Текст книги "Мутабор"

Глава 7
Пешечный эндшпиль Тайна шахмат раскрыта

Насмотревшись в окно, Бабенко выпил чаю и забрался в постель. Пустой стакан остался стоять на столике.

Фирменный поезд рассекал пространство, укачивая Федора Сергеевича колыбельной «Ложкой пустоту мешая». Но спалось детективу тревожно. Снился дурацкий сон про мертвые шахматы. Огромный стол, на нем фигуры величиной с детей. Нужно было перемещать их, двигаясь по столу. И в какой-то момент, когда он устал перетаскивать фигуры и присел отдохнуть, он стал меньше пешки. На фоне гигантских слонов казалось, что он в диком лесу и что эти фигуры – идолы. Наступил непонятный коллапс, ступор. Страх овладел им, и Федор Сергеевич понял, что у этой игры выигрышного хода нет. То есть нет выхода. В какой-то момент Бабенко показалось, что не он передвигает шахматные фигуры, а они двигают и управляют им. Что это они загнали его в угол. Ибо есть объекты игры, есть субъекты, а есть те, кто задает правила.

К счастью, как раз в этот момент раздался звонок будильника.

Быстро одевшись, Бабенко вновь занял свой пост в коридоре. Перед самым прибытием поезда – зачем беспокоить зевак? – услышав, что девушка отпирает купе, он быстро развернулся и резким размашистым движением руки распахнул дверь и втолкнул стоящую на пороге девушку внутрь.

Сверкнув удостоверением сотрудника ФСБ и ордером, он спросил девушку, не знает ли она Леонардо Грегора Стюарта. Мол, поступило заявление о пропаже ценных шахмат. И что у ФСБ есть все основания подозревать ее.

По испуганным глазам девушки Бабенко понял, что угодил в самую точку.

– У Вас есть выбор, – смягчил тон Федор Сергеевич, – либо мы вызываем понятых, делаем обыск с изъятием и оформляем Ваш арест, либо Вы отдаете то, что принадлежит не Вам и летите себе спокойно в Кашевар.

Через час, с чувством выполненного долга и законченного дела, благо, девушка оказалось не дурой, Бабенко уже разглядывал шахматный набор у себя в квартире.

Расставляя шахматные фигурки на доске под светом настольной лампы, Бабенко поражался изысканной красоте. «Вот П. А. Карабанов-то порадуется», – потирал руки Федор Сергеевич.

В Музее Востока есть «дьявольские» костяные шары, которые в свое время поражали китайцев и гостей Поднебесной тем, что внутри одного шара находился другой – поменьше. Секрет заключался в том, что эти шары вырезались кривыми ножами.

А тут без всяких кривых ножей природа выдала такое чудо. Обманутые солнечным сиянием смолы, насекомые сели и прилипли к плоскости мира. Смола покрыла их новыми потоками и наслоениями. Самым крупным особям удалось вырваться, оставляя в живице крылышки и лапки. Другие тонули с головой в горячей патоке, и теперь Бабенко представлял, как выглядел мир насекомых за миллионы лет до его потуг вырваться из кипящей вокруг него мишуры жизни.

Насладившись заключенными в янтарь богатством природы, Федор Сергеевич стал рассматривать доску. Выточенная из какого-нибудь баобаба и инкрустированная ониксом, она напоминала усыпальницу знатного восточного вельможи, в которую, для охраны, напихали проглотивших мух истуканов-солдат.

Бабенко представил, как на обломанных ветках вечнозеленых сосен выделяется смола, как она постепенно застывает на поверхности дерева. Глядя на ониксовую зеленовато-коричневую мутную поверхность доски, он словно видел, как, набегая, волна за волной, море перемывает глинистый ил, полируя солнечные камни.

Позже, за добытый в «голубой земле» янтарь боролись голубая кровь и белая кость. Чтобы потомки помнили о величии своих королей и визирей, их усыпальницы отделывались драгоценными камнями.

«Вот и за эту доску, – горько ухмыльнулся Бабенко, – развернулась нешуточная борьба между сильными мира сего. Знают ли они, что их гробы подточит древесный жук, а их тела сожрет червь-трупоед? Потом эти же насекомые, заключенные в некогда еще жидкий сок деревьев, запросто попадут в цепкие лапы солнца. Борьба всех против всех, а побеждает сильнейший. Вот он, закон эволюции, но на самом деле круговорот всего живого в природе». И казалось бы, нет ничего вечного в природе. Но тут же природа проявляет дар бальзамирования и сохранения тел самых маленьких и беззащитных, живущих всего один миг, в сияющей вечности.

– Живица, как огненная белка в дупле, как душа деревьев, – захлопнул Федор Сергеевич набор. – Но, с другой стороны, янтарь – не дорогой драгоценный камень, чтобы из-за него развернулся весь сыр-бор. Ради чего тогда было сломано столько копий? Не ради стихов же?

Со странным шахматным набором Федор Сергеевич и недоумением в мыслях отправился к своему давнишнему знакомому в институт минералогии. Когда-то они учились вместе на биологическом факультете, а теперь Николай Петрович защитил докторскую и возглавил кафедру. Живет себе припеваючи, пишет статьи в научные журналы, колесит по миру, катается на научные конференции и форумы. Он осуществил мечту, теперь уже недоступную для Бабенко. Когда-то Федор Сергеевич тоже мечтал стать большим ученым-биологом.

К нему-то и решил заглянуть детектив.

– Так, – взял лупу Николай Петрович, не успел Бабенко к нему заглянуть на «огонек», – что тут у тебя? Хм, интересно, интересно.

– Что тут интересного? Вроде обычный янтарь!

– Это не янтарь, – посмотрев на камень через микроскоп, вынес свой вердикт ученый. – Думаю, не янтарь, хотя, безусловно, относится к породе янтаря.

– Как это понимать? – удивился Бабенко.

– Находки янтаря встречаются довольно часто, однако он не везде распространен, – начал терпеливо объяснять Николай Петрович. – Кроме мощных Балтийских месторождений, янтарь находят на Южном Сахалине, Урале, Печоре. Сходные с ним ископаемые смолы встречаются в Румынии, в Сицилии, Верхней Бирме. Науке известен буро-желтый, почти черный румэнит, гранатово-красный симетит и буро-желто-малиновый бирмит. Но эти месторождения небольшие. Сахалинский янтарь, получивший название «сахалинит», по своим качествам не уступает прибалтийскому. Он имеет цвет густого чая с вишневым оттенком. Разница в окраске связана всего скорее с тем, что источником смолы были разные виды деревьев.

– Ну и что? – нетерпеливо прервал энциклопедическую лекцию Федор Сергеевич.

– А то, что мы держим в руках, не относится ни к одному из этих видов. Эта какой-то новый вид. Янтарь – ископаемая смола хвойных растений пермского периода. А у этих камней состав сложен, непостоянен. Цвет меняется от соломенно-желтого до буро-зеленого. Слушай, откуда у тебя эти шахматы?

– Могу лишь сделать предположение, что из Кашевара.

– Точно, – глянул на выгравированный на шахматной доске рисунок профессор, – и карта кашеварская. Узнаю Чинчигарские горы. Я не раз по ним лазил.

– Вместе туда студентами в поход ходили, если ты еще помнишь!

– Но постой, постой! Это что же получается? Чинчигарские горы появились после ухода оттуда моря примерно сто пятьдесят миллионов лет назад. А сосновый лес на побережье, считай, был и того ранее… хм, сейчас-сейчас, одну минуточку, – он взял с полки толстую бурую энциклопедию.

– Вот, – и профессор зачитал, – «Балтийский янтарь образовался примерно в середине палеогена, около пятидесяти – сорока пяти миллионов лет назад. Животный мир палеогена, в частности насекомые, мало отличается от современных форм. Поэтому был сделан вывод, что в последние шестьдесят – пятьдесят миллионов лет в эволюции насекомых наступил период покоя. Около пятидесяти процентов родов и девяносто девять процентов семейств насекомых, найденных в балтийском янтаре, живут и сейчас. Мало изменились обнаруженные в янтаре многоножки, клещи, пауки, равноногие раки, наземные моллюски. Слабо эволюционировали и другие животные; почти не изменились за это время и растения. Сравнительно быстро развивались в кайнозое только млекопитающие».

Бабенко весь напрягся.

– А если этому янтарю около полуторасот миллионов лет, так это же целый переворот! – изумившись собственному открытию, захлопнул книгу профессор. – Дарвинисты считают, что насекомые раньше палеогена претерпевали значительные эволюционные изменения.

Федор Сергеевич сдвинул брови, а его друг-ученый провел по лбу тыльной стороной ладони, словно вытирая пот.

– Кстати, не желаешь чаю? – Николай Петрович сильно нервничал и для успокоения решил немного переключиться. – Моя жена сварила из малины вкуснейшее варенье, не уступающее по цвету бирмиту. Такие янтарные шмели на эту малинку слетались!

– Профессор, друг мой, ты не томи, – взмолился Бабенко, – ты правду скажи. Имеют ли эти камни для науки какую-нибудь ценность?

– Ты еще спрашиваешь! – возмутился профи. – Огромную ценность! Если то, что я предположил, окажется правдой и этим насекомым больше ста миллионов лет, то эти камешки, с заключенными в них насекомыми, ставят под сомнение всю дарвиновскую теорию.

Вместо чашек профессор опять взял книгу с полки. На этот раз в абрикосовой обложке.

– Вот послушай еще: «Уже не раз находки животных и растений в янтарях позволяли ученым уточнить, каким образом происходили изменения органического мира на протяжении последних геологических эпох. В отличие от балтийских, янтари мелового периода, начавшегося сто сорок пять миллионов лет назад, несут больше информации.

Известно, что, например, цикадки пережили произошедшие с мезозоя изменения среды и живут до сих пор в первозданном виде. Другие, такие как некоторые поденки, комарики и наездники, в конце мела полностью вымерли, уступив место своим выжившим родственникам-мутантам».

– Возьми, посмотри, – протянул Николай Петрович пешку. – Видишь, в твоем янтаре сидят как раз те самые наездники, про которых ученые говорят, что они вымерли в мелу, а также те, которые, по мнению этих же ученых, возникли позже в результате эволюции.

Бабенко взял приятный на ощупь камень и посмотрел на него через лупу. Теперь он увидел, как наездники двух видов сцепились друг с другом в смертельной схватке. Он знал, что самки этих стебельчатобрюхих откладывают яйца внутрь нового хозяина. Личинка живет, постепенно съедая своего кормильца. Перед окукливанием она убивает благодетеля, впрыскивая в него поли-ДНК-вирусы, что ослабляет и без того подкошенную иммунную систему.

Кругом оборотни. Паразитирующая на тружениках власть. Каждый норовит сесть на шею другого, нажиться за счет соседа и сожрать ближнего изнутри.

– На этот раз они боролись, чтобы прописать потомство внутри пешки, – словно догадавшись, о чем думает Бабенко, пошутил Петр Николаевич.

– Меня успокаивает, как я понял с твоих слов, что их создал Всевышний, а не эволюция, – уточнил Бабенко, – а значит, они зачем-то нужны!

– Ну, я про Бога не говорил! – возмутился Петр Николаевич, до мозга костей оставаясь ученым. И ни одна цикадка не могла прогрызть его черепушку и поселиться в этом научном мозгу.

– Зато я теперь в этом убежден! – сделав свое открытие, стал раздраженно сгребать со стола шахматы Бабенко.

– Постой, постой! – занервничал профессор. – Ты не можешь так просто уйти! Твоим шахматам цены нет! Я хочу предложить тебе должность в нашем институте. Мы могли бы провести исследование и написать совместную научную работу. С таким открытием можно и академиком стать!

– Для начала я должен доиграть партию-шестиходовку и вернуть шахматы! А потом уже можно и в академики…

Эпилог
Я меняюсь

1

Мы мчались, вдвоем на четырехстах лошадях, триста километров в час всю ночь. Спали и ели на ходу, по очереди сменяя друг друга. Сама дорога и бешеная скорость вызывали страх погони.

С каждым километром, который накручивал счетчик, фобии нарастали. Так кошка гоняется за своим хвостом, видя в том хитрого и опасного соперника. Пусть попробует догнать и схватить, если сможет!

На вокзал в Москву приехали засветло. Кэт, растрепанную, в расстроенных чувствах, перехватили у вестибюля Ленинградского вокзала.

– Зря стараетесь! Шахмат у меня все равно уже нет! – злорадствовала она, как только Муха приставил к ее подтянутому гибкому животику жало заточки.

– Так ты из-за шахмат все это затеяла? – спросил я, когда мы сели в машину. Во мне до последнего теплилась надежда, что мы расстались из-за моей лжи. Большинство отношений распадается из-за лжи, возникшей в самом начале. А позже не знаешь, как с ней справиться. Сначала пускается пыль в глаза, преувеличивается собственная крутизна. А потом уже ты не можешь соответствовать созданному образу и начинаешь прятаться.

– Не из-за шахмат, а из-за алмазов, местоположение которых открывала шахматная карта и шахматная загадка.

– Ты всерьез поверила в сказку про клад?

– Эти шахматы принадлежали Буль-Буль Вали. Он нашел кимберлитовую трубку в Чинчигарских горах! А это несметные сокровища!

– И из-за каких-то бездушных камушков ты разрушила наши отношения! – рассвирепел я.

– Я же тебе объясняла, – пыталась защищаться Кэт, – все отношения – это всего лишь животные проявления инстинкта!

– Пусть животные. Но ты хуже животных, ты бездушная тварь! Безделушка, бля!

Моему разочарованию не было предела. И чем больше я думал, тем больше ужасался, пока, в конце концов, не почувствовал полное равнодушие. Словно кто-то отрезал от меня кусок души, и я, как таракан, оказался без нервных окончаний. Может, это была реакция на чрезмерную душевную боль, но я превратился в самый твердый камень – в алмаз, к которому так стремилась Кэт. Когда алмаз пытаешься задеть и поцарапать, он сам царапает другие камни.

2

Муха сел за руль. А мы с Кэт расположились на заднем сиденье. Время от времени я смотрел на ее изящные кошачьи повадки, на плавные движения, на нежные скулы и раскосые глаза.

Чтобы не лицезреть противного лица Кэт, через пару суток мы решили спрятать эту суку в багажник. Связали ей руки и ноги скотчем. Заклеили рот пластырем. На голову надели пакет «Cats».

Получилась матрешка из кошек. Первая стальная, затем целлофановая, затем раскосое лицо Кэт, а под ним ее пластмассовая душа.

– Вот так, – сказал Муха, захлопывая крышку багажника, – я видел в общаге, когда хотели убить кошку, ее, прежде чем скинуть с крыши, помещали в пакет. Так она теряет ориентацию, не может извернуться и встать на мягкие подушечки.

Дальше мчались по трассе с ускорением, равным ускорению кошки, падающей с крыши девятиэтажного дома.

Только однажды на какой-то серебристой извивающейся реке мы остановились. Ополоснуть лица, вылить на головы холодной воды, вдохнуть прозрачного утреннего воздуха, – словно река была тем Рубиконом, через который надо перейти. И еще несколько раз на заправках, где мы нюхали сизые испарения бензина, покупали несвежие чебуреки, должно быть, из кошатины и ядреную бензиновую кока-колу.

К концу третьего дня мы достигли границы Кашевара. Чинчигарские горы, разрезанные морщинами ущельев и венами ручьев, с изредка встречающимися зелеными реликтовыми рощами, выглядели по-отцовски величественно. Горная речушка, брызжа слюной, облизывала отвесные, обглоданные временем, склоны. Над извивающейся серпантином дорогой возвышались красноглиняные безлесо-беззубые, словно десны, гряды отрогов. Чернотой раскрытого рта зияла пропасть.

На мосту, отделяющем Кашевар от прочего мира, мы застряли надолго. Грузовые фуры выстроились в длинную очередь к таможенному терминалу.

– За что мне эта красота? – воспользовавшись возникшей паузой, я уселся над обрывом горной речки, любуясь лысым известняковым плато и зелеными альпийскими лугами, снежными долинами и сверкающим в реликтовых рощах солнцем. Внизу, в бурлящем потоке, словно солнечные зайчики, мелькнули на лодках туристы в ярко-рыжих спасжилетах.

– Знаешь, – сказал я подсевшему Мухе, – когда я угодил в квартиру к Грегору Стюарту, у меня было такое чувство, будто Бог создал для меня новый мир. Потом, стоя перед зеркалом, я думал: вот Бог создал нового человека. Когда передо мной лежала чужая девушка, мне было так больно в груди, будто одно ребро у меня вырвали и из него слепили это чудо. А сейчас в багажнике лежит моя бывшая полуживая девушка, и мне абсолютно все равно. С самого начала меня не покидало чувство, что все это не мое, не мне принадлежит. Я много раз вспоминал старуху и боялся остаться, как она, у пустой коробки. А вот теперь я сам – у пустой коробки. И мне все равно. Единственное, что меня мучает, почему Бог меня так любит, что не убил сразу за все мои прегрешения?

– Все здесь как раз понятно! Видишь седовласые вершины? Они похожи на твоих предков, которые сейчас по ту сторону жизни вносят за тебя залог. Откупают и отмаливают твои грехи. Иначе бы нас давно не было, – заявил Муха, вставая; иногда и ему удавалось выдать глубокую мысль.

– Постой, – догнал я направляющегося к машине приятеля, – значит, нам поскорее надо влиться в родовое ярмо, трудиться не покладая рук и помогать нашим предкам словами и делами вымаливать у Всевышнего прощение.

– А я о чем? – сел за руль Муха. – Нам надо поспешать! А то вернемся к шапочному разбору завалов.

3

Как только пересекли границу и поменяли симку на мобиле Мухетдина, на телефон пришло сразу несколько СМС. «Если ты настоящий кашеварец, то больше никогда не плати взяток и не унижайся перед чиновниками!» «Если ты сын революции, не доноси на своего соседа!» «Будь достойным кашеварцем – не загрязняй город, не плюй на улицах».

Началось! На таможне Кашевара мы планировали заплатить взятку и – вперед! – обойтись без досмотра. Но действовать по налаженной схеме не получилось – возникли неожиданные сложности. Разглядывая документы и читая в паспорте имя «Грегор Стюарт», таможенники как-то ошарашенно переглядывались.

Я делал вид, что плохо понимаю по-кашеварски, и Муха старался говорить сам.

Нет, с нами обращались вежливо, даже провели в ВИП-комнату и предложили, на европейский манер, жженый кофе. В кои-то веки чинуши так обходятся с простыми смертными? Неужели революция их так пробрала? Затянувшееся ожидание напрягало.

– Что-нибудь не так? – спросил Муха.

– Нет, все правильно, – отозвав его в сторону, извинялся таможенник, – просто в нашем скромном кишлаке нечасто таких больших гостей встречают. Можете вы уделить немного времени нашим аксакалам и отужинать с нами? Сейчас как раз стол накрывается. Сами понимаете: село у нас маленькое, пограничное. Уважьте стариков, не обидьте. А потом мы вас с эскортом проводим.

– Неужели на них так подействовал «Ягуар» и костюм? – шепнул мне Мухетдин, передав просьбу старшего по посту.

– Может, и правда поедим? – осторожно согласился я. – Уже несколько суток лагман не ели. И чаю с лимоном и урюком жуть как хочется.

– Я не против, – заметил Мухетдин, – но только недолго.

Обрадовавшись нашему согласию, таможенники тут же препроводили нас в самый большой дом кишлака, под навесом которого уже собрались старики.

Особняк, возвышающийся среди теснившихся друг к дружке глинобитных лачуг, принадлежал то ли местному начальнику таможенного поста, то ли капитану милиции.

4

Не успели мы уважительно поздороваться со старейшинами, как нас, проявив еще большее уважение и почет, попросили выбрать барашка для плова. На заднем дворе, где мне, как молодому члену семейства при сборе аксакалов и было самое место, я почувствовал себя уютнее. И как только выбранного Мухетдином барана потащили за рог и связали ему бечевками ноги, а овцы, сбившись в кучу, жалобно заблеяли «бе-да-бе-да-бе», я вновь почувствовал себя плохо. Я вспомнил, что сейчас вот так же, со связанными конечностями, лежит и Кэт. А если она умрет? А если сварится в стальной фольге багажника, если запечется на углях солнца?

И тут, ледяной иглой проникая в сердце, зазвонил телефон. Это была мать Таи. Помертвевшим голосом она сообщила, что ее дочь сегодня погибла. Сердце не выдержало колоссальных нагрузок, возникших из-за огромного количества антибиотиков и ослабления контроля со стороны мозга.

– Очень жаль, – это единственное, что я мог сказать. Самому мне захотелось прижаться лицом к прохладному мраморному биде в квартире Грегора Стюарта и выплеснуть все содержимое желудка: все беляши с котятами.

– Похороны в среду, – сказала Валентина Юрьевна. – Я не хотела Вас звать, но потом поняла, что не имею права. Вы сделали все, что могли.

«Наверное, не все, раз такой печальный итог!» – подумал я, вспоминая, что любви к тому куску мяса под именем Тая не испытывал. Впрочем, я не стал, конечно, говорить об этом несчастной матери.

– Вы придете? – спросила Валентина Юрьевна.

– Приду, – соврал я и отключился, а сам вернулся в персиковый сад под навес веток, где уже пили чай с лимоном и урюком местные старожилы. Как часто мы хотим вновь оказаться в райском саду и как много делаем, чтобы вновь туда вернуться. Совершаем революции, влюбляемся, приносим себя и других в жертву.