или около того), с мягким лицом, увенчанным понизу профессорской шелковистой бородкой темного колера, с внимательными серыми глазами, разве чуть сонными и ленивыми. Одет в какой-то легкий полосатый летний пиджачок и серые брюки с манжетами. А под этими манжетами – худые волосатые щиколотки и бледные ступни в желтых ремешочных сандалиях. На его шее, в проеме рубашки, небрежно был повязан диковинный шейный платок. Академовский интеллигент последних времен, снявших с интеллектуалов тяжкую обязанность соблюдать дресс-код…

Он смотрел на Людочку – смотрел с интересом. На ее белую кофточку, открывающую пупок, с рукавами трогательной длины – до середины локотков, на синюю плиссированную юбку и босые ноги с приклеившимся к ступне листочком. Без того неодобрения смотрел, с которым она уже привыкла сталкиваться, без жалостливого презрения интеллигента мещанской закваски, свято верующего в то, что у всех все должно быть, «как у людей».

Именно ему принадлежал этот мягкий, вкрадчивый баритон.

– Эх, мужики, – рассеянно произнес он, рассматривая девушку немного нахально, но без пугающего вожделения, – живем вот мы, как черви слепые в могильной земле живут! Ни сказок о нас не напишут, ни песен о нас не споют. А споют вот про таких, молодых, чистых и невинных… не увязших душой в тенетах Бытия.

Мужики, видно, привыкшие к изящным реминисценциям своего спутника, обернулись. Людочку даже не сразу приметили. Потом один рыгнул и выдавил:

– Че?

Но этот, с бородкой, уже встал. Элегантно так привстал, легко. И, подвинув в сторону Людочки стул, другой рукой пихнул в плечо чокающего мужика:

– Все, ребята, давайте по домам… Я занят!

А потом уже обратился к Людочке:

– Присаживайтесь, сударыня. Еда на ходу возмущает пищеварительный тракт…

Мужики, ворча, поднялись и удалились. Девушка улыбнулась смущенно, приблизилась и опустилась на краешек стула. Она в первый раз застыдилась своих голых ступней, на которых высохшая вода лужи уже нарисовала нежные, коричневато-серые прожилки. А незнакомец это сразу понял, чем сразил девушку.

– Сенека гулял босиком по грязной земле для того, чтобы мысли стали чище! – усмехнулся он. – Вы просто молодчинка! Меня зовут Дмитрий. Очень приятно.

Он протянул холеную, длинную руку без обручального кольца на пальце. И сделал это с извиняющимся жестом: мол, по-другому действовать невозможно.

* * *

…Руки у него были холеными всегда, как у любого мальчика, с детства умученного сначала фортепиано в ненавистной «музыкалке», потом – скрипкой. Дмитрия Илларионовича Вышегородского звали в своем кругу Термометром: не только за высокий рост, но и за эти постоянно трепетавшие, холодные пальцы – ртуть, ожившую в теле.

Сам Дмитрий Илларионович происходил из старой городковской профессорской семьи. Папа приехал сюда вместе с Лаврентьевым, Христиановичем и Соболевым, будучи еще вихрастым аспирантом, и в итоге за труды получил четырехкомнатную в старом доме на Морском проспекте. В «хрущевке». Нет, не путайте, – не в том убогом строении проекта Н-55, которыми покрыли почти всю страну от Калининграда до Владивостока, а в первом, проекта Н-35, где потолки уходили ввысь, как своды храма, и фасад был изукрашен вафельной лепниной, а опоры балконов – толсты, как икры амуров. В этой квартире всегда царила атмосфера сытого, либерального, умеренного диссидентства, здесь часто собирались гости – и приезжие, и местные. Илларион Теодорович мог часами рассказывать об истории древних монашеских орденов, о тайнах розенкрейцеров, а его супруга Виолетта Иосифовна божественно заваривала кофе и готовила сельдь под шубой – под водочку, кристальную водочку новомосковского «ЛВЗ».

Тут пахло табаком «Золотое руно», армянским коньячком. Тут гость мог неожиданно протянуть руку и замереть в кресле, водя смычком по извлеченной из футляра скрипке, и гости тоже разом вдохновенно немели, внимая этим звукам. Здесь часто кого-нибудь цитировали и негромко смеялись. Как позже скажет Губерман: «Люблю бывать в домах разврата, где либералы сладко кормят! Где между водкой и салатом журчит ручей гражданской скорби». Этот ручей тек свободно, и мальчик, которого по привычке интеллигентов никогда не гнали от стола в детскую, впитывал зерна сомнений, впрочем, так никогда и не проросшие в чертополох открытого бунта.

Он рано познал искус женского тела, ибо из загранкомандировок друзья привозили красочные журналы «Плейбой», и знал уже в четвертом классе, что находится в «золотом сечении» противоположного пола. А как-то раз он обнаружил в отцовском секретере пачку фото, сделанных импортным фотоаппаратом: голая Виолетта играет на пианино, голая Виолетта стоит задумчиво у окна, голая Виолетта на диване… Мраморной бледности живот матери и черную ее тайну перечеркивал суставчатый стебель гвоздики, и ягодицы ее были тоже белы, бледны, худы. Это было небольшим шоком для него, хотя никто никогда об этом не узнал. На всю жизнь он сохранил немного болезненную тягу к таким вот белым, сахарным ягодицам, к худым ступням с резко очерченными фалангами пальцев – таким, какие были на тех фото. Он искал их у сокурсниц, а потом – у знакомых дев. И не находил! Не нужна ему была ядреная упругость – нет. Он всю жизнь алкал вкуса нежного, робкого распутства, начинающегося там, где подходит к своему пику стыдливость.

Термометр всегда выглядел молодо, и было ему тридцать восемь, а давали от силы чуть больше тридцати. Он окончил школу в самый канун апрельского пленума ЦК КПСС, на котором человек с родимым пятном на лбу резко повернул государственный корабль, да и положил его на борт, в полный оверкиль. Затем юноша поступил на истфак НГУ благодаря одному телефонному звонку. Иначе и быть не могло, ведь Илларион Теодорович заведовал в институте истории кафедрой марксизма-ленинизма, который, как известно, являлся первоосновой всех существующих на свете наук, а Виолетта Иосифовна – отделом научной литературы в областной библиотеке. Однако историю Термометр знал; этого было не отнять. И, как любой знающий историю человек, хорошо понимал, что какое бы ни было время на дворе: Ивана ли Грозного, Петра ли, Ленина или Сталина, – но тот, кто хочет любить, всегда найдет того, кого можно любить долго и разнообразно. А остальное все тщета!

Проучился Термометр три курса. А потом случилась перестройка. И все изменилось. Словно на Пасху яйцо, шарахнули скорлупку уютной квартиры о каменный лоб действительности, да скорлупа эта раскололась. Играли новую музыку, по улицам ходили новые люди. Вывески заговорили на английском, нещадно коверкая язык Шекспира. Давешние «Плейбои» оказались детскими раскрасками по сравнению с тем, что продавалось совершенно открыто в киоске через дорогу. Сначала выяснилось, что сибирские мужики, охотно дравшие бороду на крыльце съезжей избы вороватым воеводам, не думали о классовой борьбе, а всего лишь желали вернуть зажатые воеводой гроши; потом обнаружили, что и марксизм-ленинизм не единственно верен и правилен. Иллариона Вышегородского сначала прокатили на получение звания академика, закидав «черными шарами», а потом сместили на должность завархива и, наконец, отбросив всякие церемонии, отправили на пенсию. Квартира опустела. Хороший кофе сначала исчез, потом подорожал. Скрипка пылилась в кладовке.

И девы стали другими. Теперь, чтобы уложить их в постель, мало было рассуждать о Фрейде или рассказывать об обряде посвящения у кармелиток. Требовались обыкновенные шуршащие бумажки, на которых от сезона к сезону прибавлялось нулей. Только вот самих бумажек в карманах не прибавлялось! С третьего курса Дмитрий внезапно занервничал. Он бросил истфак и рванул в Одессу, где в мединституте работал его дальний родственник. Таким образом, парень устроился на второй курс мединститута – на гинекологический, дабы остаток жизни бесплатно смотреть на то, чего он вожделел с детства. Но после обморока и глубокой депрессии на первом же занятии в анатомичке и эту учебу он забросил.

И пошло носить Термометра по свету. Он работал счетоводом в Николаеве, курьером в Харькове; некоторое время продавал какие-то ваучеры, немного заработал и разорился тут же; занимался бизнес-консалтингом и едва был не прибит разъяренными фирмачами… Так прошло десять лет. Он вернулся в Академгородок. Но не вернулся к прошлому.

Мать сгорела от рака во время его странствий. Отец бродил по пустой квартире, заговаривался и коллекционировал тараканов, рассаживая их в стеклянные баночки. Дмитрий быстро спровадил его в дом престарелых, где-то в поселке Барышево, за городом, квартиру тут же сдал какой-то фирме, которая, в свою очередь, сдавала ее всем страждущим по часам, и зажил спокойной жизнью на ежемесячную арендную плату, большую, чем средняя зарплата в Городке, но недостаточную для роскошества.

С этих пор он одевался не по-босяцки, с небрежностью разочарованного в жизни интеллектуала. Утром шел под шатер кафе, брал пару банок холодного пива, рассеянно беседовал с местными одухотворенными алкашами, изрекая невнятные, но красивые сентенции, и зорким взглядом, как радар, прошаривал окружающее пространство, отмечая мало-мальски ценные для флирта объекты. Потом, если таковых не находилось, шел дремать в снятую в одной из общаг для аспирантов однокомнатную квартирку. Вечером, в зависимости от ситуации, вел новую пассию в это же кафе и заканчивал свой день на ее территории, ибо собственная холостяцкая берлога казалась ему ужасно неэстетичной для тонкого секса.

А когда ночь не была занята, то Термометр садился за старенький ноутбук и строчил очередной рассказ для одного из порносайтов – этим он занимался уже два года. За миазмы бурной эротики, в которых купался автор, немыслимо приукрашивая свои похождения, платили тоже, конечно, мало; но – увы, это было все, чем он мог зарабатывать в новом мире, где снова ценился диплом или, на худой конец, практический опыт в какой-то отдельной сфере. Зато такая ситуация давала превосходную возможность компенсировать свои весьма скромные навыки в постели завораживающими и щекочущими либидо рассказами о разных тайнах сексуальной истории мира: с детства Термометр знал, что женщины любят ушами, и за годы жизни твердо убедился в этой банальной истине.

* * *

…Людочка ела банан, ощущая, как его слегка приторная, маслянистая мягкость проходит горлом, проваливаясь кашицей в желудок, и одновременно ела глазами этого странного человека. Как чудно говорит… Неужели это Он? Как сидит небрежно, как покачивает этой белой ступней в желтом ременном сандалии какого-то древнеримского образца: покачивает, как женщина, грациозно. Бесхитростность этого движения завораживала. Перед ним стоял пластиковый стакан – не с пошлым пивом, а с чем-то благородно-рубиновым, принявшим в себя и солнце с неба, и блеск из глаз Людочки. Она зубами шевелила во рту последний кусочек банана и мучительно соображала, что бы сказать этому красавцу, мудрому и несомненно искушенному в жизни.

– А вы… вы вино пьете, да? – наконец выдавила она.

Он взмахнул расслабленной рукой с рыжеватыми волосками, впрочем, негустыми.

– Конечно, в лучшие времена я с утра выпивал бокал «Шато де Крийон» или хорошего молдавского… но, о tempora, o mores![10]10
  O tempora, o mores! – О, времена, о, нравы! (лат.).


[Закрыть] – как говорили латиняне. За неименьем гербовой пишут на простой, м-да… Позвольте вас угостить? Что будете? Мороженое?

Безошибочным выстрелом он разворотил корму этой нескладной, хоть и серебрянопарусной бригантины, лишив ее на некоторое время возможности сопротивляться.

Людочка только кивнула. Она следила, как серые манжеты опустились на бледные щиколотки – Дмитрий встал, сделал два циркульных шага к стойке со скучающей продавщицей, небрежно ткнул пальцем в морозный кладезь, и перед Людочкой появился пластиковый горшочек с надписью «Только для самых любимых». В четкой направленности этого жеста сомневаться не приходилось.

– Ой, ну зачем же? Это ведь дорого… вот. А меня Людой зовут.

– Кушайте, кушайте. Мне будет очень приятно.

Она со страхом вонзила ложечку в разноцветное застывшее озеро, пахнущее фруктами и ванилью. Мир вокруг, эта листва, ряды пенсионеров с лучком и картохой на ящичках, стайки пробегающих тинэйджеров и редкий промельк автомобилей по Морскому сжались, отступили в тень, склонили голову перед очарованием момента. Только Принц сидит напротив, с меланхоличной улыбкой на тонких губах, наблюдая за тем, как ест девушка. И она подумала вдруг, что и ее губы тоже тонкие – как же неудобно будет целоваться… Впрочем, глупости это!

Отчаянно зачесалась босая нога. Девушка украдкой царапнула ногтями по бронзовой от загара икре и с ужасом поняла, что внимательные серые глаза отметили, оценили ее движение.

– Вы зря переживаете, Людмила. У вас чудесные ноги. Это ноги царицы, эти длинные пальцы Клеопатры должны лобзать распростертые ниц рабы… Безупречная лепка! Это я вам говорю как человек, увлекавшийся скульптурой.

Его картечь вонзилась в паруса бригантины с воем, раня и калеча палубных, рассекая толстые канаты вант и обрушивая на головы мечущихся обломки снастей. Лишенная парусов, изодранная ядрами бригантина закрутилась на месте. Он мог ее добивать. Самым грамотным было то, что он не сказал: «Я бы лобзал…» Нет, его фраза прозвучала отстраненно, без малейшего намека на пошлое приставание, и Людочка преисполнилась благодарности к нему, как это всегда делают девушки по отношению к тем, кто не выказывает желания жадного и немедленного ухаживания.

Теперь можно было пускать в ход абордажные крючья…

– Да простится мне, Людмила, невольный интерес… А вы кто по профессии? Чем занимаетесь?

Раскаленное ядро ненароком залетело в тесное помещение крюйт-камеры. И взрыв, взметнувший над палубой оранжевый смерч, похоронил и канониров под пушками, и палубную команду. Не сдавался только квартердек: последние остатки здравого смысла толпились там, обнажив ржавые шпаги.

Мороженое скользнуло режущим кристальным комком в ее горло.

– Я… я пишу… – пискнула Людмила. – Немного. Стихи.

– О! – уважительно проговорил Дмитрий, касаясь губами лишь края стакана. – Занятие божественного Пинда… Лира Орфея! В наш безумный век это занятие настоящих героев. У вас уже есть сборник?

– Н-нет… обещают!

Она подумала, что если их – ее и Ирки! – симоронские сочинения издавать, то на первый сборник уже наберется. Господи Боже, только бы он не попросил ничего почитать!

Но он не попросил. Абордажный отряд выполнял свое дело умело: без лишнего шума резал кривыми ножами раненых и разносил головы офицеров стальными пальцами крючьев.

Дмитрий рассеянно осмотрелся, словно разыскивая кого-то, и негромко продекламировал:

 
Изменчив ли круговорот
Всего, что мир образовало?
То радость, то беда грядет…
Каким бы ни было начало,
Все будет под конец наоборот.
За счастьем следует беда,
Вслед за удачей – неудача;
Все будет под конец иначе,
Чем было в прежние года…
 

– Это… Пушкин, да? – помертвевшая Людочка понемногу приходила в себя.

– Вильгельм Ван Фоккенбрюх, восемнадцатый век, – обронил он. – Собственно, так просто на ум пришло.

Девушка лихорадочно пыталась нащупать хоть какую-то тему, в которой могла бы почувствовать себя уверенной, но не то, совсем не то лезло в голову, и она почти физически ощущала откуда-то взявшийся запах мокрой тряпки, подъезда, хлорки. Тогда она облизнула губы и спросила:

– А о Симороне вы слышали, Дима?

Поздно. Ее бригантина уже тонула, заваливаясь набок, из развороченного ядрами капитанского салона вытащили сундуки с казной, а мертвецов волны молча выносили из разверстых прорезей пушечных портов.

– Конечно. Волшебная сказка изменения реальности. В сущности все, что мы делаем, и есть Симорон. Знаете, в И-Цзин, в «Книге перемен», переписанной Кон-Цзы, есть такая притча. Однажды некий художник получил заказ от императора Поднебесной – написать рыбу для новой резиденции императора, притом изобразить ее как можно более живой. Художник заверил владыку, что рыба будет прекрасней всех рыб, какие только водятся в Империи и за ее пределами, и удалился. Текли дни, месяцы, годы, но художник не нес свою работу, а мандарины, посланные к нему, неизменно возвращались с известием о том, что художник работает. Наконец, уже ощущая приближение неминуемой смерти, старый и больной император отправился к художнику сам. Когда же он появился в мастерской, то застал художника одного, сидевшего в раздумьях и явно не тяготившегося заказом. Император в ярости воскликнул: «Где моя картина?!»

– Да паш-шел он, каз-зел! – произнес чей-то голос над самым ухом Людочки, и та невольно вздрогнула. – Буду я ему за штуку баксов уродоваться…

Сзади сидели двое мужичков вполне офисного вида и мрачно пили дорогое пиво, закусывая нарезкой из соленой кеты.

– …И тогда художник, будто ожидая этого вопроса, – невозмутимо продолжал ее Принц, – молча поклонился повелителю Поднебесной, взял большой лист бумаги, быстро развел краски и моментально написал самую прекрасную рыбу на свете, раздвигающую в причудливом изгибе серебристого тела янтарные воды реки. Император разгневался еще больше и закричал: «Если это так просто, то чего ради ты томил меня ожиданием столько лет?!»

Кто-то локтем пихнул Людочку в ее худую спину, но она этого не заметила и не услышала, как кто-то кому-то сказал о ней, как о вещи: «Да херня тут эта мешает!» – имея в виду ее неудачно стоящий стульчик, мешающий мужикам пить пиво.