Текст книги "Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1"

Глава 2. Роза мира

Профессор Януш Томашевский неуловимо отличался от других преподавателей Университета. Он иначе смотрел на студентов, иначе с ними обращался. Пожалуй, преподавателем было не назвать, как большинство других профессоров, тех, кто помогал студентам получить знания и навыки. Даже Спирелли, декан Игниса, бесшабашный весельчак, все же сохранял дистанцию. Элли же, как староста их факультета, самая ответственная и серьезная ученица Игниса, нередко брала обязанности декана на себя, поскольку сам Спирелли был недостаточно педантичным и, если честно, слегка безалаберным в некоторых вопросах.

Что касается Муна, полной противоположности Спирелли, сухаря, брюзги и педанта, декана Аквеуса. По преданию, когда сам Мун впервые вошел в Банкетный Зал и коснулся Шара, тот показал мутную, болотную, зеленовато-бурую жижу. Так вот, Мун так и вовсе был занудой из зануд, человеком-параграфом, который и пальцем не пошевелит, чтобы сделать хоть что-то помимо его прямых рабочих обязанностей (за что и был прозван Сухарем). Спирелли же частенько пренебрегал формальной рутиной, зато никогда не отказывал подопечным в помощи. Такой подход Элли нравился куда больше, если честно.

Сам Шар, говорят, был таким же древним, как Университет: по легенде, первый директор и основатель Университета также создал и Шар, а как давно был построен Университет, неизвестно. Шар способен показать внутреннюю сущность человека, его природные склонности, характер – и определить, к какой из четырех базовых Стихий ближе всего новый студент. То, что отражалось внутри, всегда было уникально: как не бывает двух одинаковых характеров, так не было еще (на памяти Элли – так уж точно) двух одинаковых узоров в Шаре.

Элли прекрасно помнила тот день, когда они с Антуаном и Алексом проходили распределение. Она была ужасно зла на Антуана за его нелепую, необъяснимую выходку… То, как он накричал на дядю Генри, как он посмотрел тогда на нее, Элли… И все же она не могла сказать, что Антуан стал отныне чужим человеком. Конечно же, он оставался для нее близким – не то чтобы братом, не то, чтобы другом, но все-таки Элли не могла спать спокойно при мысли, что ему плохо. Он был в чем-то нелепым, часто неправильным, но все же умным и чутким. Впрочем, было в нем порой и непонятное высокомерие, что-то такое, что не давало находиться с ним рядом. Элли не нравилось об этом думать, это было так же неприятно, как сидеть на уроках у Кляуница, в вечном полумраке, среди его змеиного шепота.

…В таких мрачных раздумьях она сидела на скамье распределения, рассеянно оглядывая будущих сокурсников. Когда она сама шла по красному ковру, мысли вдруг разом разлетелись прочь, а внутри все сжалось. Элли даже подумала, что от волнения ее энергия могла «замерзнуть», и теперь Шар покажет холод, лед – но нет, под ее пальцами в хрустальной сфере вспыхнуло пламя, ровное, как костер, но периодически играющее яркими белыми всполохами – непредсказуемо, неритмично.

Антуан, естественно, оказался водой – глубокой, темно-синей, ровной. Такой, наверное, была вода в глубине океана.

«Все-таки мы слишком разные… Должно быть, поэтому и не можем находиться вместе – хотя и хочется, но никогда не получается забыть об этой разнице. Любая мелочь словно кричит: что хорошо для тебя, губительно для него – и наоборот».

…Давид тронул ее за плечо, и Элли вынырнула из раздумий. Они уже пересекли небольшой луг, отделявший жилища сотрудников Университета от самого замка. Дом Томашевских был красив, ухожен, элегантен – но теперь, когда Элли впервые переступила за его калитку и вошла в сад, то наконец поняла, почему, когда она проходила мимо него, к приятному чувству примешивался странный осадок. Такой белый, изящный, отделанный мрамором особняк не мог не быть приятным глазу, и только оказавшись в саду, Элли наконец поняла, что ее смущает. «Здесь очень много цветов. Мягких, красивых, нежных… совсем чуть-чуть больше, чем нужно. И вьюн на стене – очень красив, уместен, но отдает некой… нарочитостью? Да, пожалуй, именно так». Пока все поочередно заходили в дом, Элли вернулась к мыслям о Томашевском. Он не был преподавателем, как другие, он не относился к студентам, как к безличным объектам. Он не был и наставником, как Кей – тот бывал и строг, и брюзглив, но все же он – один из них. Главный, старший, опытный, он испытал на себе несоизмеримо больше, чем им, скорее всего, когда-либо доведется, и поэтому он был куда ближе всех остальных. Для Элли, во всяком случае, он был командиром и боевым товарищем.

Что касается Грандмейстера, то он (как казалось Элли), был самым загадочной человеком из всех, кого она знала. Хотя именно он встречал студентов в самый первый учебный день, первым рассказывал им о силах, управлявших миром. У Элли было смутное, необъяснимое чувство, словно сам Грандмейстер тоже был некой силой, загадкой… словно он, такой непохожий на остальных волшебников, сам по себе был стихией, с хитрой улыбкой вселившейся в балахон волшебника из сказки, глядящей на окружающих с добрым, но и грозным намеком – а ну как кто догадается, что он и не человек вовсе? В том, как буднично и поверхностно его обсуждали, ощущалась неправильость, будто слова, подходящие для обычных людей, не могли правильно описать его. Впрочем, Элли не видела ни одного Великого мага, кроме Грандмейстера. Быть может, им всем полагается ходить в чудаковатых одеждах? Про Белую Чародейку ходили слухи, будто она так прекрасна, что красота ее сияет, как второе солнце – выдумки, наверняка, но в любом случае, за ними что-то стояло…

А вот Томашевский точно был человеком – и Учителем. Не преподавателем и не наставником, и тем более не грозной и могучей стихией в обличье мудрого старца – он был человеком взрослым, умудренным и уверенным в себе. Он, вот ведь странное дело, действительно казался намного старше их: хотя ему было всего-то шестьдесят восемь – начало зрелости, если подумать, – он выглядел благородным, пожившим и степенным. А вот Кей, хотя старше Томашевского в разы, был… нет, не мальчишкой, ветераном. Со своими без малого четырьмя сотнями лет жизни за спиной, лысым черепом, невероятной силой – он казался ей более близким, понятным, молодым, чем Томашевский – который для Кея должен был быть мальчишкой, таким же, как и они. Нет, все же возраст – чистая условность. Ну разве можно представить того же Грандмейстера юным, двадцатилетним, без седой бороды и посоха? «Должно быть, он был древним и великим еще в юности» – решила Элли.

Томашевский учил их, если можно так сказать, быть людьми. Было видно, как он сам волнуется, как, затаив дыхание, ждет, что же ему ответят на каверзный вопрос, какое решение найдут для трудной задачи; как он тихо, одной лишь улыбкой ликовал, когда ученики находили правильный ответ, как болезненно, озабоченно хмурился, когда говорили неприятные, злые вещи. Официально он вел общую историю, право, этику, курс литературы – на самом деле он рассказывал о жизни, о том, что правильно и неправильно, о морали, об этике – в общем, о главных в жизни вещах, о принципах, которым должен следовать каждый. Элли была согласна с ним почти всегда – в принципах; чаще всего – в идеях и суждениях; но, что печалило, нечасто – в решениях. Он был верным и даже фанатичным сторонником писателя Луки Федотова – тот жил и творил еще до Войны, но, по словам Томашевского, идеи эти пережили не только свой век и величайшую катастрофу в истории, но переживут и все века последующие. Мораль их действительно была потрясающей, глубокой, взывала к бесконечному достоинству личности, гордости за звание человека, ответственности перед каждым, особенно – слабым, к простоте – но единственное, с чем Элли не соглашалась никогда – была идея, что применять магию, не несущую стихии Жизни и Духа, нельзя в принципе, даже для защиты. Он был сторонником лишь радикально светлого пути – убеждения, невмешательства. Томашевский тоже не раз говорил: чем убить злодея темной магией, или даже стихийной – лучше окружить себя светлым барьером. Пусть тебя убьют, но ты сохранишь чистоту, твой пример даст жить другим, сделает их лучше, а злодей однажды раскается… Так ли это? Раскаялись ли те, кто убил ее родителей и родителей Антуана? Вряд ли – их ведь так и не нашли, и никто не явился с повинной. Значит, что-то в этой этической теории все же хромает. Значит, даже самому гуманному и человечному учителю нельзя верить до конца, во всем, особенно в том, что касается самых важных решений в жизни.

Томашевский спорил с ней без устали, предлагал десятки вариантов того, как можно подойти к разговору с любым человеком, доказать ему его неправоту, найти путь, устраивающий обоих. Элли молчала, и чем дальше, тем отчетливей понимала, что хочет лишь одного – найти и убить тех, кто убил ее родителей и родителей Антуана. Сколько бы страшных слов осуждения ни говорили про самосуд – все остальное было бы просто ложью, изменой себе и памяти, долгу перед родителями. А хуже измены ничего нет. …Элли удивилась сама себе – очень нечасто она погружалась в раздумья так глубоко, что не успевала замечать того, что происходит вокруг. Профессор и гости заняли кресла и диван, глава дома сидел в самом большом кресле, белом, как и вся мебель в доме, как обои и ковры. «И все же что-то тут излишне» – не могла отделаться Элли от назойливой мысли. Сувениры, книги (очень много книг), и, конечно, томики Федотова на тумбочке, на первых полках. На окнах все те же цветы, везде – мягкие игрушки, весело подмигивающие и махающие гостям лапами – белые мишки, тигрята, жирафы. Словно какая-то огромная детская…

Лорэйн, жена профессора, была старше их самих всего на два или три года – когда они были первокурсниками, она еще училась, на Аквеусе, – красивая, мечтательная, безупречные манеры, обворожительная улыбка. Профессор тогда недавно овдовел. Его супруга погибла за три года до их, Элли, Антуана и остальных, поступления – несчастный случай с летательным диском, управляемым каким-то одурманенным зельем юнцом.

Так вот, профессор, говорят, влюбился без памяти, едва встретив Лорэйн, и юная студентка ответила взаимностью. Сегодня она была в цветастом свободном платье, пестрая шаль прикрывала тонкие плечи, чуть кудрявые светлые волосы небрежно убраны назад… она сидела в соседнем от мужа кресле, загадочно и нежно улыбаясь – сразу всем и никому в отдельности.

«Интересно, в самом ли деле она его любит?» – подумала Элли и тут же устыдила себя за такой неэтичный вопрос. В любом случае, это уж точно не ее дело, а такое любопытство достойно разве что Эммы Брюйе и ее подружек-сплетниц. Элли оглядела клуб – собралось, считая ее, девять человек. Давида она, признаться, притащила сама – хотелось узнать, что эта бестия скажет про их учителя – почему-то ей это было важно, интересно все, о чем говорит этот парень, такой искрящийся, такой внутренне благородный, отважный…

Алекс пошел, очевидно, за компанию. Антуан? Очевидно, еще надеется чем-то ее, Элли, поразить, заставить передумать… А может, ему просто скучно предаваться размышлениям в одиночестве.

Около Антуана сидел юноша в идеальном костюме, с галстуком-бабочкой, настоящий джентльмен – и староста Террума. Чарльз был наполовину англичанином, наполовину французом – и, что интереснее, приходился, кажется, племянником самому королю. По-видимому, его это обстоятельство приводило в страшное смущение – на идеально красивом (и можно сказать, истинно благородном) лице горел румянец, идеально сидящий пиджак сминался, но ровный, как линейка, пробор оставался безупречен. Вообще, Чарльз делал все от него зависящее, чтобы доказать всем и каждому, что он ничего не получает просто так, за королевское происхождение (тщетно – за глаза его звали не иначе как Принцем). Удивительно было и то, что он собирался жениться на Альбине. А она была круглолицей, невысокой и полноватой – и это бы ладно, но все же дочь обыкновенного профессора, а по Чарльзу наверняка вздыхали прекраснейшие из юных светских дам. Впрочем, быть может, от них он и решил сбежать таким вот образом – Элли не поручилась бы, что между женихом и невестой есть хоть какой-то намек на страсть. Следующей сидела Эвелин Лаверни, староста Аэрума, самая энергичная активистка, участвующая во всех клубах, имеющих хоть какое-то касательство к Аркануму. Немыслимым было любое мероприятие, на котором она не выступила бы с речью – оптимистической, энергичной, решительной – но Элли всегда чувствовала какую-то фальшь. Быть может, поэтому симпатичное веселое личико Эвелин казалось ей все же немного неприятным.

После Эвелин был парень, которого Элли вообще помнила смутно – невысокий и пухловатый, с прилизанными волосами и полными губами. Он отдаленно напоминал Антуана, но тот был скорее величественен, как слон, этот же казался просто слабым – Элли при взгляде на него ощущала жалость с легким оттенком брезгливости. Его, кажется, звали Петером, а фамилию она точно не смогла бы вспомнить. Следующей была Диана Кирри, симпатичная, хотя и, на вкус Элли, излишне скромно одевающаяся студентка с Аквеуса. Элли удивилась, что та выбралась из общежития их факультета – Диана была домоседкой, никогда не появлялась ни в одной компании. Правильная девочка, но все же несколько странная. Элли не могла припомнить ни одного случая, чтобы Диана хоть раз ходила с кем-либо на свидания или вообще хоть раз упоминала в разговорах о парнях (или девушках, ведь всякое бывает) – и даже сплетен о ней не ходило, что и вовсе странно. Впрочем, неважно. Элли вновь упрекнула себя за недостойное любопытство.

Последним из собравшихся был Этьен Колери, длинный лохматый парень в мешковатой одежде… вернее, таким его привыкли видеть. Долгое время он считался не то чтобы изгоем – чудаком, странным и нелюдимым, слишком стеснительным, чтобы заговорить. Над ним частенько подшучивали – в частности, Алекс. Элли, конечно, подобное пресекала, когда могла, но не всегда же уследишь за таким хулиганом?

В этот год Этьен, впрочем, изменился – подрезал патлы и начал, хоть и неуверенно, но все же общаться с людьми, пытался шутить (и даже не всегда – безуспешно), словом, решил, наконец, влиться в общество. Что и говорить, перемена была очень любопытной – уж не специально ли Томашевский его пригласил?

Профессор же дождался, пока голем разольет чай, взмахнул рукой – и чашки повисли в воздухе напротив гостей: сегодня они были не студентами, а именно гостями в его доме.

Томашевский представил Этьена и попросил поделиться со всеми историей, которую тот, видимо, уже рассказал профессору ранее.

Этьен прокашлялся, собираясь с мыслями, и несколько сбивчиво начал: – Ну… в общем… не секрет… наверное, что я был… ну, необщительным. Я избегал людей, и надо мной смеялись. Я теперь не обижаюсь, а вот раньше очень обижался, помню, чувствовал себя полным ничтожеством. Элли покосилась на Алекса – тот смотрел с вызовом, блестя глазами – значит, чувствует вину, это она уже знала – как-никак они втроем вместе учились в школе и дружили едва ли не с первого класса. Этьен тем временем продолжал: – Я никому не жаловался, молчал… Не хотел отвлекать людей своими глупыми проблемами. Особенно не хотелось никем быть – я уже смирился с мыслью, что я полный неудачник. В общем, этим летом я…я попытался покончить с собой. Элли в ужасе округлила глаза – как и остальные собравшиеся. Чтобы кто-то из их однокурсников всерьез дошел… до такого? Конечно, самоубийство обществом не осуждалось, как безусловное право человека распоряжаться своей судьбой, но все же известие потрясло. Потрясло и заставило вновь ощутить то чувство, которое Элли всегда испытывала, думая о смерти родителей – вторжение чего-то чуждого, враждебного, слепого и беспощадного…

Этьен после небольшой паузы продолжал. – Я набрал ванну, заклинанием разрезал вены на руке… Если бы отец не выпил накануне прокисшего молока и не ворвался в туалет, меня бы здесь уже не было. Меня едва успели спасти, но я… я ничего не помнил. Просто очнулся в госпитале, как будто через секунду… Но это была секунда темноты, такой пустой, что я испугался. Так сильно испугался, что понял: продолжать жить как раньше – нельзя. Я просто убивал день за днем, а ведь мог посвятить каждый час жизни чему-то полезному – тренировкам, книгам, общению, новым знакомствам… Мне… мне так сильно захотелось жить… и я понял, что сам навлекал на себя все неудачи. Я был лузером не потому, что надо мной смеялись, надо мной смеялись потому, что я был лузером. – Неправда! – звонко воскликнула вдруг Диана, – чушь! Любой, над кем смеются – по определению невиновен, по определению прав! А любой, кто смеется – последняя мразь, которая недостойна даже…

Томашевский предупредительно поднял руку: – Мадемуазель Кирри, прошу вас! Вы выскажете все, что хотели, только дайте Этьену договорить! Поверьте, ему очень нелегко о таком рассказывать. – Профессор… Вообще-то, теперь уже не так трудно. Собственно, я пришел сказать одно – ребята, цените жизнь, она одна… Это так банально, но совсем другое дело, когда узнаешь на себе…

Алекс вдруг встал с места и подошел к Этьену: – Я был полным мерзавцем! – отчеканил он. – Признаю, я был эгоистичной, наглой свиньей. Я и подумать не мог, что это настолько тебя задевает, не мог и представить, что из-за моих шуток… да что там, мне было просто плевать, что ты там чувствовал. Я забыл, что ты человек, но теперь… Знаешь, если я когда-то что-то могу для тебя сделать – я не откажу, чего бы мне это ни стоило! – под конец у Алекса немного сбился голос, и он умолк. – Спасибо, – улыбнулся Этьен, – но ведь все обошлось, не так ли?

– Но ведь… – Могло, но теперь нет причин так сокрушаться. Я бы хотел только… стать ближе к людям. – Пойдешь с нами в «Розу Мира» после вечера? – неожиданно для себя спросила Элли. – Я? Да… конечно, с радостью! – удивленно пробормотал Этьен.

– Что ж, из этой истории мы можем извлечь немало уроков, не так ли? – спросил профессор с грустной улыбкой. – Вами, Алекс, я безмерно горжусь – нужно иметь храбрость и благородство, чтобы признать ошибку и попросить прощения. Нужно благородство и достоинство, чтобы извинения принять… – А если бы человек не хотел принимать извинения? – вновь взорвалась Диана, – он тогда что, мелкий мерзавец? Неужели вы тоже обвиняете жертву, профессор? Если сволочь, которая смеет не считать меня за человека, не ощутила себя червем под ногами, если его публично не подвергли общему позору, о каком извинении может идти речь?

– Диана, это правда, что этика всегда на стороне пострадавшего. Но отпустив обиду, мы делаем свою жизнь легче. – Нет, мы только признаем правоту обидчика!

Профессор, кажется, наконец нашелся. – Мне кажется, что этот разговор слишком деликатен, чтобы обсуждать его так публично. Я буду вам признателен, если вы останетесь после собрания… – Хорошо, – чуть смягчилась Диана. Элли не верила ушам. Неужели это все всерьез? Почему она так злится? На памяти Элли Диану никто никак не задевал… Конечно, это просто ужасно, невыносимо, когда тебя унижают, но на это можно ответить, отомстить, наконец, просто забыть, заесть сладостями, если на то пошло. Но так носиться из-за каких-то дразнилок? «У нее-то родители живы-здоровы, а вот я даже ни разу с ними не говорила» – думала она с медленно нарастающим негодованием, но все же сдержалась и промолчала. – Действительно, взрослые часто преступно ведут себя по отношению к детям, – говорил тем временем Томашевский, – часто забывают, что при прочих равных дети всегда должны иметь больше прав и меньше обязанностей – в силу неравенства, зависимости. И оставлять их наедине с опасностями преступно со стороны взрослых – учителей, воспитателей, семьи… Как мы видели, это может грозить ужасными последствиями. Поэтому хочу сказать вам, как, возможно и вероятно, будущим отцам и матерям. Помните главное: ребенок – не младший и не нижестоящий, он такая же равноправная личность с таким же чувством собственного достоинства, как и вы. Поэтому ни в коем случае нельзя детей наказывать – вы ведь не будете наказывать своих друзей или подчиненных? Вы должны быть ребенку другом, и только другом. Поэтому воспитывать можно только собственным примером, только разговорами, терпеливым, настойчивым повторением и объяснением. И самое главное – хвалите, хвалите, и еще раз хвалите! Поощряйте любой интерес, любую инициативу! Ни в коем случае не критикуйте и не порицайте. Перехвалить. Ребенка. Нельзя. Можно только недохвалить, недолюбить. Чем больше вы отдадите любви, тем больше он сам будет отдавать другим! А любое ограничение, порицание, наказание лишь подавляет самооценку, свободу самовыражения, уверенность. Растят раба. Поэтому, чтобы победить остатки авторитарной культуры, мы должны правильно воспитать новое поколение – не просто непоротое, но и ничем не униженное и не ограниченное – запретами, дисциплиной, сравнениями с другими, требованиями соответствовать общественным стереотипам и шаблонам. Только похвала, поддержка, достоинство и обращение к внутреннему чувству совести!

Элли снова хотела бы согласиться, но снова вызывала сомнение практика. И Влад, сын профессора – образец высокомерного хама, определенно не знавший недостатка в похвалах и поощрениях «ребенок», да и она сама всего несколько лет назад была далеко не ангелом, и лекции от старших игнорировала просто из принципа, а иногда и делала назло. Просто так, без каких-либо причин. Не хватало похвалы? Или все-таки наоборот? Кто знает… Нет, что-то в теории профессора определенно хромало. – Но, если позволите, – продолжал тем временем Томашевский. – Я бы хотел обсудить сегодня еще одну тему. – Ребята, я на этот раз обращаюсь к Элли, Антуану, Алексу, Давиду. Я хочу спросить у вас – почему вы выбрали стезю Ордена? Наш мир достаточно стабилен, крепок… Я, безусловно, понимаю, что кто-то должен поддерживать порядок, но все же избрать для себя путь, связанный с насилием… Вы уверены, что вами не движет только лишь месть – при всем моем к вам сочувствии, – или, того хуже, стремление к власти, к силе?

Элли снова почувствовала, как что-то отдаляет, отталкивает ее от профессора. «Он не поймет» – осознала она внезапно, – «сколько ему ни говори, он не почувствует и не поймет, не ощутит того же, что чувствую я. Что это просто ПРАВИЛЬНО, и по-другому – никак». Ей не хотелось спорить (Элли вообще терпеть не могла споров), и ей повезло – профессор адресовал вопрос Антуану.

– Антуан, друг мой. Просто поверьте мне, моему многолетнему опыту педагога – вы человек явно предназначенный для мирных профессий. Вы могли бы стать выдающимся ученым, историком, знатоком своего дела. Я знаю вашу дотошность в делах. Вы ведь человек неторопливый, основательный. Вы уверены, что это ваше дело – такое опасное, связанное с насилием? Поверьте, чувство вины или мести – не лучшее руководство в выборе профессии.

Антуан сделал движение бровями вверх-вниз и поправил указательным пальцем очки. Элли поневоле улыбнулась – это был его жест с самого детства, и жест этот делал его похожим на ученого кота, или, может быть, филина – однако при всем при это было серьезно, это означало начало тихого, но решительного сопротивления. Дядя Генри говорил, что этот жест Антуан унаследовал у своего отца – и снова сердце кольнуло жалостью. – Профессор, а что если я скажу, что не хочу быть ученым? Что мне неинтересно сидеть в пыли библиотек, что я не верю в теорию общественного блага, участия и малых дел? Что я не верю сенаторам и политикам и что я не вижу ровно ни одного интересного занятия – кроме службы в Ордене? Где, как не там, я могу увидеть, своими глазами, а не по книжкам – каков мир на самом деле? – Поверьте, книжки не врут – это наука, и каждый факт в любом учебнике перепроверен многократно… – Не знаю, – упрямо мотнул головой Антуан. Сейчас он был похож на глыбу, несдвигаемую и непреклонную, – но я могу сказать наверняка, что просто не хочу больше книг. Я не верю в безопасность, я не верю в то, что время Тьмы ушло навсегда. – Но, Антуан, оно ведь действительно ушло! С тех пор, как Возрождение выстроило новый мир на обломках старого, мы не вели крупных войн, а за последние полвека, даже чуть больше, не вели войн вообще! Человечество извлекло главный урок из Войны! Темная магия уходит из мира, и статистика подтверждает ежегодное снижение преступлений… – И ежегодный рост самоубийств, – упрямо возразил Антуан. – Вы смешиваете в корне разные проблемы! Преступность и темная магия побеждаются – пусть пока не до конца, но я уверен, в этом веке Орден станет просто излишеством. И я скажу так – все институты власти, где организованно учат насилию – это наши настоящие враги. Много, неисчислимо много раз они, под предлогом защиты народа, брали власть и устраивали тиранию, такую, что гибло людей куда больше, чем от рук тех, от кого они якобы защищали…

Элли не выдержала. – То есть, надо просто уплатить небольшую жертву в виде отдельных людей, которые погибнут от действий преступников, раз это поможет сохранить общественный строй от возможности тирании? Что ж, – ее голос зазвенел, – я свою уплатила. Антуан тоже. А вы?

Профессор Томашевский слегка побледнел. – При всем уважении, – начал он мягко, но с затаенным, как показалось Элли, раздражением, – я очень, очень сильно скорблю о вашей потере. Но мы все же ведем дискуссию, и я не могу говорить против объективности. А она свидетельствует, весьма упрямо, что подобные вашему случаи – это дикая, невероятная, жестокая случайность. Мы не можем предотвратить все на свете – по крайней мере, пока. А вы, как ни прискорбно, все-таки стараетесь привести пример к крайности, преувеличить факты… – То есть, родители Элли и Антуана были всего лишь «слегка убиты»? – заговорил вдруг Алекс, – и Элли очень редко приходилось видеть его таким – с раздувающимися ноздрями, сверкающими глазами. – И на самом деле, все не так страшно, и в среднем – они живы, ведь это такая редкость?

Кошачьи глаза Лорейн на мгновение впились в лицо Алекса – с удивлением, и тонкие брови на секунду приподнялись. Впрочем, мадам Томашевская тут же посмотрела на мужа, положив ему на плечо руку. Тот же рассердился: – Это просто невежливо! Вы играете словами, оскорбляя друзей… – Мне было обидно не то, что сказал Алекс, – твердо и тихо сказал Антуан, – мне было обидно слышать про то, что дело, которому служили мои родители, оказывается, обитель тиранов, а их смерть – всего лишь досадное недоразумение.

Профессор, кажется, растерялся, ища слова, но Антуан продолжал: – Профессор Кей – ветеран Войны. Он видел все это своими глазами, и считает, что зло не может быть уничтожено до конца… – Профессор Кей испытывает послевоенный синдром. Понимаете, он рос без родителей, в годы войны – у него не было чувства защищенности, а это делает человека слабым, заставляет видеть везде опасность… – Слабым? – вдруг подал голос Давид, – да в этом Университете только Грандмейстер сильнее его! И опасность он видел лицом к лицу, сражался! – Я говорю о слабости в другом плане, психологическом! А насчет опасности – да, она была, но именно эта незащищенность не дает ему ощутить связь с миром, заставляет вечно видеть призраки прошлого, которые давно уже ушли – но он не может примириться и… – Вас ведь там не было, профессор, – вдруг сказал Этьен, – вдруг он знает что-то… – Мне не обязательно там быть! Наука задокументировала… – Кстати, о документах, – Антуан заговорил быстрее, что значило, что он уже вошел в раж, – у нас ведь есть свидетели, Великие маги! Что говорят они? Почему вы на истории не говорите нам о тех временах, которые были ДО войны? Что было в годы до нашей эры, до открытия магии? – Там были бесконечные войны и дикость, – решительно возразил профессор, – мы пришли к новому миру, и все необходимые данные об эволюции, физике и устройстве мира у вас есть. Вы знаете, как сменялись технологические уклады, общественные формации, как постепенно и неохотно уходила дикость и авторитарная культура в пользу общечеловеческой морали и этики. Остальное же, поверьте, просто хроника преступлений против человечности. – А что насчет Века Героев? – запальчиво спросил Антуан, – что насчет эпохи, когда было создано наше Королевство, когда мир изменился, как говорят, до неузнаваемости? Почему мы ничего или почти ничего не знаем о Героях, о великих королях и королевах древности?

Януш Томашевский, кажется, не на шутку рассердился, но держал себя в руках.

– Дело в том, что в этих легендах не больше правды, чем в детских сказках! – ответил он мягко. Это все на самом деле личности из разных эпох! Все это происходило постепенно, а не разом. Доказательством этому служит хотя бы тот простой факт, что Великие маги рождаются в лучшем случае раз в столетие. Как, по-вашему, мог появиться разом целый десяток или сколько там этих персонажей насчитывается? Все это события разных времен, которые преувеличили в несколько раз и смешали вместе, породив легенду – кстати, очень вредную, об эпохе героики. И кто мне скажет, почему героика так вредна?

– Заставляет людей не думать о несбыточном? – задумчиво спросил Этьен. Эвелин протянула руку и дождалась кивка профессора. – Потому что, – начала она на одном дыхании, – героизация отдельных личностей, во-первых, унижает достоинство тех, кто не находит в себе добродетелей, которые приписывают так называемым Героям. Во-вторых, она приводит к ложным концепциям, будто можно революциями и насилием изменить что-то к лучшему. В-третьих, она продвигает идею, что одни люди лучше других, что всем можно и нужно навязать одинаковые рамки и примеры. И, наконец, потому что эпос порождает фашизм, пренебрежение к человеку и важности отдельной личности!

– Именно! – сказал профессор, подняв палец, – вы очень точно все изложили. Запомните, ребята, соблазн героизма, выдающихся личностей – это лишь маска, предлог, под которым совесть и важность и ценность личности, индивидуальности подменяется поклонением силе, это путь к рабству и тирании, требующих от людей класть все силы и жизнь на алтарь. Эмоции – излишние, преувеличенные, вытесняют этику – а это прямой путь к тому, что диктатуры позапрошлого века назвали фашизмом. Вот что я еще добавлю. Опасайтесь лишних эмоций и тех, кто пытается к ним апеллировать! Для нас превыше всего должна быть мораль и совесть. Элли была согласна почти с каждым словом – действительно, жить в тени кого-то великого, если тебя постоянно укоряют в том, что ты зауряден и обычен – унизительно, но что-то опять не давало покоя. Правда ли, что героика ко всему этому ведет? Действительно ли величие одного – унижает всех окружающих? Ей не давала покоя мысль о том, что ее родители – в каком-то смысле тоже герои; а может, всплывающий в голове образ Грандмейстера, которого Элли легко могла представить скачущим впереди войска на ослепительно белом скакуне – и когда впереди такой, как он, ей было бы, наверное, ни капли не страшно идти в бой, даже когда врагов в десять раз больше, чем друзей. А, может, и в сто раз. Элли вновь прогнала неправильные мысли из головы, а в это время вновь заговорила Диана: – А я считаю, что этих Великих надо казнить в детстве. Они ведь сразу выявляются? Ведь все наши беды – от них. Это они могут по прихоти развязать войну. Но хуже всего то, что они считают себя лучше всех от рождения, и этим унижают других! Я бы вообще запретила талантливым учиться, потому что они травят людям жизнь! Или пусть не поднимают глаз и во всем всем уступают, или пусть их вообще не будет, потому что сам факт их существования – уже унижение для тех, кто обделен талантами, так что для равенства…