Текст книги "Танец Шивы"

Саня. Часть 2

Время – такая ехидная штука, для кого оно ползёт еле-еле, для кого несётся вскачь. Вот и Сане уже десятый год пошёл. Старик-китаец, тем временем, беспокойство проявил. Видать, засиделся он на одном месте, и такое с его скитальческой природой в несогласие пошло. А может знак какой ему был. Говаривали, что перед тем, как покинуть остров, он пуще прежнего замкнутым стал. И к народу не появлялся днями. Видели его то на холме посередь острова сидящим. То у родника в роще. Будто молился он своему восточному Богу. Сидел, и как бы сквозь время смотрел. Вокруг него белки скачут, птички по плечам и голове рассаживаются, а он сидит себе с открытыми глазами и в вечность смотрит, даже не замечает их. Любил он Природу, и она ему словно взаимность оказывала. Прощался он, наверное, с местами, что ему родными на два неполных десятка лет стали. Потом совсем пропал, будто не было его вовсе. Даже не попрощался ни с кем воочию. Когда хватились, что больно долго его никто не видал, пошли хатку проведать – уж не преставился ли Вечный Зен? Заходят, в хате всё чисто, прибрано, всё стоит по своим местам, как будто хозяин в сельпо вышел и вскорости вернётся. По стенам картины его, на ватмане сажей писаные висят, на которых всё больше горы по берегу моря изображены и лодки рыбацкие. Картины чёрно-белые, но в каждой красное пятнышко солнца присутствует, то ли клюквой, то ли малиной давленой нанесённое. И целые тексты на тарабарском языке к стене прикноплены. Тексты тоже на картины похожи, узорчатые все. Да только смысла в этих узорах никто уловить не смог. А на одной, пригляделись, мелкими буковками печатными перевод прописан: «Тело твоё – твой Храм, в котором живёт Бог, и Храм этот всегда с тобой. Каждый орган имеет сознание. Слушай своё тело, общайся с ним, оно ответит…». Народ задумался, перекрестился на всякий случай и решил, что, видимо, мудрость это какая-то мудрёная, китайская, да и Бог с ней. Потом ящик патронный отворили, а там записка лежит на чистом русском языке. И смысл её такой, что благодарит старик всех, с кем его жизнь свела в краях этих, особенно тех, кому он помочь смог, ибо помощь та обоюдную пользу приносит, как тому, кому он помог, так и ему самому. Всё в мире взаимосвязано. Всё есть взаимодействие энергий. Он свою на помощь людям отдаёт, так она к нему сторицей потом возвращается. Так жизнь его устроена, что пора ему в дорогу отправляться, потому как всё в мире из движения состоит, вот и ему пора двигаться дальше. А куда дальше-то, там не указано. Указано лишь, что остановка движения равносильна смерти, и за прошлое держаться не стоит, а только выводы из него делать для будущей жизни и продолжать движение. Увидятся они с ним ещё или нет, тоже большого значения не имеет. Знает он лишь, что кое с кем ещё судьба его сведёт, только на другом витке, какой-то там спирали, по которой всё и развивается. Вот и всё, что от того Вечного Зена им в память и осталось. Вроде и не изменилось вокруг ничего, и стога на лугах стоят те же. Те же, да не те, а с новых трав сложенные. И река течёт вокруг острова та же. Та же, да не та, ведь вода-то прошлая утекла безвозвратно, а нынче уж новая прибывает. Зимы весной сменяются, лето к октябрю в осень перекрашивается. Жизнь в деревне не меняется вроде. Лишь старики умирают, да на их место пожилые на завалинках рассаживаются. Отработали своё, теперь и отдых себе мало-мальский устроить позволительно. Но забот у всех хватает. Пенсию-то в те времена деревенским клали копеечную. Жить на неё никакой возможности не было. А младшее поколение мужает, да к делам крестьянским приобщается. Но не все в деревне остаться мыслят. Кто посмелее – норовит в город податься. Жизнь посмотреть, да и рубль подлиннее заработать. Какие в деревне доходы? Лишь на прокорм и хватает. А город манит, и деньгой, и множеством народа, и огнями своими яркими, и перспективой новой жизни. Стройки вокруг громадные поднялись. Абакан-Тайшет, Байконур, Братская ГЭС, да и БАМ достраивать надо. А сколько их ещё в планах! Это только начало. Начало новой интересной жизни. И рук молодых понадобится множество. А руки без специальности, даже если их две, всё равно как одна.

Гриша. Часть 2

Базу прекрасно оборудовали. Находясь на приличном удалении от крупных населённых пунктов, тем не менее, она была образцово-показательной. По крайней мере, так оно виделось её обитателям. Сюда часто наезжало начальство вплоть до Президента, он же Главнокомандующий, который побывал тут два раза. Солдаты срочной службы наводили привычный для воинских частей порядок, словно это гарнизон где-нибудь под Рязанью. Ну, разве что траву не красили из баллончиков и не пришивали к кустам бумажные цветы. Когда же ожидали начальство, территорию «пидорасили» как положено: подкрашивали бордюры, обновляли гальку на дорожках, ведущих в штаб, подметали плац и мыли с мылом поросят в свинарнике – вдруг бдительное генеральское око заглянет и сюда. Всё это, вместе взятое называлось – военный городок. Тут были и капитальные постройки, и жилые вагончики гражданских лиц, обслуживающих военных. Здесь же принимали командировочных строителей, которых переправляли дальше на восстановительные стройки возрождающейся республики. Метеостанция обслуживала небольшой аэродром, способный принимать даже очень большие грузовые вертолёты. Внутри городка за высоким забором, располагалось хозяйство «спецов». В этом хозяйстве спецназовцы разных мастей имели всё, что им могло бы понадобиться для тренировок и отработки предстоящих операций. Специально построили макет аула в натуральную величину – учиться проводить зачистки в специфической обстановке. Сапёры минировали и разминировали учебные заряды, изучая современные сюрпризы подрывного дела, пришедшие вместе с арабскими и прочими иностранными наёмниками на чеченскую землю. Отрабатывали современные технологии борьбы с партизанским движением. Психологи, психиатры и другие «высоколобые», как в форме, так и без, шлялись по спецназовской вотчине денно и нощно. ГРУшники, ФСБшники, контрразведчики, чья принадлежность к этим ведомствам была видна и понятна опытному глазу издалека, как бы они ни маскировались под инженеров, были тут частые гости. Прикомандированные в помощь ОМОНовцы также проходили здесь подготовку. С этим народом была отдельная песня! «Вымпела» и «Альфа» старались с ними не знаться, считая, что лучшая помощь от них – это чтобы не мешали. И вообще не их это дело – ведение боевых действий, пусть уж лучше гоняют по рынкам азербайджанцев и собирают проституток, где-нибудь в Химках. Подобное к себе отношение они заслужили, во-первых, отличием от всех «правильных» вояк формой – они носили синевато-сероватую. Во-вторых, подчиняясь своему начальству, они плохо координировали действия с кадровыми военными. Поэтому с ними чаще всего происходили инциденты, иной раз весьма трагические, чем они портили статистику, а иногда, по неопытности, срывали операции своими необдуманными действиями. Как-то даже их майору набил морду один из «вымпелов», когда увидел бравого мента, спускающегося с борта вертолёта в полной экипировке. Майор был в новеньком серо-голубом камуфляже, поверх которого была надета жилетка-разгрузка, полная дополнительных магазинов к автомату, к карабинчикам на груди были прицеплены гранаты Ф-1. Гранаты он повесил прямо за колечко чеки, которую выдёргивают, чтобы та взорвалась. Они подпрыгивали на его широкой груди и стукались друг об друга, когда он лихо выпрыгивал из вертушки. Ждущие своего борта «вымпела» курили, сидя на бочках с керосином, чего, конечно, по инструкции делать было нельзя, но им многое прощалось, да и курили они в рукав. Увидев бравых ментов во главе с майором и болтающиеся за кольцо гранаты у него на груди, они почему-то перестали курить. Один из них крикнул майору, чтобы тот замер. Сигарета так и осталась прилепленной к его губе. Он подошёл к замершему в недоумении милиционеру, тихонечко, зажав рычажок на запале, снял сначала одну гранату, положил её себе в карман штанов, потом вторую. Облегчённо выдохнул, и кулаком с зажатой в нём гранатой, выписал тому хук в челюсть.

– Ты, что же, мудак, делаешь? – Сказал он приходящему в себя майору. – Ты, что же, с самой своей Уфы так летишь? Ещё бы усики разогнул, для надёжности. И нам операцию предстоящую сорвёшь, и городок к херам уничтожишь, тут же горючки вокруг полно…

– А я в кино так видел, носят, – майор, надо отдать ему должное, даже не обиделся. – А чё, по-другому надо?

– Сериалы поменьше смотри, дольше жить будешь, особенно здесь… фонарь разбитый, с уфимской улицы…

Может, авторитет спецов так подействовал, может, просто уфимские ребята оказались вменяемыми и простыми, но этот случай сдружил их с сюрпризовцами. Да к тому же им вместе жить и работать, и делать одно дело, а понты и разжопки вряд ли способствуют выживанию в здешних местах, при подобном ремесле. Особо приятельские отношения сложились с ОМОНовцами у Зингера, «заведующего пулеметом». Как он сам называл себя – «и. о. пулемётчика» – и грозился всучить свою игрушку «молодому», случись у них в группе пополнение. Чтобы управляться с этой машинкой, надо иметь недюжинную силу. Даже человеку с габаритами под два метра, как у него, она его уже так задолбала, что избавиться от этого «крокодила» было мечтой. Кстати, Зингер, как многие считали по первости, сопоставляя пулемёт со швейной машинкой, не было его прозвищем, а являлось фамилией. Обладателю такой фамилии трудно придумать прозвище, да и надобности большой нет. Она сама говорит за себя. Однако ребята в шутку называли его иногда «еврей-ефрейтор» или, для простоты, просто «еврей». Тот не обижался и сначала объяснял всем, что никакой он не еврей, а «коренной поволжский немец». Родился он в Уфе, что и послужило основой дружеских отношений с ОМОНовцами. В армии люди часто сближаются по земляческому принципу, там они называются «зёмами». Его прадед со стороны матери до Великой Отечественной Войны был известным немецким альпинистом по фамилии Вейнтрауб. Вместе с советскими коллегами он покорил на территории СССР все пики, превышающие высоту семь тысяч метров, и получил звание «Снежного барса». Кавказ он знал как свои пять пальцев, поэтому, когда началась война, он в звании полковника СС возглавил батальон горных егерей дивизии «Эдельвейс» и воевал против Красной Армии. Такие истории обычно обрастают смачными пикантными подробностями, верить которым надо с различными допусками. Но по рассказам правнучка, он то ли попал в плен, то ли сам сдался, поняв весь идиотизм ситуации, когда надо убивать своих друзей, с которыми столько связано. Короче, посидев некоторое время в лагере где-то под Уфой, он стал офицером Советской Армии, всё в том же звании полковника. И так же командовал горными стрелками, только назывались они уже не егеря, ибо в СССР такое название не пользовалось популярностью. После Победы он опять попал в лагерь, причём в тот же самый, хотя имел уже генеральское звание и правительственные награды. Но в те времена это не только не мешало, а скорее даже было поводом для подобных жизненных коллизий. Он недолго получал сей жизненный опыт, так как, всё-таки, был ценным специалистом. СССР в те годы усиленно готовился к экспорту коммунизма на мировой рынок, что подразумевало ведение боевых действий на этом рынке. А действия эти вполне могли проходить и в горной местности, ибо гор в мире было навалом и не во всех из них с готовностью могли принять подобный экспорт. Стратеги в Кремле сообразили, что не стоит гноить в тюрьмах и расстреливать всех мастеров своего дела, даже со столь красноречивыми фамилиями типа Вейнтрауб. Ему вернули звания и регалии и поставили во главе школы по подготовке военных альпинистов, где он и дослужил до пенсии и преклонного возраста.

На расстоянии полукилометра от Базы начинались горы, к которым прилепился небольшой посёлок. Посёлок состоял из трёх сросшихся, некогда отдельных аулов, разделённых между собой горными речками. Речки имели мостки для переправы, но в связи с мелководьем и небольшой прочностью мостов, военные редко пользовались ими, переправляясь обычно вброд на технике. Пешком мало кто ходил в этих местах, не рекомендовано было инструкциями. Самоуправление во всех трёх деревеньках было своё, хотя официально и числилось некое общее начальство. В каждом пункте существовала отдельная клановая власть. По негласной договорённости, вояки могли появляться в посёлке в светлое время суток, в форме, при оружии. Но с наступлением темноты за ближайшую к посёлку реку переходить не следовало, никто не гарантировал там безопасности. Днём население, по крайней мере внешне, дружелюбно относилось к солдатам, но с наступлением сумерек всякое могло случиться. Видимо, с гор приходили партизаны за продовольствием и медикаментами, или сами жители, в основном молодёжь, откапывали в огороде оружие и становились из мирных крестьян боевиками. Ночью местность жила по своим законам, похоже, что ваххабитским. И не дай Бог забираться на гору, что являлась прекрасным пунктом наблюдения за Базой. Забираться на вершину запрещалось всем: и местным жителям, и военным. Да и мало у кого возникало подобное желание, разве что сапёрам со специальными, не афишируемыми картами минных заграждений и ловушек. Гора была очень плотно нашпигована и тем, и другим. Растяжки с сигнальными ракетами и свето-шумовыми зарядами были призваны оповещать о наличии в зарослях нарушителей запретной зоны. Периодически и днём, и ночью там раздавались взрывы, вспышки, и в воздух взлетали ракеты, предупреждающие о нарушении периметра. Тогда со стороны базы в обозначенное место открывался шквальный огонь из миномётов и крупнокалиберных пулемётов. Потом, если дело происходило днём, туда выходила группа, в составе которой обязательно были сапёры. Если ночью, то дожидались рассвета. Группа выясняла причину срабатывания зарядов. Устанавливала новые взамен отработанных. В случае если находили трупы или прочие останки, их доставляли на Базу и вызывали представителей местных властей на опознание. Но чаще всего виновниками суеты являлись домашние животные, случайно забредшие в лес, или дикие, не предупреждённые об опасности ночной охоты в этих местах. Люди не совались туда после первых пяти-шести погибших. Гору нашпиговали взрывчаткой после случая, произошедшего не так далеко отсюда, у соседнего военного городка, когда примерно с такого же рельефа был сбит из ПЗРКа вертолёт МИ-28, тогда погибло более сотни российских военнослужащих. И вскоре после минирования, в ловушку попала группа духов в арабских платках, с неизменными осликами в качестве транспортного средства и тяжёлыми ракетными комплексами на них.

Саня. Часть 3

И задумал Саня поменять свою жизнь с крестьянской на городскую. К четырнадцати годам он восьмилетку закончил. А больше классов-то в деревне и не было. Хочешь дальше учиться – подавайся в город. Чтобы в институт поступить, нужен был аттестат о десятилетнем образовании, а где его взять, если школа деревенская только до восьмого класса? У кого родня в городе обосновалась, выкручивались как-то, отправляли детей к ним на житьё, и те устраивали ребят поучиться ещё два класса, с прицелом поступать далее в ВУЗ. Но такое в диковинку было, ибо не всем по возможностям. Тут ещё война Афганская подоспела, неохотно деревенскую молодёжь в студенты брали, так как они во время учёбы отсрочку от службы в армии имели. А кому же тогда Родину от происков империалистических защищать? Обычные детки шли в ремесленное училище, которое уже по-новому называлось ПТУ, а то, что более солидный диплом выдавало – техникум. Там премудростям рабочих специальностей и обучали за какие-то пару-тройку лет. После чего «почётный долг и обязанность» государству отдать можешь, отслужив в армии. А дальше вольный ты, хоть на сверхсрочную оставайся, хоть в институт, хоть на стройки коммунизма. Был ещё другой вариант – пустить всё на самотёк. Тогда тебя по исполнении восемнадцати лет сразу в Советскую Армию призовут. Отслужишь, кто два года, кто три, если на флот попадёшь, а там ты уже совсем взрослый, прошедший «школу жизни», как тогда армию называли. Тогда и льготы на учёбу предоставлялись, и отношение к тебе солиднее. Большинству товарищей нашего героя жизнь их по такой схеме и виделась. Саня же никак не мог определиться, чему свою жизнь посвятить, да и трудно это на пятнадцатом году, без советов старших. А его никто не принуждал ни к чему, и советов не давал, ибо всё равно он их слушать не станет, а поступит по своему, как ему его собственное разумение укажет. А разумение-то совсем неокрепшее было, одна только романтика в голове, пираты книжные да вольница разбойничья. Природу он любил, да всё больше благодаря тому, что кумир его Робин Гуд по лесам хоронился. Ещё годов с десяти он себе целый лагерь в роще посередь острова оборудовал и днями пропадал в нём. По большей части в одиночку, а иной раз с друзьями своими, коих и было-то два человека: Митька комаринский и Витёк из его же деревни. Вот они втроём и игрались в благородных разбойников. Санёк, как, непререкаемый авторитет и застрельщик, Робином назвался. Митька, рослый, в сажень плечи – Крошкой Джоном. А Витёк – Братцем Туком, ибо знали все в деревне, что был его прадед некогда в городе Омске большим православным священником, сгинувшим в своё время ещё чуть ли не при Ленинских репрессиях. Вот так и дружили они по интересам, поклявшись в верности и взаимовыручке друг другу. И дружба эта недобрую службу в их судьбе сыграла в будущем, хотя кто знает, что есть ДОБРО, а что ЗЛО, это ведь с какой стороны глянуть. Мужики на острове их за братию держали, так как к мнению этой троицы сверстники прислушивались, и в указаниях не перечили. А уж как им двенадцать годков стукнуло, так напрямую и сказали:

«Вы, мальцы, уже взрослые, понимания у вас больше, чем у прочих, вы здесь за порядком следить должны и за младших ответ держать. Чтобы на острове всё чин чином было, по понятиям нашей жизни. Если кто схулиганничает, или того хуже, воровство да крысятничество случится – с вас спросится. Вам взрослые доверие оказали, вы главные в вашем кругу, за другими приглядывайте и их о том предупредите».

Ну, раз их большие дядьки в доверие возвели, мальцы и рады были расстараться и взрослым помочь. А помощь не только в пригляде за сверстниками заключалась. Летом да по осени травы разные собирали, какие в лагерях да на зонах требовались. И мак, и коноплю сажали в потаённых местах, собирали, сушили. И людям сдавали, что за урожаем приезжали, а потом по зонам собранное распределяли. Слов таких, как наркотик, никто и не знал в те времена. Всё это лекарством для зеков считалось, ведь в зонах больного народу тьма кантовалась, и все с недугами, по жизни приобретёнными. А травы эти облегчение давали. Вот пацаны и думали, что на благое дело, к тому же очень это всё с романтикой разбойничьей в согласие сплеталось, помогать тем, кто в заточении томится.

Тут вдруг, неслыханное дело, оказия подвернулась, приехало к ним в деревню комсомольское начальство из области с разнарядкой набрать желающих обучаться в лесотехническом техникуме, да не где-нибудь, а в самом Ленинграде, во второй столице, так сказать. И логика в том простая вырисовывалась: дать сельским детям образование и специальность, близкую к земле и природе. Да с той специальностью они в родные места воротятся и на благо своей малой родины трудиться будут. Природу сохранять и леса оберегать. А то, что учиться их зазывали столь далеко от дома, так видимо не было ближе подобных учебных заведений. Это ныне слово модное – логистика – придумали, чтобы всё поближе да подешевле выходило, а советская власть деньги столь скрупулёзно не подсчитывала, они ж, деньги-то, вроде как народные, то бишь ничьи. Троица наша даже раздумывать не стала над таким предложением. Слыханное ли дело: и наукой овладеть, и мир увидеть, да ещё самостоятельно, без предковой опёки и надзора. Одно препятствие – слово родительское, да благословение их на дальнюю дорогу в чужие края. Хотя какие же они чужие, коли то второй по величию город в твоей родной стране? Вот и старшие так рассудили, а там, глядишь, выучатся на лесничих, может, и далее в науку пойдут, профессорами станут – почёт и уважение родне, да и всей деревне, а то бери выше – району. А там, ясно дело, и до столицы недалеко. Собрали они своих отпрысков в дорогу, перекрестили втихаря от заезжих комсомольских начальников, и после общих деревенских проводов наказ дали вести себя в Ленинграде чинно и не позорить родную землю. С тем и отпустили. Август уже к закату клонился, последняя летняя жара на Алтае догорала, скоро сентябрь осенний отсчёт начнёт, вон уже и листва позолотой подёрнулась. Наказ родительский в юных мозгах не далее Барнаула продержался. Ещё в поезде они начало взрослой жизни отмечать взялись. А чем на Руси отмечают? Всё больше водкой, пока деньги есть. А по мере их убывания – портвейном. Плохо-бедно, хмельные да похмельные, не без угарных приключений, добрались они до северной столицы. Отыскали по адресу в большом городе Лесотехнический техникум. Предъявили свои бумаги, что им ещё дома выписали. Зачислили их без вопросов, вроде как ждали даже. И в общежитие техникумовское на постой определили. Казалось, живи да радуйся, науки хитрые постигай и в большую жизнь выходи. Ан, чтобы выйти в жизнь эту, препятствий немало преодолеть ещё предстоит. А препятствия те, ох как от привычных, что деревенскому жителю знакомы, отличаются. В селе-то ты весь на виду, тебя каждый как облупленного знает и ты всех. Сидит в человеке словно какое-то высшее существо, которое регулирует и сдерживает его поведение. Указывает, что и где можно себе позволить, а что нельзя. А самими собой-то люди редко становятся. Лишь когда совсем в одиночестве и не видит тебя никто. Вот тогда и оборачиваешься таким, каков ты есть. А у неокрепшей души, в коей годков-то всего ничего, и стержень тот, что поведение регулирует, не окреп ещё и готов тебе любую глупость разрешить. Нет у него ещё контроля, гибкий он и от любого внешнего ветерка пригибается в ту сторону, куда он дует. А уж коли хмельным залить тот росточек-стержень, тогда совсем он ориентиры потерять может. В большом городе, с непривычки, он вообще сбеситься норовит. Да и нравы там незнакомые. Оно и сейчас-то в юных сообществах законы дикие, со взрослой точки зрения. А в те времена даже лютыми назвать можно было, нецивилизованными. Не ведают юноши, что есть боль и унижение, сильным ты быть должен, чтобы выжить, как зверь в тайге. Не зря ведь большие города называют каменными джунглями, прибавьте ещё к этому соблазнов множество, да и отсутствие средств на искусы те. Вот и приходилось новеньким силу свою доказывать, да место в сообществе завоёвывать. Всё общество, по большому счёту, этим жило, да и сейчас мало что поменялось, а коли и поменялось, так уж явно не в лучшую сторону, лишь видоизменилось и современный окрас приобрело. Оно, что в уголовном мире, а с него и в армии, традиция такая существовала – вновь прибывшего в общество свое принимать через испытание, которое «пропиской» называли. Заключалось оно в издевательстве и избиении человека. А после смотрели, как тот себя поведёт. То ли стерпит всё и утрётся, и жить потом по законам сего общества будет. То ли пощады попросит, а потом подчиняться будет, такому не жизнь в обществе в будущем. То ли не стерпит и с жалобой обратится, ну, таким вообще беда. А может, ответит и в авторитеты попадёт, коли силы много. Но тут тоже «бабушка надвое сказала» – прежние-то хороводники ранее завоёванное так просто не отдадут. Вот и выходит, что ритуал этот, как лотерея с призрачным выигрышем. Короче, как ты себя в прописке этой проявишь, так и жизнь твоя, исходя из твоей реакции, и сложится в том сообществе. То ли ты «бугром» будешь. То ли независимым пацаном. То ли «шестёркой» у всех, а то и вовсе грязью под ногами. И чем только люди мозги свои занимают?

Местных питерских в техникуме немного было, в основном приезжие с регионов, да с Ленинградской области пареньки. Местные, городские, особняком держались и на общаговую братву глядели свысока. Дружили с некоторыми по интересам, да всё больше на основе портвейна и танцев-обжиманцев, что модным городским словом называли – дискотека. Оно и понятно – их только тронь, так они своих, с района, ораву приведут. А внутри общаги иной раз такие страсти разгорались, что и травмпунктом, и приводами в милицию кончались. Общежитие не полностью укомплектовано было, лишь наполовину. Учащиеся, кто заранее приехал, кто подтягивался ещё с опозданиями. На каждом этаже при лестнице график дежурств висел. Какая комната за чистоту и порядок отвечает. Чтобы и туалеты вымыты были, и на кухне без грязи обходилось. Троица наша в одной комнате обитала, к ним ещё четвёртым пацанчик с города Ухта добавился, тоже из вновь зачисленных, по имени Юрик. Они график дежурств тот как должное восприняли, и в свой день вахты достойный порядок соблюдали. На следующий другая, соседняя комната к дежурству приступала, в которой четверо четверокурсников обитало. Они и старше были, и курс у них последний, выпускной, и армия им в скорой перспективе причиталась. Потому они уж больно важными и главными себя чувствовали. Ещё утром, до занятий учебных, заходят они, все четверо, в комнату к нашим алтайцам, и один из них, тот, кого остальные Вованом промеж себя, звали, говорит:

– Вы, что же, зёмы, дрыхнете ещё? Уже занятия скоро, первая пара через час, а у вас конь не валялся, мы там в кухне ночью намусорили и в туалете срач.

– Как это срач? – Отвечает за всех Саня. – Мы вечером везде порядок навели, в кухне прибрали, очки в туалете отпидарасили так, что они такими чистыми с открытия общаги не были. И дежурство своё коменданту Октябрине Петровне сдали. Она даже удивилась, насколько чисто всё. А теперь это не наша забота. Мы свой день дежурства отпахали. Сегодня других очередь.

– Ты, зёма, откуда такой разговорчивый – не догоняешь, что ли? Ты с кем так говоришь? Ты плесень ещё зелёная, тебя что, не учили, как со старшими общаться?

Саня и товарищи его молчали в недоумении по сему обвинению. Однако чувствовали в чём-то подвох, но понять не могли, в чем же они порядок вещей нарушили. А общий тон разговора навевал мысли о нехорошем. Вован тем временем продолжал, обращаясь к своим:

– Да, хотел я добрым быть, но, видимо, не судьба, придётся учить зелёнку. Их что, ещё не прописали, что ли? Порядки не разъяснили? Вот вечером и займёмся, – сказал он друзьям своим и повернулся к алтайцам. – Это откуда же в нашем доме такая борзота завелась? Откуда вас к нам занесло, шисята? Вечером мы вам подробно объясним, как тут жить принято и кто тут главный. А пока быстро подхватились и говно в сортир убирать побежали. И чтобы мухой. А то на лекции опоздаете, а учение – свет, как Ильич нам завещал. И очки чтобы блестели, как у кота яйца.

– А вы, пацаны, случаем, не из четвёртой комнаты, которая сегодня дежурит по графику? – Догадался Саня. – Мы тут мало ещё с кем якшались, но, похоже, вы тут свои уклады заводите, и комендантский распорядок вам не указ.

– Уясе! – Округлил глаза маленький чернявый паренёк, явно с Кавказа. – Секи, Вован, кто здесь больше всех борзеет-то, оказывается.

– Да, Аслан, – ответил Вова. – Совсем молодёжь уважение к старшим потеряла, придётся лечить его по-взрослому. С него и начнём вечером. Ох, плесень, разозлили вы меня сегодня, а я в таком хорошем настроении проснулся. Ну, ладно-ладно, отдыхайте до заката, готовьтесь. Как бы потом вам жалеть не пришлось. Аслан, пацаны, пошли в пятую комнату, там тоже зелёные живут, пускай они за этих недоносков пока уберут, а вечером разберёмся.

Грозная четвёрка старшекурсников вышла из комнаты, а наши герои, молча глядя друг на друга, стали соображать, что же это за несправедливость такая и что же их ожидает вечером. Хотя с вечерней перспективой всё было и так понятно. Их явно собрались бить, и бить их надумали нешуточно. Драки ребята не боялись, будь она честная. Все трое были здоровыми не по годам, сибирскими парнями, выросшими на козьем молоке. Но их было только трое, если не считать ухтинского задохлика, который в драке, скорее, не боец, а обуза, ибо ещё следить надо, чтобы его не забили. Статью он не отличался, ростом был невелик и силы в нём видимой не наблюдалось. Оно и понятно. Какие на севере в те времена витамины в питании. Да и что это за жизнь такая, у них ведь лето всего пару месяцев, снег с октября по май лежит, и солнечных деньков раз-два, да обчёлся. Как без солнышка организму развиваться? А вот задиры, хоть тоже не Игори Высоцкие с Теофилами Стивенсами, но их, видимо, много, так как в стаю сбились уже давно за годы пребывания в Ленинграде. К тому же Вован, их главный, откуда-то из области, по слухам то ли выборгский, то ли колпинский. А это совсем недалеко. В случае чего, и за подмогой смотаться может. Так что дело им предстояло боевое и непростое, но, видимо, разрулить его мирными способами не удастся. А принимать столь униженное положение честь и понятия не позволяли. Вот они и обрешили себе, что ежели бить их будут, то придётся отвечать, и биться они будут до конца. По праву главного ещё по их лесным робингудовским забавам, Саня выработал тактику и объяснил товарищам диспозицию. Держаться всё время вместе. Как до дела дойдёт, по возможности к стене спиной прижиматься, чтобы сзади никто не смог напасть. А коли такой возможности не представится, то спина к спине и Юрика мелкого в середину. Но самим не нарываться, в город сегодня вечером не выходить, сидеть в комнате, где пространство ограничено и возможностей держать оборону больше. А там видно будет, как в будущем поступать. Мысль не ходить на занятия они отвергли сразу, светлая часть дня не время для разборок, да и обещана им была экзекуция на вечер. А учёбу пропускать не солидно с испугу, особенно первые занятия.

После занятий они держались вместе. Не таясь, но всё же соблюдая разумную осторожность, проходя тёмные питерские закоулки, они вернулись в общагу. То ли им так казалось с волнения, у страха-то глаза велики, но в здании царила какая-то напряга. Девчонки, встретившиеся им на лестничной клетке, когда они проходили женский этаж, глянули подозрительным взором. Видимо, слухи о том, что новеньких «лечить» будут, дошли и до тех. А может опять же, причудилось. Ребята проскочили в комнату и, молча, занялись своими делами. Кто просматривал сделанные давеча на лекции пометки в тетради, а Саня уселся писать родокам весточку о своём житье-бытье в северной столице. Он достал из сумки шариковую ручку, подаренную ему дядей Колей, тем самым мужичком в наколках, что забирал у них собранные для зоны травы. То был ценный подарок. Это в городе мальцы уже перешли на писание подобными ручками, а у них в школе такая была в диковину. В начальных классах вообще разрешались только металлические перья, вставленные в специальную палочку, наподобие карандаша. Их макали в чернильницу и выводили свои первые каракули. Потом появились авторучки, которые макать уже никуда не было надобности, чернила в неё засасывались из пузырька, ежели покрутить наконечник. Санин же подарок был невидалью и вызывал зависть у прочих, да такую, что учительница попыталась было запретить ему носить её на урок. Она ставила двойки, коли тот выполнял домашнее задание «вражьим пером». Вызвала даже мать однажды в школу. Да только с ним запрет этот не прошёл, он всё равно пользовался ею. Ручка была сделана из трёх выпотрошенных автоматных патронов. От двух имелись только гильзы, а третий был вместе с засверленной пулей, из которой и выглядывал стержень. Ручка была тяжёлой, красивой, приятно лежала в руке, это была настоящая вещь. Саня очень её любил и гордился ею и тем, как, чьими руками и за какие заслуги, она была ему преподнесена. То было, как награда за проделанные труды в помощь зекам. Зеки и тачали на зонах такие поделки. Саня уже порядком написал – как началась учёба, как они питаются тут и ездят на «ушастых» автобусах, которые работают от электричества, скользя «ушами» по проводам. Тут дверь приоткрылась, и в проём заглянула голова. Выражение лица у этой головы было напуганное, а принадлежала она пацанчику из пятой комнаты, также из новеньких. «Пожалуй, началось», – понял Саня.