Текст книги "Наследники земли"

– Это моя жизнь! – рявкнул Уго.

– Да, – ответила Барча, лишь искоса взглянув на паренька. – И эта старая ведьма высасывает тебя как пиявка, ничего не давая взамен, кроме… нескольких мгновений удовольствия? Даже и в этом я сомневаюсь. Хозяин, она ворует твою жизнь. Ты заслуживаешь большего.

Уго не знал, что и сказать. Наконец выпалил:

– Чтобы ты больше не встревала!

От злости он даже думать не мог. Его любовные похождения Барчу совершенно не касаются! Парень посчитал, что этим грозным предупреждением он раз и навсегда покончил с нелепым делом, и развернулся, чтобы уйти.

– Если эта женщина снова сюда заявится, я ее палкой выпровожу, – услышал он спокойный голос за спиной.

Уго остановился, но повернуться у него сил не нашлось. Он чувствовал, что Барча даже не сдвинулась с места, что они повернуты спиной друг к другу: он стоит, а она на коленях.

– А то, что я про ваши шашни еще не рассказывала мужу-рогачу, так это чтобы тебе плохо не пришлось, – добавила мавританка. Уго сжал кулаки. Эхо от удара черпаком по железному котлу долго звучало в воздухе. – Ну если хочешь, выгони меня, – пригрозила Барча.

Мария к нему не вернулась. Вместо того Барча стала приглашать родителей с дочками на выданье; некоторые девушки смотрели на парня горящими глазами, другие скромно опускали лицо – такая стыдливость могла быть и подлинной, и напускной. Все знали, что Уго возделывает два виноградника, а его вино ценится в Барселоне.

– Владелец таверны, объявивший о вине моего хозяина, отменно на этом зарабатывает! – гордо расхваливала жениха Барча.

Уго выдержал несколько таких посещений, нескончаемых бесед, подмигиваний, подарков, обещаний приданого…

Откуда Барча их только берет?

– Ради бога, не приводи больше женщин, умоляю тебя!

– Хозяин, ты должен жениться. Должен найти хорошую супругу, чтобы она принесла тебе здоровых деток и за тобой присматривала.

– Одну из них тебе все-таки придется выбрать, – настаивал и отец Пау в церкви Святой Марии.

– И вы тоже так считаете? – изумился Уго.

– Новость уже разлетелась по городу. Ты – хорошая партия. К тому же мавританка, которая взялась тебя женить, кричит о тебе на всех углах. Правда, что ты ее отпустил? Получится у тебя привести ее к истинной вере?

– Нет…

– Почему? – возмутился священник.

Уго на секунду представил себе эту невозможную затею: он убеждает Барчу обратиться в христианство. И тут же решил сменить тему:

– Потому что меня сюда привело совсем другое дело, я уже объяснял: я хочу заказать мессы в память Арнау Эстаньола и его семьи, сеньоры Мар и сына Берната.

– Что касается мавританки, об обращении которой ты разговора избегаешь, скажу тебе, что нет для Господа большего дара, чем привести в Его стадо заблудшую овцу. Это твоя обязанность, добейся обращения во что бы то ни стало. Господь на тебя надеется. Ну а что до молитв за души покойников – это я могу обещать. Но я не стану молиться за душу Берната, корсара, ограбившего «Сант-Элм». Я не могу – как мне просить Господа за его душу?

Уго позвенел монетами в кошельке:

– Святой отец, он мой хороший друг и хороший человек, и он не причинил вреда никому из моряков.

Отец Пау согласился с этими аргументами, которые приближали его к кошельку. Ведь все так и есть: говорили, что Бернат милостив с каталонскими моряками, чего не водилось ни за сарацинами, ни за пизанцами, ни за венецианцами – об их абордажах ходили истории одна кровавее другой.

– Да разве Деве Марии есть дело до таких мелочей? – напирал Уго. – Помолитесь также и за Берната, чтобы заступничество Девы помогло ему вернуться на родину… и сделаться каталонским корсаром. Вы же знаете, при каких обстоятельствах ему пришлось покинуть Барселону.

Уго щедро расплатился за мессы на год вперед, и все равно денег, которые Бернат велел потратить на нужды церкви, оставалось еще много. А отец Пау продолжал настаивать на обращении мавританки.

– Чего бы нам это ни стоило, Уго, – напирал священник, но Уго вовсе не собирался спорить с Барчей.

Он взвесил на руке оставшиеся деньги. На что же их употребить? Благотворительность? Кто сейчас занимает место мисера Арнау при «Блюде стыдящихся бедняков»? Внезапно Уго осенило. Он высыпал на ладонь еще несколько монет:

– Святой отец, я готов хорошо заплатить за любую информацию о моей сестре.

– Ты ведь знаешь… – (В этот момент Уго позвенел монетами.) – Я посмотрю, что тут можно сделать, – пообещал викарий и потянулся за деньгами.

Уго быстро закрыл ладонь и убрал деньги.

– Если ты и дальше будешь искать мне жену по всей Барселоне, я попрошу глашатаев объявить, что ты не имеешь никаких прав заниматься моей женитьбой, – крикнул Уго прямо с порога, едва завидев Барчу. – Ты меня поняла?

– Нет, – ответила мавританка.

– Ну так вот: все узнают, что ты не можешь вести переговоры за меня.

– А если я продолжу?

– Ты не можешь обманывать людей, пользуясь их доверчивостью, – объяснял юноша. – В дело вмешается викарий. Ты что, едва получив свободу, хочешь отправиться в тюрьму?

Но Барчу он не переупрямил. Иногда Уго вспоминал приходивших к нему девушек, любая из которых могла бы стать его женой. Были среди них и молодые, и миленькие! Уго сам не знал, почему противится такому браку: может быть, только чтобы пойти наперекор Барче, чтобы его выбор от нее не зависел? Минуло уже пять лет с тех пор, как Дольса решила пострадать за свою веру… а может быть, еще и за него, за их невозможную любовь. Вообще-то, этого времени более чем достаточно, чтобы начать жизнь заново.

За эти годы Уго несколько раз наведывался в Сиджес – когда позволяла работа на двух виноградниках. И каждый раз парень делал все, чтобы бондарь его заметил и убедился в серьезности его надзора: для этого Уго прохаживался взад-вперед по улице, на которой стояла мастерская. Матушку ему тоже удавалось увидеть – с улицы. На лице Антонины появлялась улыбка, как будто изгоняющая печаль с ее состарившегося лица и из запавших под сизыми кругами глаз. Антонина махала сыну рукой или посылала поцелуй, но не пыталась приблизиться и была благодарна Уго за то, что он не ищет новой стычки с отчимом. И Уго принимал такой порядок. Матушка жива, ходит и двигает руками, а ему улыбается.

Уго с нетерпением ждал новостей от отца Пау, когда однажды перед рассветом к нему в дом пришла Рехина. Собаки залаяли в темной, ненастной ночи. Уго выглянул с лестницы вниз и сразу догадался, что собаки лают на чужого. Уго велел им замолчать. Смутная тень приблизилась к подножию лестницы в тот самый момент, когда за спиной у хозяина выросла Барча с фонарем в руке.

– Рехина, ты? – поразился Уго.

Барча, спустившись, осветила неподвижную фигуру еврейки. И тогда они услышали звуки: слабый писк новорожденного, приглушенный одеялом и телом Рехины, которая прижимала ребенка к себе. Уго и Барча подались вперед. Болгарина дома не было. Доминго как будто наконец понял, что означает свобода, и все чаще предпочитал ночевать вне дома.

– Почему ты здесь?

Рехина приоткрыла сверток с младенцем.

– Чей это ребенок? Как ты сюда попала… да еще в такую рань?

Пока Уго засыпáл Рехину вопросами, Барча протянула руки, чтобы принять ребенка, и еврейка передала ей свою ношу.

– Это девочка, – произнесла Рехина, не обращая внимания на расспросы.

Повитуха даже не омыла ее после родов. Барча прижала девочку к своему полному телу, и та наконец перестала хныкать.

– Зачем ты ее принесла?

– Потому что я хочу, чтобы ты принял ее как свою дочь, чтобы ты ее вырастил.

Уго слушал, но ничего не понимал:

– Как мою дочь? Да что за ерунда? Зачем это мне ее растить?

Все доводы и резоны, которые заранее придумала Рехина, улетучились из ее головы. Отвечать было нечего. Она могла бы сказать Уго правду: это дочь Арсенды… а сама она множество раз тайком приходила в монастырь Жункерес, чтобы помочь Арсенде скинуть плод. «Для этого они, конечно, зовут повитуху-еврейку, хотя сами и монахини! Будь прокляты все христианки!» – негодовала про себя Рехина.

Знахарка пользовала Арсенду, запуская разные дымы в вагину, а настоятельница и старуха-монахиня неусыпно надзирали и читали молитвы. У послушницы всегда был отсутствующий, блуждающий взгляд, как будто ею, помимо Рехины, занимался еще какой-то врач или ее чем-то дурманили сами монахини. При первом визите Рехина окуривала девушку дымом полыни, тунисской ююбы, мускусным и лавровым маслом. Арсенда страшно разволновалась, когда Рехина проникла в ее межножье и приступила к работе с женскими частями.

– Сатана! – услышала еврейка.

– Вот именно, дьявол! – решительно оборвала Арсенду настоятельница. – Это он за тобой явится и покарает за распутство.

В следующие визиты Рехина пробовала другие дымы – серу, мирру, камедь… И Арсенда уже не сопротивлялась, она сделалась совсем покорной, и Сатана с дьяволом уже не вмешивались в жизнь этой послушницы, которую явно заставили присмиреть, увеличив дозу дурманного зелья. Ни один из способов лечения не сработал. «Послушница», как всегда называли Арсенду, не выкинула плод.

Рехина использовала специальные маточные кольца, вводила в матку обернутые тканью пальцы, давала несчастной есть и пить абортивные средства – битум и молочай… Ничто не приносило результатов. «Неужели эта Арсенда – сестра Уго, о которой он столько рассказывал?» – спрашивала себя Рехина. Уго ведь говорил, что она находится в одном из барселонских монастырей.

– Уго! – громко выкрикнула Рехина прямо во время процедуры, когда натирала вагину и матку Арсенды сладкой миррой.

Услышав это имя, девушка отреагировала молниеносно: приподнялась на ложе, где лежала, раскинув ноги, и посмотрела повитухе в глаза.

– Уго? – чуть слышно переспросила Арсенда.

Рехина притворилась, что ничего не слышала, ей не было нужды расспрашивать дальше: да, это сестра Уго. Повитуха вернулась к своей работе; сладкая мирра тоже не помогла. Плод крепко цеплялся за материнскую утробу, а мать ничем не помогала своему врачу.

Стоя на первом этаже дома Уго, Рехина внимательно смотрела на хозяина. Должна ли она открыть, что тело его сестры все покрыто рубцами и синяками? Монахини пытались их спрятать, не разрешали Арсенде раздеваться перед повитухой – нелепая затея, ведь девушке все равно приходилось как можно шире раскидывать ноги, чтобы курения проникали в матку.

– Господь требует от нас самобичевания, – кратко пояснила настоятельница в первый день, когда Рехина заметила раны и укоризненно взглянула на монахинь.

Раны вовсе не походили на следы от плетей. Этого Рехина обсуждать уже не стала. Как врач, она была хорошо знакома с рубцами, которые оставляют на теле женщины извращенные причуды некоторых мужчин. «Сатана!» – ведь так кричала эта несчастная.

Когда подошло время рожать, Арсенду усадили на стул с большой выемкой в передней части – в том месте, где должен был появиться на свет младенец. Рехина уселась на пол, между разведенных ног Арсенды, чтобы следить за тем, как проходят роды. А шли они долго и томительно. Роженица и сейчас была одурманена, как и раньше, при попытках вызвать выкидыш. Повитуха хотела заговорить с роженицей, расспросить о самочувствии, однако ни настоятельница, ни мать Херальда не дозволяли им обмениваться никакими репликами, помимо совершенно необходимых. От такой матери при родах мало проку, а ребенок все равно должен будет умереть – вот что потребовала от Рехины настоятельница.

– Вы принимаете меня за ведьму? Я детей не убиваю, – отрезала Рехина и начала собирать инструменты.

– Плачу вдвое условленной цены, – предложила настоятельница. – Втрое. – Она повысила ставку, неверно истолковав молчание Рехины, которая думала вовсе не о барышах, а о том, что, если откажется, монашки все равно не станут заботиться об Арсенде и тогда умрут и мать, и дитя или в лучшем случае только дитя – если уж так необходимо, чтобы оно умерло.

Никто не узнает, что творится в монастырских стенах.

Рехина глубоко вздохнула и склонила голову.

– Да будет так, – постановила настоятельница, не скрывая гримасы отвращения.

«Новорожденных детей убивают только ведьмы». Сидя на полу меж ног Арсенды, Рехина вспомнила наставления Аструги. «Ведьмы либо убивают младенцев, либо отдают их дьяволу. – Вот чему Аструга учила Дольсу с Рехиной. – Если дитя родилось, ни в коем случае его не убивайте: иначе вы рискуете пересечь зыбкую границу между повитухой и ведьмой».

В течение долгих часов, пока продолжались роды, беспрестанное бормотание литаний заглушало сдавленные стоны одурманенной роженицы, и у Рехины было достаточно времени, чтобы вспомнить все, что Уго рассказывал о своей сестре; он любил Арсенду и был уверен, что девушка приняла монашеский обет благодаря пожертвованиям той монахини, у которой находилась в услужении… Рехина улыбнулась: Уго никогда не мог вспомнить, как ее зовут. Ну она-то не забудет: Херальда. Рехина перевела на нее взгляд. Та стояла на коленях перед распятием, склонив голову и молитвенно сложив руки, так что возраст ее было невозможно определить, но тело у нее было откормленное, что соответствовало ее положению, и она молилась без конца. Эти лицемерные христианки молятся и в то же время требуют смерти ребенка… после того как допускают и замалчивают изнасилование молоденькой служанки – в последнем Рехина нимало не сомневалась.

В течение беременности Арсенды еврейка несколько раз собиралась открыть Уго правду о сестре, однако простой винодел ничего не смог бы поделать со сборищем монахинь, происходивших из знатнейших семейств. Уго сошел бы с ума, если бы узнал о беде, постигшей Арсенду. А потом его растерзали бы семьи монахинь… Рехина вовсе к этому не стремилась. С каждым днем она нуждалась в Уго все сильнее. Ждала, когда он появится. И даже начала заказывать ему aqua vitae без необходимости, просто чтобы Уго сам ее привез. Дикарская ненависть и презрение христиан к евреям пропитали собой город. «Все должно быть наоборот! – тихо ярилась Рехина, снося брань, толчки и плевки. – Это я ненавижу вас… Мерзкие сукины дети!.. Насильники! Убийцы!» До погрома в еврейском квартале король защищал евреев, они являлись собственностью монарха, служили лично ему и платили колоссальные налоги. Королевское покровительство сдерживало ярость христиан; теперь даже их папа-схизматик не вступался за евреев. Рехина лишилась права общаться со своими друзьями, перешедшими в христианство, и ее дом вместе с заботой о детях мужчины, который уже успел состариться в злобе ко всему миру и не имел с этим миром почти никаких дел, – дом этот превратился для Рехины в тюрьму, из которой она освобождалась только при встречах с Уго.

Еврейка не могла решиться: из этого новорожденного чада вырастет еще один христианин, а зачато оно было в монастыре, возможно при помощи дьявольских козней, которые принудили девушку уступить. Оставить его умирать или даже убить самой – это была бы месть людям, разрушившим ее жизнь, но в то же время Рехина чувствовала, что будущий ребенок является частью Уго: они одной крови. Если бы у матери случился выкидыш, все было бы иначе. Нет, Рехина не могла убить это дитя и не могла позволить, чтобы его убили монашенки. Ребенок принадлежит Уго. Никто не в силах предугадать повороты судьбы. К тому же… Рехина не хотела себе признаваться, но в конце концов призналась: через причастность к этой тайне она сама получит определенную власть над мужчиной, что приходит к ней в дом, а потом снова оставляет наедине с супругом, за которого Рехина вышла, еще не придя в себя от потрясения после гибели отца, резни и насилия… Вот что ждет ее дома: старый муж и двое чужих детей. Она не откроет Уго, кто эта девочка, не скажет, в каком положении оказалась его сестра, – ведь Уго верил, что Арсенда счастлива, служа Господу в каком-то монастыре.

– Эта малышка, – решительно произнесла Рехина, стоя рядом с лестницей в доме Уго, – заслуживает, чтобы какой-нибудь хороший человек воспитал ее как дочь. – Слова ее растворились в ночи. Еврейка посмотрела на Уго, а потом на Барчу с девочкой на руках. Ей показалось, что мавританка призывает ее говорить дальше, как будто они уже заодно. – А ты – лучший человек из всех, кого я знаю.

– Да, – подтвердила Барча.

– Нет. – Уго махнул рукой. – А ты – не лезь! – прикрикнул он на бывшую рабыню. – Как это ты додумалась принести мне младенца? Ты с ума сошла?

– Она умрет, если я отнесу ее в больницу, – перебила Рехина. – Ты это знаешь. Такая маленькая и такая слабая… Она умрет.

– Но… – Уго молча стоял, разведя руки, призывая женщин к благоразумию. – В больнице…

– Она умрет, – повторила Рехина.

«Она умрет». Вот что повитуха пообещала двум монахиням после родов. Сидя между ног роженицы, Рехина даже не показала ей дочь. Она перерезала пуповину, заставила девочку заверещать, отчего монахини переполошились, – впрочем, до них Рехине не было никакого дела. А потом еврейка положила девочку себе на грудь и довершила свою работу. Арсенда даже не попыталась увидеть ребенка. Рехина запеленала малышку собственной рубахой и поднялась с пола.

– Платите, – потребовала она у настоятельницы.

Растерянная женщина не осмелилась напоминать о договоре. Она что-то пробормотала, всплеснула руками и указала на новорожденную, уснувшую на руках у повитухи.

– Платите, – упрямо повторила Рехина. Настоятельница наконец собралась с мыслями и с негодующим видом задрала подбородок. – Вы же не хотите, чтобы я проделала это здесь, при матери, под взглядом вашего Бога?

– А как? – вопросила настоятельница, перекрестившись на распятие.

– Не беспокойтесь. Я сделаю то, что пообещала, но этого не увидите ни вы и никто другой. Ни одна монахиня не обвинит меня в ведьмовстве.

– Так мы не договаривались! – прорычала настоятельница, не стесняясь присутствия Арсенды.

– Не помню, чтобы я договаривалась убить новорожденную девочку в стенах монастыря. Она вам нужна? – Рехина протянула малютку настоятельнице, та отпрянула. – Не беспокойтесь. Что, по-вашему, я могла бы с ней сделать? Провести святотатственный языческий обряд? Сожрать сердце? Все святотатство уже свершилось – внутри ваших монастырских стен. – Настоятельница хотела ответить со всей резкостью, но Рехина не замолкала: – Что означают эти отметины на теле девушки? Это дьявольские знаки? Я так и думала. Плотские сношения с дьяволом. Может быть, именно поэтому вам необходима смерть новорожденной. Она – дочь дьявола?

– Молчать! – закричала настоятельница.

– Чего же вы боитесь? – не смолкала Рехина. – Наверное, что, едва выйдя из монастыря, я на вас донесу? Еврейка, обличающая монастырь Жункерес? – Повитуха презрительно рассмеялась. – Да кто мне поверит? Церковник, совершивший насилие над этой девушкой, ни за что не позволит…

– Молчать, еретичка!

– Нет, вовсе не дьявол оседлал эту несчастную. Вам это известно. – Рехина стойко выдержала взгляд трясущейся от ярости настоятельницы. А за ее спиной была Херальда, ни на миг не прерывавшая молитв, и Арсенда – измученная, оглушенная, потерянная. – Платите, – еще раз потребовала еврейка.

Рехина ощупала мешочек с деньгами, которые в ту ночь выдала ей настоятельница, и это придало ей уверенности; а Уго что-то растерянно бормотал и суетливо махал руками.

– Как же я оставлю себе эту девочку, если она не моя дочь? – услышала Рехина его оправдания.

– Она твоя.

Барча вскинула голову. Уго замер:

– Как это – моя? Что ты такое говоришь? Я не знаю ни одной женщины…

– Эта девочка была уже мертва, она живет только и исключительно потому, что я подумала о тебе, подумала, что ты сможешь о ней позаботиться, – тебе ясно? Да, она твоя.

– Что за чушь!

– Она твоя, хозяин, – вмешалась мавританка.

– Барча, помолчи. Рехина, ты не можешь…

– Она умрет, – отрезала Рехина.

– Ты не можешь взваливать на меня ответственность, – простонал Уго.

– Да, ты прав, – согласилась Рехина. – Это была моя ошибка. Я думала, ты… В общем… я всегда считала тебя хорошим человеком! Я надеялась…

– И что же, я перестану быть хорошим человеком, если откажусь? – Уго горестно вздохнул. – Унеси ее, – потребовал он.

– Нет! – твердо ответила Рехина. – Пусть она умрет здесь, если ты ее не принимаешь, – добавила еврейка, развернулась и зашагала в сторону Барселоны.

– Ты не посмеешь… – Уго прошел несколько шагов вслед за Рехиной. Схватил ее за руку. Та высвободилась резким рывком. – Ты не можешь так со мной поступить!

– А вот и могу. – «Это дочь твоей сестры» – вот что ей хотелось бросить ему в лицо. – Оставь ее у себя, Уго, – только и попросила Рехина.

– Завтра же отнесу ее в госпиталь! – пригрозил парень.

– Это будет ошибкой.

С рассветом он отнесет девочку в любой из госпиталей Барселоны, где принимают сирот. Уго дал себе твердое обещание.

– И что ты им скажешь? – ополчилась на парня Барча. Мавританка, даже не дожидаясь конца спора, поднялась наверх и баюкала малютку. – Что ты скажешь? Что подобрал ее на дороге? И думаешь – тебе поверят? Ее примут, и она у них умрет, а ты, которого в госпитале посчитают за отца, будешь обязан платить за ее содержание. Денежки у тебя водятся, от обязательств не отвертишься. Конечно, ты можешь подбросить ее под дверь госпиталя ночью, как поступают многие мамаши.

Уго выдержал взгляд Барчи.

– Завтра отнесем ее в госпиталь, – решительно распорядился хозяин.

На рассвете в доме не оказалось ни Барчи, ни девочки. И болгарин тоже не вернулся. «Выходит, и покупать рабов, и отпускать их на волю – все без толку», – сетовал Уго. Очаг был холодный, уголья потухли. Парень открыл дверь, встал на лестнице и громко позвал мавританку. Потом закрыл дверь. Но снова распахнул, когда услышал какой-то шум, доносившийся снизу. Уго сбежал по ступенькам и вошел в хлев, где по-прежнему не было животных. Зато там была Барча: женщина прохаживалась из угла в угол, прижимая к груди девочку; было ясно, что так она провела весь остаток ночи.

– Хозяин, не отдавай ее, – взмолилась Барча. – Я сама о ней позабочусь.

– Как же ты будешь заботиться?

– Стану нянчить, стану кормить…

– Зачем?

– У меня было трое детей от двух разных хозяев, – отозвалась Барча. Голос ее звучал спокойно и искренне. – Их продали, как только дети достаточно подросли. Будь я христианкой, один из отцов, возможно, и признал бы ребенка своим, но я мусульманка, и этого не случилось. Я ничего о них не знаю. Детство их прошло без меня и не принесло мне радости. Мы, мусульманские женщины, не имеем права кормить грудью христианских детей – ты слышал об этом? Меня к ним даже и близко не подпускали, потому что боялись… боялись, что я заражу их своей религией. – Барча замолчала. Уго ждал. – Ты же будешь мне позволять общаться с девочкой, ведь правда?

– Да.

– Тогда разреши мне ее оставить. Если тебе она не нужна, я могу уйти вместе с ней. Найду какую-нибудь работу…

– Ну куда ты пойдешь с белой дочерью на руках? Тебя же арестуют.

– Хозяин…

Отец Пау Вилана только скривился и покачал головой, когда услышал историю Уго о девочке, подкинутой к двери его дома.

– Тебе известно, кто ее мать?

– Нет.

– Даже не представляешь, кто это мог бы оказаться? – не отступал священник.

Уго покачал головой.

– Припомни хорошенько! – Отец Пау застыл в ожидании. Уго замотал головой еще энергичнее. – Так, я вижу, из тебя клещами тянуть приходится. Давай-ка сам. Она крещеная? При ней была какая-нибудь записка? У детей, которых приносят к госпиталям, обычно бывает…

– Да не было никакой записки, – влезла Барча. – Отец… святой… – прибавила мавританка, стараясь сделаться как можно меньше под суровым взглядом священника, – превосходительство… светлость…

– Нет, записки не было, – подтвердил Уго, знаками приказывая Барче помолчать.

Тем же утром девочку окрестили. «Мерсé», – чуть поразмыслив, произнес Уго. Ее будут звать Мерсе. Стоя в баптистерии, сбоку от главного входа, между часовнями Святой Лусии и Святого Лоренсо, Уго посмотрел на большой алтарь, на Деву у Моря. «Я делаю что-то плохое?» – тихо вопросил он, а потом отец Пау погрузил девочку в купель, которой служил древний мраморный саркофаг святой Эулалии, мученицы и покровительницы Барселоны. «Мерсе Паула», – пропел священник: вторым именем он нарек девочку в свою честь, следом Пау пропел еще пять или шесть имен (Уго сбился со счета), соответствующих тем бенефициатам церкви Святой Марии, которые выступали в роли восприемников девочки, хотя вначале, узнав о странных обстоятельствах ее появления, и отказывались от такой чести. «Я им пообещал щедрое вознаграждение», – шепнул по секрету отец Пау. Обещание платы победило предрассудки, и все пожелали участвовать в таинстве.

Уго снова встретился с Девой лицом к лицу, уже выходя из храма с окрещенной малышкой на руках и оставшись в долгу перед священниками. «Что Ты теперь скажешь, Дева у Моря?» Уго снова искал на Ее лице улыбку, о которой столько рассказывал мисер Арнау, но не нашел и следа. Мерсе больше не плакала, только поскуливала. Малютка выглядела усталой и обессиленной. Снаружи их дожидалась Барча, и Уго с тревогой протянул ей свою ношу, требуя, чтобы мавританка как-то поправила дело.

– Не беспокойся, хозяин, – подбодрила Барча, принимая девочку. – Иди за мной.

Уго вслед за Барчей обогнул церковь со стороны улицы Монкада, на которую выходили дворцы знатных и богатых горожан.

– Мы идем искать кормилицу, – объявила Барча.

– Куда?

– На ту улицу, где dides, то бишь кормилицы.

Они прошли по улице Монкада до Кордерс, там повернули налево, к площади Льяна. Не доходя до площади, свернули в переулок, где и находился так называемый постоялый двор Дидес – там селились кормилицы, пришедшие в Барселону из других мест.

– Нужна молодая и здоровая, лучше чтобы с гор, чистая и немаленькая, – шепнула Барча.

– А молоко? – беспокоился Уго.

– С молоком я уж разберусь.

Когда они вошли на постоялый двор, им навстречу поднялось сразу несколько женщин, некоторые с младенцами на руках. Барча без колебаний прошла прямо к дородной молоденькой смуглянке; разговор занял не больше минуты. Уго смотрел на них от дверей, не отваживаясь войти в помещение, заполненное женщинами.

– Ее зовут Аполония, – представила мавританка; другие кормилицы уже рассаживались по своим местам. – Вот она-то и будет кормить Мерсе. Денег будем платить, сколько у вас принято, – сообщила Барча Аполонии и передала девочку с рук на руки.

И прямо в зале, даже не присев, девушка достала левую грудь и прошлась соском по ротику Мерсе так, чтобы малышке захотелось присосаться.

Они вернулись обратно по улице Кордерс, пересекли площадь Льяна и через улицу Бория вышли на площадь Блат. А оттуда было рукой подать до Сант-Жауме, где находился Городской Дом.

– Откуда ты знаешь, что она окажется хорошей кормилицей? – спросил Уго по дороге.

Мавританка шагала рядом с ним, Аполония – позади.

– Да я на них много лет смотрю. И со многими жила бок о бок. У Аполонии недавно дочка померла. Она молодая, здоровая, и молока у нее на двух младенцев хватит.

– А опыта?

– Она уже два раза была матерью.

– И покинула детей?

– Им деньги нужны.

Уго обернулся. Девочка сосала грудь. Парень замотал головой: еще и полдня не прошло, а он уже пообещал вознаграждение священникам и кормилице для чужого ребенка.

Помимо денежных обязательств, Уго был вынужден сносить издевательства и укоризненные взгляды в Городском Доме, дожидаясь, пока викарий, чиновники и альгвасилы проверяли, не сообщал ли кто о пропаже новорожденной девочки. «Крещена?» – «В Святой Марии у Моря?» – «Как зовут девочку?» – «А тебя?» – «А мать?» – «Уверен?» – «Чем ты занимаешься? Где живешь?» Уго ответил на все вопросы. В конце концов все пришли к заключению, что даже сумасшедший не станет брать на себя заботы о таком маленьком создании, если это не его ребенок.

Вернувшись домой, Уго уступил женщинам и малютке одну из двух комнат на верхнем этаже. Только тогда он заметил, что узелка Доминго, в котором болгарин хранил верхнее платье, подаренное хозяином, и письмо об освобождении, – этого узелка нет на месте. Доминго не видели на винограднике уже два дня.

– Ты не должен был предоставлять свободу тому, кто за нее не борется и ее не заслуживает, – пожурила его Барча, поняв, почему хозяин неподвижно стоит перед тюфяком болгарина.

Уго не сдвинулся с места. Он не хотел даже думать, что будет, если его опасения окажутся правдой.

– Хозяин, что стряслось?

Уго не ответил. От страха у него засосало под ложечкой. Парень облизал пересохшие губы, но и язык внезапно сделался сухим и шершавым.

– Хозяин?

Уго прошел в угол, где один камень выдвигался из стены: в этом тайнике он хранил все свои деньги – то, что осталось после покупки рабов, то, что прислал ему Бернат, и долю, предназначенную Святой Марии. Уго решил не передавать эти деньги на хранение Раймундо, чтобы не объяснять, откуда они взялись. Камень оказался на месте, и Уго с облегчением вздохнул. Может быть, он зря волновался? Но вот когда трясущиеся руки выдвинули камень, оказалось, что дыра в толстой старинной стене пуста: мешки с деньгами исчезли.

– Чертов сукин сын!

Уго пошел к викарию и донес на Доминго.

– Так много денег пропало? – изумился чиновник.

– Я продаю хорошее вино, – кратко пояснил потерпевший.

– Наверняка он уже очень далеко. Вряд ли будет дожидаться, пока мы его схватим.

Уго обреченно кивнул. Выходя из замка викария, он сокрушенно повторял его последние слова: «И что ты выиграл, освободив этого парня? Будь он рабом – не посмел бы тебя обокрасть и сбежать».

С площади Блат Уго по улице Бория направился на улицу Флассадерс. Висящая при входе сосновая ветка указывала, что здесь находится таверна и вино продается в розницу. Даже радушные объятия Андреса Бенета не помогли Уго позабыть о мерзавце-болгарине.

– Мне очень нужны деньги, – ответил Уго на вопрос, что заставляет его продавать часть вина с виноградника близ огорода Вилаторты.

– Не знаю, найдется ли у меня такая сумма, – задумался Бенет.

Уго окинул взглядом таверну, занимавшую нижний этаж дома, выстроенного больше из дерева, чем из камня. Здесь стояли бочки с вином Уго, но хозяину дозволялось продавать одновременно только два сорта вина – одно красное (от Уго) и одно белое, причем по той цене, которую выкрикивали на улицах города, и только из таких бочек, на которые чиновники поставили печать. Когда эти бочки опустеют, будут опечатаны новые. Если вино и цена на него не изменятся, заново объявлять о нем на улицах не будет необходимости.

– А тебе таверна к лицу, – заметил Уго, широким жестом обводя бочки, людей, пришедших, чтобы выпить, и людей, пришедших, чтобы купить вина в бурдюки и фляги.

– Как и тебе – виноградники. Наверное, не мое это дело…

– Не твое, – чересчур резко оборвал Уго. Рассказывать не хотелось. Он не хотел, чтобы все узнали, как болгарский юнец, которому Уго подарил свободу, отплатил за его великодушие, сбежав из дома со всеми деньгами. Не хотел, чтобы над ним смеялись. – Это действительно не твое дело.