Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Появление Музы на светском рауте знаменательно ещё и потому, что объясняется превращение «барышни уездной» в хозяйку светской гостиной. Это важно. Пушкин не рассказал в романе об этом превращении.

Печатая «Отрывки из путешествия Онегина», он писал: «П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и не-объясненным».

Но так ли это? Пушкин лукаво соглашается с Катениным, но оставляет свой роман без изменений.

Внимательному читателю ясно, почему Татьяна без труда вошла в новую роль: она не изменила себе. Вот она впервые в свете, любуется «шумной теснотою, мельканьем платьев и речей»,

 
Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.
 

Она сама несёт на себе эту печать «гордости спокойной»; вот она «села тихо и глядит…». Это – при первом знакомстве со светом. Став княгиней, она как будто переменилась:

 
Как твёрдо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приёмы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
 

Но не забывайте: такой она кажется Онегину. А сама она смеет «искать» в себе прежнюю девчонку. Она признаётся, что всю ветошь светского маскарада, и свой модный дом, и свои успехи в вихре света рада отдать

 
За полку книг, да дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас…
 

В ней ведь по-прежнему живёт та, отвергнутая когда-то героем, выросшая в деревне, среди простой, естественной жизни Татьяна. По-прежнему – повторю – «всё тихо, просто было в ней». Пушкин не случайно выделяет в своей героине именно это. Это его идеал.

Он словно видит перед собой в недалёком будущем ту, которую скоро назовёт женой и которой тоже предстоит играть в свете нелёгкую роль. Ведь ей, московской барышне, придётся принять приёмы «утеснительного сана», и этот сан окажется позначительнее княжеского – сан жены первого поэта России.

В романе он словно моделирует будущий образ и стиль поведения своей избранницы.

Она ещё, естественно, не знает этого. Ей в недалёком будущем предстоит совместить себя с поэтическим прогнозом мужа.

Сумела ли она это? Мы не знаем. Но мы знаем его письма к ней, написанные три года спустя здесь же, в Болдине, в которых он прямо призывал то, что за три года до этого, может быть, не столь очевидно прозвучало в романе: «…ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut всё, что vulgar… Если при моём возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».

Образ идеальной женщины неотвязно следовал за поэтом. Но не преувеличиваю ли я всё это? Не приписываю ли Пушкину то, чего не было, что он сам, кажется, едва ли не высмеивал. Помните, в шестой главе романа – «перед зарею»,

 
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал.
 

Нет, идеал существовал! И не для романтика Ленского, а для здраво мыслящего и всё понимающего Пушкина. Недаром он с такой настойчивостью возвращается к различным граням этого женского образа, который может служить идеалом, недаром варьирует сходные ситуации.

Вот ключевые места последней главы романа и повести «Барышня-крестьянка», которые писались одновременно.

Вспомним эти сцены.

«…Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею и пошёл без доклада.

“Всё будет решено, – думал он, подходя к гостиной, – объяснюсь с нею самою”. – Он вошёл… и остолбенел! Айза… нет, Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед окном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошёл».

Объяснение Онегина с Татьяной происходит сходным образом (хотя состояние героев иное):

 
Идёт, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше; никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слёзы льёт рекой…
 

Мы знаем, что это за письмо… Мы понимаем, почему плачет Татьяна. И мы видим в этой сцене настоящую Татьяну. Не ту, которую видел перед собой Онегин вскоре после отправления первого письма к ней. Когда про Татьяну можно было сказать, что у ней и «бровь не шевельнулась; не сжала даже губ она». Когда Онегин мучился вопросами: «Где, где смятенье, состраданье? Где пятна слёз?.. Их нет, их нет!»

Они были… Только Татьяна к той поре умела следовать совету, данному когда-то самим Онегиным: «Учитесь властвовать собою».

То есть и здесь и там она – настоящая. Но с письмом Онегина, в слезах она перед ним и перед нами – вся. «Кто прежней Тани, бедной Тани теперь в княгине б не узнал!»

Здесь она и княгиня, и прежняя деревенская барышня. И в этом её суть.

Точно так же, как героиня повести «Барышня-крестьянка» Лиза Муромская тоже одновременно и «уездная барышня», и простая деревенская девушка. Не зря же Пушкин пишет, что и крестьянская речь давалась ей легко, и крестьянская одежда была к лицу. Именно такой, настоящей барышней-крестьянкой она и предстаёт перед героем, Алексеем Берестовым, в момент их решающего объяснения.

Я не уравниваю героинь этих столь разных произведений. Но мы не можем пройти мимо того, что восьмая глава романа и повесть создавались одним человеком, который глубоко проник в характер русской женщины. Напомню, что писались эти стихи и проза одновременно. Повесть «Барышня-крестьянка» была закончена 20 сентября, а восьмая глава романа – 25 сентября.

А в октябре была закончена поэма «Домик в Коломне», которая добавляет существенные штрихи к этой «картине».

В поэме есть образ некой графини, посещающей известную автору церковь Покрова в петербургском районе Коломна.

«Она, – читаем в поэме, – казалась хладный идеал Тщеславия» и «молилась гордо», она

 
была погружена
В самой, себе, в волшебстве моды новой,
В своей красе надменной и суровой.
 

Эта надменная и гордая аристократка сопоставляется с главной героиней, простой коломенской девушкой Парашей.

Та не обладала блестящей красотой богатой богомолки. «Параша перед ней, – признаётся автор, – казалась, бедная, ещё бедней». Но, несмотря на это, Параша была – настаивает автор – «блаженнее стократ». Я не возношу Парашу. Она обыкновенная девушка. Пушкин называет её «простая, добрая моя Параша». Однако, и это главное, в этой-то простоте подлинное богатство. В Параше, конечно, нет всех тех достоинств, которые можно отыскать в светских женщинах. Она живёт мирно, «не думая о балах, о Париже, ни о дворе» («хоть при дворе жила, – добавляет с лукавым простодушием рассказчик, – её сестра двоюродная Вера Павловна, супруга гоффурьера»). Зато ей присущи те естественность и простота, которые так ценил в женщинах Пушкин.

Например, в Татьяне Лариной. Её портрет в восьмой главе (написанной незадолго до «Домика в Коломне») может быть прямо противопоставлен образу графини из поэмы:

 
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
Всё тихо, просто было в ней.
 

Эта простота лишь оттеняет внутреннюю и внешнюю «непростоту», значительность, красоту. В аристократке ли, в небогатой ли девушке.

Вот портрет Параши:

 
Коса змией на гребне роговом,
Из-за ушей змиёю кудри русы,
Косыночка крест-на-крест иль узлом,
На тонкой шее восковые бусы —
Наряд простой…
 

Пушкин любуется прелестью этой простоты. Как любуется он Татьяной, сохранившей в себе прежнюю деревенскую девочку. Как любуется барышней-крестьянкой Лизой Муромской. Как не мог не любоваться болдинской вольной крестьянкой Февронией Виляновой. Как любовался московской красавицей Наташей Гончаровой, которая пленила его не только своей ослепительной красотой, но и естественной, простой манерой держаться.

* * *

Роман был закончен, хотя и оставлен как бы на «полдороге» (в этом тоже не преминули упрекать автора): Онегин выслушал отповедь Татьяны и остался один, «как будто громом поражённый». Что-то между ними, может – должно быть продолжено… Но

 
…здесь героя моего
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда.
 

«Чем кончился “Онегин”? – спрашивала Анна Ахматова, читатель умный и чуткий, связывавшая героев романа с личными обстоятельствами автора. – Тем, что Пушкин женился. Женатый Пушкин ещё мог написать письмо Онегина, но продолжать роман не мог»².

Поэма «Домик в Коломне» написана пятистопным ямбом и строфами из восьми строк, то есть октавой. Это – серьёзная поэтическая форма. Стихи звучат размеренно и полновесно. Такими стихами уместно излагать какую-нибудь значительную историю, печальную повесть. Сюжет же «Домика в Коломне» едва ли не анекдотический. Пушкин словно дразнит им своих читателей и «румяных» критиков, которым непременно подавай что-то важное, достойное их глубокомысленного рассуждения. А тут – шутливый рассказ о том, как одна вдова наняла новую кухарку, а та на поверку оказалась «кухаром». А вся штука в том ещё, что у вдовы была молоденькая и пригожая дочь; она-то и привела в дом новую кухарку; и вот на третий день кухарничанья новая кухарка Мавра была застигнута вдовою за бритьём.

И об этом-то – пятистопным ямбом?! Звенящей, как поступь тяжеловооружённых воинов, октавой?!

«Так вот куда октавы нас вели!» – помещает Пушкин в конце этой пикантной историйки сердитое восклицание «любителя поэзии».

 
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
 

Он совсем сбит с толку, этот любитель изящной словесности. Ему необходимы привычные его вкусам «предметы». Или на худой конец давайте приличное нравоучение, если уж вышел такой казус.

«Да, нет ли хоть у вас нравоученья?» «Нет… – разводит руками автор, – или есть: минуточку терпенья…» И с великолепным простодушием преподносит читателю последнюю, сороковую октаву:

 
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придётся же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской… Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
 

Здесь всё граничит с издевательством: и сама «мораль», и рифмы, подчёркивающие её вопиющую банальность: моему – тому – ему, опасно – напрасно – несогласно.

Ну что ж, как говорится, шутка гения. Она вся как на ладони. Что ещё выжимать из этого рассказа о вдове и кухарке?

Но так ли? Не прячется ли здесь нечто более значительное? Не прорывается ли в заключительных строках лукавый намёк на то, что смысл во всей этой истории с Маврушей есть и он отнюдь не в плоской морали, подброшенной автором простодушному читателю?

Однако почему мы решили, что вся эта история касается прежде всего Мавруши? Из чего это следует? Кто это сказал?

Главная-то героиня Параша, дочь вдовы. Главным же во всей этой соблазнительной истории оказывается не случай с мнимой кухаркой, а – кусочек жизни небогатых людей. Главное – Коломна. Поэма самим названием подчёркивает это. Район Петербурга, населённый незнатной публикой, со своим особым бытом и нравами, с сочными картинами, в которых одних отталкивает, а других, наоборот, пленяет «фламандской школы пёстрый сор».

Пушкин сам после окончания Лицея около трёх лет прожил в Коломне.

В Болдине многое из виденного там попросилось в самостоятельный сюжет. Это был сюжет о милых сердцу поэта «маленьких» людях. Поэма не так проста, как может показаться поверхностному взгляду. За шуткой, иронией скрывается поэзия житейской прозы. За озорным сюжетом – пленительный образ простой и милой девушки, которая, кажется, в отличие от матушки имеет свои резоны быть обескураженной разоблачением мнимой кухарки…

В ряду же произведений, созданных в ту осень, поэма «Домик в Коломне» явно перекликается с такой повестью, как «Гробовщик». Она входит в состав пяти повестей Белкина и тоже – но, естественно, по-своему, ведь это проза! – живописует колоритный быт и нравы небогатых районов российских столиц.

О повестях Белкина у нас впереди разговор особый.

«Домик в Коломне» писался стремительно. 5 октября был начат – закончен 9-го. Создавая эту ироничную поэму, Пушкин словно отдыхал после иной, трудоёмкой работы.

И не о том ли стихотворение «Труд», написанное в величавом античном ключе?

 
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как подёнщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
 

О каком труде идёт речь?

О «Евгении Онегине». Пушкин прощается с романом, с его героями, с его читателями… «Я с вами знал ⁄ Всё, что завидно для поэта: ⁄ Забвенье жизни в бурях света, ⁄ Беседу сладкую друзей».

В Болдине окончательно сложилась последовательность заключительных глав. В предисловии, которое упоминало Катенина, Пушкин писал: «Автор чистосердечно признаётся, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России».

Эта глава должна была быть восьмой. Однако, как поясняет Пушкин, «во избежание соблазна» решился он лучше «выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина…»

Итак, девятая глава стало восьмой, а восьмая – путешествие Онегина – была исключена самим поэтом и печаталась им лишь в отрывках…

Эта глава касалась прежде всего самого автора. В ней были вехи его жизни, его опыта, его встреч, его размышлений. Она касалась всего, что «было над Невою льдистой» в решающие для Северной столицы, для всей России годы.

Пушкин давал характеристику всему, что прошумело над страной за четверть века. Всему, что определило его судьбу и судьба его поколения. Что помогало распознавать будущее России.

В этой главе он снимал лестные покровы с тех, кто получил их в иных, прежних его стихах. Касалось это в первую очередь царей, с которыми он постоянно ссорился.

Начиналась глава со строк, посвящённых тёзке автора:

 
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щёголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой…
 

Здесь каждое слово высекалось с афористичным блеском. С осуждением, с насмешкой. В полном соответствии с истиной.

В следующей строфе был упомянут Николай. Этому, не менее «лукавому», царю веры было ещё меньше. Пушкин с невесёлой усмешкой вспоминал русское словечко «авось»: «Авось по манью Николая семействам возвратит Сибирь» – тех, кто заточён в рудники. Этому авось можно было посвятить оду: «Авось, аренды забывая, ⁄ Ханжа запрётся в монастырь…»

Строфы десятой главы живописали революцию в Европе, восстание греческих этеристов, восстание в Семёновском полку…

Бунт семёновцев прогремел первым отдалённым громом. Он смутил, но не устрашил царя. «Россия присмирела снова, ⁄ И пуще царь пошёл кутить».

Но возгоралась уже «искра пламени иного». Она «издавна, может быть», тлела в сердцах лучших людей России. У этих людей – у друзей Пушкина – «свои бывали сходки». Там зрела мысль.

 
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
 

Никита Муравьёв стал одним из самых деятельных участников Северного общества и поплатился сибирской каторгой. Илья Долгорукий, член Союза благоденствия, отошёл от тайных обществ ещё до 14 декабря, он не понёс наказания…

Но с тех страниц истории не сотрёшь никого. Каждый занял своё место.

 
Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Лаская в ней свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал,
И, слово рабство ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
 

Пушкин заново переживал то славное время, когда в его сердце и в сердца его друзей глубоко входила «мятежная наука», когда «постепенно сетью тайной» покрывалась вся Россия, а «плешивый щёголь» губительно для себя «дремал» на троне…

Пушкин не испытывал трепета перед попами. Чаще всего так и называл их по-простому – попами.

В письме от 2 октября 1833 года читаем: «Въехав в границы Болдинские, встретил я попов, и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи».

Встреча с попом, как и с зайцем, не предвещала ничего доброго. Под Симбирском же было: «Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне её. Чёрт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить» (из письма от 14 сентября того же года). В самом деле, накликал этот заяц плутов и пьяниц ямщиков – так что пришлось воротиться с третьей станции обратно в Симбирск и на другой день начинать всю дорогу сначала.

Были у Пушкина странности – верил он в некоторые приметы. Встреча же с попом, как известно, ничего хорошего не сулит.

Может быть, это началось ещё с той поры, когда в Михайловском приставили к Пушкину настоятеля Святогорского монастыря Иону иметь над ссыльным духовный надзор?

Я говорю не о вере и даже не о православной церкви (об этом был бы особый разговор), а о церковнослужителях, с которыми Пушкину, как и любому русскому человеку, приходилось иметь дело в жизни. Он даже однажды выступил в их защиту – когда Пётр Яковлевич Чаадаев в своём «философическом» сочинении нелестно отозвался о православных священниках и противопоставил им к их невыгоде священников католической церкви: «Согласен, что наше нынешнее духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу».

Относись Пушкин к российскому духовенству иначе, никогда бы он не написал «Сказку о попе и о работнике его Балде».

Она была второй из крупных произведений, законченных в сентябре (первой была повесть «Гробовщик»).

Впрочем, начать надо с первого произведения того сентября, а первым были «Бесы» (стихотворение написано 7 сентября).

«Бесы» – удивительное стихотворение. С первой строчки, задающей быстрый, вихревой ритм, нас вовлекает в хоровод взбесившейся природы. Строка за строкой кружит и несётся куда-то вьюга, заносит дороги, плюёт в очи снегом, сбивает с пути.

Каждый россиянин знает это дорожное чувство тревоги, когда вьюга плачет и злится, а летучий снег уже не просто снег, а что-то неведомое и злое, враждебное человеку, толкающее в овраг его коня и сани. Кружишь и кружишь в поле, в степи, не в силах вырваться из чьих-то колдовских объятий. В народе говорят: это водит бес. И разве не видит его отчаявшийся путник – этот сверкающий глаз? Разве не слышит жалобного бесовского воя? И не так ли и в жизни порой кружат возле нас бесы разны, стращая и надрывая сердце своим визгом?

Сколько их? Куда их всех гонит?

Бесы в этом стихотворении почти неодолимая сила.

В «Сказке о попе и о работнике его Балде» Пушкин, словно всесильный волшебник, сбрасывает наваждение. Вьюга и ночь сметены. Светит солнце. Гомонит, полон людской толчеи день. Базар. Берег моря. Навстречу нам – добрый молодец Балда. При нём ни бесовские, ни поповские козни не страшны.

Пушкин прекрасно уловил в записанной ещё со слов Арины Родионовны в Михайловском сказке это уравнивание церковных и бесовских сил: «Поп посылает Балду с чертей оброк собирать». С точки зрения православия это – кощунство. С точки зрения народа – святая правда, уличающая служителей религии. Они, увы, далеко не безгрешны и для обделывания своих делишек могут привлечь и бесовские силы.

Сказка словно снимала, развеивала тот фатальный страх перед чертовщиной, который давал себя знать в «Бесах».

А всё началось со случайной встречи.

Старый бес. Рисунок Пушкина

Пушкин пошёл на базарную площадь – потянуло его туда в воскресное сентябрьское утро…

Повстречался Пушкину болдинский батюшка – остановился, благословил. Был он дороден, радушен. Шёл в сопровождении бабы, у которой на каждой руке висело по корзине.

Вот тогда-то Пушкин и вспомнил о листке с записью сказки. Когда вернулся с базара, нашёл этот листок среди привезённых бумаг. Как-то всё сходилось – встреча на базаре и старая запись:

«Поп поехал искать работника. Навстречу Балда. Соглашается Балда идти ему в работники, платы требует только три щелка в лоб попу. Поп радёхонек, попадья говорит: “Каков будет щёлк”. Балда дюж и работящ, но срок уж близок, а поп начинает беспокоиться».

Поп, толоконный лоб.

Рисунок Пушкина

Пушкин представил дородного болдинского батюшку, который соблазнился на дешевизну и заставил Балду выполнять три разных дела – плотничать, поварничать и конюшничать. За то и назначил ему Балда три щелчка – за каждую службу отдельно.

Заиграли озорные строчки:

 
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
 

Так ему и надо: не гонялся бы за дешевизной. Старый, а ума не нажил. Хоть и жалко его, а – поделом.

А Балда, как живой, стоял перед глазами. Он был молодым мужиком, мастером на все руки, болдинцем. Имя наполнилось истинным смыслом, заиграло. Слово «балда» должно было идти от «балдака»: если не изменяла Пушкину память, «балдак» означало рукоятку сабли или сабельный эфес.

Балда с зайцем и бесёнок.

Рисунок Пушкина

Тут всё одно к одному приходилось. Балда станет бить попа по лбу не до смерти: зачем старика убивать? Хватит с него простых щелчков. Но они всё же будут не безобидны, под стать тяжёлому удару сабельной рукоятки. И обалдеет от этих ударов поп, и вылетят из него остатки разума. Будет знать, как подставлять свои толоконный лоб Балде!

Он, конечно же, и родился здесь, в Болдине! Недаром же в старину слово «балда» стояло ещё ближе к Болдину: в XVII веке писалось «болда». У Пушкина память была отличная, а документы и рукописи Смутного времени он читал всего пять лет назад, когда писал «Бориса Годунова».

* * *

Сказочный сюжет сам просился на бумагу.

Хоть и морщит Балда верёвкой море, беспокоя чертей, а всё равно сказка разыгрывалась здесь, в Болдине. В конце концов черти могли жить и в одном из болдинских прудов. Почему бы и нет? Отменные пруды.

В одном старинном документе говорилось: «Положение имеет село при речке Азанке, по течению по правой стороне. На речке Азанке… запружен пруд, а при нём состоит мушная мельница о дву поставах, действие имеет во весь год…» Да ведь и не один пруд в селе.

Но всё равно – хоть все болдинские пруды охвати – с морем не сравнить, а чертёнку и зайцу надо, соревнуясь, бежать немало. Так что пусть они бегут берегом кругом моря. Сказка должна быть сказкой, а так – всё натурально совершалось здесь.

Разве не речь живого болдинского мужика звучит в устах Балды? —

 
Ты, бесёнок, ещё молоденек,
Со мною тягаться слабенек.
 

Или:

 
Да вот верёвкой хочу море морщить,
Да вас, проклятое племя, корчить.
 

В селе возле мирского пруда звучала иная речь – песенная. На мостках – громкие возгласы, шлёпанье мокрого белья и непременно песни.

При виде барина женщины первое время замолкали. Потом перестали его чуждаться. Он сдерживал ход лошади и шагом ехал мимо пруда по дороге в рощу, а его сопровождали песни. Одну запевали чаще других.

 
На болдинском на плоту
Мыла девица фату,
Она мыла, полоскала,
Фату в воду опускала,
Милый фаточку ловил,
Кафтан с шубою сронил;
Она губушки надула,
Пошла к старосте на думу
И к бурмистру на рассуду;
Как что староста-то скажет
И бурмистр-от что прикажет?
 

На лугу возле церкви, когда ещё в сентябре выдавались погожие деньки, парни и девушки тоже заводили песни.

Пушкин выходил на балкон, слушал. Позже, когда к нему в селе попривыкли, певуний к себе пригласил. Чудесно они пели! Пушкин слушал и заслушивался. Некоторые песни записал…

 
На заре-то было, на зорюшке,
На заре то было вечерней:
Высоко звезда всходила —
Выше лесу, выше тёмного,
Выше садику зелёного.
 

Вела же песня к иному, к «несчастьицу»:

 
Жена мужа потеряла,
Востым ножичком зарезала…
Сама пошла в нову горницу,
Закричала громким голосом:
«Ты талан ли, мой талан лихой,
Или участь моя горькая!..»
 

Такие истории – известно – западают в народную память, а потом гуляют – разносятся в песнях по белу свету.

Болдинские петь большие мастерицы. Песни выстраивали с толком. После грустной – весёлая. Пушкин и такую записал.

 
Тёща про зятюшку сдобничала,
Сдобничала да пирожничала,
Испекла пирог в двенадцать рублёв,
Солоду, муки на четыре рубли,
Ягодов, изюму на восемь рублей.
 

Хороша была тёщинька! Пели «Тёщиньку» певицы с особой лихостью и удовольствием. Очень им нравилось, как просчиталась тёща со своим пирогом и зятюшкой: думала-то тёща, пирожище и семерым не съесть, а зять подсел – один и съел.

 
Тёща по горенке похаживала,
Косо на зятюшку поглядывала:
«Как тебя, зятюшку, не розорвало?
Как тебя, зятюшку, не перервало?»
 

Многие песни искрились юмором, насмешкой. Они помогали взглянуть без уныния на не слишком весёлые обстоятельства жизни. Бедная она была. Отец и дядя, умерший недавно Василий Львович, помещики были нерадивые, хозяйство запустили. Управляющий был плут. Крестьяне – горемыки.

Исподволь родился замысел истории этого горемычного села. Пушкин так её и озаглавил – «История села Горюхина».

Писал её в назидание потомкам горюхинский житель Белкин, родившийся в сём селе в 1801 году апреля 1-го числа от честных и благородных родителей и получивший первоначальное образование, естественно, от сельского дьячка. Проходил Белкин и службу в пехотном полку, но смерть дражайших родителей заставила его вернуться в деревню. Там, в тиши и уединении, решил он заняться литературной деятельностью, но, не будучи с детства одарён воображением, долго не знал, с чего начать. Нечаянный случай разрешил его недоумения – в руки ему попали документы: собрание старинных календарей с записями деда, бабки и приказчика и летопись горюхинского дьячка. Присовокупив к ним ревижские сказки с замечаниями старост касательно нравственности и состояния крестьян, а также изустные предания, новоявленный историк принялся за труд.

Он соответствовал лучшим образцам исторических сочинений, коими для Белкина почитались бессмертные труды по всемирной истории аббата Милота и отечественной – Татищева, Болтина и Голикова. Потому и стиль отвечал высокому жанру:

«Страна, по имени столицы своей Горюхином называемая, занимает на земном шаре более 240 десятин. Число жителей простирается до 63 душ. К северу граничит она с деревнями Дериуховом и Перкуховом, коего обитатели бедны, тощи и малорослы, а гордые владельцы преданы воинственному упражнению заячьей охоты».

Обитатели же Горюхина – с гордостью противопоставлял их историк дериуховцам и перкуховцам – были «большей частию росту середнего, сложения крепкого и мужественного, глаза их серы, волосы русые или рыжие. Женщины отличаются носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию».

Выставлялась с несомненностью благодать края: «Издревле Горюхино славилось своим плодородием и благорастворённым климатом. Рожь, овёс, ячмень и гречиха родятся на тучных его нивах. Берёзовая роща и еловый лес снабжают обитателей деревами и валежником на построение и отопку жилищ. Нет недостатка в орехах, клюкве, бруснике и чернике. Грибы произрастают в необыкновенном количестве…»

Благополучно пребывали горюхинцы в сём цветущем краю, производя торг лыками, лукошками и лаптями, услаждая чувствительные сердца музыкой – балалайка и волынка и поныне раздавались в их жилищах, «особенно в древнем общественном здании, украшенном ёлкою и изображением двуглавого орла».

Сиречь в кабаке.

Поэзия также процветала в древнем Горюхине, «доныне стихотворения Архипа-Лысого сохранились в памяти потомства». Одно из них, сатирическое, приводит историк:

 
Ко боярскому двору
Антон староста идёт,
Бирки в пазухе несёт,
Боярину подаёт,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах, ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху надарил.
 

Тут надо пояснить. Бирками отмечалась проделанная крепостными крестьянами работа. Бирки позволяли старосте жульничать, надувать и крестьян и барина. Что и делал успешно староста Антон.

Сатирические стихи Архипа-Лысого словно камертон ко всей сатирической истории села Горюхина.

После его стихов Белкин приступает к истории, начиная её с «баснословных времён» и живописуя сначала нестрашное правление старосты Трифона, а затем появление присланного барином приказчика. Тогда-то и наступили для горюхинцев иные времена. «Политическая система» приказчика была проста и прозрачна, как слеза: «Чем мужик богаче, тем он избалованнее – чем беднее, тем смирнее». А «смирность» – главная крестьянская добродетель. Её-то и возвёл в перл приказчик. «Мирские сходки были уничтожены». Оброк собирался, хотя и понемногу, но круглый год сряду. «Мужики, кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В три года Горюхино обнищало».

Какая привычная история! И недаром повествование о белкинской вотчине площадью – смешно сказать – в 240 десятин ведётся в ключе истории. Да, это подлинная – хотя и сатирическая, хотя и изложенная простодушным Белкиным (который и не помышляет о сатире) – подлинная история этой страны, матушки России, с тысячами Горюхиных, Дериуховых, Перкуховых, крестьянского, трудящегося в поте лица населения, живущего на благодатной земле.

Но что за несчастье! Что за злой и неотвратимый рок! Почему нету счастья этой земле, начиная – может быть, прав Белкин? – с «баснословных времён»?

Впрочем, нет. В «баснословные» было попроще, подобрее, почеловечней. Это проступает даже в белкинской истории, хотя она и получилась сатирой. Но вот потом наступили воистину времена: всё отдано было во власть приказчиков. Они приняли «бразды правления» в свои бестрепетные руки и показали мужикам, где раки зимуют. Завели такой порядок, что «Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа-Лысого умолкли. Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днём радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного…»

На этом рукопись истории обрывалась. Пушкин не закончил её.

Но, может быть, заканчивать не было необходимости? То есть она, как и некоторые другие произведения Александра Сергеевича Пушкина, по сути была закончена. Расставлены все акценты, вынесены все оценки, в полный рост выявлена судьба тех, о ком идёт в повествовании речь.

Нам же ясно, читая пушкинскую «историю» русского села, что в ней сатирическим пунктиром обозначена не только прошлая история, но и будущая. Так сказать, прогноз. Та будущая история, что выпадала на долю русского крестьянства, русского народа во все предбудущие времена, через все царства и правления, вплоть до последнего времени. Ведь и нам никак не удаётся полностью освободить тех, кто пашет и сеет, кто кормит людей, от разного рода старост и приказчиков, с их «политическими системами» и «браздами правления», как изволил выражаться горюхинский историк.