Текст книги "Последняя надежда Императора. Историко-приключенческий роман. Издание 2-е"

Глава тринадцатая

– Les fleurs de lys… – напевал Василий Шеин песню собственного сочинения, покачиваясь в такт возку. Если перевести на русский, то получалось примерно так:

Как на речке белые лилии растут,

И мою любимую Лилией зовут!

Вы не плачьте, лилии, я вернуся к вам!

И свою любимую я прижму к губам!

Не Бог весть, какие вирши, г-м! Но влюбленный юноша был ими доволен. Они напоминали ему о будущей жене.

На следующее утро после визита в спальню Васи, Илларион Ипполитович, когда проснулась супруга, изобразил на губах загадочную улыбку.

– Кесь ке се? – поинтересовалась Марья Андреевна, потягиваясь, – Чевой-то?

Князь, завернувшись в простыню на манер римской тоги, встал в позу трибуна, объявляющего народу на Форуме решение Сената, и начал вещать ритмическою прозою:

– Внемли, о женщина! Да будет ведомо тебе, что тёщей станешь вскоре! Дочь твоя склонила к браку сердце высокородного боярина, гостящего у нас, Василия по имени! И свадьба уж грядет неотвратимо! Предвижу я веселый брачный пир и предвкушаю вина хмельного реки! И внуков изобилие в грядущем – жених мужскою плотью наделен нехилой! … Да что ж ты ревешь, глупая баба? Радоваться надо! Эх, такой монолог испортила!

– Сам ты дурак! От радости и плачу! – вытерла слёзы княгиня и высморкалась в простыню.

Слегка придя в себя, воскликнула:

– Да которая дочь-то?

– Как? Я не сказал? Лилька! Прохожу, понимаешь, мимо Васиной спальни ночью, а он стонет! Ну, думаю, опять колики у парня! Зашел, а они там целуются. Я удивился, и говорю: Василий Кириллыч, нехорошо, соблазн! Ну-ка, кончайте сие нескромное занятие! Вася меня увидал, кончил… то-есть, пардон, прервался, и говорит: как Вы вовремя зашли, Илларион Ипполитович! Я как раз собрался жениться. Позвольте попросить у Вас руку Вашей дочери Лилии! Ну, я поломался для приличия…

– Ты?! Ломался?!

– Ага, недолго… Затем говорю: желаю счастия! Забирайте, значит, господин купец, красный товарец!

– И? Дальше-то, что?!

– Дальше? Г-м… ушел к себе!

– А Лили?!

– Лилька-то? Осталась…

Марья Андреевна вскочила, схватила мужа за руку в ажитации:

– Импосибль! Девица, ночью в спальне с…

– С женихом! Чего уж теперь, не устерегли – значит, не устерегли, – закончил Илларион Ипполитович, целуя её, – Или забыла, как молодая была?

Княгиня потупилась и покраснела.

За завтраком Василий при всех сделал Лили официальное предложение руки и сердца, которое было принято с энтузиазмом. Вишневский слегка удивился такому бурному развитию событий, но комментировать не стал, сердечно поздравил. Зизи и Софи завистливо сопели, мучительно пытаясь сообразить, как старшая сестра добилась своего в такие сжатые сроки. Спросить не позволяла гордость. Княжич Петя в связи с грядущей свадьбой в очередной раз задумался, откуда берутся дети. Решил потихоньку спросить у жениха: раз женится, значит знает! Ответы родителей и сестер: «аист принес», «в капусте нашли», его не удовлетворяли своей неполнотой. А как же дети, появляющиеся зимой? Аисты все в Африке, капуста не растет… Откуда тогда?

Принесли шампанского, отпраздновать сговор. Празднование затянулось на три дня. А тут ещё и масленица подоспела… Короче, работу по опросу населения Вишневский и Шеин смогли возобновить только в первый день Великого Поста! А вот фельдфебель Маркин работал все это время! И наработал кое-что!

Вишневский сел за письменный стол. Голова болела: они с князем в последний день масленицы несколько увлеклись водкою. Илларион Ипполитович демонстрировал, как лейб-кирасиры пьют «Аршинную»: выстроил рюмки на аршин и выпил одну за другой!

Петр Иванович повторил сей прием с легкостью, а затем выпил «По-черниговски» полную крынку без помощи рук, держа сосуд одними зубами. Князь восхитился, и повторил, чуть не сломав при этом зуб. Подумав, притащил два палаша, положил их крестом на котелок с крепчайшим ямайским ромом, разместил на них сахарную голову и поджег ром.

– Жженка! – объявил он.

Голубые языки спиртового пламени лизали сахар, тот плавился и стекал в котелок. Зачерпнули по кружке, прямо с пламенем.

– За нас, суворовских солдат! – поднял тост Обнинский.

Выпили. Самое сложное было не опалить усы! Для этого во время пития необходимо было выдыхать воздух носом, отклоняя пламя.

Вася в этом алкогольном турнире титанов по младости лет не участвовал. Он вообще был не склонен к винопитию. Его организм подвергся другому испытанию: невеста, сообразив, что после сговора можно всё, в том числе и «туды», оказалась совершенно ненасытной! Ночь за ночью она прокрадывалась в Васину спальню и изматывала его до утра своею вулканическою страстию. За эти дни Шеин похудел, побледнел (где тот румянец?) и еле волочил ноги.

Сейчас он, с легкой зеленью вокруг жабер, как говорят англичане, сидел напротив начальника экспедиции борясь с дурнотой и сонливостью. Ну, всю ночь глаз не сомкнул!

– Рассолу хотите, Василий Кириллович? – заботливо спросил Вишневский, неправильно истолковав состояние помощника.

– Нет, спасибо… Я лучше шоколаду горячего, – помотал головой Вася.

– Ну, а я, все-таки, рассолу, – пробормотал бывший кузнец, веря в народную медицину.

Послали за рассолом и шоколадом, вяло споря, скоромный шоколад продукт, или постный. Рецептуру ни тот, ни другой не знали, г-м!

Выпив каждый свое лекарство и придя в рабочее состояние, выслушали, наконец сообщение Маркина.

– За истекший период мною опрошено 419 человек, в том числе и баб с ребятами, – докладывал он, шелестя страницами записной книжки, – Четверо подтвердили наличие при обозе драгунской стражи, причем возчиками выступали также драгуны. Двое подростков: Силантий Медведев и Пименов Ульян умудрились своровать с телег ящик. В ящике находилась разрозненная серебряная посуда.

Сведения были важными: подтверждалось, что обоз с ценностями на указанное число ещё существовал!

Поработали ещё два дня, нашли трёх свидетелей, утверждавших, что обоз, возможно, отделился от армии и двигался на Белкино – Вашутино, в то время как армия шла прямо на Боровск через Уваровск.

– Значит, надо ехать в Белкино! – резюмировал Вишневский.

Теперь они, после сердечных объятий князя, поцелуев княгини и Лили, ехали, снабженные трёхнедельным запасом провианта (постного, а как же!), по следам хитрых французов. По дороге остановились в деревне Оболенка. Помещика не было, только управляющий. Простояли два дня, опрашивая народ. Народ жаловался, что деревню французы разграбили дочиста, даже на посев зерна не оставили. Управляющий, худенький длинноносый дядька из Калужских мещан, сообщил, что обоз был, и показал сломанную телегу, брошенную французами. По его словам, в телеге было оружие: ружья и пистолеты, причем лежало оно навалом, в беспорядке. Насчет ценностей ничего выяснить не удалось.

– Я ж к ним и близко подходить боялся: злые, как собаки, голодные тож, – объяснил управляющий Макар Макарыч. Фамилия его была тоже Макаров.

Вишневский приказал показать оружие. Все стволы, за малым исключением, оказались тульской и уральской работы, то-есть русскими. Васе Макар Макарыч подобрал отличный штучный пистолет, инкрустированный серебром, с удлиненным стволом.

– Назову его «пистолет Макарова»! – похлопал юноша по плечу управляющего.

Более в Оболенке делать было нечего. Вперед!

– Барину отписал про нашу беду, – рассказывал Макаров, прощаясь, – Так он, благослови его Божья Матерь, оброк на год с мужичков снял, да обещался ржи прислать для посева! Вот, ждем-с!

Белкино, деревня с не более, чем тремя сотнями жителей, стояла вдалеке от больших дорог, и добраться туда было непросто. Овраги, через которые проходила занесенная снегом узкая дорога, чащоба с волками, от которых прошлось отбиваться огненным боем, и короткая, но злая предвесенняя метель задержали экспедицию на три дня. Нападение волков случилось на второй день, в сумерках, когда искали подходящую поляну, чтобы встать табором. Стая возникла внезапно, с двух сторон от поезда. Серые, плохо различимые тени, пять справа и четыре слева, в жутком безмолвии бросились к коням. Вишневский, ожидавший подобного, загодя приказал солдатам держать ружья заряженными. По его команде поезд остановился, бойцы изготовились к стрельбе. Вася тоже стоял с новоприобретенным пистолетом, сгорая от нетерпения и азарта. Страха не было.

– Отделение, целься! – скомандовал Петр Иванович, и сам прицелился из ружья Маркина, который, по близорукости, стрелять не мог. Да и служил Федор Антипыч всю жизнь в штабах да канцеляриях, а там стрелять не научишься!

Волки приближались галопом. Вот уже десять саженей до них. Кони ржали и бились, чуя хищников. Пять саженей! Вася уже мог разглядеть горящие желтым огнем глаза вожака.

– Пли! – крикнул Вишневский, и раздался залп.

Вася потянул спусковой крючок, курок щелкнул, кремень высек фонтан искр. Порох фукнул на полке, и через мгновение струя пламени и дыма вырвалась из дула. Пуля из обработанного ртутью для пущей твердости свинца, обернутая вощеной бумагой для плотного прилегания в стволе, ударила прямо в основание носа вожаку! Перекувырнувшись, волк упал в трех шагах от Васиных валенок. Мозг был пробит, но лапы подергивались ещё некоторое время. Маркин выхватил у юноши пистолет и сунул в руку другой. На всякий случай. Но больше стрелять не понадобилось. Из девяти волков шесть лежали на снегу, ещё один крутился, как кубарь под кнутом, кусая себя за раненный бок. Двое, нетронутые пулями, удирали широкими скачками. Солдаты дружно крестились и бормотали молитвы.

– Волки – звери серьёзные, им в случае чего в плен не сдашься! – покачал головой Вишневский, разглядывая убитого Васей матерого вожака, – Отменный выстрел, Василий Кириллыч!

Васе было немного не по себе: впервые стрелял по живому.

Встали лагерем, поставив сани в каре на небольшой поляне и загнав лошадей внутрь. Между санями запалили большие костры. Часовых поставили двоих вместо обычного одного. Спали чутко, с заряженными ружьями под рукой. К счастью, всё обошлось, волков более не было.

Наутро наступила оттепель. Снег раскис, стал прилипать к полозьям. В Белкино въехали уже в темноте. Какие-то семь верст целый день одолевали!

Барский дом, скромный, двухэтажный, стоял на берегу замерзшего пруда. Ворота были заперты на ночь. Вишневский принялся стучать. От его богатырских кулаков ворота сотрясались, едва не трещали. Наконец, кто-то подошел.

– Ковой-то несет, на ночь глядя? – раздался дребезжащий старческий голос.

– Прапорщик Вишневский с воинскою командою! Отворяй!

Стукнул снимаемый засов, ворота со скрипом отворились.

– Нут-ко, коли ажно с воинскою командою… въезжайте, однако! – пригласил старичок в сермяжном зипуне и вытертой шапке из кошачьего меха.

Поезд въехал во двор. Стало заметно, что дела в имении идут неважно: службы нуждались в ремонте, хлев, судя по тишине, был пуст, равно, как и конюшня. Только местный Полкан на цепи встретил приезжих неуверенным тявканьем.

– Туды, вон, в конюшню, лошадок, значит, ставьте! Только, извиняюсь, овса у нас нету! Сено… – информировал дедок.

– Хозяева дома? – спросил Вишневский, одергивая шинель и поправляя саблю.

– Барыня-то? Дома, дома! Сичас! – дед проворно побежал к крыльцу.

Вишневский и Шеин, оставив команду на Маркина, последовали за ним. Войдя в дом, старик скрылся за поворотом лестницы, оставив офицеров внизу. Через минуту они увидели на площадке второго этажа стройную женщину в шерстяной шали, накинутой на плечи. Её сопровождала служанка с подсвечником на пять свечей. Обе медленно спускались, разглядывая военных.

– Здравствуйте, господа! – поздоровалась барыня, – Милости прошу, проходите!

– Прапорщик Вишневский, Петр Иванович! Извините за вторжение, служба! – отрекомендовался начальник экспедиции.

Шеин также щелкнул каблуками и представился.

Лицо женщины было плохо различимо, ибо служанка шла чуть впереди и заслоняла.

– Очень приятно! – ответила приветливо хозяйка, продолжая спускаться, – Я – Ольга Викентьевна Белкина.

За два шага, на последней ступеньке, она остановилась, и, вглядевшись в старшего из офицеров, побледнела:

– Петруша? – полупрошептала-полувскрикнула Белкина, схватившись за сердце.

– Оленька, Вы? – высоченная фигура в шинели покачнулась.

Служанка пронзительно завизжала, ибо барыня упала в обморок. Вишневский прыгнул, и, оттолкнув Васю, успел подхватить Ольгу Викентьевну, урожденную княжну Вишневскую, на руки.

Пылал камин. На столе пыхтел самовар (как же без самовара? Чай да сахар!), служанка таскала из кухни нехитрые закуски. Петр Иванович и Ольга Викентьевна сидели, держась за руки и не сводили с друг друга глаз. В их взглядах была радость воскресшей из мертвых любви. Васе было неловко смотреть на них, поэтому он, наскоро выпив всего одну чашку и съев пирожок с капустой, улизнул присмотреть за размещением солдат.

– После того, как папенька тебя в солдаты сдал, я месяц на улицу не выходила. Не ела ничего, умереть хотела. Мне ведь сказали, что скончался ты от холеры ещё на сборном пункте. Да отец Никодим каждый день приходил, отговорил: смертный грех, мол, даже на кладбище не похоронят. И не встретишься с тем, кого любишь, в будущей жизни! Постепенно оправилась. А ещё через месяц приневолили меня замуж… Отец посулил, ежели не подчинюсь – проклянёт! Был выбор небогат: или в монастырь, или за Белкина замуж. Решила: черницей быть не хочу! Вот и вышла. Игрок он был, и приданое мое проиграл. Это моё именьице – последнее, что осталось. Убили муженька тому уж двенадцать лет назад турки, теперь пенсию получаю… А жили мы с ним плохо: он на приданое польстился, меня не любил. Да и о тебе прознал – шила в мешке не утаишь, сплетни были. Хоть и девушкою меня взял, а любовь мою к тебе простить не мог. У него по мужской части изъян был, и, бывало, как не получится у него, так я вся в синяках… – рассказывала мадам Белкина.

Вишневский слушал, бледнел от ярости и сжимал под столом кулаки: её, такую нежную, всю из света сотканную, ангела Божия во плоти, избивал какой-то гад! Эхма, не встретились ранее!

– А я, после того, как меня в прапорщики фельдмаршал Суворов произвел, приехал в отпуск. Сказали, что Вы в монастырь ушли и померли там от чахотки…

Помолчали. Коварство старого князя разлучило их на полжизни и едва не убило любовь!

– Семья-то есть, Петруша? – ласково спросила Ольга, наливая ему новую чашку.

– Нет… Бобылем живу. Даже жилья своего нет, в казарме обитаю. Да оно и проще: денег ни на что почти тратить не надо. Копится жалованье помаленьку, а зачем – не знаю.

– В отставку выйдешь, денежки и пригодятся! – возразила хозяйка.

Они беседовали уже три часа и не могли наговориться. Время было позднее, пробило половину десятого. Вася в отведенной ему спальне свистел носом и видел во сне голенькую Лили верхом на сером волке. Такой, значит, причудливый сон!

Вишневский взял в свою огромную руку запястье Ольги, поднес к губам, поцеловал долгим поцелуем. Она вздрогнула.

– Ольга Викентьевна, – начал он, волнуясь так, что нос покраснел, – Все эти двадцать два года я Вас любил. За упокой свечу каждое воскресенье ставил, молился о душеньке Вашей с тех пор, как узнал что умерли Вы! А тут, вдруг, такая радость, что живы, благодаря Господу! Я же теперь, хотя и в малых чинах, но офицер и дворянин. У самого графа Аракчеева на хорошем счету, служу по контрразведке. Вы тоже сами себе хозяйка, – он встал на колени, – Между нас пропасти более нету! Выходите за меня… замуж! – последнее слово далось с некоторым трудом.

Женщина встала, погладила кудрявую голову, с болью отметив седые пряди.

– Я тоже все эти годы тебя помнила… и любила! Сирень вспоминала, и как мы в озере купались, дурачились. Только прошло наше время, Петруша! Молодость не вернешь… Ты-то ещё орел, а я… на что тебе старуха!

– О, не говорите так! – вскричал Вишневский, – Нет! Не старуха Вы! А самая прекрасная… – он запнулся, слезы душили его, – Вы ангел! Теперь, когда Богу стало угодно, чтобы я вновь увидел Вас, я жизни отдельно не представляю! Ежели откажете, то сердце мое сей миг разорвется! А я на руках Вас носить буду! Забудете, как пешком ходят!

Слезы лились по лицу Ольги Викентьевны.

– Петруша мой… Все такой же… Прежний… – бормотала она, млея от страстных поцелуев, которыми покрывал её руки возлюбленный, – Да! Я согласна! Начнем жизнь сначала!

Наклонившись, сделала то, что не успела много лет назад: поцеловала своего Петра в губы.

Утром, за завтраком, Вася рассмотрел хозяйку хорошенько. В свои тридцать восемь она была по девичьи стройна, худощава. Пышные темные волосы без единой сединки, свежее миловидное лицо. Полные красивые губы. Возраст выдавали только морщинки в уголках серых глаз, да ещё одна, вертикальная, между бровей. Они же говорили о перенесенных страданиях.

Вишневский сиял, как начищенная медная пуговица.

– Ольга Викентьевна – моя… давняя знакомая, теперь, увы, вдова. Она сделала мне честь, согласившись выйти за меня замуж! – жизнерадостно поведал он Васе.

Тот на мгновение потерял дар речи. Во, дает начальник! Старик, а туда же – жениться собрался! Хотя, ежели критически… Крепкий ещё мужчина!

Вася галантно поцеловал даме руку:

– Поздравляю Вас, сударыня! Совет да любовь!

– Что-с? – раздался из дверей неприятный голос, – Это ещё какой-такой совет? Какая-такая любовь? Ась?

Все обернулись. На пороге стоял мужчина лет сорока, в неопрятном халате. Волосы его были всклокочены, лицо опухшее. Ну, пьющий человек!

Приблизившись, он развязно потребовал:

– Ольга! Представь меня господам офицерам!

Женщина вздохнула:

– Позвольте представить вам, господа: Виталий Николаевич Белкин, брат моего покойного мужа. Виталий, это прапорщик Вишневский, Петр Иванович, это – прапорщик Шеин, Василий Кириллович. Прибыли вчера вечером с воинской командою.

Представленный лишь наклонил голову, руки не подал. Вгляделся пристально:

– Э-э… Неужели тот самый, Петька-кузнец? Узнаю, узнаю…

Васю прямо-таки передернуло от такой бесцеремонности и хамства, и он уже открыл рот, чтобы достойно одернуть Белкина, но почувствовал, как Вишневский наступил ему под столом на ногу.

– Верно, сударь, был я кузнецом! Но Вас, простите не припомню! – развел он руками.

– Гостили в имении старого князя с братцем, кобылу у тебя подковали, – надменно ответил Белкин, всё ещё стоя.

– Но на брудершафт мы с Вами не пили? – полуутвердительно спросил прапорщик, – Не припоминаю, что мы на «ты». Да Вы садитесь! Или с бывшим холопом брезгуете за одним столом сидеть?

– Как смеешь, хам! – вскипел Белкин, брызгая слюной, – На брудершафт! Встать, быдло, когда с тобой дворянин разговаривает! Я пор-ручик в отставке!

Ольга Викентьевна закрыла лицо руками. Плечи её вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

Шеин, не в силах сдержаться, вскочил:

– Ваше поведение недостойно благородного человека, сударь! Петр Иванович офицер на государевой службе! Извольте…

– Да я сейчас изволю приказать – и его мужики палками отдубасят! – визжал окончательно сорвавшийся с тормозов пьяница. Ну, увлекся человек, спесь задавила!

Вишневский встал и выпрямился во весь свой гигантский рост.

– Давйте-ка выйдем, сударь, а то при даме мне говорить неудобно!

Он взял скандалиста под локоть и вытащил его из столовой. В коридоре несильно отхлестал по щекам.

– Вам так легче? – заботливо поинтересовался бывший кузнец, – Пришли в себя? Может, рассолу?

Хлюпая раскровяненным носом, Белкин прошипел:

– Убью! Требую сатисфакции, раз ты теперича дворянин!

– Вот и славно! Присылайте секундантов, выбирайте оружие, жду с нетерпением! – ласково улыбнулся Вишневский, – Только в столовую не возвращайтесь, пожалуйста, не портите настроение Ольге Викентьевне.

С этими словами он, легонько толкнув, отпустил отставного поручика, и тот покатился вниз по лестнице, пребольно ушибив седалище, затылок и левое плечо.

Петр Иванович вернулся к столу. Ольга уже успокоилась, но глаза были красные.

– Прости его, Петруша! – взмолилась она, – Больной он человек, сам не знает, что говорит!

– Болезнь его на лице читается! – усмехнулся Вишневский.

– Живет у меня после отставки, своего угла нет… Пенсию свою всю, как есть, пропивает. А в отставку ушел по суду офицерской чести: стрелялся с кем-то, и до сигнала курок спустил…

– Понятно… – задумчиво протянул бывший крепостной кузнец, а ныне офицер и дворянин.

После завтрака приступили к работе. Староста Мокей созвал крестьян, принимали их в маленьком флигельке у ворот. До вечера ничего нового выяснить не удалось. Да, проходили французы-драгуны с обозом! Все, что было съестного, пограбили. Куда пошли дальше? А на Вашутино! Тринадцать верст отселева. Только сани навряд ли проедут: завируха-метель была, замело дорогу-то. На лыжах, разве что.

– М-да-а, просто фонтан информации! – потянулся Василий, захлопывая записную книжку.

– Ничего, поедем и в Вашутино! – пожал плечами Вишневский, раскуривая трубку.

– Разведку бы пустить, посмотреть дорогу, – предложил Маркин тактично.

– Верно! Распорядись, Федор Антипыч, чтобы после обеда на лыжах пара-тройка солдатиков пробежалась. Охотников посылай, сули водки!

– Эка, сказали! Они так все в добровольцы запишутся!

Посмеялись.

Сердце Виталия Белкина сжигали злоба и последствия вчерашнего возлияния. Униженный и оскорбленный, он не мог даже выйти в столовую опохмелиться – боялся нового мордобития. Дернул же его нечистый за язык! Ну и что, бывший холоп, подумаешь! Сел бы молча, похмелился, позавтракал по человечески… А теперь ещё и дуэль… Ой, худо! Отказаться нельзя – проклятый кузнец, тьфу, прапорщик, на всех углах раззвонит, что набил морду самому Белкину и остался безнаказанным. И пропало тогда честное имя! То-есть, руки никто не подаст, узнавать перестанут! Не-е, убить надо гада! Застрелить к едрене фене! Опять же: Ольга за него замуж собралась! Где тогда прикажете жить? Гол, как сокол, одинок, как перст, и главу негде приклонить… В Боровске квартиру снять? Пенсия-то маленькая… едва на водочку хватает! Здесь о еде и прислуге хоть думать не надо.

Осторожно выглянул в окно, увидел очередь у флигелька. Заняты, значит, господа офицеры! Тенью выскользнул из комнаты, метнулся в столовую. Ах, ты, ёпэрэсэтэ! Заперт буфет!

Вошла кухарка, она же ключница.

– Устинья! Открой-ка буфет!

– Не могу, барин! Ольга Викеньевна наказали водки Вам больше не давать!

Сердце Виталия оборвалось. Вот, змея подколодная! Как это возможно – не дать водки пьющему человеку? И что прикажете делать? Свою-то он ещё третьего дня выпил, а пенсия только через неделю…

– Устюша, милая, пожалуйста! Худо мне, болею! Хоть шкалик! – заканючил отставной поручик.

Устинья, поколебавшись, кивнула:

– Ладно, барин, пойдемте. Есть у меня можжевеловой немножко… Суставы ею от ломоты натираю. А хозяйской, извините, дать не могу!

«Вот, дура еловая! Водку на растирку переводит, а я с похмела подыхаю!» – злобился Белкин, следуя за ключницей.

Опохмелившись стаканом скверной можжевеловки, вернулся к себе, написал письмо. Со вздохом вытащил из кошелька пятак. Позвал Сысоя, дворового мальчишку-подростка.

– Вот тебе пятак! Снеси письмо барину Константину Семенычу, в Вашутино. Ответа дождись, смотри!

Сысой скорчил рожу и сунул пятак за щеку:

– Премного благодарны, барин! Живой ногой на лыжах обернусь!

«Н-да, хоть кто-то ещё уважает!» – горестно шмыгнул распухшим носом Белкин.

Сысой вернулся к ужину. Красный, взопревший, он вломился к барину Виталию, только что влившему в организм полштофа водки. (Выпросил у старосты Мокея. В долг.).

– Вот, барин, письмо тебе взад! – протянул он пакет с сургучной печатью.

– Не «тебе», а «Вам»! – сварливо окрысился Белкин, принимая послание.

– Не-е, барин, нам то письмо нахрен не нужно! Грамоте не учены! – развел руками парнишка.

– Пшёл вон! – рявкнул Виталий.

Нервы были и так расшатаны, а тут ещё этот… абориген!

Сысой испугано порскнул из комнаты.

Прочел письмо. Сосед-помещик Уваров учтиво соглашался быть секундантом, и обещал завтра приехать пораньше и привезти пистолеты. Что ж, очень хорошо!

Наутро, едва рассвело, в Белкино на легких саночках приехал господин Уваров. Был он надворный советник, служил по налоговому ведомству в Москве. В имении проводил отпуск, восстанавливал разрушенное войной хозяйство. Небольшого роста, полный, приятный в обращении человек, он поцеловал ручку хозяйке, познакомился с офицерами, пошептался с Виталием в его комнате. В гостиной подошел к Вишневскому.

– Петр Иванович! Я имею честь вручить Вам вызов господина Белкина. Я его секундант. Но прежде, чем принять этот вызов, предлагаю покончить дело миром, г-м. Если я правильно понял, Вы… э-э…

– Вы поняли правильно, Константин Семенович! – рассмеялся Вишневский, – Я ему за хамство морду набил!

– Угу… Понимаю… Может быть, обоюдные извинения разрешат конфликт, а?

– Нет! – покачал головой прапорщик, – Не дождется моих извинений господин Белкин!

– Ну, тогда, что ж… – вздохнул Уваров, – Судьба, значит, такая.

– Детали поединка обговорите с господином Шеиным. Он мой секундант.

Договорились стреляться на двадцати шагах, сойдясь по сигналу. Каждый был волен стрелять сразу или сперва подойти к барьеру.

В полдень на ровном льду замерзшего пруда в снег воткнули два клинка. К дуэлянтам подошли секунданты. Уваров, волнуясь, ибо в дуэли участвовал впервые, произнёс формальную фразу:

– Последний раз предлагаю примириться, господа!

Последовал дружный отказ. Василий предложил выбрать пистолеты, заряженные им только что под придирчивыми взглядами всех присутствующих. Он тоже сильно волновался. Вишневский и Белкин, взяв пистолеты, встали каждый в десяти шагах от барьера.

День был пасмурный, безветренный. Солнце едва виднелось бледным пятном сквозь низкие облака. Цепочка следов в набухшем влагой снегу была наполнена густой синей тенью. Бурая сухая трава у кромки льда неопрятными клочьями напоминала линялую львиную гриву.

Петр Иванович был спокоен. Он помолился и написал на всякий случай завещание, которое засвидетельствовали Шеин и Уваров. Все накопления (около семи тысяч рублей) были завещаны Ольге Викентьевне. Смерти Вишневский не боялся. Он знал, что она существует только для окружающих. Человек просто перестаёт быть. Просто исчезает из этого мира. Да и не может с ним случиться ничего плохого теперь, когда он встретил свою Оленьку! Сердце радостно стукнуло, отзываясь на эту философскую мысль. «Смотри веселей, Петя!» – думал прапорщик, – «Как там, в псалме девяностом? … Не убоишься стрелы, летящей днём… Скоро все кончится! А потом… Выполним задание, найдем клад… И заживем мы с Оленькой! В Петербурге дом купим…».

Белкина трясло. С утра маковой росинки во рту не было, в смысле – водки. Все источники живительной влаги были исчерпаны. Ольга, змея подколодная, не дала ни вчера, ни сегодня ни капли! А ведь есть у неё! Воспитывать вздумала: чрез твоё, говорит, недержание спеси на почве пьянства до дуэли дело дошло! Нет тебе, Виталий, больше водки! На колени вставал, просивши – и то не налила! Господи, тяжко-то как! Ну, ничего, сейчас кончится дурацкая дуэль и жизнь потечет, как прежде. Кузнец уедет, Ольга простит… Эй, да они же жениться собираются! Значит, оба уедут, а Виталий останется. За хозяина. Кто лучше него с поместьем управиться сможет? У самого мужики были, вот так, в кулаке держал! … Пенсия через пять дней. Надо будет можжевеловой прикупить побольше: она хоть и противная, зато дешевая. Чтобы ни от кого не зависеть. Ой, скорее бы выпить! После дуэли точно нальют, не могут не налить… Не имеют права не налить!

Секунданты метнули жребий, кому подавать сигнал. Выпало Константину Семеновичу.

Он высоко поднял красный носовой платок. Помедлив, резко махнул.

Увидев сигнал, Вишневский быстрыми шагами направился к барьеру. Стрелял он прекрасно, но убивать противника не хотел. Пугнуть дурака вполне достаточно. Шаг, ещё шаг… Барьер! Не спеша поднял пистолет. В прицеле появился съёжившийся, дрожащий Белкин. Выбрал слабину спуска. Ну, куда? Ухо отстрелить? Пожалуй… Выстрел!

Пуля, толкаемая газами враз сгоревшего пороха, стала набирать скорость. Вот она покинула ствол и, визжа, устремилась к цели по пологой кривой в соответствии с законами баллистики. Правое ухо вот-вот преградит ей путь…

Белкин не видел сигнала: в глазах была муть и зелень, как будто он открыл их, погрузившись в пруд с головой. Опомнился только со звуком выстрела, и, с испугу, резко дернул головой. В результате с пулей встретился нос, а не ухо. Заорав от жуткой боли, зажмурив глаза, он вскинул пистолет и, не целясь, нажал на спуск, стреляя в белый свет, как в копеечку. Грохнуло, отдача рванула слабую кисть, курок ударил в лоб.

Вася, приоткрыв рот, таращился на происходящее. Вот махнул платком Уваров, вот Петр Иваныч широкими шагами идет к барьеру, по щиколотку увязая в снегу… Белкин стоит не двигаясь, странно! Выстрел! У Белкина дергается голова, но он тоже стреляет! Всё? … А Пётр Иваныч попал! Нос отстрелил! Однако, изощренно, господа! Сам стоит… Мы победили! … О, упал!!!

Оскальзываясь, оба секунданта бросились к лежащему ничком Вишневскому. Он был без сознания: пуля пробила навылет правую руку повыше локтя и вошла в бок. Снег в этом месте выглядел вишневым вареньем, как будто разлили целый тазик. От запаха крови Васю замутило, он стоял, по дурацки разведя руки, и не знал, что делать. Константин Семенович, встав на колени, распахнул мундир лежащего, разорвал рубашку.

– Доигрались… – прошептал он, качая головой.

Туго перетянул руку повыше раны, забинтовал бок. На лёд уже бежали зрители-мужики.

– Несите в дом! – отрывисто приказал им Уваров и повернулся к подошедшему Белкину.

С облегчением отметил, что у того всего-навсего отстрелен самый кончик носа и ссадина на лбу.

– Приложите снег, кровь сразу остановится, а затем перевяжем платком, – посоветовал он раненному.

– Выпить бы! – жалобно прохрипел Виталий, шевеля острым кадыком.

Вздохнув, надворный советник вынул фляжку и протянул бедолаге. Тот, запрокинув голову, вылил содержимое (добрый стакан рома!) прямо в желудок, не делая глотательных движений.

Ольга Викентьевна, похолодев, смотрела, как мужики вносят в спальню Петра. Отчаяние захлестнуло её мутной волной: только-только забрезжила надежда на счастье, а теперь… Если Петруша умрет, она тоже жить не станет! В прорубь прыгнет, да!

Вишневский открыл глаза, улыбнулся слабо. Жив! Тряхнув головой, Ольга бросилась к любимому.

– Мокей! – крикнула она властно, – За доктором в Боровск, живо!

Староста засуетился, зашумел на мужиков, и через четверть часа лично помчался в город на барских санках.

Кровотечение между тем остановилось. Петр Иванович был бледен, но присутствия духа не терял.

– Вот, Оленька, забота-морока тебе! – извиняющимся тоном вздохнул он, – Нежданно-негаданно…