Текст книги "Сезон дождей"

Евсей усмехнулся. Вспомнил, как недавно пробирался в сад старика Вазгена. Да, это был цирковой номер. Калитка в заборе сада, вопреки ожиданию, оказалась на замке. Пришлось искать лаз, что для пятидесятишестилетнего мужчины в безлунную крымскую ночь занятие не простое. Но распаляемый страстью, он преодолел препятствие. Разыскал и беседку, покрытую густым ползучим виноградом. Куда вскоре и явилась Диана, родственница Вазгена, последнего из старейших мастеров-виноделов Массандры, героя будущего очерка для журнала «Растениеводство». Едва дослушав лепет Дианы о том, что замок на калитке и для нее полная неожиданность, Евсей прильнул с ласками к жаркой, белокожей и волоокой армянке бальзаковского возраста. В ноздри вместе с запахом ночной свежей травы ударил запах лука, жаренного на подсолнечном масле. Евсей привалил Диану к единственной в беседке скамье, подвешенной цепями к потолку. Скамья раскачивалась, зля и умножая пыл Евсея. Диана не сопротивлялась, приговаривая горячим шепотом: «Будь человеком… Только осторожно… Умоляю, будь человеком…» А скамья все отклонялась, точно живая, будь она неладна. И они завалились прямо в высокую холодную траву, что покрывала землю беседки. А потом, умиротворенные, вновь вернулись на скамью. Плавно покачивались под тихий скрип цепей, пили вино и закусывали чебуреками, что принесла Диана.

Евсей слушал историю о том, как Диана в прошлом году бежала из Баку от разъяренных мусульман. Он прекрасно помнил из своего бакинского детства и ту армянскую церковь, в центре города. «Они сбросили колокол и подожгли церковь, – рассказывала Диана. – Потом привели старика армянина, разбили ему голову палкой, облили керосином и подожгли. Звери, да! Недаром их всегда так и называли – звери. А все этот Горбачев виноват, клянусь мамой. Я не знаю, что бы ему сделала. Как ты относишься к Горбачеву?»

Евсей тогда пожал плечами. А Диана добавила, что Евсей большой эгоист, думает только о себе. Но все равно он ей очень нравится как мужчина. С тех пор как Диана убежала из Баку к своему дяде Вазгену, ей не хотелось иметь мужчину, наверно, от испуга.

Но теперь она приходит в себя. Конечно, Евсей скоро уедет к себе в Ленинград, потому что семья – это святое. Сама она никогда не была замужем, а если выйдет, то только за армянина.

Евсей потом несколько раз встречался с Дианой у нее дома, когда старик Вазген уходил на работу в винные погреба Массандры. Диана работала разъездным агентом по продаже авиабилетов в нескольких санаториях побережья и имела свободное расписание.

Низкий долгий гудок тяжело ввалился в уши Евсея. Через паузу гудок повторился двумя короткими басовыми вскриками.

Евсей открыл глаза и заслонился ладонью от солнца. Белый пароход величаво подходил к морскому вокзалу. За время пребывания Евсея в Крыму такая картина возникла впервые. Поговаривали, что рейсы отменили по причине политической нестабильности. Евсей зачарованно наблюдал, как пароход исчезает за зданием вокзала. Возможно, это каботажник из Турции. Или из какой-нибудь другой страны. По Ялте в эти дни бродили иностранные туристы, наших граждан было маловато – тревожное время.

Еще Евсей подумал, что в случае каких-либо проблем с билетом на самолет придется обратиться к Диане – она, кстати, сама ему предлагала: «по знакомству», без положенного сбора за услуги.

Самолет из Симферополя прибыл точно по расписанию в 22.40. Одинокие людские фигуры маячили на галереях и балконах, слонялись среди фанерных клеток, разбитых с непонятной целью по всему центральному залу ожидания. И весь аэровокзал – шумный и ярмарочный в недавнем прошлом – тишиной напоминал печальные покои крематория. В слабо освещенном багажном отделении, у транспортера, собралось человек пятнадцать, не больше. Прождав с полчаса, Евсей, наконец, получил свой чемодан.

Белесый сумрак наступающих белых ночей в это время суток вот-вот должен превратиться в короткую темноту ночи. Площадь перед вокзалом была пустынна, а единственный сиротский автомобильчик лишь подчеркивал пустоту. Вскоре подъехал автобус-кивалка, трехосная обшарпанная колымага, ревущая и вонючая. Кроме Евсея, в салоне оказалось еще человека три, нахохленно глядевших в заляпанное окно. Кондуктор – хмурая бабенка в оранжевых байковых шароварах и мужском пиджаке на одну пуговицу, приблизилась к Евсею и молча уставилась немигающими шалыми глазами, обведенными черным карандашом. Обилетив пассажиров, сунула выручку в сальный карман пиджака и ушла продолжать треп с водителем.

Автобус плелся медленно, хрипло огрызаясь на каждое переключение передачи, не тормозя на промежуточных остановках. «Даже пса шелудивого нет на остановках, – мрачно думал Евсей. – Хорошо аэропорт в Ленинграде близко от города». Еще он подумал о том, как ввалится домой. В полночь. И на справедливый гнев Натальи за месячное молчание поднесет ей вышитую бисером косметичку с заграничной косметикой. Евсей купил ее на Ялтинском рынке у беженца то ли из Краснодара, то ли из Узбекистана. До сих пор Евсей помнил затравленные глаза турка-месхетинца.

Лифт в доме как не работал, так и не работает, словно Евсей и не уезжал на месяц. Его раздвижные двери были приоткрыты в оскале, точно зубы зверька. Пришлось тащиться с чемоданом по сырой, темной лестнице со сколотыми ступеньками. На площадке второго этажа, расстелив на полу картонку, мерно храпел во сне мужчина в каком-то тряпье. Перешагивая через спящего, Евсей задел его носком туфли. Храп прервался, но тотчас возобновился с удвоенной силой. «Страна в преисподней», – подумал Евсей, доставая ключи.

– Наше наказание за их преступления, – пробормотал он вслух.

Едва Евсей переступил порог прихожей, как понял, что в квартире никого нет – стояла тишина пустоты. Лишь с акустической четкостью постукивала секундная стрелка настенных часов – семь минут первого. Евсей оставил чемодан, привычно отключил охранную сигнализацию. Стянул с плеч куртку, повесил на крючок и пошел по квартире, пружиня поступь, словно боясь кого-то вспугнуть.

Он вошел в спальню. Старый трельяж своими зеркалами утроил стоящую в дверях фигуру хозяина квартиры. Евсей видел смуглое лицо, покрытое новым крымским загаром, седеющую, артистично всклоченную шевелюру; полноватые губы, капризно приоткрывшись, показывали широкие белые зубы. И еще небритость.

С тайным удовольствием усмехнувшись своему отражению, Евсей огляделся. На голубой шелковой кроватной накидке разлегся плюшевый медвежонок, давний подарок Евсея жене. Пышно взбитую подушку венчала взъерошенная собачонка с милой мордашкой – Евсей ее раньше не видел.

В гостиной беспокойство Евсея усилилось. Сумрак просторной комнаты укутывал добротную меблировку. Увидел импозантные стулья с высокой резной спинкой. Их купила Наталья взамен тех, что вынесла на помойку невестка Галя. Директор мебельного магазина – родной дядя Гали – произвел уценку и продал стулья за половину стоимости. Стулья очень подходили к старому буфету, привезенному в Ленинград из Херсона еще дедом Муней. Массивный буфет с цветными витражными стеклами не поддавался времени. Буфет по-прежнему служил убежищем для стада фарфоровых слонов и целого выводка декоративной живности, свидетелей жизненных перипетий многих поколений Дубровских. Как и пышный абажур над круглым массивным столом. Галя покушалась и на абажур, но Евсей, уступив стулья, абажур отстоял, изрядно подпортив отношения с невесткой.

Он поднял с тумбы телефонный аппарат и перенес почему-то на стол. Прохладные, тяжелые кисти абажура коснулись лба, мешая видеть диск телефона. Евсей отвел кисти в сторону, расставил ноги и, упершись локтями о стол, склонился над аппаратом.

Собственно говоря, с какой стати он должен стесняться этой девчонки, своей невестки?! Даже хорошо, если она подойдет к телефону – сразу поставлю ее на место. Она смешна со своим дурацким апломбом, эта девица из Волгограда.

Евсей начал нервно накручивать диск.

Однако телефонную трубку поднял Андрон.

– Папа?! – воскликнул он. – Приехал? Молодец! Ну, как ты?

Всякий раз при общении с сыном Евсей испытывал к нему особое доверие и душевную близость. Так было с первых сознательных шагов малыша. Андрон платил отцу тем же. И когда он познакомил отца со своей будущей женой, чувство взаимного доверия обернулось взаимным смирением. Галина, с ее лубочным лицом провинциальной красавицы, явно была не во вкусе Евсея. Но известно, что человек может принять многое, но не укор в плохом вкусе, а Евсею было дорого доверие сына. Да и бесполезное это занятие – Евсей понимал, какой властью в таком возрасте обладает женщина над увлеченным ею мужчиной. Однако благоразумие не уберегло Евсея – с первой же встречи он почувствовал к себе неприязнь: Галя обладала интуицией, которая безошибочно хранила ее интересы.

Евсей прижимал к уху телефонную трубку. Андрон слегка заикался, и этот дефект теснее сближал его с отцом. Евсей узнал, что Наталья ночует у своей матери. Татьяна Саввишна после смерти мужа боится оставаться одна ночью. Да и самой Наталье спокойней, она тоже опасается – в городе чер-те что творится.

– Грабежи, перестрелки. Десятки каких-то банд. Так что, папа, запрись на все замки. И, кстати, включи охранную сигнализацию. На всякий случай. Так сейчас многие делают. А бабушке Тане звонить не надо, уже поздно. Спокойной ночи, папа! Спасибо, папа, я передам Галочке, передам!

Что передаст? Ах, хитрец. Оберегает спокойствие в семье. Ну и правильно. Евсей придержал трубку на весу, вслушиваясь в пунктирный сигнал отбоя.

Он пробудился от запаха. В сонном забытьи Евсей вдыхал ток знакомых духов. А память собирала образ жены Натальи из красочных сколков.

Евсей приоткрыл глаза. Зеркала трельяжа отражали фигуру Натальи. Она сидела у двери спальни на низком банкете, обхватив руками колени.

– Нам надо поговорить, Евсей, – голос Натальи разрушил раздвоенность. – Я ждала месяц и не хочу ждать дольше.

Евсей перевалился на спину, уперся локтями о матрац, приподнялся и сел.

– Так срочно? – Евсей поморщился, ему не понравился собственный робкий тон. – Может быть, я встану, приведу себя в порядок?

– Не имеет значения, – решительно произнесла Наталья и добавила, усмехнувшись: – Кстати, ты отлично выглядишь, командировка тебе на пользу.

Ирония Натальи всегда выводила Евсея из себя, в такие минуты он ощущал какое-то бессилье.

– Стараюсь, – буркнул Евсей. – И все же я встану.

Он резко откинул одеяло, опустил ноги на пол, нащупал тапки и поднялся.

– И животик отъел, – не удержалась Наталья. – Здесь бы тебе это не удалось.

– Просто никто меня там не доставал, – огрызнулся Евсей.

Ничем не объяснимое раздражение, что вдруг охватывало его в общении с женой, вновь мутило разум. И ничего он не мог с собой поделать – наваждение да и только.

– Извини, я узнал о кончине Сергея Алексеевича только вчера. Из газеты двухнедельной давности, – проговорил Евсей через плечо и вышел в ванную.

Хорошо, что вчера перед сном побрился, подумал Евсей. Еще он подумал, что напрасно расположился на ночь в спальне, а не у себя в кабинете. Наталья поймет это как капитуляцию после многолетней тихой забастовки, ставшей для них образом быта. Удивительно, думал Евсей, ополаскивая лицо и грудь холодной водой, удивительно, как за все годы она ни разу не поинтересовалась, почему я перешел спать в кабинет. Ни разу!.. А когда однажды он затронул эту тему, Наталья рассвирепела. Евсей до сих пор помнил ее запавшие в гневе щеки и какие-то изломленные брови. Словно ее неотступно преследует тень давней тайны. Другой на месте Евсея давно бы разорвал этот брак или хотя бы расставил все по своим местам. А Евсей всего лишь покинул спальню с какой-то равнодушной гордостью.

– Возьми. – Дверь ванной комнаты приоткрылась, пропуская руку Натальи с чистым полотенцем.

Он обтерся жестким накрахмаленным полотенцем. Не так все и плохо, если еще работает прачечная, подумал Евсей. Прилив крови к груди взбодрил Евсея. И настроение улучшилось. С тем он и вышел на кухню.

– Садись к столу, – Наталья выложила пельмени из дуршлага в широкую миску. – Нам стали подвозить мясопродукты по себестоимости – мясокомбинат заигрывает с банком, чтобы зарплату не задерживали. Иные учреждения месяцами денег не получают. А нам вчера даже колбасу подкинули, сотрудники чуть ли не передушили друг друга. Пришлось расписать колбасу по отделам. Мне не досталось. Зато продали три пачки пельменей. Одну я отвезла маме, вторую – ребятам. Так что ты вовремя приехал. Тебе с маслом или с уксусом?

– С уксусом.

– Такие пельмени пойдут только с уксусом, – согласилась Наталья.

– От чего умер Сергей Алексеевич?

– Годы и сердце. Перед смертью он пришел в сознание, оглядел всех и проговорил внятно: «А где Сейка?» Его последние слова.

– Сколько ему было?

– Восемьдесят пять.

– Хочу сходить на его могилу. Где его похоронили?

– На «9 января». В воскресенье и пойдем. Да и к твоим заглянем, там через дорогу. Ешь, остынет. Их только горячими и можно есть.

Пельмени – жесткие и серые – соскальзывали с вилки и плюхались обратно в тарелку, словно маленькие лягушки.

– Ты сказала: есть серьезный разговор, – произнес Евсей. – Есть или нет?

– Есть, – кивнула Наталья. – Ребята собрались сваливать за бугор, как сейчас говорят.

Евсей ткнул вилкой убежавшую пельменину, но та увернулась.

– Андрон звонил твоему дяде Семе в Америку. Кстати, сколько ему лет?

– Кому? – Евсей продолжал ловить пельменину, что с легкостью хоккейной шайбы скользила по дну тарелки.

– Дяде Семе, брату твоего папы.

– Он ровесник мамы. С одиннадцатого года.

– Значит ему сейчас семьдесят девять.

Евсей бросил вилку и откинулся на спинку стула. Новость пронзила его. Он еще не осознал ее важность – просто сердце кольнул факт, прозвучавший из уст Натальи.

– И что сказал дядя Сема?

– Что они могут на него рассчитывать. Но лишь когда приедут, – Наталья отодвинула тарелку. – Сказал, что и в Америке поговаривают о скорой массовой эмиграции из СССР. После разрушения Берлинской стены, говорят, скоро поднимут шлагбаум для евреев.

– Меня евреи не интересуют, – буркнул Евсей. – Меня интересует мой сын Андрон.

– Чай будешь?

Евсей посмотрел на жену затуманенным взглядом.

– Ну, а что фарфоровая кукла?

– Она и есть главная закоперщица.

Наталья принялась собирать на стол к чаю: печенье «В полет» и черную, как деготь, влажную каменную халву, два стакана в узорчатых подстаканниках. Евсею нравилось пить чай из тонкого стакана в подстаканнике. Он давно приметил, что Наталья потакает его привязанностям лишь тогда, когда предстоит разговор с расчетом на уступку Евсея по какому-либо вопросу. Во всех прочих жизненных обстоятельствах на стол выставлялась глубокая синяя кружка. Евсей относился к этим символам со снисходительной иронией, более того, он даже их приветствовал – появлялась возможность предвосхитить степень важности предстоящего разговора. На что сегодня рассчитывает Наталья? На то, что Евсей воспротивится желанию сына и его жены? Или, наоборот, поддержит их, подпишет необходимые для эмиграции документы, в которых требуют согласие родителей.

– А твое отношение к этому? – Евсей вскинул глаза на жену.

Он видел ее профиль. Видел идущую через висок к затылку поседевшую прядь, маленькое ухо с точкой рубинового камешка, меленькие морщинки, веером идущие от уголка глаза, припухлость между бровью и верхним веком. А ахматовская горбинка на переносице стала суше и острее.

– Мое отношение? – произнесла Наталья. – Какое у меня отношение, Сейка, посмотри вокруг.

– Ну так и поезжай с ними! – прервал Евсей из какого-то своего внезапного окаянства.

– И поеду! – Наталья словно дождалась этой реакции мужа.

– Езжайте! – окаянство продолжало душить Евсея. – Езжайте к еб… й матери!

– А ты?

– Я – остаюсь!

Подобно камню, что сорвался и летит под гору, круша все на пути, Евсей резко поднялся на ноги, опрокинув стул. И, натыкаясь по пути на неожиданные углы, что подставляли стол, буфет, дверные косяки, скрылся в кабинете.

Возмущенно скрипнули пружины дивана – за месяц крымской командировки Евсей явно потяжелел. С чем согласился и валик-подголовник, испустив дух лежалой пыли. Евсей закинул руки за голову и сцепил пальцы замком на затылке. Испуг разметал мысли. Взгляд бездумно уперся в простенок, между книжным шкафом и окном. Фотография маленького Андронки с бантом на белой рубашонке и с мячиком в руках. Сколько ему на той фотографии? Лет шесть-семь. Распахнутые глазенки смотрят с веселым укором. А потом? Потом были школа, институт, аспирантура в Физическом институте. Все шло гладко, точно у принца крови. А ведь Андрон по паспорту, да и внешне был из тех самых. Ну, горбинку на носу он мог перенять у Натальи. Как и разрез глаз и высокий выпуклый лоб. Но откуда у Андрона вьющиеся пружинистые черные волосы, взрывом растущие во все стороны?! Покойная мама уверяла, что это гены деда Муни, вздорного портного-брючника из местечка Дубры, где-то в Белоруссии. Это ж надо – прорвалась наследственность. А вот от кого Андрону передалась страсть к точным наукам, к физике – неизвестно. В роду Дубровских были, в основном, гуманитарии. Может быть, от Майдрыгиных надуло? Может быть, их пращур, Шапса Майзель, тяготел к точным наукам, недаром слыл купцом первой гильдии, в таком деле без точных расчетов высоко не прыгнешь. Как бы то ни было, но Эрик уверял, что у Андрона способности не ординарные в области теоретической физики, а Эрик в этом понимал. Аналитический склад ума физика-теоретика отразился и на нраве Андрона – тихом, задумчивом, уравновешенном. Евсей не мог взять в толк – как Андрон, с его разумным анализом, с его тонким художественным вкусом, мог увлечься «фарфоровой куклой». Трудно представить более разных людей. Высокая, тощая, с широкими мосластыми плечами, над которыми на тонкой шейке прикреплена маленькая головка с несколько вытянутым кукольным лицом. Вот глаза у нее действительно красивые – овальной формы, крупные, серо-голубые, обрамленные густыми ресницами, с искристыми зрачками. И волосы – мягкие, длинные, золотисто-желтые. Галя окончила физическое отделение университета и обладала железным характером человека, знающего цель. На какой-то научной конференции она подошла к Андрону и в «приказном порядке» пригласила его в буфет, а через неделю – в загс. Успев за это время вызвать своих родителей из Волгограда. Они так и ввалились к Дубровским, отдуваясь под тяжестью двух гигантских волжских арбузов и с обратным билетом на поезд. И несколько дней жили не у Дубровских, а тактично у своего родственника, директора мебельного магазина.

Евсей улыбнулся, он вспомнил разъяренное лицо покойной матери – она упрекала его и Наталью в индифферентном отношении к судьбе Андрона. «У меня один внук и я хочу, чтобы он получал удовольствие от жизни. Чтобы он поднимал голову от своих формул хотя бы ночью. А что он видит ночью?! Ту же формулу! Плоскую задницу жены и грудь, как моя стиральная доска?! Мужчина должен познавать гармонию, это я вам говорю, как старый провизор. А иначе – сплошной валокордин и корвалол». Евсей пытался возразить матери, он говорил, что именно женщины такой конституции бывают более привлекательными для мужчин, чем какая-нибудь грудастая квашня. Неспроста знаменитых моделей и кинозвезд отличают подобные формы. Ярость матери выражала нечто большее, чем беспокойство за возможные неврозы внука. Антонина Николаевна чуяла сердцем появление в семье бомбы замедленного действия.

– Тебе надо решать, Евсей, – голос жены прервал путаные мысли Евсея. – Ребята уже навели справки в ОВИРе. И куда-то записались.

Тусклые стекла книжных шкафов и секций словно из последних сил удерживали многотомный строй своих царственных обитателей. Их красочные корешки, подернутые патиной времени, таили покорность своей планиде и уверенность в том, что все устроится, что их давно определившаяся судьба не может измениться. Что может случится, скажем, с «Приключениями Телемака»? Книгой в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, напечатанной на александрийской бумаге в 1785 году в Голландии? Подарок дяде Семе от какого-то генерала Госбезопасности за сложнейшую хирургическую операцию генералова брата. Или с «Историей Трои», ровесницей Петра Первого, попавшей в шкаф дяди Семы от важного больного из Политбюро. Перед отъездом дядя Сема весь день просидел в кабинете, перелистывая свое сокровище, и плакал. Он пытался вывезти хотя бы что-нибудь из поэзии Серебряного века, обращался к влиятельным бывшим пациентам из Комитета госбезопасности. Хотя бы «Соловьиный сад» Блока, изданный в 1918 году, или Бальмонта, или Ремизова. Не получилось! Наоборот, обратив на себя внимание, он удвоил рвение таможенников при досмотре «дальнего» багажа и лишился более безобидных вещиц, хотя непонятно – какую государственную тайну хранили поэты Серебрянного века? Тогда дядя Сема взял клятву с племянника Евсея. Если со временем не удастся переправить к нему его достояние, то Евсей передаст книги Публичной библиотеке. Безвозмездно. С единственным условием, чтобы отметить как дар Дубровского Семена Самуиловича, хирурга-уролога, спасшего сотни жизней советских читателей.

– А как мне быть с этим? – Евсей повел подбородком в сторону книг.

– Что успеешь – продай, – подхватила Наталья. – Есть люди, которые за проценты все быстро продадут. Моя мама знает таких людей.

– Татьяна Саввишна, – вяло спросил Евсей, – тоже?

– Да. Вместе с нами. Одной ей здесь делать нечего. С нами и поедет. Или ты против?

Евсей усмехнулся. Его отношения с тещей были вполне пристойными. За все время они ни разу не повздорили. Дело давнее – покойный Сергей Алексеевич даже ревновал свою Татьяну к зятю, и не на шутку. Упрекал жену в том, что та только и норовит помчаться в дом дочери с какой-нибудь помощью. Но усмехнулся Евсей по другому поводу – Наталья, как это бывало нередко, уже все решила за него.

– Мы с тобой и здесь не всегда ладим… – проговорил Евсей, но так и не закончил фразу.

– Тогда, Евсей, нам надо разойтись, – прервала Наталья.

Так падают в пропасть. Сердце взметается к горлу и перехватывает дыхание. Все значительные куски жизни сплющиваются, как под мощным прессом в общий ком, скукоживаются, оставляя в душе обиду, безоглядную, как океан. И страх.

Они уже давно трепали слово «развод», превратив его в какую-то мочалку, лишенную конкретного смысла. Но сейчас, при этих обстоятельствах, слово сбрасывало все наносное. Точно пес, что стряхивает с себя водяные брызги. И тут важно – кто раньше произнесет это слово, тот и будет душевно защищен. Раньше произнесла Наталья, оставив Евсею обиду и страх.

Опустевшее помещение в правом крыле аэровокзала напоминало аквариум, из которого выпустили воду. Обрывки газет, лоскуты материи, пустые коробки, словно остатки растений, камешки и ракушки, некогда украшавшие аквариум. А Евсей, точно большая рыба, пытался уловить хоть частицу спасительной влаги. Он сидел, раскинув руки на спинки соседних стульев и широко расставив вытянутые ноги в старых трепаных джинсах.

Две уборщицы вжикали жесткими уличными метлами, сгоняя в кучу мусор, что собрался после таможенного досмотра. Даже с «дальним багажом», отправленным неделю назад из морского порта в двух объемистых контейнерах, было куда проще, чем с этой мелочевкой в аэропорту, в день отъезда. Хотя сотрудники таможни не особенно свирепствовали, досмотр вели спустя рукава и даже шутили с отъезжантами на ПМЖ – постоянное место жительства. Евсей хорошо помнил таможенные досмотры в былые времена, когда приходилось провожать «за бугор» знакомых. Или того же дядю Сему. Лица тогдашних таможенников – злые, завистливые, словно их кормили сырым мясом. Их придирки к каждой мелочи. Так, за попытку провести пустяковые коралловые сережки сняли с рейса пожилую женщину, жену знакомого литературоведа. И с инфарктом увезли на квартиру друзей – в больницу, без паспорта, ее принять отказались. Женщина скончалась, а муж – инвалид войны, полный кавалер ордена Славы – после смерти жены покончил самоубийством.

– Ноги-то убери, – уборщица тронула веником кроссовку Евсея. – Расселся, как царь.

Евсей уставился на замызганный фартук уборщицы, что сдерживал напор большого живота.

– Говорю, ноги подтяни, – корявые прутья веника зарыли кроссовку.

– Ах да. Извините, – Евсей поджал ноги.

– От насвинячили, предатели Родины, – подала голос вторая уборщица, квадратная бабища в военных брюках галифе и сандалиях, продетых в высокие вязаные носки.

– Злится Римка на еврейцев, – повела головой беременная уборщица в сторону напарницы. – Почему, мол, вам зеленая улица, а другим никуда.

– Тоже захотелось в предатели Родины? – усмехнулся Евсей. – Так сейчас и русских немало уезжает.

– Так она ж татарка, – озадаченно уточнила беременная уборщица.

– И татары едут. Походил я по инстанциям, наслышался.

– Але, Римка… Человек говорит: и татары твои едут к капиталистам, – весело крикнула беременная уборщица. – Бросай метлу, беги оформляйся.

– Слушай его больше, – вжикала метлой уборщица по имени Римма. – Татарам говорят: езжайте в свою Казань. А на кой мне та Казань, у них уже хлеб по карточкам, а в Ленинграде еще свободно. – Оставив метлу, уборщица принялась выковыривать содержимое мусорного ящика.

– Какой тебе Ленинград? – благодушно осадила беременная уборщица. – Мы, считай, две недели, как живем в Санкт-Петербурге.

Уборщица Римма раздраженно пнула ногой мусорный ящик, тот с грохотом опрокинулся. На полосатый линолеум, из смрадного зева, вывалилась груда хлама в потоке грязной воды и пивных опивок.

– Ты что же делаешь, дура?! – всполошилась беременная. – Мало нам грязи.

– А ну их к херам, – равнодушно ответила Римма. – Если они добровольно из дырки не вылезают, буду я на них нервы тратить. Так сподручней сгрести в совок.

– Вот, вот, – не успокаивалась беременная уборщица. – Из-за вашей татарвы уже и города не видно, кругом грязища.

Слова напарницы задели Римму, она перестала сгребать в кучу разбросанный из ящика мусор и выпрямилась.

– Чего ты варежку раззявила, халда! Испокон века татары в Питере дворниками служили. И порядок был. Пока твоим алкашам метлу не доверили. Вообще у вас руки из жопы растут, поэтому все приличные люди и бегут из страны, как зайцы.

Евсею казалось, что опустевший аквариум вновь заполняется водой – взбученной, не очень чистой, с запахом тины, но водой. И сквозь толщу воды доносились взаимные попреки и вопли уборщиц. Татарка Римма корила беременную, что та понятия не имеет, кто ей пузо надул – Федя из охраны или заика-таксист. Да еще в ее годы, когда не о детях надо думать, а о внуках – стыд и срам. В свою очередь, беременная уличала Римму в том, что та присваивает забытые вещи, а не сдает куда надо, попросту – ворует, как все татары. Перебранка уборщиц сопровождалась ритмичным вжиком метелок по линолеуму пола, подобно звуку щербатой патефонной пластинки.

Когда собирали багаж тещи, на антресолях обнаружился патефон и груда пластинок фабрики «Апрель». Евсей водрузил патефон на подоконник, поставил пластинку с итальянскими песнями Михаила Александровича. Певец женским голосом исполнял «Вернись в Сорренто», повторяя фразу «я все прощу, я все прощу, я все прощу». И уставшая, с покрасневшими глазами от бессонницы, Татьяна Саввишна, подталкивала иголку мембраны и выводила певца из затруднительного положения. Было пять утра. Оставалось сложить последний баул. Огромный брезентовый баул походил на зеленый дирижабль с металлической змейкой вдоль брюха. Татьяна Саввишна отбирала вещи, а Евсей их укладывал, он приехал к теще по ее просьбе. «В твоем положении, Сейка, нельзя жить одному, в пятьдесят семь лет, пропадешь и сопьешься, – наставляла сердобольная Татьяна Саввишна бывшего зятя. – Ты знаешь: я тебе как мать. Мне лучше нож в сердце, чем ваш с Наташкой разрыв. Но раз так сложилось, ничего не поделаешь. Ты должен найти себе женщину. И знаешь, о ком я думаю? Помнишь Зою, подружку Наташи? Потом они раздружились. Из-за тебя. Зоя была в тебя влюблена, а Наталья ревновала. Ты разыщи ее, Сейка. Мало ли. Она вроде так и не устроила свою жизнь. У Зои характер получше Наташкиного, та вся в своего отца, пусть земля ему будет пухом, ходок был в молодые годы». Разговор этот представлялся лишь ниткой в перепутанном клубке событий последних нескольких месяцев: развод с Натальей, хождения в ОВИР, бесчисленные справки, заявления, ходатайства, доверенности, разрешения. Списки на авиабилеты с ежедневной перекличкой. Очередь на обмен денег, поначалу в гостинице «Ленинград», потом на Гороховой улице. Спасибо Левке Моженову, тот жил в соседнем доме с обменным пунктом и вызвался ходить отмечаться. А сложности с неприватизированной квартирой Татьяны Саввишны? Квартиру надо было сдать, а комиссия требовала провести косметический ремонт, иначе справку не выдавали. А сколько денег ушло на взятки! Благо деньги были. Удачно продали дачу Майдрыгиных. Покупатель попался какой-то великодушный бандюган, чем-то обязанный покойному Сергею Алексеевичу в прошлой советской жизни. Денег отвалил кучу, да что это за деньги при пустых магазинах, только на взятки и сгодились.

– И чего сидеть-то? Ждешь – не вернутся ли свои?! Не вернутся! – голос уборщицы ворвался в сумбур воспоминаний Евсея. – Шли бы вы домой. Скоро другая регистрация начнется, а мы еще не управились.

Евсей гнал машину по Пулковскому шоссе. Он убегал от прошлого. Начиналась другая жизнь. Старенькая «копейка» дребезжала изношенными деталями и, казалось, упрекала хозяина: долго ли он будет еще погонять? «Вот встанет наглухо посреди дороги, а у меня даже буксирного троса нет, – думал Евсей. – Надо бы продать „жигуленка“ пока еще дышит, да кто его купит, такого чумного, двенадцатилетнего. Хоть бы угнал кто, тогда по страховке можно будет получить, правда гроши, только и хватит что до Страх-агентства добраться». Впрочем, если приглядеться, вокруг такая же шелупонь катила, чадя жутким дымом. Изредка проносились сверкающие лаком иномарки. Их все больше и больше пригоняли из-за рубежа. Иные возрастом постарше Евсеевой «копейки», а выглядят – точно с конвейера.

Стела на Площади Победы каменным пальцем грозила Евсею, как бы укоряя его в несусветной глупости – остаться в одиночестве в такие годы. Голова отяжелела, лицо пылало жаром, глаза щемила усталость и бессонница. Сколько раз Евсей представлял момент возвращения домой из аэропорта в пустую квартиру. Картина рисовалась по-разному, в зависимости от ситуации. То печальная, то не очень, но всегда волнующая в предвкушении свободы. А сейчас он ощущал робость. Наталья оставила квартиру в полном порядке, даже сварила обед на несколько дней. А перед тем как сделать последний шаг – пройти паспортный контроль – обняла Евсея и, откинув голову, проговорила серьезно: «Вернешься домой, не забудь переобуться». И ушла. То была последняя фраза в их тридцатилетней совместной жизни.