Текст книги "Мечи свою молнию даже в смерть"

Тексты
Юлька и другие

Юлька заболела с того момента, как в сквере с мосластыми памятниками из чугуна и бронзы она вдруг рухнула на жесткую выгоревшую траву, не успев толком познакомиться с новыми друзьями, только, кажется, назвав свое имя. Заболела она тяжело. Свалилась – нет, даже не свалилась – оплыла, словно в одночасье сгоревшая восковая свеча, на тахту, крытую клетчатым пледом. И, как сгоревшая спичка, чернея склоненной головкой, она застыла на подушке. Ужасно болел живот – там поселилась игла, колющая при каждом шаге. Приходила женщина, участковый терапевт, осматривала, но почему-то потом зло сказала: «Цистит, милочка, у тебя!» – прописала таблетки и ушла. Юльке было постоянно холодно. Она, разгуливавшая все лето босой, запросила тут теплые меховые тапки и все время куталась, куталась, куталась… Она могла бы довериться Андрею, могла бы наконец плюнуть на все и рассказать ему. Но дело заключалось в том, что Андрей тоже стал другим.

Он не сбросил ни килограмма своего веса, по-прежнему шаром-колобком катался по квартире из кухни в гостиную, и даже глаза без очков казались все такими глупенькими, наивными. Но он стал другим. Появились резкость в движениях, кинжальная отточенность и кошачья ловкость. Да и глаза – они тоже все чаще сверкали чем-то серым, колючим. Это пугало… Раза два Юлька пыталась завести разговор издалека, с того злополучного посещения тату-салона, где открылось ей все. Но каждый раз комок застревал перекати-полем в глотке, и она надрывно кашляла, скрывая неожиданный испуг. А однажды случилось нечто и того страшнее. Она вышла из ванной – он, кажется, готовил на кухне – вышла по обыкновению голой, невесомой, улеглась на тахту, прикрыв себя простыней. В первый раз не стискивал ее ребра холодными пальцами невидимый мороз – она задремала. И вот сквозь эту дрему Юлька ощутила, как подходит кто-то, приоткрывает на ней простыню и внимательно, очень внимательно рассматривает ее обнаженный пах, исследуя каждое пятнышко на коже. А там… там было уже далеко не пятнышко…

Это приходило и исчезало. Ночью она внезапно задыхалась от овечьей шерсти, как наяву, залепившей рот. Потом ощущала запах немытого женского тела (и шел он, вроде, не от нее), коровьего помета, ароматы гнилой травы и дыма от костра. И в эти минуты начинало вертеться шило в паху, острым шипом вырастая до мозга. Она уже не поднималась по лестнице. Последний страж на площадке попытался спихнуть ее в пропасть, не надеясь на сталь своего клинка. Но она вытянула руку, вынула у него из глазниц белые клубки с кровавыми жилками, с росчерком нервов, бросила их на холодные ступени, смачно раздавила босой ступней, чувствуя, как плоть умирает под огрубевшей кожей ее ног. И тот, уже безглазый, сам рванулся вниз, в бездонную пропасть…

Последняя площадка, последние ступени… На пятки, испачканные кровью, налипала пыль лысого плато, на котором за щербатой стеной крепости и несколькими уродливыми фортами-башнями кусками кизяка возвышалось несколько хижин. Это были жилища Старца, дежурной смены да общая человечья кошара…

Все. Она поднялась. И услышала какой-то свист в чьих-то уже источенных временем, стариковских легких.

…Поэтому Андрею она так ничего и не сказала. Собственно, если бы она знала, что говорить что-либо уже поздно, то это вряд ли бы изменило ход событий.

В понедельник утром тишину их квартиры прорезал писк: так пищит слепой котенок, не находящий уже теплого материнского брюха и еще – холодного края блюдца с молоком. Андрей проснулся моментально, и то – не успел. Юлька, голая, лежала в коридоре, в только что отрыгнутом легком ужине из овощей и фруктов, и хорошо, медленно дышала. Расслабленно. Успокоенно.

Однако Андрей прекрасно знал, что такое дыхание называется «дыханием Грифшица» и сигнализирует об одном – о скорой остановке сердца. Поэтому он парой энергичных толчков размассировал ей грудную мышцу и тут же рванул из гнезда телефонную трубку. Ноль три. Старая добрая «Скорая».

Андрей прекрасно знал: получив на городской подстанции вызов, дежурный оператор моментально вычислит сказанное в торопливом разговоре, между фразами «Симптомы?», «Дышит?», «Что болит?», кодовое слово, а точнее – комбинацию цифр. Этот вызов не прервет тяжелый, беспокойный сон отдыхающего в палате медперсонала, не потревожит погремушечное домино в подвальной комнате водителей. Нет. Оператор тут же перекинет вызов совсем другой службе. А после этого в желто-красном реанимобиле, обливая встречных и попутных сиреной, ошпаривая голубым кипятком мигалок, понесутся по этому адресу совсем ДРУГИЕ люди. С безупречным медицинским образованием, в серой фланелевой броне формы, но умеющие не только ставить капельницы и катетеры, а еще и снимать энергетический удар, нейтрализовать вампиров, прочищать чакры и оптимизировать ауру. Но они могли бы сделать это совсем не так, как представляют себе авторы досужих статей. Могли бы – и сделали бы.

Ровно через семь минут после того, как трубка, обляпанная липким желудочным соком Юльки, легла в свою выемку на телефонной панели, в дверь позвонили. Дверь, естественно, оказалась снабжена глазком. Андрей увидел молодую докторшу в сером халатике и белых босоножках, как-то очень плотно обхватывающих ее маленькие, бронзовые ступни, а потом нескладного фельдшера с прыщами на лице и металлическим чемоданом в руках. Бросив дежурное «Проходите!», он, стоя в полоборота, прошелестел:

– 97754766819-09…

– 90-91866745779, – без запинки ответила черноволосая докторша-дюймовочка.

Он отошел к окну, чтобы не мешать, и искоса наблюдал за работой бригады. Они быстро перенесли Юльку на тахту, тут же ловко подсунули под ее худое тело простынь и, не разворачивая сложной аппаратуры, не опутывая ее проводами, ПРОВЕРИЛИ. Докторша прижалась лбом к ее лбу, груди, животу и пальцам ног и, отняв неожиданно запылавшее лицо от тела Юльки, хрипловатым голосом проговорила, будто отбила слова на пишущей машинке:

– Амфетин. Блокада. Два укола. Энергетический удар, шок!

Андрей успокоился. Профессионалы. Спецуправление «Й» берет эти кадры из лучших клиник да из заштатных госпиталишек, в которых один хирург делает чудеса. Эти самородки продолжали творить чудеса и тут, но на новом уровне, на новой волне знания. Тихо тренькнула стеклянная головка ампулы, упала на ковер, с хрустом раздавилась под неосторожным каблуком. Юльку положили на носилки – новые, удобные. Сверху легла простыня, ремни плотно прижали тело. Ее понесли. Докторша посмотрела на Андрея остро – черные глазки ярко горели маленькими огоньками.

– Поставьте в известность… Через полчаса. Не раньше! Объект будет перемещен в укрытие.

Андрей кивнул.

…Они спустили Юльку вниз. Между этажами шуршало затихающее эхо их шагов. Из двора выехали почему-то без сирены. Впрочем, это понятно. Они уже знают, что делать.

Андрей побродил по квартире, некстати, неловко запинаясь о мебель, пришла мысль – покурить. Иногда это бывало с ним – отзвук давней привычки. Он нашарил в кармане пачку сигарет, проверил: не оно ли? Нет, сигареты, обыкновенная золотистая коробочка. Он уже стоял на площадке, высекая из кремня зажигалки пламя, и тут ощутил запах горелого. Горелого? Тут же сверху раскаленный кусочек упал ему на руку и режущей болью пробежал по локтю.

Андрей поднял голову.

Подкова над дверью была залеплена массивной, плотной кляксой еще недавно сырого асбеста. Тот уже потрескался, высох и сейчас раскалывался, раскаляясь, потому что под ним, наполняя подъезд запахом жженой краски, горела подкова.

Раскаленная добела…

Всхлипнув, он рванулся вниз.

И уже дергал, курочил этот проклятый железный прямоугольник телефонного щитка, в кровь обрывая пальцы чем-то, случайно обнаруженным в кармане; кажется, ключами. Выломав щиток, он увидел маленькую блямбочку на телефонной разводке – контроллер. Андрей выдернул его вместе с большим куском провода, плача от бессилия.

Во всех квартирах подъезда тут же перестали работать телефоны, но Андрея это уже не интересовало.

В квартире он не стал искать прилепленную под кроватью лже-пачку «Мальборо». Не стал срывать скотч. Просто посмотрел на молчащий зеленый монитор – хотя лампочка в уголке горела! – и прочел кусок надписи: «…разбить стекло молотком!»

А потом Андрей взял с подоконника тяжелый, с массивным железным клювом молоток и изо всех сил ударил им по толстому зеленоватому стеклу.

* * *

Люди, которые поставили в телефонный щиток дома в Шевченковском жилмассиве хитрое электронное устройство, были, очевидно, готовы на все. Именно оно подхватило звонок Андрея и переправило его совсем не оператору «Скорой», а на другой, зловещий, адрес.

Но люди, работавшие в Спецуправлении «Й», тоже были готовы на все. Во имя защиты тех, за кем крадется по пятам холодное зло.

…Из аварийного колодца-шурфа, ствол которого выходил как раз на середину разгромленного общего зала, выдавило воздушной волной поломанные стиплеры, размокшие бумаги и осколки кофейных кружек. Выбросило и мокрый тапочек Элины Глебовны. Он, смятый и разорванный, походил на бельчонка, раздавленного колесами грузовика. Альмах так и ушла без него, после того как они с Заратустровым, мокрые, как мыши, покурили, сидя на скамейке. Женщина пешком двинулась к автовокзалу, обреченно шаркая по асфальту босыми ногами, совершенно не думая о том, как на нее посмотрят: мокрая, с прилипшим к подолу платья каким-то мхом. Заратустров почему-то не стал ее провожать. После того как из кольца, сооруженного неразговорчивыми людьми в одинаковых костюмах – их прислал начальник местного УФСБ, генерал Силантьев, после того как оттуда выехала «Газель» с тремя завернутыми в хрусткие мешки трупами, и рабочие – тоже не простые! – начали сворачивать шланги, откачивавшие воду, а спецгруппа приступила к консервации, после этого Заратустров просто натянул на босу ногу штиблеты, вызвал по мобильному телефону старшего группы такси и поехал в один из дорогих городских ресторанов, где ни у кого не спрашивали, что они будут пить и какое у них настроение: знали. Там он заказал бутылку водки, тарелку блюда из осетра и выпил эту водку за пару часов всю. Один. Почти не хмелея.

А дома просто провалился в небытие. Уснул.

* * *

Управление оглохло и ослепло: почти двухмиллионный город спрятали от него с такой же легкостью, с которой фокусник прячет белого слона на черном фоне под черной же ширмой. Погасли точки на экране, разбитом в пластиковую щепу, умолкли телефоны и все, даже люди, стало дезактивировано. Мертвая вода… Мертвая! Чистейшая родниковая, из подземного озера, местонахождение которого пытались определить тут с тысяча девятьсот тринадцатого года, основываясь на предположениях профессора Российского Императорского общества естествознания господина Фасфаттера. Она была безупречной для питья, в ней ни один прибор не нашел бы ни одного вредного микроорганизма, и ее даже не успели отравить ни аммиачные стоки, ни бензольные кольца, ни фосфатные примеси. Нет, сама ощищая себя под чугунным Лениным и одноименной площадью, эта водица таила иную страшную силу. Она была мертвая. Идущая от Земли. Даже не столько мертвая, сколько успокаивающая и весь свой срок яростно спорящая с Небом, дающим воду живую.

Люди, конечно, обрадовались. Как простые нормальные человеки, они обрадовались возможности побыть с семьями, махнуть на шашлыки или рыбалки, вонзить острое жало лопаты в черное живое тело дачной гряды. У них образовались каникулы на пять или шесть дней, пока последняя капля мертвой воды, пропитавшая и стены, и щели, и их одежду, и проводку, не выветрится, не высохнет под натиском посланника Неба – ветра. И только Заратустрову было не во что втыкать лопату и не с кем проводить время.

Он вытребовал себе местечко подле дежурного по городу, дремал целыми днями в кресле, сопел, провонял сигарами курилку УВД и перечитал все материалы на пыльных стендах в Общественной приемной. Он набрасывался на каждую сводку, как только ее шуршащая лента, сладковато пахнущая тонером, выползала из факса, прочитывал сухие строчки. ИСКАЛ. Что?! Все необычное. Все странное. Все – цепляющее. Но А и Б по-прежнему сидели на трубе, а потом А наносил Б сорок семь рубленых ран топором и ложился спать, чтобы с утра ничего не помнить. Все было старо в этом самом старом из миров.

Оставшееся время Заратустров просто гулял.

* * *

Как только чугунная головка молотка вонзилась в нутро монитора, произошла белесая, почти невидимая вспышка. И в тумане обычной жизни, в пелене мелочей и сиюминутностей трубным голосом завыл ревун, неслышный, а точнее – слышный немногим.

У гипертоников, оказавшихся поблизости, скакало давление; коты, попутав август с мартом, полезли на крыши. Старички начали щипать за каменные задницы своих старух, а у молодых мачо на бухающих музыкой «бумерах», наоборот, начисто пропадала потенция, стоило им затормозить в Шевченковском. Ревун молотом пробивал пространство. Он был одновременно адресован никому и в то же время всем. Это был SOS тонущего корабля, отчаянный вопль «Титаника», и тут только Бог мог решить, кому его услышать, а кому – нет. Его услышали многие из сотрудников Спецуправления, но почти никто не мог вычислить координаты: сигнал тревоги на то и сигнал, чтобы быть экстренным, не давать указаний, а просто звать на помощь – крайняя, ни на что не надеющаяся мера.

Санечка, чудесное создание во всем черном, с такими же анилиновыми, иссеченными на кончиках волосами и черной – специальной! – помадой на пухлых губах, в это время смотрела, как ее подруга Клиомелла набирает в шприц воздух. Два кубика. Нормально. Девушки договорились уйти вместе и поэтому сидели сейчас на траве первомайского сквера, самого центрового и центрального в городе. Сидели, скинув с распаренных ступней тяжеленные бутсы на платформе, из черной кожи, с черепами на мысках, как того требует этика гОтов, и обратив в марево дня свои худые, разрисованные фиолетовыми тенями лица шестнадцатилетних страдалиц. Жизнь жестока и ужасна, и она есть не что иное, как приготовление к Смерти. Они прошли этот путь быстрее, чем остальные.

Девушки не договорились лишь о том, кто уйдет раньше. Самоубийство посреди сквера, в паре метров от гугукающих голубей, разноцветных шариков в руках карапузов и спешащих людей, было достойным завершением их маленькой, но успевшей вместить столько переживаний жизни. Последними в этой цепочке страданий должны были стать красноватые шишечки мозолей от грубой обуви, носимой все лето, в любую погоду, как того требует готская мода. Смерти хотелось, но эти точки явно мешали. И чесались. Санечка потянулась и энергично растерла ступни, обхватив их руками. Наверное, в последний раз.

– Санюша, давай! – проговорила, передавая шприц, Клиомелла, в миру – Ксюша. – Я буду тебе стих читать, родная подружка! Или ты хочешь, чтобы я первая?

– Не… давай…

Сейчас жало вонзится в вену на худой руке. Пусть думают, что они наркоманки: пока менты приедут, все уже случится. Два кубика воздуха, быстро перегоняемые по артериям молодым организмом, дойдут до желудочка – или что там у нас рядом с сердцем?! – и ударят его «под дых», как бьют предательниц: кованым носком тяжелого ботинка в живот. Знает ли она? Да нет. Ее не били. А вот Люська… так ей и надо… кровью харкала… Ладно, проехали!

Санечка, тряхнув головой, выкрашенной в оранжевый цвет, приняла из рук подруги шприц, стянула уже приготовленный жгут под безразмерным рукавом и последний раз оглядела свои пламенеющие мозоли. Интересно, на том свете есть готы и панки?

И в этот момент до ее сознания дошел ревун. Он разломал все секундные ощущения, он вошел под кожу раньше, чем шприц, он своротил все задвижки и запоры, с помощью которых она наглухо затворилась от этого мира, и долбанул по голове так, что Санечка пошатнулась. И, не глядя, с размаху, вонзила шприц. Рядом с собой, в землю.

– Ты че, дура гребаная!!! – завизжала Клиомелла. – Это же моя мобила! Сука, ты футляр нах… поцарапала!!!

Но Санечка уже встала. Встала, не обращая ни на что внимания – ни на Клиомеллу, орущую в тональности автосигнализации, ни на оставленные в траве боты с черепами. Пошла, как лунатик, даже руки вперед вытянула. Она пересекла газон, стремительно миновала киоск с мороженым, сшибив с ног какую-то каблукастую девицу, и остановилась. На скамейке сидел какой-то потертый дядечка с коротко стриженным серебряным ежиком волос, в чем-то коричневом с ног до головы. Санечка – пухлая, черная, бледная – остановилась перед ним и, глядя, как он уже быстро откладывает «КоммерсантЪ», хрипло проговорила:

– Вы Заратустров? Сигнал…

* * *

Медный заканчивал отчет. Документ потребовал от него неимоверного напряжения сил и мозговой активности. На кухне умирали в раковине моховые протеки кофейной гущи, по квартире лениво плавал кислый дым: трубочный табак давно уже закончился, остались только сигареты – и то последняя пачка. Медный в одних плавках ходил по комнате, у окна которой совсем недавно стояла встревоженная Лис, и думал над заключительными фразами. Но его шаг сбил звонок телефона.

Медный мотнул головой. Черт с ним! Но телефон, выплясывая на полированном столе жгучую карманьолу, не давал сосредоточиться. Медный схватил его, готовый раздавить в кулаке…

– ДА!!!

– Медный, быстро одевайся и спускайся. Через пять сек мы у твоего подъезда! – прозвучал в трубке голос всегда спокойного Ивана.

…Медный увидел, как к подъезду, распугивая облезлых кошек, подлетает черная «бэха» – старая кляча Данилы, изрядно поцарапанная «BMW» шестой серии. Медный не успел сообразить, как оказался втиснут в ее нутро – между Иваном, обряженным в камуфляж с шевронами «НГУ. Военная кафедра», и рыжим Юркой, одетым в цивильный костюм. За рулем крутил гладкостриженной головой Данила, затянутый в кожу. Осмотревшись, Медный обнаружил, что выскочил из дома в джинсах, сланцах и кремовом пиджаке на майку-борцовку. Но друзья не обращали на это никакого внимания.

По дороге Иван быстро прояснил ситуацию: тревогу подняла Лис. Она УСЛЫШАЛА какие-то сигналы, смогла настроиться на волну и узнать адрес. Кто просил помощи, почему – это оставалось загадкой. Но энергетика от сигнала шла позитивная, белая, и тогда Лис подняла Шкипера, а тот – Данилу… Шкипер и Лис находились сейчас у себя дома, на связи, выполняя функцию коммутаторов.

– Бляха-муха, они, в натуре, кого-то нашего валить хотят! – рявкнул из-за руля Данила.

– Кто?

– Ну, козлы эти…

– Какие?!

– Да поровну. Ясно, что козлы, и все…

Ревя мотором, машина приближалась к мосту через бывшее русло Каменки. Кроваво-красные бастионы Шевченковского вырастали на глазах за ветровым стеклом.

* * *

В пустой квартире, шурша, сворачивалась в трубочки бумага: целлюлоза всегда хорошо чувствует СИГНАЛ! Но Андрея уже не было тут. Он слетел вниз по лестнице, буквально паря над ступенями. В сонном мареве двора, который только что покинула «Скорая», склонился над капотом «геландевагена» скучающий мужик в джинсах и майке, сумрачно наблюдая внутренности своего джипа. Очнулся он только тогда, когда резко хлопнула дверца.

– А ты… че? – глупо спросил он, разжимая ладонь, в которой только что были ключи зажигания с брелоком.

Упавший капот откинул его назад. Сев задницей в кучу битого кирпича, мужик заблажил:

– Су-уу-ука, бампер пацарапаишь!

Но «мерседес-геландеваген», этот «породистый меситель грязи», сверкающий черным лаком, как ограненный гагат, уж разворачивался во дворе. Он рванул через бордюры, дерзко разрушая замыслы городского архитектора и кроша бетон.

Вопль хозяина германского джипа прозвучал одиноко в каменной пустыне.

* * *

…Еще Иван сказал, что звонил какой-то цыган. Волойка или Ловайко. Не разобрали, связь ужасная, как из преисподней. Сказал адрес, который вызвал смутные образы в голове у Лис. Шкипер уточнил по поисковой системе. Все совпало. Теперь едем – хоть не вслепую.

– А при чем цыган-то? – еще мало что понимая, спросил Медный.

Иван усмехнулся:

– Наверно, СКАЧЕТ!

Когда они, презрев сплошную осевую полосу напротив нового здания Сбербанка, повернули в Шевченковский, их едва не протаранила «Скорая», идущая на скорости, но без сирен и маячков. Данила выругался матерно сквозь зубы, вывернул руль. Но, когда они углубились в лабиринты Шевченковского, на них выскочил ревущий «мерседес-геландеваген» и тоже чуть было не шарахнул машину боком. Данила высунул голову-болт в окно, заорал сплошной бранью, но джип промчался мимо, не обращая внимания ни на что.

Наверно, интуиция у них обострилась – до тонкого чувства, до кожного покрова, до снятого эпителия – потому что вдруг Иван, выгнувшись худым телом, вцепился в плечо Данилы:

– Они! Они… за ним давай!

И Данила, ни слова не говоря, через паребрик, едва не вырвав подвеску, развернул машину.

«Скорая» катила в потоке автомобилей по Большевистской, бывшей Трактовой. Спокойно катила, как фура с мороженым мясом. Водитель посматривал в зеркало заднего вида. Молодая женщина, на белый халат которой спадали колечки черных волос, поморщившись, провела руками по шее, будто ее что-то стесняло, и обронила:

– Не гони… Все спокойно.

Они проплыли мимо щербатой плитки корпуса администрации Инструментального завода, знававшего лучшие времена, потом поток вынес их на карьер «Борок». Справа дыбились каменные осыпи, краснея и белея развороченной почвой. За перегородкой реанимобиля, на хлипких носилках, болталось что-то крепко спЭлинатое, человеческая болванка – только худые ступни с раскоряченными пальцами вылезли из простыни. Пальцами, застывшими в судороге.

Женщина еще раз провела тонкой смуглой рукой в районе шеи и опять поморщилась. Обернулась. И тихо, будто ни к кому не обращаясь, обыденно сообщила:

– Хвост. Взяли!

* * *

Примерно за четверть часа до этого момента, в самом центре города, на порог приюта святой Терезы поднялись две женщины, по виду – цыганки. В пестрых, струящихся, многократно обернутых вокруг тел одеждах, они всходили на ступени крыльца. И было видно, как эти коричневые деревянные ступени чуть прогибаются под их же коричневыми ступнями, совсем не характерными для сибирских «цыганок-профессионалок». И вдруг та, что постарше, пошатнулась. Ее худая рука в серебряных перстнях вцепилась в перила. Намертво.

– Мири?!

– Патри… – внезапно, разом охрипнув, выдавила старшая. – Иди… назад… надо… надо сделать…

Она скатилась и толкнула девчонку в пестрой юбке назад; за старый дом, в заросли лопуха и кустарника.

Битые алкашами бутылки скрипели и рассыпались в прах под их голыми ногами. Они сели на землю позади бывшего купеческого дома, над головами гремел былинками сухостой. В нем стрекотали насекомые, перекрикивая друг друга. Никто из случайных прохожих не обнаружил бы тут этих цыганок. И не помешал! Старшая ожгла взглядом девочку:

– Повторяй за мной!

– Танцевать? – одними губами спросила та.

– Нет. Молись. Повторяй!

И она, просто встав на колени, – причем пятки ее оказались в крапиве, но она этого не ощущала, – стала бормотать что-то. Девочка вслушивалась, понимала. Ее приемная мать, ее наставница и охранительница своим гортанным голосом обращала сейчас сплошной мазутный поток энергии Зла куда-то обратно – на того, кто ее излил. И в голове ее рождался образ равностороннего квадрата, вписанного под четкий излом равнобедренного треугольника – единство этих геометрически безупречных фигур завораживало.

И рождало энергию.

Треугольник с квадратом распухли в ее мозгу, вышли из него и вылились огнем.

* * *

На карьере «Борок», куда выходит один из концов скальной челюсти, опоясывающей Новосибирск, скопилась тугая автомобильная пробка. Покачивали рогами недавно пущенные до этого последнего, сугубо городского предместья троллейбусы, ворочались в автомесиве нахальные маршрутки, сопели тяжелые рейсовые автобусы, сверкая новеньким белорусским лаком на квадратных мордах. Те, кому было невмоготу, да и имел второе счастье – наглость, выползали из этой густой, вонючей каши и пытались объехать пробку по тротуару и по кучам мусора, поднимая пыль. Но не все были такими счастливчиками, не всем досталось место у края.

«Скорой» тоже не повезло. Ее затиснуло между большим автобусом с надписью на боку, сообщавшей, что его экипаж борется за звание передового, и «москвичонком» с каким-то щелястым грузом на ржавой решетке багажника, расположенного на крыше. Внутри машины убогого голубого цвета находились двое пенсионеров, выезжавших на ней только несколько раз за лето, и то исключительно на дачу. Они послушно сидели в раскаляющейся кабине, изредка только обмахиваясь платочками.

Молодая женщина-врач что-то теребила на груди под халатом.

Внезапно она повернулась, обнажила под розовым кораллом губ мелкие белоснежные зубки и молча кивнула хмурому водителю, показывая назад.

Там, в пыльном облаке, смазывающем очертания предметов, крался по обочине черный «мерседес-геландеваген», угловатый, словно вытесанный из стальной болванки топором. Джипу мешали деревья, коряжисто разросшиеся в сторону проезжей части. Он уверенно объезжал самые крупные и разлапистые, а остальным веткам позволял бить себя по крыше и лобовому стеклу – так боксер, идущий на победу в самом конце раунда, не обращает внимания на беспорядочные, торопливые удары своего соперника, и в нем ощущалась холодная ярость, желание провалить, уложить под колеса карету «Скорой», только бы добраться, дорваться до нее. От цели его отделяло метров пятьдесят.

А еще люди в реанимобиле заметили, что на другой стороне дороги, моргая поворотником, неуверенно выруливает на встречную черно-вишневая «БМВ», показывая глупые, совиные глаза фар.

Светофор, издавна покачивающийся над этой дорогой на стальном тросике, тускло моргнул бликом желтого света.

Водителю «Скорой» ничего объяснять не надо было.

Взревев двигателем, выбросившим во вращение коленвала всю неукротимую ярость и мощь, заложенную еще на заводе, реанимобиль рванул вперед. В автобусе закричали от ужаса, потому что один бок машины с хрустом обломил о его борт стекло заднего обзора, а потом со скрежетом и без сожаления содрал и лак, и надпись о передовом экипаже, и пластиковые светящиеся нашлепки. Одновременно машина ударила в левую часть неторопливо двинувшегося с места «Москвича». Того развернуло, на асфальт рухнули доски, а женщина на переднем сидении влетела с размаху головой в стойку дверей, и седой ее висок окрасило яркой кровью – она разбила голову о металл.

Вся масса машин, замершая в пробке, колыхнулась, как стадо антилоп у водопоя, почуявших запах хищника. Раздались смачные удары, звон битого стекла – кто-то въехал в кого-то. Завыли клаксоны. И в этом автомобильном надсадном оре не было слышно, как так же жестоко бросил вперед черное тело «джип»; бросил, ударил в другой бок несчастный «Москвич», раздавил колесами разобранную детскую кровать – вот что, как оказалось, везли на дачу пенсионеры. Окровавленное лицо пожилой женщины, уже потерявшей сознание, мотнулось от этого удара в другую сторону и легло на плечо мертвого мужа, скончавшегося полуминутой раньше от сердечного приступа.

И слева, разрывая воздух сигналом, выскочила из ряда малиновая легковая машина, раздробив себе стальную бровь, высыпав на асфальт осколки фары… Наверно, игра стоила этих жертв!

Кто-то матерился, кто-то остервенело жал на клаксон, кто-то ошеломленно выскочил из автомобиля. А по встречной, вслед за «Скорой», «БМВ» и джипом, странно кособочась влево, несся зеленый, как кузнечик, автомобиль «УАЗ». Сквозь его пыльное, не тронутое дворниками стекло было видно лицо странной девушки – очень бледное, с огромными фиолетовыми пятнами вокруг глаз и черными, как гуталином намазанными губами…

Это было страшно.

Но это было нужно.

Андрей выжимал из «геландевагена» все, что было можно. Его ноги, обутые в крепкие кроссовки, слились с педалями машины, и он благодарил Бога за то, что немцы оснащают большую часть внедорожников ручной коробкой переключения скоростей. У Андрея не было тела и не было мозга – он обратился сейчас в сгусток энергии, ярости, силы…

Данила матерился в голос и рычал сквозь ругань:

– Охренели! Смори, как гонят… Они ее там на куски успеют порвать, пока догоним!

Медный, которого болтало сзади между Иваном и Юркой, только сейчас понял, что эта белая с красным крестом машина увозит от них ту самую девушку, о которой говорил цыган, и что догнать, остановить «Скорую» – а скорее всего, лже-скорую со лже-врачами – надо любой ценой.

Полковник Заратустров, мельком глянув на то, как худющая ступня незнакомой барышни с красными пятнами мозолей вцепилась в педаль газа, и успокоившись – такая вывезет! – орал в мобильный телефон:

– Всех! Всех поднимайте!!! Как хотите! Знаю, что оповещение умерло, поднимайте!!! Они ее ВЗЯЛИ, агент ликвидирован… наверно… перекрывайте дорогу, черт вас подери!

Сигналили машины. Кто-то кричал от ужаса: из раскрытой двери «Москвича» вывалилась пожилая женщина. Один человек хотел было сделать ей искусственное дыхание, но шарахнулся от окровавленного лица: видимо, старческие кости не выдержали удара, череп лопнул. Пыль плыла над карьером, садилась на капоты и стекала, заштриховывая солнце. Выла приближающаяся сирена машины ГИБДД, и заполошно грохотала пробегающая по высокой насыпи электричка.

Не хватало только всадника Апокалипсиса.

И он появился.

Конь по кличке Блед, но вороной масти несся сначала бесшумно, сокрытый в зелени, с правой стороны дороги, но затем вылетел на асфальт и, стуча копытами, понесся за машинами. Цыган Лойко, прижавшись к шее коня, к его гриве, осатанело хлестал по крупу плеткой – он тоже гнался за этой зловещей краснокрестной машиной.

Дорога тут изгибалась вправо. «Скорая», чернея содранными до железа искореженными бортами, летела вперед. В кабине молодая женщина вдруг бесцеремонно сдернула с себя белый халат. Под ним не было лифчика – остренькие грудки с розовыми пятнышками бесстыдно вырвались наружу, и крепкий кулачок сорвал что-то с шеи да одним движением накинул на водителя, на его жилистую шею под серой униформой. Послышалось гортанное:

– Сила Старца с нами! Бисимиллах!!! ОНО поможет тебе! Гони!!!

И гнали. Ближе всего к «Скорой» подобрался ревущий «геландеваген». Пот стекал со лба Андрея. Казалось, он уже видел сквозь стальные борта машины. Прижать ее, прижать к обочине! Но не сбить, нет, иначе она улетит в кювет, на стволы тополей, и будет взрыв, огонь, смерть… Юлька погибнет.

Превратившийся в ничто Андрей представил себе механические внутренности, блестящие от масла, бешено вращающиеся колеса с их приводами и барабанами тормозов. Он видел эту убегающую машину, как видит врач грудную клетку на рентгеновском снимке. И, стиснув зубы, он уже перелил в них, в эти бездушные механизмы часть своей силы. Они напряглись, повинуясь ему; а ручник, который он усилием воли закрепил, отозвался чудовищным скрежетом и лопнул. Еще немного, и можно было прижать к колесам тормозные колодки, выжимая искры из металла и кислую гарь, и «Скорая» бы остановилась, конечно же… но в этот момент задние двери «Газели» распахнулись. Он увидел там полуголую женщину, вставшую на колени перед телом Юльки и обеими ладонями стиснувшую себя за обнаженную грудь. Наверняка эта сцена могла бы украсить любой эротический триллер, но черноволосая женщина, упершаяся сейчас острыми коленками в резиновый коврик пола, меньше всего думала об эротизме. Ее пальцы с длинными острыми ногтями стиснули грудь до крови, и соски окрасились алым из-за глубоких порезов. Но она была выше боли, да и прекрасно знала, что этим соскам никогда не придется кормить ребенка, никогда не суждено налиться молоком. Запрокинув голову, она открыла рот и беззвучно закричала, а ее оскаленный рот внезапно родил в воздухе оранжевый сгусток, небольшой яркий мячик. Мячик этот шлепнулся в капот черного джипа, как пущенный мальчишкой-хулиганом снежок.