Текст книги "Поезд"

– Мы как-то не очень следим за проводником, – Прохор Евгеньевич решил превозмочь себя и осадить нахала. – Полагаем, что это его прерогатива – следить за нами…

Молодой человек усмехнулся, продолжая глядеть на Варвару Сергеевну.

– Слушай! Зачем тебе проводник? – проговорил опьяневший Чингиз. – Садись с нами. Кушай, пей! Угощаем…

Но приглашение радушного кавказца повисло в воздухе – молодой человек ушел в свое купе.

2

Игорь лежал на комковатом пятнистом матраце, вслушиваясь в голоса, что прорывались сквозь переборку. В соседнем купе веселились вовсю. А здесь, в колодезной глубине служебки, сидел у окна мрачный старик и щурил слезящиеся глаза на сизый вечерний пейзаж, что лентой разворачивался в направлении, обратном бегу поезда…

Они молчали уже не меньше часа. Лишь изредка старик отводил лицо от запотевшего стекла и, прислушиваясь к веселому шуму за стеной, произносил в пространство:

– Господи… не дадут спокойно доползти до могилы, не дадут.'

– Ну уж бросьте, Павел Миронович, в этом деле вас не оставят на произвол судьбы. Помогут! – подхватил Игорь с серьезной суровостью.

Старик пальцами пригнул ворот плаща и по-птичьи склонил плоскую голову набок, высматривая на полке своего попутчика.

– Игорь… я вас знаю с детства. Но не думал, что вы можете быть таким жестоким.

Игорь с трудом сдерживал себя. «Может, пойти к соседям? – подумал он. – Звали ведь». Он вспомнил женщину из соседнего купе. Только вот молодые люди вокруг нее несколько осложняли обстановку…

– И угораздило меня сунуть в тюк пижаму, – захныкал старик. – Теперь что – в плаще спать?

– Предупреждал же вас, – съязвил Игорь. – Столько барахла напихали в эти тюки. Где только вы его набрали?

– Долгая жизнь. Вы еще молоды, не судите.

– А тарелки зачем? Неужели у вашей сестры не найдется для вас лишней тарелки?

– Не трогайте мою сестру. Она святой человек, – и, помолчав, старик добавил: – Ваша матушка тоже о ней говорила дурно.

– Может, у моей матушки были на то основания? – не удержался Игорь и, упреждая кудахтанье старика, сказал: – Ладно, успокойтесь. Я дам вам свой тренировочный костюм.

– Спасибо! – старик, пытаясь устоять слабыми ногами на живом полу, принялся стаскивать с себя плащ.

Игорь вытянул с антресолей чемодан. Тренировочный костюм оказался уложенным в самый низ.

Старик достал из внутреннего кармана багажные квитанции и бросил на Игоря озабоченный взгляд. Уловив момент, он с завидной быстротой расстегнул брюки и, добравшись до полотняного кармашка, что серой заплатой виднелся на голубых байковых подштанниках, торопливо упрятал квитанции и пристегнул булавкой…

– Трудно быть богатым человеком, – невзначай отметил Игорь, выволакивая на свет тренировочный костюм.

– Бедным быть трудней, – пробормотал старик.

– Не спорю, – Игорь швырнул ему костюм и вышел в коридор.

Вагон уже принял жилой вид. С полок свешивались небрежно заправленные простыни, сползающие одеяла. Чьи-то голые ноги горбатым мостиком перекинулись через проход. Малыш бегал вдоль коридора, издавая ликующие вопли. Устойчивый дух общежития уже настоялся в вытянутом жилище на грохочущих железных колесах, несмотря на легкий ветерок, праздно гуляющий по коридору…

Из соседнего купе доносился негромкий разговор. Бабка в платке, опавшем на ворот зеленой кофты, оглядела Игоря цепким взглядом.

– Что, милай, взопрел в своем тереме небося, – общительно проговорила Дарья Васильевна, радуясь новому лицу.

– Весело у вас. Едите-пьете сладко, – в тон ответил Игорь.

– Садись к нам, дорогой, – предложил подвыпивший Чингиз. – Прохор, подвинься… У Прохора есть скрипка, он сыграет. Сыграешь, Прохор? «Шалахо» знаешь? Танец такой… Наверно, кроме лезгинки ничего не слыхал?…

Пассажир средних лет, который относился к Игорю настороженно, засопел и отвернулся.

Игорь намеренно не смотрел в глубину купе, где у окна, вежливо оборотив скучающее лицо к спутникам, сидела Варвара Сергеевна. Напротив нее, ловя уходящий дневной свет, уткнулся в книгу солдатик.

– А дама не будет против? – Игорь взглянул на Варвару Сергеевну.

– Дама не будет против, – колко ответила та и, демонстративно подавив зевок, обратилась к солдатику. – Не устал, Витюша?

Солдатик что-то промычал, не отводя глаз от страницы.

– А что, сынок, ты один в том купе голодуешь? – не отвязывалась Дарья Васильевна от Игоря.

– Не один он. Там дед еще едет, – подсказал с полки глазастый Полад.

– Почему голодую? – усмехнулся Игорь, положив согнутые в локтях руки на полки.

– По глазам вижу… А ты ешь. Сосед на стол накрыл, праздник устроил.

– Добрые вы на чужое угощение, – вставил молчавший до сих пор скрипач.

В купе рассмеялись. Только Прохор Евгеньевич насупился, глядя поверх головы Варвары Сергеевны в окно, на плотное серое небо.

– Вот. Кто угощает, а кто и отшивает, – легко подавил смущение Игорь. – Нет, я уж лучше в ресторан загляну.

– Обижаешь, сосед, – осоловело проговорил Чингиз.

Игорь убрал с полок локти и быстро пошел вдоль вагона.

Он вернулся из ресторана минут через тридцать.

Левой рукой Игорь прижимал к груди небрежный газетный кулек, из которого чуть ли не выпадали сосиски, соленые огурцы, ломтики хлеба, в правой руке он держал перевязанную лентой глянцевую коробку зефира.

Первое купе пустовало, только Варвара Сергеевна скучала на прежнем месте, подперев кулаком подбородок, перебирая взглядом мелькающие за окном строения. Да старушенция сидела на своей полке и расчесывала крупным гребнем редкие седые волосы.

Игорь шагнул в купе и положил на вытертый после пиршества стол яркую коробку. Варвара Сергеевна вздрогнула от неожиданности и отпрянула назад, потянув на себя лежащий на коленях баул.

– Это вам! – проговорил Игорь улыбаясь.

– Мне? Что вы?!

– Прошу вас, – настойчиво улыбался Игорь. – Пустяки какие. Убежден, что вам нравится зефир.

Варвара Сергеевна растерянно оглянулась.

Гребень замер над отливающей алюминием головой старушки. И без того остренькое ее личико заострилось до невозможности.

– Бери, бери, милая, – пропела она со значением. – А то еще передумает, хват… Мне небось не подарит.

– Какого проку мне от тебя, старая, – в тон ответил Игорь… Осмелев, он взял коробку и с мальчишеской непосредственностью опустил ее в раскрытый баул Варвары Сергеевны.

– Эх, жаль, хлопцы курить пошли, – не успокаивалась старушенция. – Намяли б тебе бока, будь здоров.

Игорь сделал ручкой еще не пришедшей в себя Варваре Сергеевне, погрозил бабке пальцем и, прижимая к животу окончательно промокший кулек с продуктами, скрылся в своем купе.

– Где вы пропали, Игорь? – слезливо спросил Павел Миронович. В мятом тренировочном костюме он был похож на выпивоху сторожа Центрального водного стадиона, о чем его немедленно уведомил Игорь. Павел Миронович обиженно насупился, не сводя взгляда с разорванного газетного пакета.

– Корм принес, – пояснил Игорь. – Жаль, нет чая. Проводник запропастился куда-то.

Павел Миронович с одобрением глядел на содержимое кулька. Сосиски в целлофане. Огурчики, что натекли рассолом на стол, точно шкодливые щенята, и подрагивали, словно живые, в такт движению поезда.

– Я решил не тянуть вас в вагон-ресторан, – продолжил Игорь. – А то вас сдует в тамбуре.

Старик постепенно привыкал к остротам своего попечителя. И все равно каждый раз оставался в душе его неприятный осадок. Но уже помалкивал. Павел Миронович знал Игоря с детства. Еще задолго до рождения Игоря, в далекие тридцатые годы, молодой и обаятельный искусствовед Павел Гурзо познакомился с юной студенткой художественных курсов Верочкой, проходившей в музее практику. Несмотря на близость их отношений, Павлуша не торопился регистрировать брак, что с самого начала заставило страдать родителей Верочки, людей, измученных традициями. И Верочку это не радовало. Она пыталась порвать с Павлом, даже замуж вышла за влюбленного в нее сотрудника того же музея. Но Павел Миронович не угомонился. Он принялся преследовать молодых и, пользуясь слабостью к нему Верочки, не раз вызывал у ее супруга приступы ревности. И надо отметить, весьма обоснованные. Дело дошло до развода. Однако Павел Миронович, разрушив их семейную жизнь, не торопился связывать свою судьбу с Верочкой… В конце концов Верочка осталась ни с чем. Она вернулась к бывшему мужу – тот любил ее и все простил. Павел Миронович и на этот раз не оставил супругов в покое, он возобновил свои притязания…

Все детство и юность Игоря прошли в непрерывных скандалах родителей из-за этого старика, что сидел сейчас на нижней полке вагона…

Игорь достал из чемодана газету, разорвал пополам, вытер столик. Потом расстелил вторую половину, выложил сосиски и огурцы. Старик придвинулся к столику, провел языком по сухим блеклым губам. Протянул руку и принялся перебирать огурцы. Наконец огурчик по вкусу был выбран. Сосиску Игорь пододвинул ему сам.

– Скажите, Павел Миронович… Почему вы отказались жениться на моей матери? – вдруг проговорил Игорь, глядя в окно на золотистые вечерние облака.

Старик захлопал короткими и ржавыми ресницами.

– Не понял вас, – промямлил он.

– Я спрашиваю, – терпеливо повторил Игорь, – вы так долго питали чувства к моей матери, можно сказать, преследовали ее, а когда отец умер, ушли в тень. Почему?

– Ну и вопросы, Игорь.

– А что? Разве в моем вопросе прозвучала бестактность? – Игорь с совершенно наивным видом пытался снять с сосиски пленку. – Человек, который придумал эту экзекуцию, достоин всю оставшуюся жизнь питаться сосисками, вместе с целлофаном.

– У вас нет опыта. Одинокий мужчина делает это с легкостью, – старик обрадовался перемене разговора. – Глядите! – И Павел Миронович с ловкостью прорвал пленку узким ухоженным ногтем, аккуратно стянул ее и отбросил в сторону.

– Молодец! – одобрил Игорь. – Прекрасная специальность на черный день. В любой столовке вас примут с объятиями… Впрочем, до черного дня вам далеко. Старик нахмурился, чувствуя, что Игорь не забыл своего вопроса. И не ошибся.

– Так почему же вы все-таки…

– Молодой человек, – важно и решительно перебил Павел Миронович. – Есть вопросы, которые старшим людям задавать неприлично. Тем более, если они затрагивают… какую-то сторону жизни родной матери.

– Почему же матери? – отрезал Игорь. – Речь идет о вас, Павел Миронович.

Старик потемнел лицом так, что даже глаза покраснели, сливаясь цветом со склеротичными веками. Пальцы рук дрожали, он опустил их на стол, чтобы унять дрожь.

– Ваша мама, Игорь, попросила вас сопровождать меня. Что вы и делаете за определенное вознаграждение. И немалое, как я понимаю. Но это не значит, что вы имеете право лезть куда не следует. – В голосе Павла Мироновича послышались отзвуки былой уверенности в себе. Он даже расправил тощие плечи и выпрямил спину. Это выглядело забавно. – И прошу вас, Игорь, – выйдите из купе. Я должен сделать себе укол…

Он полез в карман плаща, достал дорожный бикс, перетянутый широкой резиновой лентой. Ампулы с инсулином и спирт лежали в плоской металлической коробке. Выложив все это на столик, он еще раз с нетерпением взглянул на своего попечителя.

Игорь усмехнулся и вышел в коридор.

Дверь служебного купе проводника была по-прежнему закрыта. Куда делся проводник – непонятно…

Обитатели вагона окончательно устроились и затаились.

Это позже, когда стемнеет и включат электрический свет, начнется вечерняя суета, предшествующая основательному ночному покою.

С верхних полок соседнего купе свисали босые пятки кавказских братьев. И боковые полки упрятали своих постояльцев – мрачного скрипача, чьи тупорылые туфли виднелись из-под нижней скамьи, на которую залегла егозливая старушенция… Хотелось заглянуть в купе, посмотреть, чем занимается милая соседушка, но Игорь себя сдерживал, неловко как-то, слишком уж назойливо. Сколько же ей лет, при сыне-солдатике? Вероятно, Игорь ее ровесник. И у Игоря мог бы быть такой сын, если бы его «мимолетная» жена предусмотрительно не приняла мер.

Игорь поднес руку к титану. Слабое тепло чуть трогало ладонь. Досада все не оставляла его, напрасно он затеял с Павлом Мироновичем беседу. Но теперь Игорь определенно знал, что этой стычкой не закончится их разговор. И ладно, он и так последнее время занимает свои мысли дрянным старичком. С тех пор, как попал в его квартиру… Он помнил, как долго-долго старик не открывал дверь, изучая в глазок пришельца. И каким фундаментальным сооружением оказалась эта дверь изнутри: листовая сталь с хитроумными замками… Чертов Карамор!

Поезд замедлил бег, однако никаких признаков станции за окном не угадывалось – голая степь. Колеса ворочались с глухим скрежетом неудовольствия от узды, которую все туже затягивали тормоза…

Скрипнув в последний раз, поезд окончательно остановился.

Тишина, тягучая и густая, заложила уши.

Где-то в глубине вагона женский голос обронил с ленцой: «Станция, что ль?» И вновь тишина…

И тут слух уловил негромкий разговор из соседнего купе.

– Ну вы, мамо, рассуждаете, – говорил солдатик ломким полушепотом. – Это ж вам не классный руководитель, чтобы ему коробку зефира дарить.

– Возьмет, – настаивал голос соседушки. – Ты как следует подойди. Не суй под нос, а тихонечко так, подложи. Все берут.

– Ну, мамо… Представляете, прихожу я к полковнику в кабинет. И выкладываю коробку с зефиром… Какая ж это армия, мамо?

Разговор утих, словно родничок зарылся в землю. Но вскоре он вновь выбился на поверхность.

– У полковника есть дети. Пусть им и отдаст зефир, – рассудила Варвара Сергеевна. – Надо ж отблагодарить человека, что он тебя домой отпустил.

– За хорошую службу и отпустил, порядок такой.

– А ты поблагодари его. Не тыщи даешь – коробку зефира. Все одно, что цветы.

– Ну, мамо…

В это мгновение вагон вздрогнул. Колеса принялись пробовать голоса, чтобы через короткое время вновь затянуть свою долгую песню…

3

– Поехали вроде, – обронил Зюмин. – Зеленый.

– Вроде поехали, – согласился помощник машиниста, безбровый краснолицый парень. – Зеленый дали.

– Поехали, – заключил Елизар.

Зюмин всей ладонью прижал пусковую клавишу и, переждав мгновенье, медленно освободил тормоза. Локомотив плавно сдвинулся с места. Точно и не тащил за собой пятисотметрового состава. У каждого машиниста свой почерк. Другой так дернет, что пассажиры с полок скатываются, считай, машинист поначалу тормоза ослабил, а потом уже пустил локомотив, как обычно трогают автомобиль. Больно ему надо рисковать. Это подобные Зюмину мастера улавливают момент: и двигатель не напрягают, и колодки тормозные сберегут. Так снимаются с места, что у пассажиров в стаканах вода не шелохнется. Правда, зимой, в мороз, не всегда красиво получается – колодки к колесам примерзают во время стоянки. Но Зюмин и тут хитрит: отпустит поначалу, пересилит морозец, потом прижмет их и, не дожидаясь нового прихвата, пускает локомотив…

– Молодец! – одобрил Елизар, глядя, как Зюмин, щелкая клавишей, набирает скорость. – Ласково тронул.

– Кого же мне еще ласкать? – ответил Зюмин. – Это у тебя, говорят, есть кого ласкать в вагоне. А у нас с Федюней только что эта лошадка.

– Будет тебе, – потупился Елизар.

Конечно, старый знакомый Зюмин знал о его отношениях с Магдой и всегда посмеивался при встрече. Странные люди. Да и Магду Зюмин знал хорошо и первого ее мужа, тот и сейчас работает в локомотивном депо.

– Ты не обижайся, Елизар… Какой ты, право?! Перед такой женщиной только семафор может устоять. И ушла Магда от своего муженька, потому как тот ее ревновал по-черному, говорят. На работу не ходил, дежурил…

Елизар молчал. Ни разу за все время он не спрашивал Магду о причинах разрыва с мужем…

– Будет тебе сплетничать, – одернул Федюня. – Того и гляди, наш гость под откос сиганет, отвечай потом.

– Не сиганет, – продолжал треп Зюмин. – Он еще долг мой не получил.

Елизар поерзал на своем откидном стуле, потянул носом… Он прибежал к локомотиву на разъезде «280-й километр» и так пригрелся, что не хотелось уходить. А куда спешить – главные дела по вагону он уже переделал. До вечерней раздачи чая время еще было, а что касается Магды, так та залегла спать, уповая на длинный перегон. Ночью посыплется мелочь, считай, через каждые четверть часа станция, не до сна будет. Она и Елизару советовала прикорнуть, да не послушался ее Елизар: не успеешь оглянуться, как в Олений ручей прикатим, а там ищи-свищи Зюмина с его долгом – смена локомотива, другая бригада поезд потянет…

Радуясь вечернему свету, локомотив широко и весело нес себя к синеющей кромке горизонта по сизой лестнице рельсов, увлекая за собой глазастые зеленые близнецы-вагоны. Разорванный воздух обтекал стеклянный лоб локомотива и, словно признавая силу, сгонял с насыпи случайный мусор, песок, щебенку. И еще долго не мог успокоиться, гоняя по буеракам ошалелый, разномастный хлам.

Пересчитывая бесконечные стыки рельсов по косогорам, по мостам и мосточкам, гнал себя локомотив марки «ЧС», прозванный «Чебурашкой». А навстречу спешили такие же обреченные на работу, красногрудые мощняги, влекущие длинный хвост – то из цистерн, то из хопров, то из полувагонов… И чего только не развозили они по стране! Локомотивы традиционно приветствовали свистками друг друга. И прощались долгим, тревожным гудком – не угораздит ли кого-нибудь выскочить на рельсы из-за последнего вагона встречного поезда…

– Никак троллейбусы везут? – Елизар удивленно провожал взглядом стоящий на боковом пути состав.

Укрощенные колодками, покорно прижав к спине тощие уши-штанги, паслись на платформах широкозадые голубые троллейбусы. Видеть среди лесов этих родных городских трудяг было непривычно и радостно.

– В Колумбию отправляют… На разъезде рядышком стояли, я и прочитал на маркировке, – проговорил Федюня. – К морю везут, на пароход.

– Ишь ты, в Колумбию, – недоверчиво произнес Елизар и осекся – его вспугнул резкий и пронзительный свист сирены бдительности. – Ух, зараза!

Зюмин привычным прихлопом погасил сигнал, который будоражил кабину разбойничьим свистом через каждые двадцать секунд

– Да выключи ты ее, паскуду! – взъярился Елизар. – К нему в гости пришли, а он оглушает.

– Не могу. Еще усну с таким гостем, – ответил Зюмин. – А позади восемьсот человек жить хотят. Так что потерпи. Служба у системы такая – сон машиниста разгонять.

Елизар и сам понимал, что поставили систему в кабине машиниста для дела. А покричал он так, с перепугу, хоть можно и привыкнуть за время, что гостил в кабине локомотива.

– Вижу желтый, – Федюня занимал свое место у левого крыла и следил за сигнализацией.

– Вижу желтый, – подтвердил Зюмин и сбавил скорость.

– Ага, желтый, – деловито подтвердил Елизар. Ему нравилось участие в этой серьезной игре. Одно

время Елизар пытался разглядеть цвет светофора раньше впередсмотрящего Федюни, но не удавалось, навыка нет. Хоть на мгновение, а все равно Федюня опережал… Елизар скосил глаза и в который раз подивился всемогуществу техники: на миниатюрном светофорчике, который пеналом торчал на пульте управления, тоже горел желтый свет, как бы напоминая машинисту о цвете фонаря путевого светофора.

– А от чего этот-то загорается? – не справился со своим любопытством Елизар.

– Прикурил. От встречного светофора, – снисходительно объяснил Федюня. – Электромагнитное излучение наводится. Понимаешь?

Елизар понимал, но не очень, в общих чертах. Не было у него специального образования, только среднее.

– Ни черта он не понимает, – с добродушной ленцой поддержал беседу Зюмин. – Вот каким образом одной простыней двух пассажиров обслужить, это он понимает, да, Елизар? Эх вы, люди-блохи, – закончил Зюмин с неожиданным ожесточением.

– Ну ты вот что, – растерялся Елизар, принимая близко к сердцу реплику машиниста. – Не очень-то, знаешь… Поездить бы тебе без сна несколько суток, потому как один на вагон. Да станции встречать-провожать. А они как назло, будто сухие грибочки на нитку нанизаны, одна за другой. И зимой, в морозец. За сто с небольшим целковых в месяц. А то сидит себе в теплой чебурашке, да простыни наши, проводниковые, трясет…

Кажется, Елизара всерьез проняло. Уши его побелели и сделались плоскими, словно блюдца. Снисходительно принимая критику в адрес своего ремесла со стороны несведущих людей, он свирепел, когда его укорял свой брат-железнодорожник…

Несколько минут ехали молча.

В этих местах снег еще держался в распадках светло-серыми языками. А трава по склонам холмов не теряла своей молодой зелени даже в густеющих сумерках. И это было странно – трава и снег. Местами холмы отбегали к хвосту пеезда, и глаза охватывали утекающие к горизонту поля. По обе стороны от полотна дороги они казались широкими крыльями. В этих северных местах поля за окном поезда жили короткой жизнью: скоро их вновь подсекут леса и уже надолго…

– Эх-х-х… Елизарушка, сгубит тебя, молодца, обидчивость, – Зюмину надоело молчание в кабине. – Лучше расскажи: получил ли ты новую комнату? Или все в тире живешь?

– Почему в тире? – удивился Елизар.

– Как же. Сам говорил, что исполком целится снести твою хибару. Помнишь? На медицинской комиссии.

– Это когда ты у меня денег позаимствовал? – уколол Елизар. – Ну и память у тебя. Столько времени прошло, а помнишь.

– Намек уловил, – кивнул Зюмин, не отводя глаз от смотрового окна. – Начало опасной зоны!

– Начало опасной зоны, – подтвердил Федюня. – Кстати, тут и ограничение.

– Сплошные ограничения, – обронил Зюмин. – Ну, поползли. – Он начал притормаживать.

Этот участок ремонтировался чуть ли не каждый год – то вода подмоет полотно, то лед сокрушит, то еще какая напасть… Издали приближались фигурки путевых рабочих в оранжевых стоп-жилетах. Заслышав сигнал локомотива, они сошли с полотна и сбились на площадке у дерева. Почти одни женщины.

– Что бы мы делали без баб? – Зюмин коротко гуднул, отвечая на приветствия рабочих.

Одна из работниц, стоявшая поодаль, что-то крикнула и засмеялась. Но разве услышишь в таком грохоте?

– Тебя, что ли, зовет, Елизарушка? – пошутил Зюмин.

– Она спрашивает, вернул ли ты мне долг? – в тон ответил Елизар.

Зюмин засмеялся и одобрительно тронул Елизара за колено.

Локомотив неторопливо ощупывал рельсы, словно уговаривая их лежать смирно, не подносить сюрпризов. Медленная езда раздражает, кажется, что время останавливается. Через приспущенное стекло форточки воздух вдавливался плотным прозрачным комом, которому никак не подходило стремительное слово «ветер». Ком расползался по кабине, остужая приборы, что так тесно заставили рабочее помещение. И скоростемер уже не стрекотал, а что-то тяжело прокручивал, подобно усталому велосипедисту на крутом подъеме. Только система бдительности исправно включала свой вредный посвист…

– Приедем в Олений ручей, а в ночлежке опять душевая не работает, – вспомнил Федюня. – Который приезд не помыться по-человечески.

Ночлежкой называли профилакторий локомотивных бригад. Как раз в Оленьем ручье дом был отличный, трехэтажный. В комнатах по две кровати, крахмальное белье, даже цветами ухитрялись удивить. И столовая не позорная, круглосуточно горячие блюда. Не то что в других домах – одни пирожки да вареные яйца. А что касается душа, так что-то со сливом приключилось, обещали наладить.

– Ладно, душевую ему подавай. Небось дома раз в год в баню и ходишь, – проворчал Зюмин. – Такая езда, мать их девочка! Разве график удержишь?

Елизар только сейчас обратил внимание на внешность Зюмина. Крупный, крепкий мужчина. Загорелое энергичное лицо с седеющей у висков пышной каштановой шевелюрой. Кремовая сорочка с коричневым галстуком приятно сочеталась с кофейного цвета кителем, на лацкане которого тяжелел знак «Почетный железнодорожник», а его непросто заслужить. Зюмин считался машинистом экстракласса.

– Сколько ж тебе лет, Зюмин? – почтительно спросил Елизар.

– Пятьдесят пять, – смягчился Зюмин.

– Никогда бы не дал! – искренне воскликнул Елизар.

– Я бы и не взял! – Зюмин засмеялся, ему по душе было это наивное восхищение Елизара.

Разговор развеял одурь медленной езды. Зюмин выпрямился, развел плечи. Чувствовал, что скоро кончится тягомотина. Дотянуть до леска, а там, помнится, ограничение снято.

Они проехали переезд, собравший у шлагбаума несколько автомобилей. Водитель самосвала, что стоял первым, погрозил им из окна рукой: чего, мол, тянете, быстрее-быстрее… Но локомотив никак не реагировал на его нетерпение, спесиво протягивая длинное змеиное тело вдоль подхалима-шлагбаума.

Наконец лениво подплыл знак, отдаленно напоминающий крендель.

– Конец опасной зоны, – проговорил Федюня.

– Конец опасной зоны, – продублировал Зюмин. – Все равно еще пять километров тащиться по ограничению. Сколько там предписано?

Федюня взглянул в листок предупреждений, что висел, подколотый к вентилятору.

– Пять километров ехать не более шестидесяти.

– А там и станция, тоже позагораем, – поморщился Зюмин, но скорости не прибавил, ему нужно было протащить весь состав за знак, это добрых полкилометра. Только потом можно будет повысить скорость до разрешенных шестидесяти километров в час.

Локомотив будто понимал: скоро выпустят его на волю, поиграет мускулами. И вот уже запели на тон выше двигатели, дрожь корпуса стала мельче.

– Хоть глоток, да наш. Вот как работаем, Елизарушка! – Зюмин уже набирал скорость. – А ты говоришь! Небось и пассажиры твои костерят нас на чем свет: лентяи, еле плетутся! Да, Елизар? Костерят?

– Костерят, – согласился Елизар. Он-то знал своих пассажиров.

– А все почему? – проворчал Зюмин, ни к кому не обращаясь. – Потому как не хотело начальство наше себя беспокоить. Им и без того хорошо было, зарплата шла. Только сами над собой топор вешали.

– Это как? – насторожился Елизар.

– А так! Со стороны Москвы к нам подступает дорога-загляденье, двухпутка с отличным полотном. Электрички не мешают. А от Северограда – прости господи. Однопутка на тепловозной тяге. Это разве дело? Идешь по сухому и вдруг вода… Они к нам с пирогами, мы к ним с сухарями… А возможности есть, и денег больших не надо. Хотя бы восстановить полотно, что немцы во время войны разрушили. Столько лет прошло. Пора бы! Какая была бы разгрузка дороге. Кислород! Хотя бы электрички волю почувствовали, как в Москве. Да… Все хотим проскочить на халяву. Сколько краски на лозунги извели. А те бы деньги в дело…

– Ну, как пономарь, – не выдержал Федюня. – Расскажи человеку, как ты с новым начальником беседовал.

– Свиридов-то?! – с небрежной ленцой проговорил Зюмин. – А что? Собрал старых машинистов и спрашивает: что, мол, делать, как не дать помереть дороге, как ее оживить, кормилицу? Я и сказал, что думаю… Верно, говорит. Революция нужна Североградской дороге, кардинальный подход. Иначе – хана! Инсульт, как говорится. Что ж, поглядим на молодца, все поначалу охочие, потом в тенечек прячутся. Правда, бывший генерал, Савелий Кузьмич Прохоров, нас не очень привечал, советчиков. Гордый был человек. Сам да сам. А со стороны смешно…

Зюмин весь извертелся на сиденье, дожидаясь конца этих разнесчастных километров. Федюня достал из закутка флягу с водой, сделал несколько глотков, покосился на Елизара: может, и тот изволит горло промочить? Подождал, спрятал флягу.

– Разрешите сходить в машинное отделение! – четко, по-уставному, проговорил Федюня.

– Разрешаю! Веду наблюдение за сигналами, – коротко ответил Зюмин.

Обычно разговаривая свойским манером, они переходили на сухой и официальный язык, когда касались служебных забот. И это нравилось Елизару – знают люди свое дело, не забываются…

Федюня скрылся в машинном отсеке, а Елизар протиснулся на его место, к левому крылу.

– Вижу зеленый! – горделиво и с робостью объявил Елизар. Чего доброго, Зюмин его сейчас осадит.

– Принял зеленый! – серьезно ответил машинист.

Локомотив в этот момент миновал границу ограничения.

Перестук колес слился в торопливый ритмичный цокот. Встречные столбы за окном мелькали, точно лопасти вентилятора, вгоняющего в форточку колючий и упругий ветер. Пришлось поднять стекло. Стрелка на указателе скорости подползла к цифре «140» и тянулась выше.

Елизар таил восхищение. За годы работы в поезде ему множество раз доводилось мчаться с приличными скоростями, но, признаться, он впервые встречался со скоростью лицом к лицу. Когда любой предмет впереди вырастал на глазах и через мгновение уносился в хвост поезда.

– Жмем сто сорок, а кажется, будто шестьдесят, честное слово! – в упоении воскликнул Елизар. – Только что столбы шибче бегут, верно?

– Ты что же, детка, сигнал светофора пропустил? – ехидно спросил Зюмин.

– Ах да! – испуганно спохватился Елизар и взглянул на контрольный светофорик. – Желтый был.

– Был… – усмехнулся Зюмин. – Такой «был» знаешь чем может обернуться? – Зюмин сбросил скорость.

Потянулись редкие разбросанные домики окраины поселка, зарывшиеся в весенние сады, потом пошли безлюдные улицы… Скоро станция, но остановка там не предусмотрена. На блеклом деревянном вокзале мелькнуло и название станции – Лисички. Зюмин намеревался на скорости проскочить разъезд, где частенько придерживали пассажирские поезда. Но не удалось…

– Сто девятнадцатый, сто девятнадцатый! – ворвался радиоголос дежурной по дистанции. – Лисичку проследовали без замечаний. А на разъезде обождите маленько.

– Что так, милая? – обиженно возразил Зюмин. – И так с графика слетели.

– Пропустим два нечетных состава, дядечка. До выходного, – ответил радиоголос. – Потом и вам дорожку открою.

– Всегда ты так, милая, – миролюбиво проговорил Зюмин в микрофон, надеясь уговорить дежурную. – Я проскочу до Разуваевки хорошим ходом.

– Не могу. Там еще двадцать третий скучает, очереди ждет, – и щелкнула в микрофоне, точно улетела.

– Вот стерва! – обернулся Зюмин к Елизару. – Каждый раз на пассажирском отсыпаются. За товарняк они премии получают, а мы жди.

Тем временем рельсы ушли вправо, приглашая поезд на запасной путь.

– Что случилось, шеф? – Федюня появился из машинного отсека. – Споткнулись?

– Ты вначале доложи, как положено! – в сердцах огрызнулся Зюмин. Его можно понять: гнал, вырабатывал график – и на тебе, все коту под хвост…

Федюня не стал спорить, показывать характер, а четко и бесстрастно доложил о состоянии двигателей.

– Ну хотя бы тут все в порядке, – Зюмин вывел состав на боковой путь разъезда, остановился и выключил тягу. – Приехали…

Елизар ерзал на своем месте и думал, не убраться ли ему к себе, пока остановка. Ничего он своим приходом не добился. Да и настроение у Зюмина подпорчено, а тут еще он со своим долгом ввалился. Елизар выглянул в окно. Лес был так близко, что можно считать иголки на ближних соснах, толстые стволы которых тяжело входили в землю, точно литые колонны…

– Ладно. Пойду к себе, – проговорил Елизар. – Погостевал и будет.