Текст книги "Насущные нужды умерших.Хроника"

Глава восьмая

В картинах той осени и безвременно затеянной зимы проступала кое-как загрунтованная основа, на которую эти зима и осень были наспех положены. Едва ли не каждое событие жёстко намекало на простую подоплёку: если изображение, то есть безусловно видимое, живёт по своим цветущим законам, со светотенями, изгибами, складками возле губ, то холст – ничего не поделаешь – по своим, с неизбежным вкрадчивым тлением этой льняной мешковины.

Эпизод с телефонной книгой станет началом чистого горя и долго будет напоминать о себе, словно привычный вывих, искажающий походку. Хотя, собственно, ничего и не было. Был новый диван, купленный взамен почившего на помойке. Была сидящая на диване и безотрывно читающая телефонную книгу прелестная молчунья, в которой Сидельников не узнавал вчерашнюю Лору. Нельзя сказать, что она читала так уж запойно, нет, но очень внимательно перелистывала, иногда возвращаясь к пройденным страницам, что не мешало ей брать из тарелки на ощупь и грызть кукурузные хлопья с видом задумчивой белочки. На ней была голубая затрапезка, не длиннее мужской сорочки. Правую голую ногу она спрятала под себя, а левую, такую же голую, выпустила, как самостоятельное существо, на волю, всю – от полудетских пальцев до замшевой выемки в паху.

Это бессмысленное чтение продолжалось так долго, что Сидельников физически почувствовал убывание времени. Он успел ненароком починить выключатель в прихожей, поприсутствовать рядышком на диване, сурово подышать ей в затылок, огладить ногу – ту, что на свободе, и заодно удостовериться в неминуемом переходе от буквы «р» к букве «с». Савельев, Савицкая, Савкин, ну сколько их ещё!

Он сел напротив Лоры, скопировал её позу, развернул свежую «Литературную газету», несколько минут подержал перед собой вверх тормашками и осторожно спросил, не случилось ли чего-нибудь. С дивана ответили неопределённым пожатием плеча.

Он попытался читать передовую статью, долго с ожесточением разглядывал слово МЗИЛАЕР в заголовке, но, подчиняясь невыносимой тревоге, отбросил газету. Он уже знал, задавая свой вопрос, что ответа не будет.

– Что произошло?

Ему предложили погрызть кукурузные хлопья.

Он вышел из комнаты, бесконечно долго шарахался по тёмному коридорчику до кухни и обратно, потом застыл у дверного косяка, глядя на неё в упор. Она только что отлистнула страниц тридцать назад и продолжала углубленное чтение. Ему захотелось кинуться к её драгоценным коленям, прося прощения за все свои несуществующие грехи, но помешало ощущение, что где-то он уже видел подобную сцену…

– Может, мне лучше уйти? – шёпотом спросил Сидельников, брезгуя собственным голосом и надеясь, что она не услышит. Но она услышала и снова пожала плечом – теперь уже абсолютно внятно.

И тут его даже не повело, а потащило прочь, в декабрьскую темноту. Он гнал сам себя взашей через пять ступенек, по сугробам, и пустой рукав полунадетого пальто хлопал его по спине. Когда он оглянулся, на третьем этаже ни одно окно уже не светилось.

Назавтра он проснулся за минуту до телефонного звонка. Утро ничем не отличалось от вечера – та же синяя темень за окном, то же чувство непоправимой потери. Позвонить должна была мать, чтобы проверить, сел ли он за уроки. На самом деле для большей части домашних заданий ему хватало школьных перемен.

Трубка была ледяная. Незнакомый мужской голос раздраженно спросил:

– Сидельникова Роза Валентиновна – ваша родственница?

– Наша, – хрипло сказал Сидельников.

– Тогда забирайте её. Оперировать бесполезно, пусть дома долёживает. У нас нету мест.

– Где она? – крикнул Сидельников.

– Здрасьте! В Чкаловской, в хирургии.

Сразу после позвонила мать.

– Почему телефон был занят?

Он пересказал ей разговор. Выслушав, мать спросила:

– У тебя много уроков?

– Много, – сказал Сидельников и положил трубку.

До Чкаловской больницы он бежал через безлюдный парк культуры и отдыха, где все деревья замерли с закрытыми глазами. В голове у него зияло страшное слово МЗИЛАЕР непонятного происхождения. Уже на крыльце больничного корпуса этот скользкий монстр, повёрнутый задом наперёд, станет более понятным, но не менее тошным.

В ординаторской усталый мужик в белом колпаке, похожий на повара, ощупал Сидельникова соболезнующим взглядом, вытерпел его одышливые вопросы и, не скрывая своей доброты, заверил: «Ничего страшного, возрастное недомогание. Сколько ей…» Он ободряюще подморгнул: «Старенькая уже перечница». «Сам ты перечница», – вслух подумал Сидельников, хлопнув дверью.

Розу он увидел в коридоре. Она шла медленно, прижимаясь боком к стене и неуверенно, по-сиротски озираясь. Сейчас, когда ей казалось, что никто её не видит, у неё было такое лицо, будто в жизни не осталось ничего надёжнее, чем эта зелёная стена и огромный каторжный халат без пуговиц, который она придерживала на животе.

– Ты за мной? Ты меня заберёшь?

– Да, да, – повторял Сидельников, стараясь поднять жестяной ворот халата, чтобы прикрыть ей ключицы и высокую худую шею.

– Я только попробую сходить в туалет. Извини.

На улице она сказала:

– Как хорошо, что – ты. Я думала, уже не выйду на воздух.

Он вёл её за руку домой, как девочку, как в другие времена она уводила его из детсада.

Дверь им открыла Татьяна, растрёпанная, босая.

– Всё? Подлечились? Как себя чувствуете? У нас вчера воду дали. Так я и сама намылась, и полы намыла! Мне в третью смену сегодня.

– А мне во вторую, – сказал Сидельников ни к селу ни к городу.

На кухне Лиза кормила младенчика, уталкивая толстую грудь между его щеками.

Комната Розы была не заперта. Там братья Дворянкины, лёжа на полу, рубились в «чапаева». От их щелчков сидельниковские пластмассовые шашки летели с доски во все стороны. Через несколько лет один из братьев, Юра, испытатель самопального поджига и заточки, уйдёт по хулиганской статье мотать свой первый, но не последний срок. А другой, Толя, раненный под Кандагаром, вернётся после госпиталя с незаживающими нарывами на ногах, но откровенно гордый круглым числом самолично убитых афганцев. И когда в официальных новостях всплывёт новое, необычайно скромное выражение «ограниченный контингент советских войск», Сидельников будет представлять себе этот ограниченный контингент неизменно в лице Толи Дворянкина.

Роза вежливо сказала братьям «кыш», заперла дверь и попросила Сидельникова поглядеть в окно – ей надо переодеться. Солнце было неярким, но заснеженный двор почти ослеплял, отражая целое небо и посылая в комнату великанский солнечный зайчик. На утоптанном пятачке посреди сугробов похаживала рыжая Лида в клетчатом пальто из «Детского мира», размахивая сеткой с пустой бутылкой из-под молока. За всем этим угадывалась некая печальная тайна, прозрачная логика утрат, счёт которым уже начался. Всё было озаглавлено именем уходящей Лоры, причем новизна любовного несчастья мешала полностью в него поверить.

Сидельников уже не помнил, что стоит у окна вынужденно, по просьбе Розы, когда, повернувшись, напоролся взглядом на то, что видеть не полагалось. Он отвернулся в ту же секунду, но хрусталик, сетчатка – или чем там ещё орудует слезливо-безжалостный фотограф? – сделали свою работу. Теперь Сидельников сможет видеть эту картину хоть с закрытыми глазами, хоть в следующем веке.

Роза, нагнувшись, сидя на краешке стула, снимала хлопчатобумажный чулок. Вместо высоких серебряных кувшинов были две длинные складки с червоточинами сосков, сползающие в яму живота между выпирающими углами подвздошных костей. И под кожей, удивительно гладкой, везде просвечивала какая-то окончательная земляная чернота.

«… Пусть к нам, если хочет, переезжает, – сказала Сидельникову мать. – Всё-таки не одна будет». В тот день он стащил из домашнего холодильника засахаренный лимон в поллитровой банке и понёс Розе. Она ела этот лимон с видимой жадностью, сразу из банки, доставая столовой ложкой одну за другой соскальзывающие мятые дольки.

– Переезжай к нам. Всё-таки не одной быть. И мама тоже говорит…

Она перестала жевать, быстро сглотнула, а потом известила всегдашним холодным голосом:

– Мне есть где жить.

Дважды он принимался уговаривать – она даже не слушала. Настаивать было бесполезно. Её несгибаемая самодостаточность позволяла Сидельникову думать, что всё поправимо. Впрочем, он и так не верил ни в какую безнадежность. Это у него могло быть всё плохо, это он мог загибаться от своей бесценной беды – Роза оставалась величиной постоянной. Единственное, что изменилось: с самого начала болезни она запретила наведываться Иннокентию, который все эти годы не исчезал с горизонта.

Сидельников ещё вспомнит не раз, как, приходя к Розе в её последнем феврале, последнем марте, июле, он всё поторапливался уйти, просто потому что сильно хотел курить, а при ней было нельзя.

Глава девятая

Курил он болгарские сигареты с фильтром, «Интер» или «Стюардессу» – элитный дефицит, за которым приходилось ездить на вокзал Старого города, к вагону-ресторану московского поезда. Правда, в отличие от многих сверстников, пускавших дым как бы напоказ в школьной уборной или где-нибудь за кустами, но обязательно в компании, Сидельников стеснялся это делать прилюдно, решив для себя, что курить – занятие одинокое. Он и был теперь снова одинок, хотя с Лорой виделся едва ли не каждый день.

Это были странные встречи. Войдя после тёмной улицы в её квартиру, не зажигая света, они почти сразу ложились в постель, как тяжелобольные. То есть даже не в постель, а накрывались, полураздетые, пледом и лежали так довольно долго, во что-то вслушиваясь, она на спине, он на левом боку, лицом к её непроницаемому профилю. Именно непроницаемость вдруг стала главной особенностью её поведения.

Сидельников мог без устали глядеть в ненаглядное лицо, мог самовольно переходить границу между шерстяным и атласным, между прохладной сухостью и воспалённой влажностью, мог встать и уйти, вернуться и просить её руки, мог быть мрачным, нежным или бешеным, мог врываться в неё, как в покорённую страну, – ничего не менялось. И после счастливых стонов она запиралась на семь замков, словно возобновляла прерванное чтение проклятой телефонной книги, в которой продолжала искать спасительный номер, спрятанный ото всех.

Зимние дни, неотличимые один от другого, обступали всё плотнее, как бы вытесняя мёрзнущую жизнь и вместе с тем давая понять, что уходить некуда. Уходы от Лоры в самые отчаянные вечера выглядели так: с закушенной губой, почти не прощаясь; с разбегом в полтора прыжка через лестничный марш; с угрожающим замедлением на выходе из подъезда; наконец, с похоронной застылостью в первой же телефонной будке. Ему-то не нужно было искать номер! «Нет, – говорила она сухо. – Нет, ты не прав. Это не так. Это тебе только кажется. Нет. Не знаю, что там шумит. Не надо… лучше иди домой». (Вопросы и реплики звонившего усугубляли своей нелепостью и без того гиблые отношения.)

Всё это не помешало Сидельникову ставить перед самим собой вопросы на засыпку, которые он формулировал коряво, но честно. Например: «Почему женщины разлюбляют?» Проконсультироваться, как всегда, было не у кого. Ближайший источник любовной мудрости хранился у матери за стеклами серванта – с десяток поэтов разной степени потрёпанности, собранных по принципу: что удалось купить. Сидельников читал стихи по-варварски, выискивая в них что-то вроде рецептов, как в справочнике практического врача. Но не исключено, что сами обитатели серванта об этом только и мечтали. Один из них, тёзка принца Уэльского, начинённый чужими курчавыми закладками, жёстко предупреждал:

 
… Разве можно с чистою душой
Целоваться на четвёртый вечер
И в любви признаться на восьмой!
 

Стоящий рядом в твёрдом переплёте узник фашистской тюрьмы вызывал сочувствие, но к теме не относился. Остальные всё больше намекали на героизм в труде как на единственное условие законной любви.

Учитывая всеобщее почтение к понятию «дефицит», Сидельников заподозрил, что действительно хорошие стихи (как и всё действительно хорошее) не могут свободно продаваться в магазине или просто так стоять на полке в серванте. Их следует специально добывать. Полузнакомая старенькая библиотекарша ответила на сидельниковскую просьбу испытующим взглядом, а через день принесла почитать тетрадку в кожаной обложке. Это были стихи женщины с красивым тонким именем, которая больше тридцати лет назад покончила с собой. Стихи оказались не по-женски мощными, широкоплечими – сильнее множества мужских, вместе взятых. Фиолетовые буковки на желтоватой бумаге лучше всякого радио передавали чистейший звук – предельно внятный голос ненасытной нежности, одинокости и высокого пожизненного неблагополучия. Гораздо позже Сидельников с изумлением обнаружил, что среди поклонниц этой поэзии (вошедшей со временем в моду) почему-то преобладали как раз очень благополучные, хорошо пригретые девушки и дамы, которым, видимо, не хватало в жизни одного – собственной стационарной трагедии.

Самой неожиданной новостью, вычитанной Сидельниковым из кожаной тетради, был он сам. Стихи не только подтверждали реальность казалось бы непроизносимых и полузапретных событий души, но и как бы узаконивали их.

Здесь присутствовала тень корысти – он был пока ещё слишком поглощён своей любовью, чтобы читать стихи о любви бескорыстно. И если, допустим, он встречал в тетради такое вот бесстрашное признание:

 
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех… —
 

то ему хватало отчаянья и глупости, чтобы схватиться за голову, проклиная себя. То есть это, конечно, он перекормил собой всех, в смысле Лору, которая и есть – все. И спасением тут может быть только притворная холодность.

Сразу вспоминался зверски замученный на уроках литературы лишний Печорин, восхитивший Сидельникова своим поведением; и никто ведь не отменял классический завет, тоже из школьной программы: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Но в том-то и дело, что у Сидельникова не было вовсе такой заботы – «нравиться», эту стадию он случайно пропустил. А восхищение Печориным довольно скоро поменялось на уважительную скуку, и подражать ему не хотелось, поскольку невыносимо скучно было тратить мысли и время на то, чтобы кем-то выглядеть.

… Ближе к весне встречаться так, как раньше, стало невозможно. Откуда-то из районного центра прибыла и поселилась у Лоры её троюродная сестра. Завитками и зеленоватой рыхлой белёсостью она напоминала Сидельникову цветную капусту. Капуста устроилась работать на пищевой комбинат и собиралась поступать в пищевой же техникум. Она имела привычку, садясь, растопыривать ноги и руки и шевелить сразу двадцатью толстенькими пальцами. При первом знакомстве, едва оставшись с Сидельниковым наедине, Капуста спросила, пошевеливая маникюром и педикюром одновременно:

– У тебя с Лариской – что? Вы с ней ходите?

– Да, – с отвращением сказал Сидельников. – Мы ходим, в разведку. С Ларисой Николаевной.

– Ой, ну ты такой интересный чувак! – умилилась Капуста.

В эти дни он повторял про себя привязавшиеся, как наваждение, две строки:

 
И перешла за третью стражу
Моя нерадостная страсть, —
 

полагая, что третья стража – это почти предел сердечного терпения. Вопросы на засыпку оставались без ответа, но он был недалек от истины, когда почувствовал, что механизм событий, решающих его судьбу, уже запущен где-то за кулисами.

Лора иногда вечерами задерживалась, и Сидельников был вынужден ждать в капустном обществе. Капуста завела моду невзначай расстёгивать две верхние пуговицы халата, глядя при этом на собеседника с видом естествоиспытателя. Но могла бы и не расстёгивать – сытная продуктовая масса начиналась у неё прямо от шеи. Подопытный взирал критически и уходил на кухню курить. Однажды она не торопясь, хозяйским шагом последовала за ним.

– Ну чё ты скромничаешь, как целка? Боишься, Лариска узнает? Не боись. А хочешь, я ей сама скажу, что ты ко мне пристаёшь?

Докуривая, Сидельников соображал – уйти сразу или всё же перед уходом треснуть по сизым кудряшкам чем-нибудь вроде пепельницы. В этот момент щелкнул замок на входной двери, и Капуста, не застёгиваясь, пошла в прихожую. Лора, вся ледяная, жемчужная, в его любимой лисьей шапке, смотрела на него так, что было непонятно: она истосковалась или, наоборот, его присутствие вызывает тоску зелёную. «Иди домой, уже поздно» – вот всё, чего он дождался в этот вечер.

Дальнейшее было столь безобразным и жалким, что вряд ли заслуживает попадания в хронику. Разве что в уголовную. Примерзание к телефону-автомату в железной будке (обжитое место!); оскорбительная дерзость, подменяющая просьбу об одном-единственном нежном слове; швыряние трубки; ограбление одиноких прохожих на сумму две копейки ровно с целью наговорить из будки новых дерзостей; твёрдое обещание сдохнуть сегодня же («Перестань, выбрось это из головы… Что?! Это ты мне говоришь? Какой ты умный… Ну тогда учти: неудачных самоубийц женщины не любят». – «Какие ещё женщины? Ты меня и так не любишь»). Обратный путь – под присмотром тёмных этажей и редких деревьев, безразличных к свой убогости. Дома – крадучись мимо спящей матери к холодильнику, где она хранила с трудом добытое импортное снотворное. Затем – последний в жизни ужин, состоящий из стакана несладкого чая и пригоршни таблеток. Потому что ведь и так понятно, что всё, что перешла за третью стражу – дальше некуда. Но в довершение ему пришлось домучивать собственную гибель – уже в следующей темноте, в невычисляемое время суток, в неукротимых рвотных судорогах, в обнимку с унитазом.

Глава десятая

Смерть включала в себя простейшие элементы, все ненужные, начиная с утренних пробуждений, умываний холодной водой и так далее. Улицы выглядели разгороженным потусторонним пространством, в котором он жил когда-то раньше. В городе оставалось только два места, слабо намекавших на существование другой жизни, – вокзалы. Нужен был повод и хотя бы минимальная решимость, чтобы уехать. Поводом могли стать напоминания матери о том, что все порядочные люди, заполучив аттестат зрелости, едут поступать в институт. Но у Сидельникова не только дальние порядочные люди, но и ближние беспорядочные прохожие вызывали теперь недоумение: куда-то идут с серьёзным видом – зачем? Ради чего? И куда вообще можно идти?

Несколько раз он выбирал на улице то одного, то другого человека с напряжённым, как ему казалось, глубокомысленным лицом и незаметно шёл следом, надеясь таким образом выявить тайные людские цели. Почти каждый из них наверняка участвовал в какой-то скрытой, завидной жизни, заслоняемой озабоченными взглядами, запахом духов, шубами, кофтами, дверями подъездов и квартир. Возможно, это были совпадения, но всякий раз наблюдаемые объекты исчезали в магазинной толкучке. Одуряющие очереди за вермишелью, килькой в томате, за портвейном действовали как растворитель.

Однако это не означало, что погибшему Сидельникову были глубоко противны магазины. В них встречались просто неотразимые приманки. Роза в начале марта вдруг подарила ему огромную сумму – шестьдесят рублей, и он купил себе в «Культтоварах» проигрыватель грампластинок «Рекорд».

Выкопанные дома в кладовке «Бесаме мучо» и Муслим Магомаев быстро исчерпали себя.

Рядом с гостиницей «Дружба», на задворках парикмахерской, вполголоса тарахтела студия звукозаписи. Там обретался некто Слон – по тем временам единственный в городе носитель американских джинсов. Он с блистательным высокомерием произносил слова «Лед Зеппелин» и «Роллинг Стоунз», но вызвал сочувствие у Сидельникова неожиданной жалобой на то, что никогда не будет получать пенсию, потому что не член профсоюза.

– А почему не член? – участливо спросил Сидельников.

Директор звукозаписи вздохнул:

– Да знаешь… Все эти тред-юнионы… – И Сидельникову почудилось в его ответе высокое мужество.

Слон записал Сидельникову несколько песен Высоцкого на фотоплёнках медицинского назначения. «Рекорд» сипел, но справлялся. В песнях утверждалось отчаянье, зато пелись они абсолютно надёжным, победительным голосом:

 
Может, были с судьбой нелады
И со случаем плохи дела,
А тугая струна на лады
С незаметным изъяном легла.
 

Громкости хватало на всю их с матерью двухкомнатную «хрущёвку». Мать стучала ему в дверь и требовала, чтоб он заткнул эти вопли. Вопли ослабевали.

 
Я весь прозрачный, как раскрытое окно,
И неприметный, как льняное полотно…
 

На четырнадцатый день невстреч Лора сама пришла к нему домой, то есть к матери по какому-то делу, и Сидельников за эти двадцать минут обжигающего присутствия даже не вышел из своей комнаты. Из-за двери было слышно, как мать завела разговор о нём. Сходит с ума от нечего делать, две недели назад таблеток наглотался. Теперь вот песни блатные крутит.

К тому моменту Сидельникова посетила страшная догадка насчёт Капусты – Лора специально взяла её к себе жить, чтобы оттолкнуть его! Как ни странно, и в этом случае Сидельников оказался не так уж далёк от истины.

На девятнадцатый день ему позвонила незнакомая женщина Дарья Константиновна и попросила через час прийти по адресу, который сразу и продиктовала. Спросить зачем он как-то не догадался. Всё катилось помимо воли, само по себе, как холодный март – в холодный апрель. Через час, очутившись возле дома Лоры, Сидельников подумал, что повредился умом. Он мог найти этот дом с закрытыми глазами, но точного адреса не знал. Как получилось, что звонившая привела его прямо сюда? Впрочем, указанную квартиру он нашёл в соседнем подъезде.

Он позвонил, переждал тишину, снова позвонил. Кто-то в больших, вихляющих шлёпанцах кинулся к двери и замер, неровно дыша. И тогда Сидельников понял, что там за дверью, припав бровью к мутному глазку, приниженная и жалкая, стоит его любовь.

… Потом она скажет Сидельникову, что никогда не была и уже вряд ли будет такой счастливой, как с ним в эту осень. С ним, по сути, ещё бесправным школьником, она вдруг впервые почувствовала себя избранной и защищённой. Всё разбилось в одну минуту, как та стеклянная полочка в ванной над умывальником, одним ноябрьским утром, без пятнадцати восемь. Стоя перед зеркалом, Лора поймала себя на том, что всерьёз размышляет, надевать лифчик или нет: Сидельников, видите ли, где-то вычитал, что для груди опасно, а потому – ни в коем случае. Тоже ещё врач-косметолог… Звонок прозвучал настолько резко, что от неожиданности она всплеснула рукой – и полочка со всеми флаконами вдребезги разлетелась по ванной. На пороге стоял Мехрин с тяжёлым, торжественным лицом.

– Зачем ты…

– Надо поговорить.

– Мне некогда.

Но он уже вошёл и расстегнул дублёнку.

Ей правда было некогда и недосуг – не до разборок со стыдным прошлым. Успеть бы до работы убрать осколки и проглотить чашку кофе… Пронаблюдав, как она мечется между разгромленной ванной и убегающим на плиту кофе, Мехрин обратился непосредственно к потолку:

– А я раньше думал, что имею дело вроде как с приличной женщиной.

Она бросила совок на пол, подошла к Мехрину вплотную и, ткнув пальцем в нагрудный карман пиджака, спросила:

– А ты сегодня изделие номер два не принёс? Ну как же ты… В общем, Мехрин, иди отсюда. С меня хватит. Я тебя больше видеть не могу.

Он протиснулся боком к вешалке, и казалось, через пять секунд можно будет с облегчением о нём забыть. Но, уже застёгнутый на все пуговицы, он проговорил тягучим голосом, глядя мимо неё:

– Ну смотри, блядь. Ты сама знаешь, где я работаю. Я тебе ничего не буду… Ты сама раком встанешь. А вот хахаль твой сопливый – считай, приехал. Он вроде как хочет карьеру… Через твою задницу. Я ему сделаю. Город маленький. Ни в одно ПТУ не возьмут. Дворником будет проситься, дерьмо возить.

После таких слов, уходя, логичнее было бы хлопнуть дверью, но Мехрин притворил её с вкрадчивостью сапёра. И Лора осталась наедине со своими осколками, осознавая, что теперь уж точно не имеет ни малейших прав на Сидельникова, на его судьбу, которая вся ещё впереди, но уже под прицелом этой заразы…

Решив, что скорее откусит себе язык, чем расскажет Сидельникову о мехринских намерениях, она обрекла себя на беспомощность. Выхода не было никакого, кроме расставания. Об этом она боялась думать, но каждый вечер, проведённый вдвоём, усиливал чувство вины, как если бы она прятала в себе инфекцию, убийственную для близкого человека. Причем ей было заведомо ясно: уход Сидельникова (по любой причине) станет сигналом для Мехрина, что место рядом с ней опять свободно и можно возобновлять политзанятия по четвергам. Поэтому письмо из Сорокинска от родственницы, седьмой воды на киселе, с просьбой посодействовать поступлению дочки в пищевой техникум и нагловатым намёком на полупустую жилплощадь Лора восприняла как спасительную подсказку.

… В квартире Дарьи Константиновны стоял застарелый запах чужого быта, лоснились накидки из красного плюша, на кровати укрытые тюлем подушки высились не хуже снежных вершин. И Лора здесь тоже Сидельникову показалась чужеватой. Преодолевая подавленность, он попытался выяснить, к чему эта конспирация, но Лора беззвучно, одними губами попросила молчать. Она льнула и льнула к нему, не поднимая ресниц, с выражением лица блаженно спящей. И, чтобы проникнуть внутрь этого сна, ему достаточно было закрыть глаза, понемногу выпрастывая себя из безобразного марта, из толстой одежды, из комнаты, посреди которой они стояли, прижимаясь друг к другу. И непонятно было, как ей, соучастнице сновидения, удаётся оделять поцелуями сразу всё его тело, от губ до колен.

Потом, роняя на пол хозяйские шлёпанцы, она взбиралась по нему, как по дереву, по-беличьи лёгкая, взбиралась до таких кричащих высот, где два дыхания становятся одним, всё горячо и уже ничего не страшно. И в этот момент из них двоих он всё же был более зрячим. Он умудрялся видеть розовый оттиск помады на её зубах, блеск испарины между грудями, даже поры атласной, чуть вялой кожи. Он сходил с ума от её близости, но ещё острее было осознание того, что никаким обладанием, даже самым полным, ему не утолить эту жажду, порождаемую одним только видом любимого существа.

Так они и простояли посреди чужой комнаты, не посягая на её плюшевые и тюлевые богатства. Потом, уже на кухне за чаем, Лора скажет то, на что она давно не могла решиться, и Сидельников будет упрямо и нудно повторять свои бесполезные вопросы: «Почему? Ну почему я должен уехать? Почему я должен от тебя уезжать? Что случилось? Почему? Что у тебя с глазами, почему ты плачешь?…»

И она не найдёт ничего лучше, чем напомнить Сидельникову, как он пересказывал ей с неподдельным жаром очевидца только что прочитанную «Одиссею» Гомера.

– Помнишь, ты сказал, что ему нужнее всего – вернуться на Итаку? Что он, может, только для того и уехал, чтобы вернуться… Хочешь, я буду твоей Итакой?… Не пугайся, я пошутила. Но замуж я без тебя не выйду, не надейся.

На следующий день под сурдинку внезапной капели закончилась зима.