Текст книги "Божественная Земля"

В остолбенении он выпустил карту из рук. Карта упала на траву и исчезла. В изумлении он долго смотрел на пустые руки, на траву, из которой он только что поднял карту.

– Не может быть! – произнёс наконец Иван Иванович и с опаской и уважением посмотрел на Бога и охраняемую Богом долину. Так недолго и в чертовщину поверить!

Непрост оказался Бог и его проделки, и очень непроста, как оказалось, была такая, выглядевшая на первый взгляд тихой, пустынная долина.

Потрясённый до глубины души, он долго не двигался.

«Совсем одичал. Чего только на Севере из-за оторванности от нормальной жизни не привидится!» – вздохнув, решил поднимаясь Иван Иванович.

Наконец, расставив штатив и укрепив мольберт, он принялся за работу. Фактура изваяния, несмотря на экспрессивную, как бы нарочитую грубость технического воплощения, выглядела до невероятности натуральной, естественной. Древний скульптор, словно в назидание потомкам, показывал, как с помощью простых, далёких от идеальности черт и линий можно создать стилизованную современную, современней не бывает, потрясающую по силе производимого впечатления скульптурную композицию.

Что-то такое, мощное по замыслу и выразительности воплощения, и должно было быть здесь, среди унылого однообразия холмов и невысоких скалистых гор. В противовес унылому, скучному пейзажу.

Уместнее, сколько ни думай, ничего нельзя было придумать. Тяжёлые веки изваяния были как бы опущены – должно быть, от усталости и долгого, длиной в века, ожидания. Голова с непомерно длинным, утрированным до гротескности, грубым носом над плотно сжатыми губами, выглядела тем не менее, на удивление, вполне соразмерно и сразу переходила в массивные плечи – одно выше другого.

Локти, едва намеченные, тоже были скошены на разных уровнях, отчего казалось, будто каменный, покрытый, как одеждой, зеленым, развевающимся по ветру мохом и лишайником Бог куда-то идёт.

Под стать и окружающий пленэр поражал самобытностью: и скальная расселина, из которой, как казалось, только что выбрался этот огромный каменный колосс, и сверкающая яркими красками долина, в которую он, должно быть, направлялся.

Это было что-то настоящее, искреннее, совершенно ни на что другое не похожее, напоминавшее в шелесте ветра отдалённо пробивающееся из глубин земли, чистейшее, обжигающе холодное, до ломоты в зубах, журчание ключа; шорох и шлёпанье на землю стряхиваемых искристой радугой капель росы; посвист крыльев уносящейся в высокое небо свободной, вольной как ветер стаи птиц.

Боязливо оглядываясь, чувствуя себя чем-то инородным, чуждым в долине, Иван Иванович торопливо делал эскизные зарисовки.

Понемногу он пришёл в себя, освоился, стал относиться к происшествию как к чему-то вполне обычному для этой долины.

Мало ли какие миражи могут возникнуть в сознании под неверным, постоянно меняющим освещённость, искажающим перспективу, неярким полярным солнцем! И ему, как всегда, начало казаться, что он слышит музыку. Что бы он был в жизни без неё? Без её еле слышного напоминания ему, что есть дело, без которого он не мыслил своего существования?

Ради этой музыки он пошёл бы куда угодно, потому что она, эта музыка, когда он слышал её, наполняла его довольно пустую, ничем особым не занятую жизнь смыслом и содержанием.

В разрозненных, пока ещё несогласованных звуках ему угадывалась прелюдия, первые такты мелодии, которую Иван Иванович искал всегда, где бы он ни был, куда бы его ни заносила судьба.

Он не знал названия этой музыки, но он знал, что это его музыка, самая любимая им музыка, которой он подчинялся всегда полностью, без остатка.

И не было в мире более красивой и великолепной музыки. Музыки вдохновенного созидания. Другой музыки он не знал. Не считал другие сочетания звуков за сколько-нибудь достойную внимания музыку.

Дрожа от восторга и нетерпения, он принялся наносить краски на полотно.

«Нищий художник! Докторская степень! Ещё шажок! На следующую ступеньку по карьерной лестнице!» – вспоминал он слова Виктора и счастливо улыбался. Он не понимал этого.

«Какая к чертям карьера! – рассуждал он. – Как это мелко! Философия ничтожного, ни к чему не пришедшего умом человека!» Ему не нужна была карьера. Спокойная жизнь до старости. До выхода на пенсию.

Разве может какая угодно карьера сравниться с музыкой, которую он сейчас слышал? Великую, созидательную музыку свободного от любых происков, подсиживаний, интриг, раболепного выслуживания, творчества!

Он был вольным художником и сегодня ему прямо несказанно повезло. Музыка в этот день наполняла его до краёв, переполняла, выплёскивалась бурно, фонтаном красок с острия кисти на холст.

Это, как он считал, был верный признак, что он наконец нашёл то, что долго искал, то, что нужно, как воздух для дыхания, настоящему, от Бога, мастеру.

«Конечно, – думал он, – кто-то, возможно, может быть без меры счастлив, попав, к примеру, на Пальма-де-Майорку, быть может, на Кипр, или на Мадейру, где хорошего вина – залейся, или на благодатные, солнечные Канары. Наверно, там-то уж точно есть что делать признанному, в зените славы, именитому художнику».

А он искал свою фортуну в этой огромной и неповторимой, уникальной, ни на какую другую не похожей стране. И иногда, как он думал, как, например, сегодня, или ему так только казалось, он был как никогда близок к встрече с этой капризной и до неприличия изменчивой, легкомысленной и непостоянной дамой.

Правда, говоря по совести, ему следовало признать, что эта своевольная и капризная дама не слишком благоволила к нему, жаловала его своим вниманием.

Иногда, возвращаясь из дальних экспедиций, он привозил по-настоящему самобытные, необычные по сюжету и манере исполнения полотна, но среди столичных полупризнанных мазил признания так и не получил, числился в разряде малоизвестных заурядов, где-то во втором или даже третьем эшелоне.

И картины хранились в его мастерской как память о тех удивительных и необычных краях, где он побывал.

Иван Иванович надеялся, что когда-нибудь, когда появится свободное время, он сможет наконец заняться этим бесценным материалом и сумеет сработать несколько добротных, заслуживающих всеобщего внимания и одобрения полотен. Тем жил и дышал. На что надеялся и во что безоглядно верил.

Всё остальное: слава, известность, богатство, всевозможные титулы и звания, даже развод с женой, потеря семьи – казались ему слишком мелкими, не заслуживающими внимания явлениями, не имеющими для Ивана Ивановича совершенно никакого значения.

Что означали наука, докторская степень, бухгалтерское, в сущности, дело, в сравнении с музыкой, с тем изумительным, потрясающим наслаждением от живописи, которое иногда ему удавалось испытывать.

Вот почему, когда Ивану Ивановичу предстояло выбирать между наукой и простейшим, если подумать, делом – нанесением красок на полотно, он всегда выбирал последнее, говоря: «При всём уважении к Её Величеству Науке, наука подождёт». Написать отчёт он всегда успеет.

Перед ним было что-то, что было важнее повседневной рабочей текучки. Добурятся они до нефти, не добурятся, или добурятся какие-то другие люди.

Найдут что-либо или вообще ничего не найдут, в эти святые минуты для Ивана Ивановича решительно не имело никакого осмысленного значения.

Это были всего лишь проблемы экономики. То, что интересовало его меньше всего. Он же искал что-то, что гораздо важней, чем нефть, газ, бриллианты или золото. Он искал то, что в его глазах было важней и дороже всех сокровищ мира, всей таблицы Менделеева – интеллектуальное содержание жизни, и, кажется, он нашёл то, что всегда искал.

Когда же он вернулся в лагерь и рассказал о необычном происшествии, Хиля покрутил головой и сказал, что в той долине постоянно что-нибудь происходит. Не зря ненцы зовут её Долиной Снов.

А Монгол скептически послушал довольно эмоциональный рассказ Ивана Ивановича о Боге, о Раде и карте пик, потом взял карту архипелага, долго её разглядывал и наконец спросил:

– А что, колебаний Земли никаких не заметил?

– Нет, ничего такого не почувствовал.

– Там происходит, по данным аэрофотосъёмки, разлом почвы, – объяснил Витька. – Из разлома выходят разные инертные, и не только инертные, газы. Радон, криптон, ксенон. В безветрие они расплываются тонким слоем над поверхностью долины. Вот тебе и повезло встретиться с Радой. Хорошо ещё, что жив остался. Тебя спас твой мольберт. Тебя спасла любовь. Твоя любовь к живописи.

Глава 3
Прелестный цветок Маргаритка

Резкий, диссонирующий с тишиной комнаты звук телефонного звонка вернул Ивана Ивановича из размышлений о прошлом в тусклую, как дождь за окном, обыденность настоящего.

Возвращаться в повседневную действительность с её скучными, прозаическими заботами, необходимостью что-то утрясать, улаживать, договариваться, решать ох как не хотелось, но звонок был требовательный, заполошённый, перемежающийся длинными, продолжительными трелями.

«Кто бы это мог быть? – раздосадовано снимая трубку, подумал Иван Иванович. – Быть может, Марго?»

Маргарита была редкой, везде обращающей на себя внимание, броской, бьющей в глаза, непомерной красоты женщиной. И ясное дело, как у них, красавиц, принято, с непомерными претензиями.

Один знакомый как-то пожаловался Ивану Ивановичу на свою жену: – Ты знаешь, – сказал он, – беда у нас с этими красавицами!

– А что с ними такое?

– Они все сидят на диете,

– Ну и что в этом плохого?

– Плохого вроде бы и ничего, но вот беда – диета у них особенная.

– Какая же?

– Не поверишь! Сначала они говорят нам, что они нас любят, а потом, когда возьмут над нами власть они, чистосердечно любя нас, нам мозг выедают.

Иван Иванович, конечно, рассмеялся, но и не мог с ним не согласиться.

Действительно, что-то такое ему приходилось наблюдать по жизни. Но ему так нужно было основательно встряхнуться и прийти в себя после завораживающих сознание и вымораживающих душу картин крайнего Севера!

А тут подарок судьбы – чёрная грива волос, омут карих глаз, скрывавших в незамутнённом спокойствии бермудские тайны историй не одного житейского кораблекрушения.

Всё это действовало на окружающих как удар молнии. Гром неизбежной катастрофы от подобного знакомства доходил до них со значительным опозданием, несколько позже. Люди постарше хорошо понимают роковую опасность подобных дам.

Не избежал подобной участи и Иван Иванович. То есть поначалу он совершенно не придал никакого значения ни её красоте, ни великолепно сложённой, точёной фигуре, ни молочно-белому, без изъянов, цвету кожи.

Будущее, если оно возможно с такой красавицей, понятное дело, рисовалось в его сознании весьма проблематичным. Риск последующих неприятностей явно значительно перевешивал возможные положительные последствия. И почему-то ему вспомнились слова приятеля о своеобразной диете красивых женщин.

«Мало ли красавиц на белом свете!» – подумал на всякий случай привычно Иван Иванович, намереваясь было пройти мимо.

Случай свёл их дороги на одном из приморских бульваров. После развода с женой Иван Иванович долго не находил в женщинах совершенно ничего привлекательного. Все они, как ему казалось, чем-то походили на давно им прочитанные бессодержательные, мало интересные кухонные книги из захудалой сельской библиотеки, перечитывать которые ему почему-то не хотелось. Всё равно ожидаемый сюжет бессмысленный, у всех у них одинаковый, и, как ни напрягайся, ничего нового при всём желании у таких дам не узнаешь.

А тут, уже проходя мимо, он ещё раз глянул и, чувствуя, как опустилось, упало куда-то в пугающую бездну сердце, помимо воли, ахнул: «Какая Фемайла! Бывают же такие женщины!» И эта мысль на ближайший промежуток времени всё решила.

И время ли такое пришло или от жизни, как ни прячься, всё равно не спрячешься, но ему даже показалось, что он знал её всю жизнь, дружил с ней с детства, просто они очень давно не виделись.

В её взгляде он прочёл некую общность, как будто и она узнала его, выделила по каким-то признакам среди прочих, и он, в сущности робкий, несмелый с женщинами человек, подошёл к ней. После ничего не значащей небольшой прелюдии из общих слов он пригласил Марго поужинать.

– Одному кусок в горло не идёт, – немного нервничая, сообщил он. – Не могли бы вы разделить со мной мой скромный холостяцкий ужин?

Ему показалось, что улыбка, блуждавшая до сих пор на её лице, исчезла.

– А где? – спросила красотка. – У вас дома?

– Да! – решительно ответил Иван Иванович. – Где же ещё? Конечно дома.

– Так сразу?

– Так сразу!

– Других вариантов нет?

– Нет.

Она каким-то особенным взглядом посмотрела на Ивана Ивановича, ему показалось, обошла его кругом взглядом, как будто спросила: «А вы знаете, кто я и мою цену? Какого я уровня? Сколько я стою?», и после минутного раздумья, поглядев на него искоса, сбоку, неожиданно для обоих согласилась.

«Званый ужин» слегка затянулся, плавно перейдя в поздний завтрак. Утром, приводя в порядок причёску и наводя тени в уголках глаз, она настойчиво втолковывала ему номер своего телефона и как можно найти её, если ему опять заблагорассудится поужинать в её обществе, а он никак не мог взять в толк, зачем, чёрт возьми, ей это нужно.

Некогда известная пианистка, чьё имя крупными буквами значилось когда-то на городских афишах, а её клавир часто сопровождал выступления именитых певцов, ныне аккомпанировала в небольшом детском театрике на маленькой улочке возле моря.

Понятно, её общество – богема. Её почитатели – люди известные и общественно значимые: местный и заезжий бомонд.

А кто он? Обычный серый зауряд. Технарь с незначительными задатками художника, ищущий свою долю на бескрайних просторах Великой и необъятной страны. Его жизнь трудна, связана с лишениями и опасностями. Что бы такое она в нём нашла, чего бы не было в окружавших её светских львах и ловеласах?

И так после всего происшедшего, от вчерашнего застолья, после слегка затянувшегося до утра «званого ужина» болела голова. Глаза бы на белый свет не глядели! Они не сомкнули глаз до утра.

Должно быть, после всего происшедшего он являл собой весьма жалкое зрелище. Но что было, то было, деваться от этого теперь было некуда. Приходилось скрепя сердце сидеть и, превозмогая похмельные последствия, слушать, изображая из последних оставшихся сил внимание своей довольно случайной собеседнице.

Он почувствовал себя крайне неловко. Глотая для восстановления сознания крепкий, чёрный, как ненастная ночь, чай, Иван Иванович чистосердечно терялся в догадках: зачем он ей был нужен?

Мало ли бывает знакомств, о которых люди, разойдясь поутру, с чистой совестью потом никогда не вспоминают!

Прошло два дня. Иван Иванович забыл и номер телефона, небрежно записанный на клочке бумаги, и затерявшийся с угара неизвестно где её адрес.

Поздним вечером к нему позвонили. Щёлкнув замком, он открыл двери. В дверном проёме стояла она. И что-то как будто зажглось в его сердце, а неприбранная холостяцкая квартира словно осветилась неярким праздничным светом.

Конечно, ни в чём подобном он себе бы не признался. Ещё чего не хватало! Сопли пускать! Какие глупости! Совершенно излишне!

– Добрый вечер! – напевала между тем, вертясь перед ним на каблучках, Маргарита. – Шла мимо, решила навестить. Не помешаю?

– Ничуть. Сделайте одолжение, проходите, – освобождая вход, сказал он, чувствуя, как оттаивает его насквозь промороженная в полярных льдах душа, что пропал, что назад, на свободу, больше хода нет и, возможно, позже уже не будет.

В последнее время ему так не хватало женского внимания, дружеского участия, тепла женских рук. На этом, кажется, он и попался. Погорел, как швед под Полтавой. Влип на полном лету, как, бывает, влипает вольный свободолюбивый трудяга-шмель в сладкую, одурманивающую сознание соблазнительную, липкую патоку женского обаяния.

Вот и сейчас, снимая трубку с едва ли не подпрыгивающего, разрывающегося от усердия телефонного аппарата, Иван Иванович с внезапно вспыхнувшим тёплым чувством подумал: «Маргарита!»

Кто ж ещё может звонить? Все дела переделал. Всё утряс, уладил, согласовал, договорился. Конечно, это Маргарита звонит из далёкого, тающего в эту пору истомой в весенних солнечных лучах и ароматах дурманящего сознание цветущего миндаля, бледно-розовом цветении абрикосовых деревьев, белом убранстве слив и яблонь, в запахах весны, плывущих по улицам маленького южного городка.

Как давно они не виделись! Целую вечность! Им нашлось бы о чём поговорить, и наконец он дорисовал бы её портрет, который он обещал ей сделать давным-давно, и, быть может, найти время, чтобы сказать ей те слова, на которые как-то раньше не хватало решимости. Он успел о многом ещё о чём подумать, пока снимал трубку.

– Америка! – голосом Софьи, секретарши Феликса, промурлыкала трубка. – Будете говорить? Переключить на вас? Вас вызывает Америка.

От неожиданности Иван Иванович даже опешил.

Что угодно мог ожидать, но чтобы он кому-нибудь мог понадобиться в Америке, стране, о которой ему было известно, что она находится где-то на другой стороне Земли и что там, возможно поэтому, говорят, что жизнь совсем другая, очень даже не такая, как в его родной стране. Прямая противоположность. Бред какой-то. Может, врут? Разве может где-то жизнь быть лучше, чем в родной стране?

– Шутишь, Софьюшка? – автоматически, не разобравшись, ещё по инерции спросил он.

– Да нет же, Иван Иванович, Феликс приказал переключить звонок на вас. Ваш друг вам звонит.

И вдруг Ивана Ивановича осенило.

«Да это же Монгол! Виктор Монгольский! Кто же ещё? Достал-таки! Разыскал!» – догадался после временного затмения Иван Иванович.

– Включай, Софья! Конечно включай! – закричал он в трубку.

Мембрана в трубке щёлкнула, и сквозь металлический звон космических усилителей он услышал голос друга.

– Ваняшка, это ты? – как бывало в детстве, спросил с другой стороны Земли, из-за океана, его товарищ.

– Я, Витя! Я! – обрадованно произнёс Иван Иванович. – Как ты меня нашёл? Ты же знаешь мой адрес: прописан по всей стране.

– Знаю. Еле смог до тебя дозвониться. Феликс сказал, что ты был в экспедиции. Далеко путешествовал?

– Тебе ли не знать? На острова, как обычно.

– На какие острова?

– Ну не на Гавайские, разумеется. Кому-кому, а тебе хорошо известно, какие в нашей стране острова.

– На те, где ты Бога тундры рисовал?

– Бери выше. Не Бога тундры, а Владыку всей Арктики. Зряшное, впрочем, в твоём понимании дело.

– А я, между прочим, Ваня, писал тебе, приглашал в гости и вызов прислал, – рокотал в трубке недовольный голос Виктора. – Надеялся, что ты вспомнишь старую дружбу и приедешь.

– Извини, не смог, – как умел, оправдывался Иван Иванович. – Приболел я. Возвращался от хозяина Арктики и занемог. Застудился. Не сразу, но последствия тяжёлые проявились. Да ты всё про всё знаешь. Пришлось уйти из института, пройти через такое, что никому бы не советовал.

– А как теперь?

– Врач один помог. Посоветовал лечить подобное подобным. Сказал: «Плюнь на всё и займись тем, что тебе дорого больше всего. От твоей болезни лекарства нет. Ни один врач тебе не поможет. Трудись! А там, куда дорога выведет. Может, повезёт. Такие случаи бывали». А тут как раз Феликс позвонил, пригласил опять на работу. Снова на острова. На те самые. Экзотические. До беспамятства любимые нами. Предложил довести до ума то, что мы с тобой тогда не сумели. Я согласился. Есть у меня к этой теме определённый интерес. Конечно, ты догадываешься, о чём речь. Что я тебе говорю.

– Разумеется! Опять Бога тундры рисовать или что-нибудь этакое, не менее первобытное, зато, как ты говоришь, натуральное. У тебя, должно быть, от этой натуральности мастерская ломится.

– Не совсем. Есть один меценат. Иногда кое-что из моих работ забирает. Что на продажу, что для коллекции.

– То есть в деньгах ты не нуждаешься?

– Я как-то о деньгах никогда и не задумывался. Ты, кажется, хорошо знаком с моей монетарной теорией. Есть деньги, нет денег; если есть смысл в жизни – с деньгами ли, или без денег прожить всегда как-нибудь можно.

Не всё в жизни зависит только от денег. Я слыхал, некоторые утверждают, что для полноценной жизни отдельных представителей рода человеческого важны совсем не деньги! Всё в их жизни зависит от качества ума. А деньги – это всего лишь декорация, обёртка, фантик, пустышка, внутри которой ничего содержательного обычно нет.

– Но, согласись, с ними как-то лучше, чем без них, этих фантиков, неотъемлемых атрибутов нравственной бездуховности и постыдной, граничащей с психическим заболеванием, алчности отдельных, помешавшихся на деньгах, как ты считаешь, индивидуумов человечества. Так устроен мир!

– Если ты о себе, то я согласен, – рассмеялся Иван Иванович. – Ты как раз из этих самых, неизлечимо нравственно психически больных и будешь. Тебе, чтобы нормально жить, нужны только деньги. И как можно больше денег.

– Ну да! Всё остальное у меня есть. А тебе? Что нужно для жизни тебе?

– Мне? Мне для жизни нужно как раз то самое главное, чего у тебя нет. Чем ты за всю жизнь, при всей твоей успешности и неординарности, так по непонятным мне причинам и не сумел разжиться.

– Что же это такое, чем я за всю жизнь не смог разжиться? – начал закипать Монгольский. – Уж не твоими ли никому не нужными картинами?

Твоим умением создавать бесполезные, не имеющие продажной и вообще никакой другой ценности полотна. Жить впроголодь, тратить все деньги на краски, грунтовку, ради самоотверженного служения некоему таинственному, никому не ведомому Божеству по имени Искусство.

– Пусть будет так. Пускай ты во всём прав! Но в таком случае, нам и говорить не о чём. Бывай! До лучших времён! – возразил, собираясь положить трубку, Иван Иванович.

– Да погоди ты! Ну, не будем ругаться. Тогда, раз ты такой умный, быть может, ты соберёшься всё же навестить меня и объяснить всё, что ты сейчас так красиво излагал, в личной беседе, непосредственно. Может, и до меня, убогого и несчастного, хоть что-нибудь из твоих умствований дойдёт.

– Я не думаю, что из этого что-нибудь получится. Мы сто раз говорили на эту тему. Повторять ещё раз – слишком скучно. И, говоря твоими словами, контрпродуктивно. За такие идеи денег не дают.

– Но можем же мы хоть когда-нибудь понять друг друга! Не может быть, чтоб не поняли. Друзья всё же! И, поверь, Америка не такая уж плохая страна. Тут есть на что посмотреть и о чём подумать. Приезжай, не пожалеешь. А если понравится, можешь и остаться. Такого специалиста с большим удовольствием примут и обеспечат всем необходимым: и хорошей зарплатой в десятки тысяч долларов, и приличным жильём.

– Не спорю. Возможно, это так. Но только есть такое слово – Родина! Для некоторых это слово не пустой звук. Так вот, здесь, на Родине, есть ещё кое-какие дела, которые я не успел сделать. Дела очень важные для меня.

И сделать их я могу только здесь, на Родине. Не сделаю, тогда, значит, придётся признать, что жизнь прожил, как и ты, извини за грубость: богато, сытно, беспроблемно, но бессмысленно, впустую, – ответил Иван Иванович. – А это было бы для некоторых, таких людей как я, досадно и грустно – в конце дней убедиться в своей полной бестолковости и никчёмности. Для меня просто катастрофа. Гибель Титаника! Об этом ли мы мечтали в молодости?

– Ну, не спеши! Куда торопишься? На нашей улице ещё совсем не вечер. – услышал он голос друга. – Мы ещё довольно молоды. У нас пока есть время. Я думаю, выяснением этого вопроса, кто есть кто и что есть что, можно заниматься и в Америке с гораздо большим удовольствием и за очень большие деньги.

– Не спорю, – ответил Иван Иванович, – но я не космополит. За деньгами не гоняюсь. Я родился не в Америке, и мне по сердцу, и ближе, и милее совсем другие сюжеты. Но приехать я, конечно, приеду. Немного отдохну в нашей деревне у моря, выхлопочу паспорт и приеду. Надо же поглядеть, до чего мы с тобой в конце жизни дожились. С чего начинали и кто мы теперь.

– Да уж, приедь как-нибудь, – ответствовал друг. – Буду ждать. Нам, наверно, найдётся, о чём поговорить.

В таком ключе закончился их разговор. И Феликсу, вызвавшему его вскоре якобы для уточнения сметы предстоящих расходов и мест проведения розыскных работ, а на деле, чтобы узнать, чем закончился разговор двух друзей, Иван Иванович высказался теми же словами.

Феликс долго разглядывал карту с пометками мест предполагаемых разработок, спрашивал, как добраться туда техникой, глубины возможного бурения, проложены ли удобные маршруты, сколько единиц техники, людей и оборудования на всё про всё потребуется.

– Да, недешёвенький проект, – обронил он в задумчивости. – Правительство, как обычно, срежет все расходы вдвое. – Феликс даже перекривился, представив на мгновение, какая война ожидает его при утверждении проекта в министерстве.

Иван Иванович почувствовал, как от этих слов неприятный холодок просквозил его с головы до ног. Непросты были отношения их, простых тружеников, с министерскими чиновниками.

– С министерством, конечно, тяжело разговаривать, – попробовал он посочувствовать Феликсу. – Там мы нужны только в случае успеха. А если успеха нет и скоро не предвидится, то и смету ретивые министры срежут, и без особых объяснений вежливо на дверь, как провинившимся невежественным провинциалам, запросто, без лишних слов указать могут.

– И будут правы, чёрт возьми! Сколько буримся, а результатов нет, – сердито заметил Феликс. – На вас лежит вся ответственность по продолжению работ.

– Я разве против! – соглашаясь, воскликнул Иван Иванович. – Результаты будут. Не волнуйтесь!

Они обсудили ещё ряд мелких, малозначащих, казалось бы, но имеющих первостепенное значение на Крайнем Севере деталей: какие и сколько комплектов верхней одежды лучше всего взять в экспедицию, сколько потребуется горючего и способы его доставки для машин и генераторов жизнеобеспечения.

– А что Виктор Андреевич Монгольский? – как бы мимоходом в конце разговора осторожно полюбопытствовал он. – Чем закончился ваш разговор?

Хочет вас сманить? Приглашает вас в Америку? – в голосе шефа послышались нотки не простого любопытства. Всё-таки Виктор был его любимым учеником. Шеф искренне, как за своего ребёнка, переживал за его дальнейшую участь.

– В гости приглашает, – ответил Иван Иванович. – Поглядеть, как хорошо и безоблачно некоторым живётся в Штатах.

– Ну и вы?

– Съезжу, погляжу. Отчего ж не съездить? Друзьями вроде когда-то были. Отдохну немного на юге и съезжу. Понаслаждаюсь пасторалями беззаботного, без проблем, штатовского существования.

– Остаться там не планируете?

– Нет, какой бы там рай ни был, у меня здесь ещё много дел не сделано. А кем я буду в Америке и что там буду делать? Я – русский! Есть вещи, которые мне, русскому, можно осуществить и сделать только в нашей стране и ни в какой другой. Быть самим собой, идентифицировать себя как русского я могу только в России.

– А некоторые остаются, – заметил, наблюдая за Иваном Ивановичем, Феликс.

– Остаётся сброд, – ответил Иван Иванович, – который и здесь себя не нашёл, и за рубежом он никто, и за деньги, за тридцать сребреников, и сомнительные житейские блага готов что угодно продать и предать. Для нас, я думаю, содержание жизни заключается не в количестве денег и, тем более, вовсе не в изобилии благ.

Феликс как-то искоса глянул на Ивана Ивановича и удовлетворённо кивнул:

– Что ж, как ни странно, ничего другого от вас я и не ожидал услышать. На ком, как не на нас, упёртых дураках, эта страна держится! Что бы с ней было, если бы нас, таких упрямых, не поддающихся логике простых, животных инстинктов, у неё не было! Страшно подумать! И хорошо, что мы в нашей стране есть, – шеф протянул для рукопожатия через стол руку, давая понять, что аудиенция закончена. – Буду ждать вас из отпуска.

День прошёл. За окном, над городом, уже повисли сизые сумерки, когда наконец раздался ещё один звонок. Её звонок!

Она звонила из далёкого городка, в котором большей частью всегда тепло, жизнь легка и беззаботна и не испорченным избытком просвещения жителям нет причин куда-либо торопиться, и они разгуливают по улицам ленивой, фланирующей походкой, и ничто в жизни не может заставить их покончить с этой их неискоренимой ленью и неизменной благовоспитанной аристократической доброжелательностью.

– Алло, Ваня! – донёсся из этого благодатного далека, в котором, как некоторым кажется, живут уже не совсем обычные люди, а скорее небожители, её голос. – Ваня! Это ты? Ты долго ещё собираешься шататься по просторам Великой и Необъятной? Я невесть как по тебе соскучилась. Приезжай поскорее, – выговаривала телефонная мембрана её голосом сладкие, такие нужные, похожие на волшебную музыку, которую он слышал, когда создавал свои лучшие картины, необходимые ему как воздух слова, которые, как ему показалось, очень долго, целую вечность во сне и наяву он хотел услышать.

Всё, чем Иван Иванович занимался до этой минуты, вдруг отступило на второй план, показалось ему мелким и незначительным в сравнении с охватившей его всего с головы до пят мелодикой её голоса, ласковыми, зазывными нотами, пронизывавшими, как ему казалось, его всего.

От волнения у Ивана Ивановича перехватило горло. Он, как мог, оправдывался неожиданно севшим, непослушным голосом:

– Работа такая. Что же делать? Хорошо. Постараюсь. Да! На днях буду! – а на лице его застыла обычная, когда он разговаривал с Марго, глуповато-счастливая, восторженная улыбка, а взгляд, бесцельно блуждавший по нарисованной на противоположной стене панораме проспекта, терявшегося в неопределённой, закрытой облаками дали, вдруг приобрёл твёрдое, уверенное выражение, как будто он увидел наконец, куда сквозь туманные дали ведёт эта широкая автострада.

– Я устала тебя ждать, – голосом Маргариты выговаривала ему трубка.

– Я тоже от всего устал. Да, на днях сдам дела, заправлю машину, и денька через два, к вечеру, прибуду. Жди! Только жди меня! – с наслаждением думая, как утром, в предрассветную темь, он погонит свою старенькую «волжару» по этому проспекту в наступающие дали дня, к далёкому морю, к женщине, которая, помимо его воли, так запала ему в душу.