Текст книги "Поезд"

Савелий Прохоров в памяти Аполлона был тонкогуб, броваст, длинноног, сутул, и только ясные голубые глаза придавали теплоту его угрюмой внешности. Среди студентов Савелий слыл странным парнем. Но поначалу казалось, более тихого и скромного малого свет не видывал. Даже голос у него звучал, точно за стеной, требуя значительного напряжения слуха. Как-то студенты проходили практику на Восточной дороге. Руководитель практики, моложавый щеголь-доцент, кокетничая перед девчонками курса, расспрашивал о проделанной за день работе. То и дело он прерывал студента презрительной фразой: «Ты мне лапшу на уши не вешай, не обманешь меня». А дело было в столовой, во время ужина. Тогда Савелий Прохоров подошел к доценту со спины и навесил на его поросячьи уши длиннющие жирные макаронины. Все обомлели. Доцент в свежевыстиранной рубашке, на которую капал красный соус. Белобрысое лицо доцента покрылось испариной и выглядело глупейшим образом. Савелий Прохоров выскочил из столовой и где-то пропадал несколько дней. Правда, доценту хватило ума не затевать бузу, не извещать рукоЕодство института о полном неуважении к себе со стороны студентов.

Встретив спустя многие годы Савелия Прохорова, Аполлон удивился внешней перемене институтского товарища. Тот представлял собой высокого седого мужчину с гладким лицом: тонкие, опущенные вниз уголки губ придавали лицу брезгливое выражение. Устало опущенные широкие плечи сменили прежнюю сутулость. Лишь глаза оставались ясными и теплыми. Вообще вся фигура говорила об уверенности в себе и удачливости Савелия Прохорова…

Честно говоря, Аполлон хотел улизнуть от своего бывшего друга, были у него на то причины. Но Савелий удержал его, завел в первый подвернувшийся ресторан. И, как обычно бывает в теперешних застольях, разговор от воспоминаний студенческих лет – через непременное обсуждение политических ситуаций – перешел к фундаментальному разбору экономического положения страны и, конечно же, родного железнодорожного транспорта. Вот где можно отвести душу…

У Савелия было отвратительное настроение. Он много пил и густо хмелел. Но, как бывает с физически сильными людьми, вскоре восстанавливал форму. Изредка, прерывая беседу, хлопал Аполлона по плечу и восклицал: «Неужели это ты, Аполлон?! Кем ты стал, Аполлон?! Неужели это ты и есть?» И Аполлон в его восклицании слышал тяжелый укор не только в адрес его, Аполлона, но и себе самому, Савелию Прохорову, его бывшему другу-товарищу.

Эти восклицания выводили Аполлона из себя. Но он сдерживался. Не забывал о должности, которую занимал сейчас Савелий. Дело в том, что Савелий так же, как и третий их приятель, Алешка Свиридов, сделал головокружительную карьеру – стал в свои сорок семь лет начальником дороги. Именно той дороги, на которой работал Аполлон…

Да, давненько они не виделись. И в управлении не часто встречались, а уж когда Аполлон подался в начальники поезда, и вовсе перестали. Аполлон и раньше стеснялся двух своих скромных звездочек, которые терялись на фоне звезд, слетающих на нашивки кителя своего бывшего друга. А когда из-за звезд не стало видно и самих нашивок, отношения приятелей окончательно прервались, как ни старалась Алина их наладить. «Чудак! – кричала Алина. – Люди землю носом роют, чтобы заполучить в приятели такую персону, как начальник дороги. Мало ли что может быть, кругом ревизоры». – «Именно поэтому! – отрезал Аполлон. – И хватит об этом. При первом же удобном случае я уйду на другую дорогу». Но не так это просто сделать – надо переезжать в другой город, менять свою жизнь. Гордый человек Аполлон, грузин… Поначалу он скрывал, что когда-то учился в одной группе с начальником дороги, работал с ним на одинаковых должностях в управлении. Что бы люди сказали, сравнивая их судьбы… А потом… потом и сам стал забывать… Образ Савелия отдалялся от него, лишь изредка всплывая в памяти, когда появлялся какой-нибудь очередной приказ по дороге. Аполлон старался поддерживать добрые отношения на более близких ему орбитах – с начальником вагонного участка, с диспетчерами – с людьми, непосредственно влияющими на его судьбу. И скрывал свое студенческое прошлое, чтобы не отпугнуть их, мало ли что творится на участке…

Изрядно нагрузившись в жарком ресторане, бывшие друзья расстались, обменявшись домашними телефонами – за годы их отчуждения у них изменилось многое в жизни, в том числе и телефоны…

Дней через десять Савелий позвонил Аполлону и попросил заехать к нему домой…

Дверь купе отодвинулась – и на разложенные бумаги упала тень.

– Вызывали, Аполлон Николаевич? – спросила Магда.

– А… Магда Сергеевна! Слушай, что там у тебя? Вагон набит, а ты записала два свободных места.

– По ошибке подсели двое из восьмого вагона. Спутали восемнадцатый с восьмым… И как раз на свободные места.

– Тогда верни старика и того мужчину. Оставь Елизару служебку.

– Скандал будет, старик нервный. Пусть Елизар его нянчит. Тем более в купе их разместили отдельном, не надо делать перерасчет. Зачем нам снова эта волынка?

– Ну, как знаешь, – не стал спорить Аполлон. – А почему сразу не явилась? Пришлось Судейкина гонять за тобой.

– Радио отключено. Пинча нет, – ответила Магда.

Аполлон выдвинул из-под стола ящик с инструментами. Но ничего не нашел.

– Чего же ты у электрика не попросила?

– Видела я вашего Гаврилу! Дрыхнет уже где-нибудь, паразит… Без связи едем. А если что случится?

– Прибежишь, доложишь, – пошутил Аполлон. – Лишний раз повидать начальство не грех. – Он коротким взглядом окинул сбитые на лоб пряди черных волос Магды. То, что от прицепных вагонов придет именно Магда, а не Елизар, он знал заранее. Обстоятельный Елизар наверняка еще не закончил собирать билеты, да и пассажиров у него в плацкартном больше…

– Ну, кажется, всё, – вздохнул Аполлон.

– Всё – так всё, – подхватила Магда. – Пойду. Вагон без присмотра, еще и хвостовой… Кстати, ревизоры сели, нет?

Аполлон молчал.

– Ложная тревога? Так я и думала, – Магда решительно поднялась и ухватила ручку двери.

– Погоди, – попросил Аполлон. Его смуглые веки стянулись, загоняя вглубь дикие черные зрачки с золотистыми крапинками.

Магда повернула голову и провела ладонью по щеке, откидывая за спину прядь волос.

– Я приходил к тебе, Магда. Но не застал дома. Я ходил по твоей улице часа три.

– Зачем вы это делали, Аполлон Николаевич? По-моему, я вам не давала повода.

– Плохо мне в тот вечер было, Магда. Вот и захотелось тебя увидеть. А увидел пьяного Елизара…

Магда удивленно вскинула брови, но промолчала, ожидая, что Аполлон еще скажет…

– Елизар буянил, стучался к тебе. Соседи начали его стыдить. Потом он убрался.

– А вы?

– Я вел себя тихо. Посидел в скверике, думал, ты вернешься, не может же человек где-то пропадать всю ночь. Но так и не дождался, ушел… Надо было еще посидеть?

– Я не ночевала дома, – уклончиво ответила Магда. – К дочери ездила, в интернат.

Она хотела что-то еще добавить, но сдержалась. Зрачки глаз Аполлона по-прежнему тлели остывающими угольками в узкой полоске между сдвинутыми веками.

– Хорошо, что вы тихо вели себя, – вдруг проговорила Магда. – Что бы решили обо мне соседи…

– А Елизару ты прощаешь?

– Елизару я прощаю, – не задумываясь, ответила Магда.

– Хотел бы я с ним поменяться, – обронил через паузу Аполлон. – Плохо мне сейчас, Магда. Я совсем один.

– Один? Аполлон Николаевич! В поезде человек восемьсот… Один, – Магда смущенно пыталась свести к шутке возникший разговор. – Сейчас набегут пассажиры с жалобами, сядут ревизоры, инспектора. И на секунду не останетесь один…

Аполлон хлопнул по коленям плоскими широкими ладонями. Звук раздался резкий, нервный. Он склонил голову и отвел взгляд к окну. Он сейчас видел только безоблачное вечернее небо. Если бы не грохот колес и покачивание вагона, казалось бы, поезд стоит на месте…

– В Москве я сойду с поезда, – произнес Аполлон.

– Не поняла, – Магда обернулась. – Как сойдете?

– Останусь в Москве. Важный вопрос надо решать.

– А… поезд?

– Поезд пойдет дальше. Без меня.

– Шутка?

– На полном серьезе… Начальником вместо меня останется Судейкин. Или Яша… Еще я не решил… Я догоню поезд самолетом, в Минеральных Водах. Постараюсь.

– Ничего не понимаю. Это же не пустяки, у вас будут большие неприятности. Вдруг что-нибудь произойдет?

– У меня будут еще большие неприятности, если я этого не сделаю. Надеюсь, ничего не произойдет, – вздохнул Аполлон и крикнул ей вслед: – Пока никому об этом не говори!

Глава вторая

1

Тряпка шлепала об пол, плющилась, щедро отдавая грязную пенистую воду пятнистому линолеуму.

– Отошли бы куда, – уборщица откинула со лба сивые волосы, подобрала тряпку и сунула ее в ведро. – Все больные после обеда на койках посапывают, а он топчется, работу мне портит.

Прохоров извинился и привалился плечом к стене.

Привыкший повелевать, Савелий Кузьмич терялся и нервничал от каждого такого окрика. Еще это слово «больной»… Какой же он больной, если попал в санаторий, на реабилитацию? Бывший больной!

– Здесь не помешаю? – он стыдился своего заискивающего тона.

– Ладно! Стоишь и стой, – смилостивилась уборщица. – Пока пол не просохнет. А то шел бы в палату.

Прохоров топтался в вестибюле не от безделья – он ждал шофера. По пятницам, к концу дня, управленческий шофер подруливал к внутреннему дворику, куда выходила кирпичная стена котельной. Развороченная самосвалами, стена скрывала автомобиль от глазастых сторожей.

Прохоров дважды выбирался к котельной, шофера все не было. Запах шлака горчил, знакомый запах железнодорожной полосы отчуждения. Прохоров вдыхал этот запах с наслаждением. Из дверей котельной появился какой-то тип и нервно предложил убраться со двора, не место здесь для пациентов кардиологического санатория… Пришлось вернуться в вестибюль главного корпуса.

– Я и думаю, – ворчала уборщица, сильно выкручивая тряпку. Казалось, вода закипала пузырями. – Одни так и помирают в очереди, пока попадут в наш санаторий, другие, считай, каждый день бегут домой, к жене. Точно их здесь силком держат.

– Силком и держат, – проворчал Прохоров.

– Помню, тут один мужчина шумел. Генерал или кто… Каждый день корил докторов, чуть ли не голодовку объявлял. «Здоров я, и точка!» А вернулся домой, через три дня умер. И баланс не успел составить, все родственники перегрызлись, богатый был генерал.

– Я-то составил, – усмехнулся Прохоров. – Невелико богатство.

– Невелико? – уборщица бросила на Прохорова испытывающий взгляд. – Такой дядька, и невелико. Небось одного пива пропустил за жизнь на мильён.

– Что было, то было, – согласно вздохнул Прохоров.

Он подумал, что действительно «баланс» так и не составил, а живет, как говорится, на острие ножа…

Время пребывания в санатории оставило след в душе Прохорова. И не только потому, что он попал сюда по серьезной причине, нет. Здесь, в более спокойной обстановке, чем в больнице, Прохоров острее переживал сюрпризы, которые подносила ему затейливая жизнь. Как получилось, что он, зрелый мужчина, удачливый, смелый, толковый инженер, добившийся в своем деле значительного успеха, вдруг сорвался и полетел вниз, теряя на пути практически все, что наживал годами: чины, авторитет, личное благополучие. Неприятности, что преследовали его последнее время, уже не удручали, а скорее удивляли. Каждого нового дня он ждал со странным любопытством: что еще ему может подсуропить раскинутое на тысячи километров беспокойное хозяйство. Конечно, все, что происходило в последнее время на дороге, не являлось следствием его руководства, но разве это принимают во внимание там, в далеких кабинетах, где решалась его судьба. Попробуй, затронь коренные причины всех бед на железной дороге – как это аукнется в светлых теремах министерства. Тактика тут нехитрая – найти козла отпущения, обломать ему рога, назначить нового начальника и жить спокойно несколько лет, как бы в ожидании результатов. И вновь все по кругу, а у круга, как известно, нет конца. И все-таки обидно! Обида затрудняла дыхание, сдавливала сердце. Освободись он от этой тяжести, и сердце вновь застучит легко и полно, и он, как прежде, сможет на одном дыхании взлететь на шестой этаж, перескакивая через ступеньку. Но в том-то и дело, что Прохоров не мог освободиться. Никак не мог, хоть и старался, отдаваясь размышлению о том, что лично его судьба мало что значит на фоне огромных событий, которыми живет общество. Что гораздо более значительные персоны, чем он, оказывались забытыми, хотя и могли претендовать на благодарность…

– И черт с ними! Черт с ними! – воскликнул он довольно громко.

Уборщица вскинула голову.

– Бранись, бранись, – одобрительно проговорила она – Глядишь, и поможет… Помню, лежал тут один. Давлением высоким мучился. Лекарства не помогали. А начнет ругаться… Всех достанет. И профессоров, и сестер… Глядишь, к вечеру в туалете курит. И давление, как у младенца.

Прохоров усмехнулся. Если бы бранью восстанавливалось здоровье, то здоровее его вряд ли найдешь человека. Сколько пара он выпустил на одних селекторных совещаниях, когда начинал жучить службы за какой-нибудь прокол или упущение. На железной дороге любой пустяк, любая нерасторопность подобна снежному кому…

– А еще у нас лечилась артистка из кино. Та вообще, – не успокаивалась уборщица, – бывало, заведется, никого не забудет! – Уборщица достала из кармана связку ключей и принялась их перебирать. – Потом ее в нервный санаторий спровадили. Или для психов, не знаю…

– Кого? – рассеянно спросил Прохоров.

– Артистку. Разорялась больно… И в столовой, и в корпусе. Все ей не так…

Круглое лицо уборщицы хитро улыбалось, мол, она знает еще кое-что, да не все сразу.

– Интересно, а что вы про меня будете потом рассказывать? – серьезно проговорил Прохоров.

– Про вас?! Ничего не буду… Ничего в вас нет такого. Кроме внешней основательности.

Наивная тетка и не предполагала, как своей добросердечностью ранит Прохорова. Выискав в связке нужный ключ, она отворила дверь регистратуры и уволокла туда свое ведро. В это время появился Леонид, в куцей джинсовой куртке и мятых в гармошку лысых штанах. Бывший таксист, Леонид работал проводником пассажирского поезда, но проштрафился, был списан в резерв. Ходил по инстанциям, каялся, достучался до начальника дороги. Прохоров взял его к себе шофером. Так Леонид и осел в управлении, тайно надеясь вернуться к беспокойной, но весьма доходной проводниковской жизни. Прохоров не торопился списывать Леониду его грехи – парень оказался неплохим шофером…

– Запаздываешь, – пробурчал Прохоров.

Леонид что-то промямлил в ответ, уводя в сторону маленькие фисташковые глаза.

– Я тут стою, выслушиваю всякую чепуху, а он опаздывает, – Прохоров направился к выходу. Хоть ему и не впервой покидать санаторий без разрешения, но каждый раз он испытывал в душе смущение. – Где машина?

– Как всегда, у котельной, – шофер лизнул пухлые губы. Какая-то странность ощущалась в поведении обычно разбитного парня. Едва подумав об этом, Прохоров заторопился к машине.

Дорога, ведущая к котельной, выпячивала корявую спину, покрытую кусками ломаного асфальта вперемешку со склизлой от недавнего снега черной землей. А мокрые голые ветлы, переплетаясь, отгоняли и без того скудный сумрак, что падал с близкого сырого неба. Идти было не очень приятно, особенно в туфлях на гладкой кожаной подошве.

– Тебе хорошо в твоих кроссовках, – ворчал Прохоров, искоса поглядывая на озабоченный профиль шофера. Вновь шевельнулась мысль о том, что Леонид скрывает какие-то малоприятные вести.

– Ну? Что стряслось? – мрачно обронил Прохоров.

– Где?! – с натужной игривостью переспросил Леонид.

– Где, где? На дороге!

– Мне откуда знать? Что я, дежурный диспетчер управления?

– Ладно, ладно… По носу вижу. Почему опоздал?

– Да… этот, из административки, машину не давал.

– Как не давал? – Прохоров в изумлении остановился.

Леонид по инерции прошлепал вперед. И тоже остановился.

– Не дам, говорит, и все. Нечего гнать четыреста километров за так.

– Каких четыреста? – опешил Прохоров, почувствовав в сердце укол дурного предчувствия.

– Каких. Сюда сто, обратно сто… Потом еще вас привезти надо будет. И вернуться…

– Что он там, с ума сошел? Начальник дороги требует машину…

– В том-то и дело, – перебил Леонид и осекся.

– Что?

– Ничего… Приедете в управление, разберетесь, – уклончиво пробубнил Леонид.

Он шел впереди, и Прохоров видел, как под курткой елозят его острые лопатки.

Черный автомобиль покорно таился в тени котельной, испуганно кося мутными фарами, будто ему уже досталось за стоянку в неположенном месте и он не чаял поскорей убраться на шоссе. Там-то его не станут ругать…

Покинув закопченный двор, автомобиль проехал мимо сторожки дежурного. Прохоров придал лицу отрешенное выражение человека, углубленного в свои мысли, он глядел в сторону, чтобы не привлекать внимания. Сообщат главному врачу о «самоволке», неприятностей не оберешься.

Приседая на валунах, автомобиль подобрался к шоссе и, сердито взвыв, вылез наконец на чистую до-' рогу…

– Рассказывай! – приказал Прохоров.

– Что рассказывать? Может, это сплетни? – юлил Леонид. – Говорят, что вас куда-то переводят. Решение коллегии… Ну, не знаю. Что вы, на самом деле, Савелий Кузьмич, – Леонид шмыгал носом, стараясь согнать бусинку пота с верхней губы.

Прохоров втянул тяжелое тело в угол сиденья, положил на колени длинные руки и прикрыл глаза.

– В управление? – осторожно спросил Леонид.

– Домой, – вяло обронил Прохоров.

В распахнутую дверь кабинета виднелся угол письменною стола с четырьмя телефонами, что имели манеру взрываться пронзительным звоном в любое время суток. Днем, когда Прохоров был на работе, телефоны вели себя смирно, ко с вечера… Домашние к этому привыкли, различая по тембру звонка, кого к себе требуют аппараты, похожие на разноцветных сварливых мопсов. В основном надрывались черный и рыжий, связывающие напрямую квартиру начальника дороги с его беспокойным хозяйством. Красный телефон особой связи звонил редко. И звон у него был вкрадчивый, малиновый, уверенный в том, что его всегда услышат…

Сейчас аппараты молчали.

Прохоров качнул головой, прогоняя дрему. Провел по комнате неверным плывущим взглядом… Как же он тут оказался? Ах да… Приказал шоферу доставить его домой…

Из прихожей донесся шорох.

– Люся? – позвал Прохоров.

– Ты уже дома? – отозвалась жена.

В дверях показалось смуглое лицо жены. Темные волосы скрадывали часть лба и падали за спину легкомысленной девичьей прядью, придавая облику сорокапятилетней женщины особую моложавость.

Они познакомились на четвертом курсе института, на вечере дружбы железнодорожного и педагогического. Савелий Кузьмич до сих пор помнил ее голубое платье с бархатной вставкой. Помнил ее жаркую от волнения ладонь и впервые прозвучавшее непривычное имя «Люсьена». Называя себя, она всегда испытывала неловкость. А Прохорову это имя нравилось. Но при исключительных обстоятельствах, когда кошки скребли на душе, он чувствовал раздражение и упрощал вычурное имя своей жены. И это был признак сильного душевного смятения, как бы внешне оно ни скрывалось.

– Ты давно дома? – спросила Люсьена из кухни.

Прохоров не ответил, уловив в интонации особую ноту. Он понял, что жена в курсе событий, и почувствовал облегчение от того, что не надо ей ничего рассказывать. Возможно, она даже знает больше, чем он сам. В сущности, он еще ничего не знает.

– Люся, – проговорил Прохоров в стенку, отделяющую комнату от кухни. – Телефоны уже молчат? – он криво усмехнулся.

Он не был уверен, что жена расслышала его голос, но повторять не стал. Зачем он приехал сегодня? В санатории, среди людей, оставивших на время в кабинетах свои должности-заботы, Прохоров чувствовал душевное умиротворение. Так славно было посиживать вечерами за преферансом, который расписывали между собой четверо верных партнеров. Один из них – адмирал, второй – повар, а третий, самый молодой, – страховой агент. И он, четвертый, начальник дороги. Теперь уже бывший начальник дороги… Там, в санатории, они были на равных: выкарабкивались после инфаркта. Словно болезнь отсекла прошлое, обнажив перед ними единственную настоящую ценность – жизнь.

– Ты вернешься сегодня в санаторий? – крикнула жена из кухни.

– Просил шофера заехать к восьми часам, – ответил Прохоров и, помолчав, добавил: – А когда ты узнала… обо всем?

– Звонили из Москвы… Мария Федоровна, секретарь министра… Просила тебя подготовить… Потом еще звонили, из управления. Говорили хорошие слова, желали выздоровления.

Жена вернулась в комнату. В клеенчатом переднике и со щеткой в руках. Подошла к буфету, смахнула пыль, передвинула фарфоровую фигурку Будды, что Прохоров привез из Японии, протерла фотографии детей – Натальи и младшенького, Алешки. Оперлась рукой о высокую спинку стула и, не выдержав, присела на край сиденья.

– Ах ты же боже ж мой, – всхлипнула она. – Работал, работал. Что день, что ночь. Сердце надорвал, и на тебе, благодарность…

– Люся, Люся, – растерялся Прохоров. – Будет тебе…

– Что «будет мне»? Загнали дорогу, а на тебе выспались.

– Ну… ты же сама хотела, чтобы я ушел с дороги.

– Да, хотела. Но не так, не так, – она по-бабьи прикладывала ладонь к влажным щекам. – Не так, – повторила она.

– Да… Новости-хреновости, – буркнул Прохоров. – В конце концов они правы. Раз дорога плохо везет – виноват начальник… Мало я поснимал руководителей? И они могли бы обидеться, дескать, мы выкладывались, старались… Выше головы не прыгнуть, Люся…

– И обижались. И письма писали. Сколько комиссий приезжало к тебе по анонимным письмам?

– Ладно! Хватит, – Прохоров пристукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Начальству видней.

Люсьена умолкла, вернулась в кухню и, не выдержав, выкрикнула в дверь:

– А все водка твоя. Выставила тебя перед всеми! Не защититься тебе, не оправдаться.

– Села на своего конька, – Прохоров угрюмо засопел. – Послушать тебя, так я только и валяюсь под забором. Приехал, пожалуйста! Сидел бы в своем санатории…

Он лукавил. В эти минуты самым верным его пристанищем был дом, Люсьена, дети… Он слабо порадовался тому, что ребят нет, уехали к старикам гостить. Мысль о детях еще гуще опечалила Прохорова предстоящим стыдом. Как дочь гордилась своим отцом, начальником дороги. Да и младший, Алешка, все понимал…

Прохоров ощутил затылком прохладную кожу спинки кресла. Будущее виделось ему туманно, без конкретных очертаний. Умом-то он понимал, что на дороге ему больше не работать, и ни в каких смежных областях. Конечно, на улицу его не выбросят. И кабинет дадут, и персональную машину. Слава богу, не принято у нас выставлять на улицу работников такого ранга, как Прохоров. Как бы там ни было, а опыта руководителя у него не отнять, а это кое-что да значит…

И вся жизнь его, Прохорова Савелия Кузьмича, потянулась перед мысленным взором, точно он вытягивал из тяжелой воды канат, помеченный условными метками-вешками. Но сколько бы канат ни вытягивался, вода упрямо прятала нечто важное. Куда более важное, чем обозначение этих вешек: окончание института, взлеты по служебной лестнице. Если говорить честно, то не всегда он был обязан карьере личными деловыми качествами. Нередко он помогал судьбе, задавая нужное направление ее, подчас слепой, поступи. И делал это просто, без душевных терзаний. Легко и находчиво. Сделать начальству ненавязчивый подарок, составить победную реляцию тогда, когда победа еще не приняла осязаемой формы, добиться успеха в частных вопросах, пренебрегая главным, понимая, что частные вопросы нередко затмевают главное, рассчитанное на далекую туманную перспективу…

Нет, конечно, Прохоров не ограничивал свою деятельность только такими ходами, он совершал и стратегические маневры. И довольно серьезные. Но как ни странно, самые значительные успехи являлись следствием именно каких-то поверхностных забот. Иными словами, когда количество вдруг оборачивалось качественным скачком к изумлению не только окружающих, но и, честно говоря, самого Савелия Кузьмича. Однако он и вида не подавал, что успех свалился неожиданно, трезвоня о достижениях по всей сети дорог страны. Благодаря этому Прохоров долгое время слыл умелым и серьезным руководителем. К слову сказать – многим удается протащить этот искусственный ореол через всю свою служебную деятельность, оставляя своим наследникам дом на песке. И более того, именно их, наследников этих, потом начинают обвинять в неумелом руководстве, в том, что они разрушают столь благополучное сооружение…

Это была горькая правда. И Прохоров сейчас судил себя этой правдой… Странно, казалось, он даже находил удовольствие в этой безжалостной правде. Да, дорога в последнее время работала плохо. И требовала «хирургического» вмешательства. Но планы, которые выдвигал Прохоров, не находили особой поддержки министерства – ему уже не верили. И шли навстречу, упираясь. Так долго продолжаться не могло…

– Хочу поглядеть, кто справится с такой дорогой? – Прохоров бросил взгляд в дверной проем. Голос прозвучал неуверенно и жалко.

– А ты не знаешь? – ответила жена.

– Откуда же мне знать?

– Дружок твой, институтский… Свиридов.

– Кто?! Свиридов? Алеша? – и, помедлив, добавил сдавленно: – Как же так… Совсем уже…

2

Построенный в начале века на средства Лесного акционерного общества, вокзал выходил на площадь шестеркой невысоких ампирных колонн. Часть из них в войну полущило, и мрамор заменили на бетон. Потом всю колоннаду закрасили бледной зеленкой, под цвет фронтона.

В середине семидесятых годов к основному зданию примкнула стеклянная пристройка, под которой полураскрытым веером расходились платформы, и теперь, в своем нынешнем виде, вокзал напоминал осьминога.

Люди попадали под своды вокзала с трех сторон – центральный подъезд брал на себя основную массу пассажиров, а два боковых подбирали остатки. Кроме того, на платформы можно было проникнуть с примыкающих улиц, застроенных сооружениями, что имели прямое отношение к вокзальным службам: багажные и почтовые цехи, экспедиции, конторы. А дальше вдоль рельсов тянулись вагонное и локомотивное депо, ремонтно-экипировочное хозяйство…

Какой проказник назвал вокзалом [1]1
  Вокзал (англ.) – место для общественных увеселительных мероприятий, танцев и пения.


[Закрыть] помещение, в стенах которого день и ночь колобродила толпа озабоченных и суетливых людей с чемоданами, узлами, детьми? Помещение, в котором любое оконце обладало магической способностью обрастать толпой. Куда съезжались люди со всех концов просторной страны и, почему-то принимая его за экстерриториальное учреждение, вели себя там с удивительной непринужденностью. Узбек, сняв обувь, сидел на свернутом в рулон ковре, по-восточному скрестив ноги, показывая всем свои цветные чувяки. И пил чай из блюдца, щуря в удовольствии глаза. Детишки затеяли бузу, ловя друг друга в мешанине чемоданов, при этом они кричали, точно находились во дворе своего дома… Какой-то карапуз, разбежавшись, боднул Свиридова в бок, отскочил и побежал дальше, вопя от восторга. В экстазе он влепился в толпу, осаждающую окошко дежурной по вокзалу.

– Это разве дети? Это дикари! – воскликнули в толпе. – Где мама этого хулигана? Возьмите его, он перепачкает людей соплями.

Мама – сама еще девчонка – настигла малыша и принялась извлекать его из толпы, в то же время достойно отвечая недовольным.

Тем временем каждый старался протиснуться поближе к окну.

– Следующий! Слушаю вас! – торопил, усиленный динамиком, голос дежурной.

Мужчина в серой шляпе смиренно наклонился к отверстию в оконном стекле, наподобие скворечника.

– Да мальчишка тут, чуть с ног не сшиб, – оправдывался он. – Скажите, пожалуйста, я собрался провезти телевизор…

– Какой? Цветной? Старой марки? – спросили из «скворечника».

– Цветной. «Рубин».

– Не пройдет размером. Только багажом. Следующий!

Мужчина не успел осмыслить ответ дежурной, как был отодвинут в сторону.

– Я решил остаться в Москве, – объявил парень с гитарой на спине.

– Оставайтесь, – разрешил голос из динамика. – Поезжайте и оставайтесь.

– Но билет до Харькова. Хочу получить разницу.

– Ишь ты! – ехидно произнес старик, моргая короткими ресничками. – Быстрый. Так тебя и ждет Москва.

– Не твое дело, дед, – огрызнулся парень. – Держись крепче, развалишься.

– В первое окно, в первое окно, – оповестил динамик.

– В первое ступай, тетеря, – взял свое дедок, моргая ресничками. Он протискивал к «скворечнику» свою утлую фигурку. – Вот что, дочка… Билет у меня остался, а Василий, охламон, на полке, считай, дрыхнет.

– Какой билет?

– До Сургута билет. Я провожал его, Василия, племянника. Газопровод строить. Он уехал, а билет у меня остался. Небось высадят Василия, когда обнаружат.

– Пьяный был! Василий? – ехидничали в очереди.

– Какой же он пьяный? – обиделся дед и, подумав, для большей убедительности признал: – Может, выпимший был малость и все… Дома глянул я в карман, а билет там, завалился, подлец.

Дежурная протянула бланки.

– Заполните. И к администратору. В первое окно. Следующий!

Дед замешкался, бросая опасливый взгляд в сторону первого окна, где маячила фигура гитариста.

– В первое, отец! – закричали из толпы. – Не задерживай.

Кто-то из очереди вызвался заполнить бланки, ускорить дело.

Свиридов приглядывался к тому, что происходило у дежурной по вокзалу. Он давно усвоил истину: наиболее четкое представление о состоянии дел дает отношение к своим обязанностям работников низовых должностей. Так иной врачеватель по биению пульса может определить все, что происходит в организме. И теперь, бродя по залам с праздным видом, он впитывал в себя заботы этого странного мира, называемого вокзалом, где никому ни до кого не было дела, едва сдерживая улыбку при мысли о том, какая поднялась бы суматоха, если б люди узнали, что он и есть самый главный человек на дороге…

Поезд, которым приехал Свиридов, прибыл без опоздания. В дороге Свиридов скрывал свою должность, да и одет был не по форме, в светло-коричневый костюм. Обычный командированный, с небольшим чемоданчиком, напоминающим деловой портфель…

В гостиницу Свиридов не торопился, успеет еще там намаячить, пока ему подберут квартиру. К тому же день воскресный, время не позднее, хорошо пройтись по городу, в котором приходилось когда-то бывать, гостить у старого институтского друга Савелия Прохорова, давно, правда. Не думал тогда Свиридов, что ему придется сменить Савелия, отстраненного начальника дороги…

Свиридов спустился в зал, где разместились автоматические камеры хранения. К вечеру здесь, как всегда, напряжение спало, и зеленые фонарики свободных ячеек светлячками слетелись в скудно освещенные глухие подвалы. Да и перед обычными камерами никто особенно не топтался. Ухоженные кладовщики глядели из-за решеток своих секций, точно сонные обитатели зоопарка…