Текст книги "Из глубины. Избранные стихотворения"

Бабочка

1.

 
Мир льётся в сознанье моё, как река,
как будто бы рухнула разом преграда.
И бабочка – та, что из райского сада —
влетает и машет крылами, легка.
И словно бы в руки плывут облака,
и дерево можно обнять, словно брата.
Я с миром един – и чего ещё надо?
Жизнь эта безмерная – так дорога!
Пусть всё, как и прежде, проносится мимо,
но мною увидено, мною любимо.
Заметить, увидеть, почувствовать, внять!
Как будто бы выхватив из круговерти,
к груди прижимая, спасая от смерти
всё сущее, всё, что есть в мире, – обнять!
 

27.08.03

2.

 
Ах, что ни говори – но в вечности мой дух,
не запереть его во времени, как в клетку.
Всё понимает – даже этот пух
от тополей и сломанную ветку.
И это – мне дано. Тебе – дано.
Пока кружится всё на карусели,
успей понять, что истинно одно:
быть в бытии – взаправду, в самом деле…
Ты – в этой точке, где движенья нет.
Всё движется, а ты остановился.
И – улыбнулся. Словно пробудился.
Всё заливает неподвижный свет.
Всё – есть. И всё – любви твоей достойно.
Всё словно делает навстречу шаг.
Как на душе, о Господи, спокойно!
Люби – и только. И да будет так.
 

13.06.03

3.

 
Времени нет, и пространства нет.
Есть только свет, бесконечный свет.
Свет, что свернулся в какой-то клубок —
вот и разматывается без конца.
Вечность, как облако, ляжет у ног,
вечность касается нежно лица.
Или такая же нить световая,
что прошивает собою тела,
что изогнулась, весь мир обвивая.
Нить световая… А где же – игла?
Где же всесильная мысль, что остра?
Или весь мир – это только игра?
Но, не дождавшись ответа, я таю,
тесные тела границы теряю.
Я умираю или воскресаю,
я воскресаю или умираю?
Я растворяюсь кристалликом соли
в вечности светлой, не знающей боли.
Видно, я нужен ей, я её часть,
с нею сиять мне – и в ней не пропасть…
 

4.10.04.

«Несколько пчёл на термометре жмутся друг к другу…»

 
Несколько пчёл на термометре жмутся друг к другу,
будто бы может их эта стекляшка согреть.
Вот и ещё одна осень. Природа идёт по кругу.
Некуда ей спешить. Не о чём ей жалеть.
Жизнь, что была – отжила своё, отцвела.
Можно утешиться тем, что, дескать, всё возвратится.
Новый цветок расцветёт, и другая пчела
тихою сладостью нового дня насладится.
Сбросить и мне бы хитиновый твёрдый покров,
чтоб в этот мир возвратиться пчелой молодою…
Только, должно быть, ещё не совсем я готов,
радостью, видно, ещё не упился, бедою…
Каждою солнечной каплей в руке – дорожи,
вязкой, густой, словно мёд, золотою, тяжелой.
На холодке на осеннем – ещё подрожи,
чтобы душа твоя мудрой была и весёлой.
 

8.10.05

«Складываясь, как перочинный нож…»

 
Складываясь, как перочинный нож,
и с усилием распрямляясь опять —
я ещё понимаю, как мир хорош,
я ещё не устал его обнимать.
Потому что понять – без объятий нельзя.
Не сложившись вместе, не став одним.
А иначе – взглядом холодным скользя,
только то, чем не обладаем, храним.
Снова яблоко Ева Адаму даёт.
И сказать не могу, что неправ Адам.
Как узнать, каков не съеденный плод,
если он и не прикоснулся к устам?
Пусть другие тащат докучливый груз,
как будто выполняя какой-то урок, —
этот мир прекрасен на цвет и вкус,
хоть, увы, ничего не сумеешь впрок
запасти. Что ж, гляди до боли, дичай
и тому, что, увы, неподвластно уму,
отдавайся весь. Не молчи, отвечай,
пересохшим ртом – отвечай всему…
 

12.06.05

«Взбираюсь на стотысячный этаж…»

 
Взбираюсь на стотысячный этаж.
Пешком. Лифт не работает. Ступеньки
считаю, как иной считает деньги —
подробно. Вот он, путь привычный наш.
Страдай, чтобы подняться чуть повыше.
Трудись и мысли. Пониманья боль.
Ещё ступенька – к небесам поближе…
Чем выше, тем труднее – вот в чём соль.
Присесть ли на ступеньку, отдохнуть,
забыть ли о своём предназначенье,
иль задыхаться, продолжая путь,
всё принимая – радость и мученья?
…И на площадке между этажами
уже я вижу город с высоты —
фрагмент, что заключён в оконной раме,
объёмы зданий среди пустоты.
Так грустно с высоты на всё глядят
твои глаза, омытые слезами!
Но на душе легко – в ней мир и лад,
она – между землёй и небесами…
 

21.10.04

«Как трудно, Господи, как трудно…»

 
Как трудно, Господи, как трудно…
Как чудно, Господи, как чудно…
Два голоса. А вместе – жизнь моя.
Так и живу, от мира не тая
ни горя и труда, ни радости и чуда.
Два голоса. Как ни было бы худо,
всё думаю, что мир не так уж плох…
Два голоса – как выдох и как вдох.
Как ночь и день. Как жаркий свет – и тени.
Страданье – и любовь. Двух голосов сплетенье.
Мелодия, в которой жизнь и смерть.
Ах, жить бы, не скупясь и не итожа…
И пусть порой трудна земная ноша,
но как чудна небесной выси твердь!
 

9.06.05

«Очень рано. Вставать ещё жалко…»

 
Очень рано. Вставать ещё жалко.
Длить бы тонкую ниточку сна.
Но грохочет бетономешалка,
воздвигается будней стена.
Нужно встать, не ворчать и не охать,
повседневные делать дела.
Деловитый докучливый грохот,
нескончаемо воет пила…
И пора погружаться в заботы,
о насущном тревожиться дне.
Ах, какие хрустальные ноты
в оборвавшемся слышались сне!
Ты, душа, их тихонько напой-ка,
и забудь поскорее о том…
Эта жизнь – бесконечная стройка.
Строим дом. Только в нём – не живём.
 

9.04.04

«Я сплю на дырявом диване…»

 
Я сплю на дырявом диване,
пружина вонзается в тело.
Судьбе благодарен заранее
за всё, что дарит неумело,
что нехотя мне и не щедро
даёт (скуповата старуха!).
Достаточно тёплого ветра,
что нежно касается уха.
Достаточно ветки зелёной
и неба клочка голубого.
Душе, безответно влюблённой,
достаточно знака любого.
И если порою не спится
на этом диване дырявом —
готов ко всему, что случится,
уже не желая быть правым.
Бог с нею, моей правотою.
О, выдюжить, выжить, держаться!
И пусть я немногого стою,
а всё-таки грех обижаться…
 

13.11.04

«Проходит день, проходит жизнь…»

 
Проходит день, проходит жизнь
(как жаль – всего одна!)
И в ведомости распишись:
всё получил сполна.
Вот солнца луч, вот ветра свист,
вот неба синева,
трепещущий на ветке лист,
зелёная трава,
и снег, и шум дождя, и гром,
и осень, и весна,
и Космоса просторный дом,
в котором – тишина.
Вот детский смех, вот юный бред,
вот повзрослели мы…
Любовь и боль, надежды свет
и непроглядность тьмы.
 

2.03.04

«Жизнь, покидая тела оболочку…»

 
Жизнь, покидая тела оболочку,
со мной расторгнув временный союз,
почти ежесекундно ставит точку.
Боюсь итогов. Точек я боюсь.
За каплей капля, как вода из крана,
уходит жизнь. Я капли соберу.
Стихотворенье – жизнь в тебе сохранна,
ты чаша, что полна. Когда умру —
пусть кто-то припадёт к тебе губами,
большой и жадный делая глоток.
Ты – жизнь в строфе, ты как картина в раме,
ты тайно разместилась между строк,
о чём как бы не ведает бумага.
Я из сосуда лью тебя в сосуд.
Мгновенье бытия. Бесценнейшая влага.
Тебя лишь рифмы лёгкие спасут.
 

17.02.05

«Бытия заповедного край…»

 
Бытия заповедного край.
Здесь живи и здесь умирай.
Пусть тебе и сам чёрт не брат —
но нельзя и шагу назад.
И гляди, как дитя, в просвет,
что открылся среди облаков.
Ничего другого и нет!
Ты не знал: мир всегда таков.
Он таков – и хвала бытию,
открывающемуся тогда,
когда можешь стоять на краю
и на мир глядеть без стыда.
 

24.09.07

«Поёт невидимая птица…»

Валерию Хаиту

 
Поёт невидимая птица.
С небес нисходит тихий свет.
Листок древесный шевелится.
Вот – песня есть, а птицы – нет.
Жизнь, своего певца не выдай!
Жилец, что пущен на постой, —
он так живёт, никем не видим,
он прячется в листве густой.
И, с ветки прыгая на ветку,
капризен и нетерпелив,
он ни за что не хочет в клетку,
просторы новые открыв.
… Листочек со стихотвореньем —
в нём зелень и лазурь небес,
в нём зарифмовано мгновенье.
А где поэт? Поэт исчез.
В век умноженья и деленья
идёт мимо поэтов люд.
Иные, может, поколенья
те буквы чёрные склюют?
Но кто из стопки книгу вынул —
пусть хоть на миг богат, как Крез!
А где поэт? Неужто сгинул?
Он вжился в жизнь – и в ней исчез.
Покуда в мире песня длится,
не пропадая без следа,
поэт – невидимая птица —
летит неведомо куда…
 

8.06.07.

Входной билет

Феликсу Кохрихту

 
Живёшь, зарывшись в будни, словно крот.
У этой жизни – беспощадной норов.
Кто за руку возьмёт и проведёт
меня через заслоны билетеров?
Ну что же делать, если ты поэт?
А у поэта – и билета нет,
и он никем не зван на жизни праздник,
полубезумный и смешной проказник.
О нём потом напишет краевед,
что знал его. Да, был бедняга странен.
Гордец, он не вымаливал билет,
но был заметно непризнаньем ранен.
Ему любовь была нужна, как хлеб.
А если нет любви – хотя бы слава.
Что толку умирать под крики «браво»?
Зачем всё это? Разве – не нелеп?
…Там – билетёр, а тут, глядишь, забор,
мобильника почти секретный номер.
Вступать ли с этим всем поэту в спор?
В ином пространстве он и жил, и помер.
С другой планеты он, с другой звезды,
– должно быть, по ошибке здесь, случайно.
Крылатый конь не признаёт узды.
Но как же он живёт? Сие есть тайна.
Поэта держит в воздухе строка.
А рифмы не найдёт – так в землю носом.
О, как слепцу – ему нужна рука
надёжная, чтоб не быть под вопросом!
Глядит на всё он с тайной высоты,
и, может, только в том его победа.
Не знают билетёры правоты
его. Но он проходит – без билета.
 

ночь на 27.06.07.

Ночная гроза

Белле Ахмадулиной

 
Все дни стояла страшная жара.
В природе и во мне – всё глухо, сухо!
Но отдалённый гром коснулся слуха
и я воскликнул: Господи, пора!
Пришла пора, чтобы излить дары,
чтоб наших губ и щёк – коснулась влага,
чтобы в стихах, в слезах была бумага,
чтобы зашлась душа от той игры.
И сделал вдох я, целой жизни полный,
как будто кто-то мне сказал: живи!
И ночь июньская во вспышках молний
разверзла бездны счастья и любви.
О, как давно я ждал дождя! Ведь я
сух, как земля. Как тошно, скучно, душно!
Душе нужна безмерность бытия —
она жива, когда неравнодушна.
Как много электричества во мне
скопилось и в бесплодном напряженье
томится! Разрядилось бы во сне —
но мне дано бессонницы мученье.
Как рыба, жадно открываю рот.
И жизнь опять – река, а не болото.
Спасительный вдыхаю кислород.
При вспышке молнии снимаю фото
своей судьбы, как дерево, кривой,
что всё же страстно жаждет распрямиться.
И ствол скрипит. И это мне не снится!
Гроза – в душе. И я ещё живой.
Ты сух, бессонный дух, и искрою любой
задет, мгновенно вспыхнешь, словно порох.
Мир озарить – и одарить собой,
исчезнуть вспышкой в мировых просторах…
 

ночь на 27.06.07

Из книги «Одесские этюды», Одесса, КП ОГТ, 2010

1. «Вдруг понимаешь, как тоскует Дюк…»

 
«…на выученный наизусть бульвар…»
 

Иосиф Бродский

 
Да, выученный наизусть бульвар.
Гуляй с женою, тёщею, детьми.
Морской вокзал, гостиницы кошмар
и море, что уморено людьми.
Вдруг понимаешь, как тоскует Дюк,
что повернулся к городу спиной.
Должно быть, знает он, какой утюг
прошёлся и разгладил лик живой —
чтоб иностранец никаких морщин
не видел! Чтобы лживо-молодым
был город, взглядом бодрым и пустым
глядел, почти дремля под шорох шин.
Мой город – как корабль, что сел на грунт.
Шумят, орут – да только не плывут.
В нём нынче быть талантливым – не фунт
изюма. В нём заметней – те, кто врут.
…Позорно молод город, сам ты – стар.
Шагай и от раздумий сатаней.
Да, выученный наизусть бульвар.
С кем говорить? О, без родных теней,
что в старых прячутся ещё домах,
что в памяти, в истории, в судьбе,
без тех, кто даже, превратившись в прах,
живей иных, хохочущих в толпе, —
без них и вовсе жизнь была бы пресной.
Мы с ними дышим воздухом одним,
с великими – и с вовсе неизвестной
особой, что присутствием своим
окрасила мой город странной дымкой,
живым и тёплым сделала его.
Поговорю я с этой невидимкой,
чтоб скрасить пошлой жизни торжество.
Мать позову, её друзей, подруг,
(и Ойстрах – среди них!). Как молод каждый!
И вновь услышу этой скрипки звук.
И задохнусь от радости, от жажды,
от воли и нахлынувшей волны,
от жизни, что ушла – да не исчезла.
Мой город спит – и видит эти сны.
В полночных залах – рукоплещут кресла.
И в воздухе ночном – восторг и хмель.
И жизнь кипит. И вдохновенье хлещет.
Мой город спит. Тесна ему постель.
Он руки разметал. И море плещет.
Мой город, все тебе прощу грехи я.
Пусть держит Дюк святого свитка медь,
пускай шумит свободная стихия.
У моря жить. У моря умереть.
 

8.09.04.

 
«О, сколько самообладания
у лошадей простого звания,
не обращающих внимания
на трудности существования.»
 

Анатолий Фиолетов

 
Есть Багрицкий и есть Фиолетов…
Сколько в радуге разных цветов!
Яркой краскою метит поэтов
этот лучший из всех городов.
Здесь поэт – непременно художник.
Как он краски бросает, злодей!
Из острога сбежавший острожник,
упоённый свободой своей.
Как он любит неосторожно,
как он неосторожно живёт!
Невозможное – всё же возможно.
Чистый цвет нам дарит небосвод.
Эти краски – из райского сада,
те, какими их выдумал Бог.
И такое неистовство взгляда —
позавидует даже Ван Гог!
Разве нет уже этих поэтов?
Разве слову цветному – конец?
Ночью неба клочок – фиолетов,
а деревья – одеты в багрец.
Ну а нынешние, молодые?
Я готов им простить все грехи —
пусть берут псевдонимы цветные,
чтобы радугой были стихи!
Жизнь, быть может, излишне сурова,
да и город – как будто не тот,
но основа всего – это слово,
что сияет с небесных высот.
Только выдохни воздух из лёгких —
чтобы шарик воздушный взлетел.
Может, дело – не очень из лёгких,
ну да что же – таков наш удел.
Ношу лошадь вези, хоть крылата, —
пусть устала и сил маловато…
Ну а трудности существованья
в самом деле – не стоят вниманья.
 

12.09.04

 
Одесский двор с веревками, бельем —
затих на миг. В нем дозревает лето.
В него ныряет день, как в водоем,
чтоб погрузиться в беспредельность света.
И голоса звучат как бы во сне,
как бы сквозь толщу вод. Звучат и тонут.
Затрагивают то, что лишь вовне,
но сути дня и лета не затронут.
Жизнь погрузилась в жизнь. На глубину
ушла, как рыба. Вся в себе сокрыта.
И эта простыня во всю длину —
как белый флаг сдающегося быта.
 

 
Живу на сорок третьей параллели.
Как жизни убегающей ни жаль,
а всё же взгляда не мозолят ели,
а всё ж в просветах будней – моря даль.
Очередная рушится химера.
Опять, глядишь, перед тобой стена.
Но остаётся вечной моря мера,
на гальку набежавшая волна.
Живу на сорок третьей параллели.
Нельзя сказать, чтоб жизнь была легка.
А всё ж – не Север. Краски загустели,
запёкся свет, взлетели облака.
И нужно жить, наполнившись простором,
в себе самом сливая даль и высь,
свои невзгоды почитая вздором,
упрашивая жизнь: ещё продлись!
Живу на сорок третьей параллели.
Что б ни было – я в мире не чужой,
дышу, гляжу, живу (на самом деле —
живу: всей бренной плотью, всей душой!)
Я не силён, с обыденностью споря,
мешок забот утюжит спину мне.
Я б оплошал – но всё же море, море
на свете есть. Я – на его волне.
 

20.08.05

 
И, пронзён какой-то мыслью странной,
я остановился на Гаванной
и гляжу, как будто сквозь стекло,
силясь догадаться, что ушло.
Жизнь ушла – а я и не заметил.
День ведь был не пасмурен, а светел,
да и потерялась – не игла:
жизнь ушла – как бы и не была.
Это ведь случается со всеми.
Вот идут прохожие – и время,
то, в котором все они – идёт.
Что же видишь – множество пустот
вместо глаз и лиц родных, знакомых?
Что ни взгляд – не тот, не тот! Всё – промах!
Пыльный город. И осенний свет.
Те – далече. Тех – на свете нет.
Ну а ты, на улице стоящий —
в настоящем ты? И настоящий?
Или – словно прилетел в ракете,
и как будто на чужой планете,
и во времени совсем другом —
сквозь стекло глядишь на всё кругом?
 

27.09.05

 
Эрнст Неизвестный тебя изваял не шутя.
Как почернело ты, Золотое дитя!
Золото, может, и было – да та ли проба?
Из разверстой утробы – глядишь ты в оба.
И посмотрев в направлении твоего взгляда,
вижу в порту полоску грязной воды
и неподвижные краны подъёмные. Где же – труды?
…Есть ещё солнце, деревья. Чего ещё надо?
Город, сделал тебе комплимент не слишком уместный,
подчеркнув твою силу, скульптор Эрнст Неизвестный.
Как и мы, ты бессилен пред новыми временами,
хоть и гордишься ещё великими именами.
Неузнаваемо всё: и старо – да как будто бы ново.
А нувориши на платных лежанках читают Смирнова
и говорят «за Одессу», своим убожеством сыты,
думая: это они – истинные одесситы!
Ты, золотое дитя, толстый мальчик, уродец,
можешь смотреть без укора на этот народец?
Весело будем смеяться под старые шутки?
Улицы, лица, жизнь – проносятся мимо.
Мы – вместе с городом нашим – замрём в промежутке
между прошлым и будущим. А настоящее – мнимо.
Как нам припомнить улиц прежние лица?
Город уснул. И ему – его прошлое снится.
Ангел снится ему. Отрывают ангелу крылья.
Ангел – уже не взлетит. Он рыдает в бессилье.
…Город, как рыба большая, лежит на песке.
Он ещё жив. Только жизнь его – на волоске.
 

2.07.07

 
Художник-осень пишет в горсаду
пейзаж, холста касаясь мягкой кистью.
Она уже предчувствует беду —
не потому ли так нарядны листья?
Ты, красота – всего лишь робкий гость?
Застенчивая, хрупкая такая…
Рисует осень, но пейзаж на гвоздь
нельзя повесить, время побеждая.
Да, листья умирают, пожелтев.
Но перед смертью есть одна минута,
когда, внезапно в небеса взлетев,
весть о бессмертии несут кому-то.
Земное тяготенье победив
на миг один, ложась на воздух телом,
они – свидетели о мире целом,
земные ноты, что вплелись в мотив.
Читаю ноты жёлтые с листа.
Пускай минуют осени и зимы —
я вижу тот пейзаж, уже незримый.
Ты обрела бессмертье, красота!
 

21.11.03

 
Сидит Утёсов на скамейке.
Хотя бы с ним – поговори!
А дождик сверху – как из лейки,
и в серых лужах – пузыри.
Поговори со мной, Утесов.
Как тошно всё – куда ни глянь.
Хоть ты, конечно, не философ —
но эта жизнь, похоже, дрянь.
Скажи своим домашним басом
живое смачное словцо,
и не дождём облей, а джазом,
и поверни ко мне лицо.
Что эта бронза? Лучше – брынза
и кружка шабского вина!
Увеличительная линза,
чтобы глядеть на мир, нужна.
Раструб нам нужен граммофонный,
чтоб прямо в небо он глядел,
чтоб жизнь была не полусонной,
чтоб острый ритм душой владел.
А в горсаду унылом – пусто.
Мы джаза ждём? Мы счастья ждём?
Сидишь один. Тебе не грустно?
Я рядом сяду. Под дождём.
 

16.03.01

 
Этот мир, что мне щедро дарован,
мокрый весь после ливня – приму.
Я с древесными кронами вровень
и заглядываю во тьму,
в глубину, где листва, где сплетенье
веток. В самую глубь естества,
где со светом братаются тени,
где немеют все наши слова.
Только взглядом пойму, только взглядом,
что блаженствует. Зеленью сыт!
Но не стану я дереву братом.
Я уйду, а оно – постоит.
Я вернусь – а оно не узнает,
тот ли это прохожий, не тот…
Лишь небесную книгу читает,
а моей – никогда не прочтёт.
 

15.06.05.

 
Здесь раньше был «Два Карла» – кабачок.
Какой-нибудь последний дурачок,
быть может, думал: всякий Карл – велик.
Но тот, считавшийся великим, сник,
а с ним его соратники лихие.
Иные наступили времена.
И улицы – сменили имена,
и вывески повесили другие.
История, как дворник, что метлой
сметает грубо прошлое долой,
но мы-то разве всё уже забыли?
Здесь кабачок «Два Карла», здесь мы пили,
сойдясь нечаянно на том углу,
в тот миг, что уходил уже во мглу.
История – как мусорный бачок,
в котором мы, и этот кабачок,
и молодость, и мысли, и прозренья?..
Нет, длится всё… Обман ли это зренья,
способность видеть то, чего уж нет?
Воображенье? Стариковский бред?
Вот плоскость зримого – а вот объём
того, что мы зовём житьём-бытьём,
работою, беседой, развлеченьем…
Вот город, ставший счастьем и мученьем.
 

12.08.04

 
Пустынный берег. Жёсткая трава,
колючки, камни, да кустарник чахлый
с цветами жёлтыми, что сладко пахли,
и неба выцветшая синева…
И кажется: остановилось время,
и можно сбросить этот тяжкий груз,
всегда нам докучающее бремя,
и с вечностью немой вступить в союз.
Она нас обнимает, нежит, лечит,
и укачает, словно колыбель.
О ней стрекочет без конца кузнечик.
Каким далёким кажется отсель
всё то, что за спиной! Вот муравей
задумался: правей или левей?
Назад ли повернуть? А может – прямо?
Бедняга заблудился. Вот где – драма.
Ах, нужно ль что-нибудь ещё? Покой —
как будто Бог коснулся нас рукой,
и эта – на плече – его рука,
как лето ласкова, как облака легка…
 

13.09.04

 
Большой Фонтан. Не вижу я фонтана
нигде… Лишь с хлоркою – вода из крана,
да грязная солёная вода.
Фонтана нет – и не сыскать следа.
Но это, право, вовсе не беда.
Лишь имя назови, произнеси лишь имя:
фонтан бьёт в небо! Как вода чиста!
И радуга стоит во влажном дыме.
И детство, улетая, словно птица,
всё время возвращается назад,
в который раз даря прощальный взгляд.
Гляди же, как дитя! Тебе не снится
весь этот мир. И солнце. И песок.
Тринадцатая станция фонтана.
И камешек, попавший под висок,
и радость, что как море – неустанна.
Старик, в тебе дитя – смеётся, плачет
и с пирса прыгает вниз головой.
И жизни путь – как будто только начат.
И бьёт фонтан. И ты ещё живой.
 

10.09.04

 
Всё та же, с детских лет знакомая скала.
И вдаль гляди, и ничего не надо.
Не зря зовётся этот пляж «Отрада».
И жизнь – была, а словно не была.
Как ясен зимний день! Вода и чайки.
Неслышный плеск, мгновенный света блик.
Пустынен пляж. Придите, одичайте,
забудьте, что вы люди, хоть на миг!
Вы – камни, мхом покрытые. Вы – море.
Вы, может, эти птицы на воде.
Вы с этим миром больше не в раздоре.
Вас это небо – не предаст в беде.
И эти ширь и даль – не устрашают,
а в плен берут. Уже ты сам не свой.
Заботы исчезают, мысли тают,
и лишь одно осталось: ты – живой.
Живой, как день, как тихая вода,
живой, как всё, чему и нет названья.
Живой – и всё. Живой, как никогда.
Живой – и в этом лишь твоё призванье.
 

6.01.05