Текст книги "Романовы. Ошибки великой династии"

Глава 8
Патриарх декаданса

Соловьёвщина – это тяга к всесмешению, саморазрушению, небытию, начиная от смешения его личной и общественной морали, евангельского «не убий», предъявляемого правительству страны.

В книге «Апокалипсис в мировой истории», посвящённой страхам 2012 года и предыдущим концам света, я отмечал, что даже на самые всеобщие, глобально-космические, общемировые катастрофы, вроде бы уравнивающие всех и вся – от британской королевы до бангладешского доходяги, даже в реакции на какой-нибудь накрывающий всю Землю астероид Апофис, или планету Нибиру, проставляющую всем семи миллиардам человек единую дату смерти, различия восприятия столь велики, что дают немалый материал социальным психологам. И всегда некая часть человечества воспринимала это как желанную новость. Можно от них отмахнуться табличками: «Неудачники. Завистники. Нелюди…».

Но штука в том, что всеобщего конца, или глобального потрясения, полностью меняющего картину жизни, в общем, «кровавого обновления», желает не только некая часть в человечестве, но и некая часть в человеке. В значительно более широком слое людей, чем законченные лузеры, сидит эта тяга к само– и всеобщему разрушению. И периодически эта воля к гибели резонирует в больших масштабах, например, в масштабах страны, например, России.

В той же книге я рассматривал один из таких периодов саморазрушения, XIX – начала XX века, от нигилистов, «народовольцев» и до революции, Гражданской войны.

В отличие от предыдущего (раскол), начало этого периода русского саморазрушения, АвтоАмаргеддона, обозначено чётко, как выстрелом стартового пистолета. Собственно это и был выстрел пистолета – Дмитрия Каракозова, 4 апреля 1866 года, ровно 200 лет после раскола. Тот первопокушенец на императора Александра Освободителя породил сонм подражателей. Мы скажем: «задал моду», нигилисты возразят: «явил пример героического самопожертвования». Можно бы в свою очередь им возразить, привести факт, увы, прошедший тогда мимо массового сознания. Ведь Каракозов страдал катаром желудка, вызывавшим страшные мучения и при тогдашнем уровне медицины не дававшим ни малейшего шанса на излечение. Огромная часть самоубийств той эпохи, по медицинской статистике, была вызвана именно катаром желудка. На следствии он признавался: «…Одною из главных побудительных причин для совершения преступления были моя болезнь, тяжело подействовавшая на моё нравственное состояние. Она повела сначала меня к мысли о самоубийстве, а потом, когда представилась цель не умереть даром…»

В сём Димитрии, первопроходце Террора – и анамнез и полная «история болезни» всей их касты, но яснее это становится после ознакомления ещё с несколькими примерами.

В. Л. Бурцев, известный «охотник за провокаторами», разоблачивший Азефа, члена ЦК РСДРП Малиновского, приводит слова тайного агента: «Вы не понимаете, что мы переживаем. Например, я недавно был секретарём на съезде максималистов. Говорилось о терроре, об экспроприациях, о поездках в Россию. Я был посвящён во все эти революционные тайны, а через несколько часов, когда виделся со своим начальством, те же вопросы освещались для меня с другой стороны. Я перескакивал из одного мира в другой… Нет!.. Вы не понимаете и не можете понять… какие я переживал в это время эмоции!»

Касаясь того периода, неизбежно вспоминаешь два довольно прочно вбитых в наши мозги постулата по поводу революционного поколения. Две иллюзии, два наполнителя извилин: этический и интеллектуальный. Этический: «Они делали ЭТО ради нас!». (Ну или: «Ради будущего!») Интеллектуальный: «Они делали ЭТО в соответствии с определёнными историческими теориями, замыслами, научными доктринами».

Картинка чёткой смены «исторических формаций: рабовладельческий строй, феодальный, капиталистический, социалистический…» – накладываясь на революционеров той эпохи, заставляла рассматривать каракозовых, кравчинских, всех тех пиарАполлинариев как каких-то… планомерных работников, словно героев наших пятилеток.

Конечно, сильная резь в желудке Каракозова, или… зуд влюблённого Л. Мирского подрывают оба постулата: и что «…ради нашего (светлого) будущего», и что «…по историческому плану»… – но сейчас важнее проследить линию от народовольцев к «героям 1917 года». Объединяет, залиговывает их Пророк (по определению Бердяева) Соловьёв.

А почему бы тогда этого вечного бобыля не вписать ещё и в Патриархи? Кстати, настойчивое прилюдное воздыхательство Соловьёва по Софье Андреевне, жене, затем вдове Алексея Константиновича, по мнению мемуаристов, выходило за рамки приличия. Он часто лепетал, что его центральный философский образ Софии, навеян Софьей Андреевной, что в спиритических сеансах ему являлась, диктовала именно София.

Бездетный приживальщик Патриарх ещё не самая вершина абсурда. Мне попалась ссылка на книгу некоего Петера Зубоффа (похоже, из эмигрантов первой волны), утверждавшего, что Соловьёв вдохновил Достоевского на создание образа Алёши Карамазова. Действительно, когда при жизни угодишь стольким группам, группировкам и вообще всем, кому Россия виделась главным врагом, неудивительно, что посмертные исследователи образуют такую мощную, влиятельную клаку. Странно, как ещё не разыскали, что именно В. Соловьёв вдохновил четырёх известных авторов, Матфея, Луку, Марка, Иоанна, на главный образ их произведений.

Но, наверное, одной пародией эту клакерскую работу не опровергнуть, и чтобы стряхнуть «шлепок», повисший на любимом герое Достоевского, требуется и формальное литературоведческое опровержение:

«Господин Петер Зубофф, ваша гипотеза неверна. “Доброта Алёши Карамазова” включала, как известно, и его ответ брату Ивану, что помещика, убившего ребёнка, можно и нужно казнить (соответствующую страницу в романе “Братья Карамазовы” найдёте сами). А рассеянная подлость Вл. Соловьёва позволила ему легко перешагнуть через тело убитого 1 марта 1881 года, вместе с царём, ребёнка, 14-летнего Коли Захарова. Ради минуты славы, “вольного пророчествования”, ради красного словца на публичной лекции, ради проезжания полутора десятка метров на руках восторженных идиотов, его и Желябова учеников!»

Как иногда выражаются, «в каждой шутке есть доля шутки», и в какой-то мере бобыля, бессемейного приживальщика Соловьёва действительно можно назвать Патриархом – Патриархом Декаданса. Авраамом, Иаковом серебряновековой интеллигенции. Его многочисленное, «как песок морской», потомство – русские декаденты, та часть общества, что сформировала и присвоила себе «общественное мнение», – работало, сколько могло на поражение России в двух войнах, на победу трёх революций. И в итоге сделала состояние романовской России, протокольно выражаясь, «несовместимым с жизнью».

Я бы сформулировал так: «Хуже, гаже и опаснее всего декадентская интеллигенция именно тогда, когда думает, что она якобы думает». Счастье Соловьёва (и несчастье России, что одно и то же) – в дважды сбившейся шкале оценок. Тогда – переоценки (попсового лектора и спирита приняли за философа), сегодня – недооценки (злейшего врага российской государственности принимают опять-таки за… безвредного философа).

Теперь приступаем к собственно соловьёвскому Серебряному веку. Очень гадко и в то же время симптоматично, что один из духовных лидеров эпохи, соловьёвский апологет, основатель «Московского религиозно-философского общества имени Вл. Соловьёва» Николай Бердяев даже после 1917 года, когда он-то прекрасно мог видеть и наблюдать «итоги их работы», уплывая в Европу на «философском пароходе», всё равно называл то явление: «русским культурным ренессансом», «русским духовным ренессансом»:

«Сейчас можно определённо сказать, что начало XX века ознаменовалось у нас ренессансом духовной культуры, ренессансом философским и литературно-эстетическим, обострением религиозной и мистической чувствительности. Никогда ещё русская культура не достигала такой утончённости, как в то время…»

И ведь не чувствует, что у высшего эпитета, нашедшегося для той культуры, – «утончённая», ближайший сосед и родственник – «истончённая», близкая к продырявливанию.

Я бы привёл гораздо более, чем Бердяев, квалифицированного эксперта по «утончённости культуры» – Талейрана. Вот уж кому довелось побыть современником и оценить в живом сравнении (!) сразу три культуры: 1) дореволюционную Людовика ХVI, 2) «упоительную сказку» (сам так называл) Наполеоновской империи и 3) последующую эпоху Реставрации, Людовика ХVIII. Вердикт Талейрана: «Тот не знает настоящей сладости жизни, кто не жил во времена Людовика ХVI!»

Видно, сладковатый запах гниения может прельщать многих, даже такого гения реальной политики, как Талейран, что уж говорить о примеривавшем напудренный парик, «утончённом» Коле Бердяеве.

Тот знаменитый «философский пароход» 1922 года, по одному факту наличия на борту груза «Николай Бердяев», тянул бы на другой, не менее известный образ – «корабль дураков» и заслуживал бы своей торпеды, но на нём же покидали Россию и Питирим Сорокин, Зворыкин, Сергий Булгаков и многие люди «умственного труда» (настоящего), не причастные к «соловьёвщине». Ну а полемическую «торпеду» по эпохе декаданса выпустят представители оздоровлявшейся, увы, уже в эмиграции русской интеллигенции, авторы знаменитого сборника «Смена вех» Николай Устрялов, Юрий Ключников Сергей Чахотин, Александр Бобрищев-Пушкин.

И ещё раз повторю бердяевские «слова о главном»:

«Пророчество – интимная тема всей духовной жизни Вл. Соловьёва. Он сознавал себя призванным к свободному пророчествованию. Он одинок и не понят, потому что несёт пророческое служение».

Целое поколение жило, не чуя запаха собственной гнили! О «пророчестве» Соловьёва мы уже говорили, теперь о том, что он «одинок и не понят». Это же просто «фигура речи», словесный штамп, схваченный из какого-то романса. Одинокие скалы, мой приют… Романтический герой должен быть «одиноко-непонятым». При том, что главные поэты той эпохи Блок, Вяч. Иванов щеголяли, как надраенной бляхой, определением «соловьёвец», а влиятельные журналисты, философы, писатели объединились в «Общество имени Соловьёва»…

По-настоящему одинок был, увы, Константин Победоносцев, пытавшийся бороться с «соловьёвщиной».

А сам механизм «изготовления Соловьёва» и подобных разрушительных авторитетов интересен тем, что эта технология не утрачена и в наши дни. Уже упоминавшийся современный клакер Кортелев в журнале «Наше наследие» опубликовал статью о Соловьёве, включающую, сразу скажем, полушутливую анкету Соловьёва:

«Ваши любимые качества в мужчине. – Юмор

Ваше любимое занятие. – История религий и тайные науки

Ваше любимое развлечение. – Выпить с хорошим человеком

Ваше преобладающее свойство. – Упругость в большом и бесхарактерность в малом

Какой недостаток Вы более всего извиняете? – Излишнее пристрастие ко мне

Какой проступок Вы строже всего судите? – Несправедливость против меня

В чём Вы полагаете счастье? – Личное – во взаимной любви, а публичное – в торжестве правды

Что Вам представляется самым большим несчастьем? – Быть женою Победоносцева

Ваш любимый русский прозаик. – Я сам и Н. Страхов, а также митрополит Филарет и Катков

Ваш любимый иностранный прозаик. – Гофман, папа Лев XIII и Боссюэт

Какое Ваше настроение духа в настоящем? – Твёрдое в бедствиях»

Комментарий Н. Коотелева:

«Набор вопросов в этой анкете и в той, что заполнил Соловьёв для Т. Л. Сухотиной, во многом совпадают, публикуемая нами анкета короче. По времени вопросники не должны далеко отстоять друг от друга: печатаемый мы склонны отнести к середине восьмидесятых годов (когда Соловьёв уже ощущал себя преследуемым властью – К. П. Победоносцевым, в частности; когда он возлагал огромные надежды на Льва XIII, папу римского, знаменитого своим латинским стилем…). Обе попытки проинтервьюировать Вл. Соловьёва дали результаты весьма половинчатые – всё то же смешение серьёзного и обезоруживающе смешного…»

Вникнуть я предлагаю даже не в перл пылко-блудливого воображения Соловьёва (самое большое несчастье – быть женой Победоносцева), а в пример серьёзной текстологической работы Котрелева. Квалифицированному публикатору, каким, безусловно, он является, необходимо датировать публикуемый фрагмент, и как реальную зацепку на временной шкале он отсыл: «когда Соловьёв уже ощущал себя преследуемым властью – К. П. Победоносцевым, в частности». Именно так творятся легенды и «делаются Соловьёвы». Штамп от Бердяева – «одиноко-непонятый». От Aлександра Блoка – «рыцарь-монах». Теперь и – «преследуем властью, Победоносцевым, в частности»…

Сейчас, как и двумя главами ранее, после перечня 11 погибших солдат Финляндского полка, я сделаю некоторую паузу. Причина следующая. Наверняка читателю попадались книги эдакого чернушного жанра, где, штудируя самую подробную биографию «героя», выцеживают любой «компромат», и если исходная биография – большой том, то на чёрную статью, как правило, можно что-нибудь набрать.

Я специально подробных биографий Соловьёва не читал. Только статью в Википедии (примерно 5–7 страниц), что наверняка могут сделать все, желающие сопоставить её данные с моими словами. Зато много пришлось прочитать и обдумать текстов о гибели Российской империи, о народовольческом и прочем терроризме, об интеллигентском декадансе, Серебряном веке… и из-за частого упоминания фамилии этого человека, его просто невозможно было игнорировать. Я действительно не собираюсь публиковать антисоловьёвский памфлет и надеюсь вскоре расстаться с апостолом курсисток.

Можно мне верить или нет, но именно на этом пункте, «преследования Соловьёва властью и Победоносцевым», я остановился перед возможностью выбора, «точкой бифуркации», выражаясь по-современному.

В небольшой, прочитанной мной статье вроде ничего о преследованиях властями Соловьёва не было. И по прочтении статьи Котрелева (уверен, он знает по этой теме в 10 в какой-то степени раз больше меня), я было вознамерился сходить в библиотеку взять-таки что-нибудь тотальное о Соловьёве. Ведь чувствую, вижу по всем косвенным фактам биографии: не было преследований! Найти книгу, опровергнуть соловьёвских клакеров?

Но сначала против поиска книги выступила, каюсь, просто лень. А потом ещё появилось некое чувство… ну, неприлично, что ли, словно бы выслать филеров: проследить дневной маршрут, знакомства «философа-медиума»…

Так это и оставил. И даже дал себе зарок: не перепроверять. Игра показалась честной: если преследования всё же были, то моя книга выйдет уже с изъяном. Но я решил идти по пути своего предположения: не преследовали Соловьёва власти и Победоносцев. Преподавание «одинокого непонятого философа» в двух ведущих российских университетах – было, дорогостоящие командировки в Лондон, Египет – были, ставка в Учёном комитете при Министерстве народного просвещения – была. Даже причину ухода из Петербургского университета очень благожелательная к Соловьёву статья в Википедии видит с двух сторон: в интригах бывшего его покровителя, некоего Владиславлева, и возможно, всё же в последствиях той публичной речи в защиту террористов-цареубийц. Но уход с кафедр случается в научной среде постоянно, сравнивать это, например, с муками, академическими бойкотами Менделеева даже неприлично. Тут просто на минутку накрыли платком клетку с попугаем…

НО главный фокус далее. Что чиновник Победоносцев «преследовал одинокого непонятого философа» – вполне в духе средних представлений, тоже штамп. Но что бы могло иметь место обратное?! Однако же…

Как известно, на Победоносцева было запланировано покушение в момент, когда он должен был быть на похоронах министра внутренних дел Сипягина, жертвы предыдущего покушения. В нынешних новостях такие двойные теракты – почти банальность. И после того, как те планы раскрылись, Победоносцев был вынужден практически до конца жизни существенно ограничить свои передвижения, встречи. Это факт, как и то, что речь Соловьёва, его ультиматум царю – передвинули линию противостояния власти и террористов в пользу последних, помогли народовольцам рекрутировать несколько лишних десятков голов. В том числе и из его курсисток, – я опять же специально не подсчитывал, но что они массово шли в народовольческие кружки – ещё один проверяемый факт…

Петербург, октябрь 1905 года. Провоцирующие городовых возбуждённые демонстранты, второе поколение, считая от соловьёвских курсисток, шли по Литейному проспекту. Напротив двухэтажного дома, где жил Победоносцев, они, вдруг позабыв прочие революционные цели, остановились и до самой темноты орали всевозможные оскорбления «реакционеру, гонителю». Победоносцев слышал всё это, работая в кабинете над своим последним текстом: новым переводом Нового Завета.

Вот вам и парадокс «преследования чиновником Пророка»…

Aлександр Блoк, статья «Рыцарь-монах»:

«Teпepь, кaк дecять лeт нaзaд, вce пpизнaют бoльшoй тaлaнт, нo мнoгиe ocтaнoвятcя в нeдoyмeнии пepeд кaкoй-нибyдь cтopoнoй eгo дeятeльнocти. Извecтнaя филocoфcкaя шкoлa пoдвepгнeт coмнeнию cиcтeмy миcтичecкoй филocoфии Bл. Coлoвьёвa пo oтcyтcтвию в нeй зaкoнчeннoй тeopии пoзнaния. Hи oдин cтaн пyблициcтoв нe пpимeт Coлoвьёвa бeз oгoвopoк yжe пo тoмy oднoмy, чтo Coлoвьёв yтвepждaл “cвящeннyю вoйнy” вo имя “cвящeннoй любви”… Bл. Coлoвьёв – кpитик? Oн нe зaмeтил Hицшe, oн oднocтopoннe oцeнил Пyшкинa и Лepмoнтoвa. Bл. Coлoвьёв – пoэт? И здecь пpиxoдитcя yдeлить eмy нeбoльшoe мecтo, ecли cмoтpeть нa нeгo кaк нa “чиcтoгo” xyдoжникa. Ocтaётcя Bл. Coлoвьёв – чeлoвeк. Tyт нeпoмepнoe paзнooбpaзиe кapтин; вocпoминaния и aнeкдoты дo cиx пop нe cxoдят co cтpaниц жypнaлoв. Kaкoй жe вывoд мoжнo cдeлaть из этиx пpoтивopeчивыx aнeкдoтoв o “cтpaнныx” пocтyпкax и cлoвax, ocoбeннo – o “cтpaннoм”, a для нeкoтopыx – cтpaшнoм xoxoтe, кoтopый вce вcпoминaют ocoбeннo oxoтнo? Oдин вывoд: Bл. Coлoвьёв был oчeнь cимпaтичный и opигинaльный чeлoвeк, oднaкo c бoльшими cтpaннocтями, нe coвceм пpиятными, a инoгдa и нeпpиличными; нo тaк кaк вce дpyзья eгo были тoжe oчeнь милыe люди, тo oни пpoщaли этoмy poмaнтичecкoмy чyдaкy eгo дикиe выxoдки…»

В принципе и февраль 1917 года был такой «выходкой», «противоречивым анекдотом» друзей и учеников Соловьёва, наученных им главному: безответственная болтовня («пророчествование») – вот высшее призвание русской интеллигенции!

И, завершая, наконец, историю Патриарха Декаданса, надеюсь, что мои краткие замечания не воспримутся как огульная критика с «охранительных позиций». Надеюсь, я показал, что Соловьёв действительно в меру сил поспособствовал разложению империи и потому… Нет, даже если бы эта бурда из пророчествования, спиритизма, анекдотов и дурных мечтаний была бы вообще никем из его современников не тронута, пролежала бы сто лет под спудом и вскрылась бы только сейчас (в немного другой, без её воздействия, стране), всё равно она осталась бы тем же самым…

И главная беда в том, что описываемые говорящие попугаи учились говорить не у людей, а тоже с голоса другого говорящего попугая, а тот у других попугаев и так далее…

Именно потому и стал возможен тот фокус небывалого по тупости смешения, передёргивания, приложения к монарху, действующему правительству, к государственной политике требования, все 1600 лет адресовавшиеся Библией только к отдельной личности, к частному человеку: «Не убий», «Возлюби врагов своих», «Всех прощай». И весь мир понимал это именно так, и россияне – от Владимира Крестителя до Александра III – не требовали «христианской» ликвидации суда и армии, но…

Единственное вроде бы опровержение моего сравнения: попугаи, как известно, живут долго, а этот умер в 1900 году, 47 лет от роду, в чужом кабинете. Врачебный диагноз: атеросклероз, цирроз почек, уремия и полное истощение организма… «Больной попугай»?

…В освободившуюся «серебряную» клетку полез Бердяев.

Справедливости ради следует сказать, что столь же «евангельские» требования адресовал правящему монарху, столь же мало ценил русскую государственность и другой властитель дум, уже настоящий, не «клакированный» гений – граф Лев Николаевич Толстой. Он тоже писал письмо Александру III («…его убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей: убили во имя какого-то высшего блага всего человечества») – с просьбой помиловать желябовских террористов в 1881 году – нет, совсем не случайно выбрана точка отсчёта, та важнейшая развилка! Правда, без прилагаемой угрозы «иначе мы от вас отречёмся» – это отчасти потому, что Толстой безмерно презирал декадентскую интеллигенцию, и сама идея быть её глашатаем, «рупором» вызывала чувство стыда даже более острое, чем стыда за «Войну и мир», «Анну Каренину», в чём он часто признавался.

Разлад Льва Толстого с русской государственностью – случай совсем другой, и первоначально сей разлад был связан отнюдь не с его «ультраевангелизмом», «ультрабуддизмом», непротивлением злу, «опрощением» жизни, «окрестьяниванием» быта, вегетарианством, босохождением и прочими, как сказали бы мои студенты, «закосами». Нет, разлад Толстого с русским государством был вызван войной, конкретнее: Крымской войной 1853–1856 годов.

Это я, в том числе и хронологически, доказывал в своём выступлении 2011 года на Никитском клубе. Это собрание учёных, писателей, бизнесменов, основанное на междисциплинарном подходе Римского клуба, возглавляемое профессором Сергеем Петровичем Капицей, уделяет внимание многим разноплановым проблемам: Русское пространство, история русских модернизаций, проблемы истолкования истории Второй мировой войны, концепции столицы (по недавнему расширению Москвы) и таким персонам, как Ломоносов, Витте, Толстой. Трое докладчиков по теме о Льве Николаевиче детально и квалифицированно разобрали его художественное творчество, публицистику, «толстовство». Я же задался частной целью – среди всех государственных, общественных институтов, равно отвергаемых графом Толстым: суд, церковь, армия, полиция, частная собственность, брак, смертная казнь, присяга… выделить тот элемент, с которого и начался его «уход». Ведь вовсе не одномоментным было его разочарование в государственно-общественном устройстве – это был процесс растянувшийся на 55 лет! Мой ответ на вопрос «От чего сначала отрёкся граф Толстой?», содержащийся в предлагаемом докладе, будет ещё и некой «точкой перехода» от сквозной темы этих глав, духовному кризису, подточившему империю и династию в начале XX века, к главе «Войны. Императоры».

«Как четвёртого числа нас нелёгкая несла…»

(Вспять от государства.)

Известно, что сегодня «толстовские споры» расходятся кругами от одного вопроса, пункта, камнем брошенного Львом Николаевичем: «Государство». Даже тенденциозные сегодняшние разбирательства, вроде имевшего место в марте 2010 года в Кировском суде Екатеринбурга, т. н. «антиэкстремистский процесс», на котором Лев Толстой был обвинён экспертом по экстремизму Павлом Суслоновым в «в подстрекательстве религиозной ненависти к Православной церкви», признают что причиной негативного отношения графа Толстого к РПЦ была государственность Церкви. Например, вердикт Льва Николаевича о тринитарности, учении о Троице, прост: «Не понимаю», а вот пункты, связанные именно с государственностью (присяга на Библии в армии, в судопроизводстве, освящение воинских частей, кораблей), им критикуются непримиримо. Ну и, конечно, сами атрибуты государства – армия, полиция, суд, судебные наказания, в т. ч. казни – гневно и вдохновенно Львом Толстым ниспровергаются… По-моему, крайне интересно: какое из этих самых «атрибутов государства» первым попало в «чёрный список» Толстого? Ведь это же не просто «первое подвернувшееся под руку», под весьма тяжёлую руку графа. Это, по современно-популярным терминам, «слабое звено». Ведь и друзья, и недруги отмечали основательность, последовательность, «системность» классика, «случайно подвернувшегося под руку», в «толстовстве» быть не могло. Итак: государственная церковь, полиция, армия, суд, личность монарха, министерства, частная собственность, система образования, брак?

Армия. Именно армия. Кратко доказать это здесь можно хронологически. Хотя бы «отматыванием плёнки». Вот Набокова более всего поразило в… скажем, «казусе, случае Пушкина» то, что он погиб буквально накануне прихода фотографии. Первые даггеротипы в России появились чуть ли не через месяц после его смерти, и Пушкин навсегда остался «в воображении», вне реального оттиска. А вот другое искусство, «важнейшее для нас из искусств», кино, Льва Толстого застало. Так что отмотаем плёнку и убедимся, что задолго-задолго до, допустим, осуждения смертных казней в известной брошюре, всего суда присяжных в романе «Воскресение», до этого «клинча» с госрелигией вообще, до расцвета термина «критический реализм», был его конфликт, «первоконфликт» с армией. Толстой 1860-х годов – справный помещик, может, чуть более скромно одетый, но всё же: скупающий поместья на гонорары, на те рекордные 500 руб. за авторский лист (или 200 руб., но помню, отмечалось, что у него были самые высокие гонорары в тогдашней России) – это отношение к собственности – авторской, земельной. Ещё до этого – венчающийся с Софьей Николаевной, крестящий своих детей (отношение к браку и к таинствам государственной церкви…). И так пройдя ещё «до» и «до»… мы и дойдём до той самой солдатской песни «Как четвёртого числа нас нелёгкая несла…» 1855 года.

Да, были и критические строки об «офицерах-наполеончиках», готовых убить две сотни душ за крестик или четверть жалования – в «Севастопольских рассказах». Но та песня – случай особый в биографии Льва Толстого. Взять отношение его к стихам, его известное сравнение: «как если бы мужик шёл за плугом приплясывая», и то, что «Евгения Онегина» он прочитал 26 лет от роду, случайно: на почтовой станции никаких книг-журналов не оказалось, кроме… «Ладно, стихи, мне как раз надо заснуть поскорее».

К тогдашнему собранию я над собой поставил маленький эксперимент: не стал разыскивать текста той песни, – моё собрание сочинений Толстого – простой советский 12-томник, где её, конечно, нет. А попался мне этот текст в альманахе «День поэзии» за 1986. Вот как запомнилось с тех лет.

«Как четвёртого числа нас нелёгкая несла горы отнимать. Барон Вревский, генерал, к Горчакову приставал, когда подшофе. “Князь, возьми ты эти горы, не входи со мною в ссору, не то донесу”. Собиралися в советы все большие эполеты, даже Плац-бек-Кок. Полицмейстер Плац-бек-Кок никак выдумать не мог, что ему сказать…»

Ну и далее строки, известные всем, «лидер цитирования»: «Гладко вписано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…»

О чём это? Об одном военном совете, имевшем место в осаждённом Севастополе? О тщете военного планирования, планирования вообще чего-либо? О произошедшем за 10 лет до романа «Война и мир», до описания той всем памятной сцены накануне Аустерлица: «Дер эрсте колонне маршрирен… Первая колонна марширует…» – и спящего, даже похрапывающего Кутузова. Биографические справочники (я с ними сверялся) подтверждают: «…Сатирическая песенка, на манер солдатских, по поводу несчастного дела 4 августа 1855 года, когда генерал Реад, неправильно поняв приказание главнокомандующего, неблагоразумно атаковал Федюхинские высоты. Песенка (“Как четвёртого числа, нас нелёгкая несла горы отбирать”), задевавшая целый ряд важных генералов, имела огромный успех и, конечно, повредила автору. Тотчас после штурма 27 августа (8 сентября) герой севастопольской обороны Лев Толстой был удалён из действующей армии, отправлен в Петербург».

Но абсолютно недостаточно зафиксировать, что вот-де «у Толстого… это (антигосударственный синдром) началось с 1855 года, с Крымской войны».

А что это была за война, Крымская?!

Начну с вопроса, подходящего для всяких телевикторин, заключения пари: когда была построена первая железная дорога в Крыму? И кем?

Ответ: в 1855 году. И, оказывается, – высадившимися англичанами. От Балаклавы (их порт снабжения) до окраин Севастополя. Сыграла решающую роль в снабжении армий союзников, осаждавших Севастополь.

Тридцать лет Николай I с Нессельроде занимались Польшей, Венгрией, Священным союзом, успешно собирая против России общеевропейскую коалицию. На фоне этой бурной дипломатической «работы» в армии – уникальный случай в истории – за 30 лет не произошло абсолютно никаких изменений! По вооружению и тактике она оставалась точной копией, можно сказать – «фотографией» нашей победоносной армии 1812 года. Так что первые неудачи на Дунае, ещё ДО вступления в войну Англии, Франции… показали: впервые за 190 лет русская армия уступала туркам по вооружению! Героизм оставался прежним, турецкий флот удалось разбить при Синопе (единственный турецкий пароход, правда, из Синопа вырвался), но Дунайские княжества оставлены. Лев Толстой, кстати, – герой не только Севастополя, в действующей армии он был и во время похода в Дунайские княжества.

Союзники, бывшие в том же 1812 году (точка сравнения, прямо как памятный в справочниках «уровень 1913 года») практически равными нам по вооружению, совершили за эти 40 лет скачок по трём главным направлениям: нарезные ружья, нарезная артиллерия, паровой флот.

То была Первая Транспортная война, или назовём её «Первая Логистическая». Сначала манёвренный период: в Крыму мы проиграли три сражения, но одно всё ж выиграли (памятное при Балаклаве!). За их, союзников, скорострельные нарезные ружья и пушки расплачивались кровью по некоему установившемуся повышенному коэффициенту потерь, но это ещё была война, похожая на предыдущие, с какими-то шансами у России. Осада Севастополя, первый период: мы с ядрами против снарядов нарезной артиллерии – тоже расплачиваемся по повышенному коэффициенту, но и это ещё почти привычная война: апроши/контрапроши, вылазки, отбитие штурмов. Артиллерийские дуэли, подвоз снарядов/ядер, замена выбывших орудий и расчётов. У нас: на волах, по просёлкам, дважды в год, весной и осенью, просто выключавшимся от раскисания. У англичан (в Крыму!): по железной дороге. Далее…

С 5 по 8 августа под огнём 800 орудий мы теряли ежедневно 900–1000 человек.

24 августа, как гласит сухая справка, «6-я усиленная бомбардировка, заставила умолкнуть артиллерию Малахова кургана и 2-го бастиона»… Ещё несколько примеров русского героизма – и нам была предъявлена новая, бесконтактная (с нашей стороны!) война. Бомбардировка вырывает из наших рядов уже по 21/2–3 тысячи человек в день, и главное – при отсутствии какой-либо возможности нанесения ответных потерь, примерно как у Сербов и НАТО в 1999 году. Поэтому князь Горчаков и оставляет Севастополь (южную, осаждённую его часть).