Текст книги "Камень, ножницы, бумага"

Где какая комната, Кармен было известно, потому что с недавнего времени она ходила в этот дом убираться, зарабатывая тем самым несколько песо. Она говорила, что у венгерки в доме полно книг и есть черно-белый фотопортрет ее родителей – они там стоят на площади с голубями, но это не площадь Пласо-де-Майо – и что от нее требовалось следить, чтобы фотокарточка всегда была на одном и том же месте и перед ней стоял букет свежих цветов. Мне тоже очень хотелось попасть в дом и увидеть портрет, но Кармен ходила убираться в будние дни, так что мне, чтобы пойти вместе с ней, нужно было дождаться каникул.

Кармен подвела меня к окну венгерки. Заглянула в него сама и тут же – с круглыми от возбуждения глазами – повернулась ко мне, прижав палец к губам. И поманила меня рукой, чтобы я подошла поближе. До моего слуха донесся явно различимый стон. Желудок у меня сразу же скрутило узлом: от глаз Ковбоя и венгерки нас с Кармен отделяла всего лишь москитная сетка и легкая тень крытой галереи.

Кармен прижалась к стене и, вытянув шею, снова заглянула в окно. Я тоже прилипла к стене, но за спиной Кармен, дальше от окна. И даже шевельнуться не решалась. Она снова обернулась. Поскольку я так и пребывала в неподвижности, Кармен пригнулась, встала на четвереньки и проползла под окном, уступая мне свое место. Поднявшись на ноги с другой стороны окна, она знаками показала мне, чтобы я заглянула внутрь.

Обнаженное тело венгерки – как раз напротив окна: голова откинута назад, рот приоткрыт в какой-то странной гримасе, словно от боли. Хотя глаза у нее были закрыты, я снова прижалась к стене, чувствуя, что сердце у меня того и гляди выпрыгнет из груди. И заглянула еще раз. Ковбой был под ней и в этот момент что-то цедил сквозь зубы, а она вдруг набрала полную грудь воздуха, словно только что вынырнула из-под воды, чуть было не задохнувшись. Изголовье кровати – перед самым окном. В зеркальной дверце платяного шкафа отражается спина венгерки – широкая и снежно-белая, сужающаяся в талии, чтобы линии потом вновь раздались вширь, очерчивая безмерные ягодицы, к которым веером прилепились пальцы Ковбоя, погружаясь в мягкую плоть, как будто терзая ее. Что-то билось о стену. Этот ритмичный металлический стук звучал словно музыка, под которую двигалась венгерка, музыка, уносившая ее, казалось, очень далеко, в иной мир. Ее светлые волосы прилипли к лицу, к влажной от пота коже. И в тот момент, когда ее хриплый вопль слился с рыком Ковбоя, какое-то ранее неизведанное и болезненное ощущение родилось у меня между ног.

– Шлюха, – выдохнул Ковбой.

И он повторил это слово еще и еще раз, и с каждым разом оно звучало всё мягче, пока не превратилось в ласку. Наступила тишина. Венгерка закрыла лицо руками и упала на Ковбоя. Она плакала.

Ее рыдания мешались с голосом Ковбоя, голосом таким нежным, что мне казалось, он принадлежит кому-то другому, не тому человеку, которого я знала, и мало-помалу плач венгерки утих, и они замерли в безмолвном объятии. И вот как раз посреди этой тишины, наступившей вслед за плачем венгерки, Кармен укусил слепень. Потом-то она говорила, что всего лишь шевельнулась, чтобы отогнать его, но я тогда своими ушами слышала шлепок, которым она этого слепня прихлопнула. Венгерка тоже его услышала. И внезапно села.

– Твоя малютка-племянница и ее подружка за нами шпионят, – сказала она.

Дожидаться реакции Ковбоя мы не стали. И со всех ног припустили к лодке – так, словно за нами по пятам гнался сам дьявол.

7

Дела обстояли из рук вон плохо не столько для меня, сколько для Кармен. На следующие выходные мы не приезжали – этому воспрепятствовали какие-то папины дела, так что я не видела Ковбоя целых две недели, а этого времени оказалось достаточно, чтобы перестать панически его бояться. А вот Кармен действительно досталось. Дядя с ней не разговаривал, и она стала опасаться, что их отношения разрушены навсегда. В довершение этого несчастья донья Анхела, которая обычно хотя бы раз в пять дней готовила для внучки одно из ее любимых блюд, теперь держала ее на диете из цветной капусты и спаржи, то есть ровно тех овощей, которые Кармен не любила больше всего. Я попыталась убедить ее в том, что такая диета – не более чем совпадение, но Кармен умела распознавать, что думает ее бабушка, по неким внешним признакам. Она не считала, что Ковбой проговорился, но донья Анхела обладала отточенным чувством иерархии: если Ковбой не разговаривает с Кармен, то ей вовсе не требуется выяснять, что именно произошло, чтобы встать на сторону сына и содействовать в организации наказания.

Поздним вечером первой после моего возвращения на остров субботы мы с Кармен улеглись на причале – считать падающие звезды.

– А ты венгерку видела, когда она из дома выбежала? – спросила Кармен.

Образ обнаженного тела венгерки со скрещенными руками, резко выделяющийся на фоне проема двери, сразу всплыл в моей памяти.

– А она и вправду похожа на викингшу, – сказала я.

Какая-то рыбка во тьме плеснула хвостом.

– Венгерка разревелась вовсе не из-за того, что он обозвал ее шлюхой, – отозвалась Кармен.

– Да знаю я.

Ей, как и мне, понадобился, должно быть, не один день, чтобы прийти к такому выводу.

– Интересно, каково это – быть влюбленной? – сказала я.

И тут Кармен, у которой всегда и на все вопросы был готов ответ, взяла паузу.

– Когда ты влюблена, это значит, ты очень сильно хочешь быть с кем-то рядом, – выдала она наконец. – И это когда ты знаешь, что мир без этого человека прежним не будет.

Я подумала, что мир для меня не будет прежним без нее или без Марито, и стала размышлять: кто еще из окружающих меня людей значит для меня столько же, как они. Но в эту минуту зазвонил колокол, которым в нашем доме звали за стол.

Драка между Ковбоем и Малышом случилась на следующий день, в воскресенье, ближе к вечеру. Было очень жарко, ветер дул с севера. Утром мама сказала, что раньше при такой погоде разного рода сумасшедших сажали под замок – пусть лучше позеленеют от скуки. Вода в реке стояла низко, пахло илом, ржавчиной, наполовину сгнившими мертвыми растениями и рыбой: обычный запах для реки в ту пору, когда вода отступает, берега оголяются, ил оказывается на солнце и начинает испускать тошнотворные миазмы.

Мы с Кармен закончили строительство нашего домика на дереве где-то к полудню и пригласили Марито отметить это событие несколькими ломтями арбуза. Оттуда мы и увидели, как Ковбой выходит из катера, на котором он вернулся из Эль-Тигре, и заходит в дом. В любой другой день мы бы поняли, что домой он вернулся в ярости, но в тот момент нас отвлек Вирулана, хозяин плавучего магазина: он шел на своем катере вниз по реке и решил поприветствовать нас громким гудком.

Малыш только зашел в заросли тростника, куда он отправился нарезать материал для починки прохудившейся изгороди одного из соседей, как сразу после этого, как Малыш потом уже рассказывал Марито, разъяренный Ковбой выскочил из дома и помчался вслед за ним с явным намерением отдубасить, не оставляя ему ни единого шанса объясниться. Мы так никогда и не узнали, кто именно напел Ковбою в уши, что утром, когда он был в Эль-Тигре, венгерка приехала за Малышом и увезла его с собой. Не узнали мы и того, сотворил ли с ней Малыш хоть что-то, что стоило такой трепки, однако сам он клялся и божился, что деньги, несколько песо, она ему заплатила за работу – поднять и закрепить повалившуюся глицинию, что он и сделал, и больше ничего, даже пальцем ее не коснулся. Ковбой ему не поверил. Когда мы примчались в тростники, он уже успел повалить Малыша на землю, а сам стоял рядом, выворачивая ему руку, чтобы тот не смог вырваться, и обнюхивал его лицо и шею, как собака-ищейка.

Первой плюхой стал резкий удар по лицу. Малыш взвыл от боли. Затем Ковбой чуть отодвинулся и принялся ногами пинать его по ребрам. Тело Малыша приподнялось, а потом сжалось, и с каждым новым ударом оно выгибалось дугой и снова сворачивалось клубком. Удары производили странный, незабываемый звук. На какое-то мгновенье появилась уверенность: Ковбой брата убьет. Внезапно он остановился и стал его разглядывать, как будто размышляя, куда еще нанести удар. Малыш сел и обхватил обеими руками голову. Раньше я никогда не видела, как один человек бьет другого.

– Упала глициния, на полу лежала, – проговорил Малыш, не отводя рук от лица.

Ковбой развернулся и быстрыми шагами пошел в тростниковые заросли.

– И всё из-за какой-то дерьмовой шлюхи, – тихо, почти шепотом, произнес Малыш.

Из носа у него текла кровь. Он встал, и я подумала, что сейчас он пойдет вслед за Ковбоем, но пошел он к дому. Кармен, Марито и я как будто остолбенели. Ветер трепал тростник, стебли ударялись друг о друга.

– А зачем он его обнюхивал? – спросила я уже поздно вечером, когда мы с Кармен сидели на причале.

Кармен ничего не ответила. Ночь была очень темной и тихой, только иногда до нас долетали обрывки мелодий от маминого магнитофона.

Вдруг мы услышали глухой звук – кто-то прыгнул в лодку, а потом – металлический лязг уключин. Силуэт лодки отделился от суши, и по воде зашлепали весла.

– Кто это? – крикнула Кармен.

В ответ – тишина, только весла с шумом погружаются в воду.

– Ковбой, это ты?

– Марш по домам, поздно уже, – раздался из темноты голос Ковбоя.

Лодка пошла вниз по течению, и скрип уключин вместе с ударами весел по воде с каждой минутой становились всё тише, пока полностью не исчезли.

– Отправился к венгерке, разбираться, – проговорила Кармен. На острове напротив нас, за кронами деревьев, падали звезды. – Надеюсь, не убьет ее, а то ведь в тюрьму сядет.

Той ночью мне приснилось, что за мной гонятся какие-то мужики с ножами в руках. И еще мне приснилась Кармен, и она говорила мне, что венгерка мертва, потому что ее растерзал дядя.

8

Когда я в пятницу приехала на остров, на следующей после воскресной драки неделе, Кармен ждала меня на причале.

– А дядя уехал в Сантьяго, еще в понедельник, – с ходу объявила она мне, не дав даже сумку в дом забросить.

У доньи Анхелы было два сына, обосновавшихся в Сантьяго: Сильвио и Анхéлико. Анхелико разводил свиней и время от времени присылал такое количество колбас чоризо, что донье Анхеле приходилось часть их отдавать Вирулане, чтобы он распродал излишки через плавучую лавку. Анхелико делал колбасы вместе с целой ватагой друзей из разных провинций – все, как один, гуляки и пьянчуги, по мнению доньи Анхелы, – которые приезжали к нему один или два раза в год и жили в его доме, пока не завершали изготовление всех этих бесчисленных кровяных и копченых колбас. Проблема, как мне объяснила Кармен, заключалась в том, что за этим занятием вся компания так хорошо проводила время, что, когда кончались свиньи, принадлежащие Анхелико, они бросались рыскать по окрестностям в поисках чужих, и не раз и не два дело заканчивалось каталажкой или больницей – последствиями драк с соседями. Пару раз в год Ковбой ездил проведать братьев, но на этот раз он ни словом не обмолвился, что собирается в Сантьяго. И Кармен сочла внезапный отъезд дяди в высшей степени подозрительным.

Она обвила мне плечи рукой и перешла на шепот.

– А ты знаешь, что никто не видел, как венгерка возвращается в город?

Я занесла вещи в дом, а потом мы с ней забрались в тростниковые заросли. Там было холодно и пахло сыростью.

– Совершить идеальное преступление невероятно трудно, – сказала Кармен. – Мы должны провести расследование.

Естественность, с которой Кармен, судя по всему, допустила мысль о том, что ее дядя способен кого-нибудь убить, не привлекла моего внимания. Перед нами возникла единственная задача – расследовать это дело, разузнать, что же на самом деле произошло, и я в очередной раз ей подчинилась.

Плыть в тот же день к дому венгерки было уже поздно, так что мы решили отправиться туда назавтра, но времени мы зря не теряли: в ожидании ужина уселись в лодку и принялись фантазировать о смерти венгерки.

Кармен решила, что она была задушена.

– Рука ее свешивается с кровати, ладонью вверх; пальцы уже, скорей всего, посинели. И глаза открыты – он ведь ей даже глаза не закрыл, уходя, – вещала она монотонным голосом предсказательницы. – Однажды в Сантьяго он поймет наконец, что совершил, и вот тогда пойдет и вдрызг напьется.

Кармен полагала, что взрослые пьют алкоголь, чтобы уйти от грусти и печали, и добавляла, что сама она, если ей когда-нибудь станет грустно, пить не станет, потому что намерена погрузиться на самое дно океана печали. Слушая ее, тебе казалось, что эта самая грусть-печаль – вполне себе реальное место, как, например, дно ручья, вытекавшего из канала, до которого мы столько раз пытались донырнуть, но безуспешно.

А я, не без влияния своего недавнего кошмара, представляла себе венгерку зарезанной ножом. Мысль о ее смерти вызывала у меня какую-то странную пустоту в желудке. Разговоры о смерти щекотали нам нервы, но обе мы были совершенно уверены в одном: Ковбой раскается в содеянном.

Дома я ни словом обо всей этой истории не обмолвилась. Но у меня было предчувствие, что мама догадается, что я что-то от нее скрываю, поэтому я ее опередила: прежде чем она начала бы хоть о чем-то подозревать, я сказала, что у меня болит живот, и легла спать без ужина. Ведь если Ковбой и в самом деле убил венгерку, мама вполне может вмешаться в эту историю и лично позвонить в полицию. В постели, пока не заснула, я размышляла о том, смогу ли соврать полицейским. У меня никогда не получалось хорошо соврать. «Чем больше оправданий, тем явственней вина», – говаривала мама. А я, когда хотела что-то скрыть, грешила именно этим – массой ненужных оправданий, и меня неизменно ловили на лжи, так что я почти всегда предпочитала говорить правду.

В тот вечер на небе собирались тяжелые грозовые тучи, так что на следующий день, на который и была намечена наша вылазка к дому венгерки, дождь нам был обеспечен. Ровно в тот момент, когда за деревьями показался ее дом, у меня возникло ощущение дежавю: всё это я проживаю уже во второй раз. Только образ двоих, целующихся среди книг, заменен на гораздо более брутальную сцену. Белое тело венгерки и ее слезы стали для меня наваждением, и вот теперь, когда нос нашей лодки устремился в канал, то, что я увидела там в первый раз, смешалось для меня с ощущением смерти, и всё это сплавилось воедино.

Когда мы причалили и были уже в саду венгерки, вокруг внезапно потемнело и сильный порыв холодного ветра прошелся по кронам деревьев. Зелень сада вдруг приобрела какой-то сверхъестественный оттенок, а белые цветки на кустах жасмина засияли на фоне свинцового неба небывалой, испускающей собственный свет белизной.

Ключи от дома Кармен держала в руке. Мы вошли через кухню. Снаружи продолжал свирепствовать ветер, и из какой-то части дома доносился стук окна или ставни, бьющей о стену. Внезапно загрохотал гром – мы даже подпрыгнули от неожиданности, и дом наполнился запахами влажной земли. В следующую секунду на землю с оглушительным шумом обрушился ливень.

Постель венгерки оказалась незастелена: скомканные простыни усыпаны хвоей, занесенной ветром через открытое окно. Дверь платяного шкафа приоткрыта, в щель видно платье с розовыми цветами, соскользнувшее с плечиков вниз, на туфли и даже на пол.

Кармен закрыла окно, заглянула под кровать, сняла простыни и бросила их на стул.

– Следов крови нет, – сказала она и повесила на вешалку упавшее платье.

Мы обошли весь дом. В гостиной на боку лежала вазочка, обычно стоявшая перед фото, цветы мокли в лужице воды.

– Не так давно упала, – заявила Кармен.

Передвигаясь по дому, она всё приводила в порядок, как делала это каждый раз, когда приходила сюда убираться на неделе, а я шла за ней, пугливо прислушиваясь к каждому звуку и ощущая собственную ненужность. У отца венгерки, стоящего посреди усеянной голубями площади с плащом на руке, густые брови и коротко стриженные волосы. Его слегка откинутая назад голова и слишком маленький для такой мощной челюсти рот создали у меня впечатление о человеке, смотрящем на мир с глубоким презрением, пожалуй, даже жестоком. Мать венгерки с ее прической по моде сороковых годов, сдвинутой набок шляпкой и сведенными вместе глазками, имела вид загнанной крысы. Своим впечатлением я поделилась с Кармен.

– Внешность обманчива, – прокомментировала она.

Стоя спиной к портрету, я ощущала на нас обеих их взгляд. Внезапный удар сверху заставил меня изо всех сил вцепиться в руку Кармен.

– Ветка, наверное, на крышу упала, – сказала она.

Голос ее был спокойным, но она тоже сжала мою руку, и мы вместе обошли оставшиеся комнаты поближе друг к дружке, держась за руки. В подсобке с генератором Кармен отпустила мою руку и приложила палец к губам. У меня вырвался короткий стон. Она взглянула на меня, но ничего не сказала. И снова взяла меня за руку. Думаю, что в любой другой ситуации она бы уже попросила меня подождать ее в лодке. Терпения на мою трусость у нее явно не хватало.

Гроза уже понемногу стихала, когда мы обыскивали нижнюю часть дома – темный закуток под террасой, где обнаружили ведро без ручки и несколько пустых бутылок. Кармен велела мне оставить босоножки в доме, и теперь я чувствовала, как холодная слякоть заползает между пальцами моих ног. Капли звучно шлепали по лужам, по листьям деревьев, по деревянным доскам над нашими головами. Мир уже начал отряхиваться и сушиться, а мы все еще искали следы преступления. Что мы надеялись найти, я и понятия не имела – предполагалось, что это знает Кармен, – но очень скоро она решила, что мы должны пойти на кухню и выпить по чашке мате.

– Чтобы поразмыслить над нашими дальнейшими шагами, – пояснила она.

Письмо лежало на кухонной стойке, придавленное сахарницей. Оно было написано черными чернилами, а к его обратной стороне крепились несколько банкнот. Всё это предназначалось Кармен.

«Карменсита, оставляю тебе оплату за следующий месяц. Хорошо закрой дом и не забывай менять цветы в вазе каждую неделю. Какое-то время я не буду приезжать, но надеюсь, что ты станешь содержать дом в таком же порядке, как это делала до сих пор. С любовью» – подпись венгерки оказалась неразборчивой: отчасти из-за почерка, отчасти из-за того, что в ручке, похоже, кончились чернила.

Кармен очень внимательно разглядывала письмо.

– Очень подозрительно, – сказала она, – раньше она никогда мне ничего о моей работе не говорила.

– Правда? И что же здесь подозрительного?

– Люди не становятся щедрыми вдруг, ни с того ни с сего.

Лично мне письмо показалось самым что ни на есть обыкновенным, и я бы тут же прекратила думать о всяких странных вещах, если бы не упорство Кармен.

– Это письмо с таким же успехом мог бы написать и мой дядя, – сказала она, когда мы уже сидели в лодке и гребли веслами, направляясь домой.

9

Большую часть обратного пути мы молчали. Я раздумывала о том, сможет ли донья Анхела узнать почерк своего сына и есть ли какая-нибудь возможность показать ей письмо, не вызвав подозрений: может, показать ей только несколько строчек, чтобы лишних вопросов не возникло? Донья Анхела не слишком любопытна, но предсказать, как она отреагирует, невозможно. Она всегда боялась, что те, кто приезжает на реку по выходным, больше здесь не появятся и бросят свои дома. И так-то, говорила она, денег едва-едва на жизнь хватает, а вот чего ей точно не хватает – так это прибавления ко всем ее обычным тревогам еще и опасения того, что клиенты, как она называла приезжающих, перестанут ей платить или же решат свои дома продать, поскольку те им станут не нужны. И если мы покажем ей это письмо, она совершенно точно расстроится.

Я уже хотела поделиться своими соображениями с Кармен, когда, метров за сто от узкого мыса острова, расположенного посреди реки, какой-то катер вдруг резко рванул вперед, и на том самом месте, где он только что стоял, мы увидели голову собаки, пытавшейся плыть.

– Вот ведь сукины дети, это ж они собаку в воду вышвырнули! – выпалила Кармен и изо всех сил налегла на весла, направляя лодку к собачьей голове.

Донья Анхела как-то уже нам рассказывала о том, что кое-кто из городских избавляется от своих собак, бросая их в воду прямо посреди реки. Один из псов Вируланы появился у него так: вылез на его причал в рождественское утро еле живой от усталости – еще бы, столько проплыл – и такой худющий, что назвали его Лазарем. Но зрелище катера, спешно удирающего с того места, где над поверхностью воды виднелась черно-белая голова собаки, которой суждено было стать нашей, возмутило нас так, как мало что возмущало раньше. И любопытство по поводу того, что же случилось с венгеркой, оказалось перекрыто страстным желанием спасти собаку, которая, полностью сбитая с толку, плавала кругами, да так неуклюже, что нам тут же, пока мы были еще далеко, пришло в голову, что это щенок.

Как только мы подошли поближе, пес поплыл прямо на нас и врезался в лодку. Он хрипло тявкал и царапал древесину когтями, пытаясь перелезть через борт. Кармен бросила весла, и вдвоем нам удалось обхватить щенка и поднять его на борт. Оказавшись внутри, он слегка отряхнулся и, свернувшись, улегся на дне, едва шевеля хвостом, словно не очень хорошо представлял себе, что ему следует ощущать или как поступить. Он тихонько поскуливал, пока мы выгружали его на причал, и успокоился только тогда, когда оказался на твердой почве. Ни разу в жизни я не видела более симпатичного песика.

– Это самый красивый щенок, которого я когда-либо видел! – заявил Марито – он поспешил на причал, едва заметив наше приближение.

– Его зовут Бартоло, – объявила Кармен.

И в самом деле, это имя как будто было вписано в одно из черных пятен у него на спине: он не мог зваться по-другому. Как только Кармен дала ему имя, щенок подошел к ней и сел возле ее ноги. Она почесала его за ушком.

– Он, наверное, голодный, – сказала она, – пойдем, приготовим ему что-нибудь поесть.

Мы шли по направлению к дому, когда вдруг появился Лусио и, покачиваясь из стороны в сторону на нетвердых еще ножках, направился прямо к нам, разразившись тирадой на своем собственном языке – очереди из звуков «м» и «л», изредка перемежаемых гласными, – на языке, который приводил Кармен в совершенное отчаяние, но с помощью которого Лусио удавалось сообщить всё, что было ему нужно. Нам всем показалось, что на этот раз спич Лусио явился приветственной речью, а Бартоло отреагировал на него энергичным вилянием хвоста.

– Бар-то-ло, – медленно произнесла Кармен, не упускавшая ни единого удобного случая, чтобы показать Лусио, как надо говорить.

Лусио уставился на Кармен ровно с тем выражением, с каким он смотрел на нее каждый раз, когда она произносила слова по складам. Взглядом умным и несколько насмешливым. И вздохнул.

– Бартоло, – произнес он.

Марито расхохотался. Он-то всегда утверждал, что Лусио прекрасно умеет говорить, но не делает этого, потому что начал демонстрировать нам теорию, которую разовьет полностью, когда вырастет. Нечто, что, по мнению Марито, имеет прямую связь с истинной коммуникацией, практически равной осмосу – проникновению растворителя через полупрозрачную мембрану.

Кармен сжала Лусио в объятиях, на что он отозвался еще одной краткой речью, составленной из звуков «м» и «л», как будто бы для того, чтобы все уяснили: тот факт, что он только что совершенно четко произнес «Бартоло» – с «р» и всеми другими положенными звуками, – вовсе не означает, что он намерен говорить. Как не означает и того, что он перестанет называть ее мамой, сколько бы она ни показывала ему мамину фотографию и ни повторяла, что она сама – не его мама. Завершив свою речь, Лусио обхватил лицо Кармен своими ладошками.

– Мама, – сказал Лусио и поцеловал ее в нос.

Мы с Марито рассмеялись.

– Пошли, Бартоло, – сказала Кармен, – сдается мне, что легче научить говорить тебя, чем этого упрямца.

И мы всей гурьбой ввалились в кухню, чтобы приготовить обед нашей новоприобретенной собаке.

10

С этого самого дня Бартоло и Лусио стали неразлучны. Если нужно было найти Лусио, достаточно было позвать Бартоло и определить, откуда доносится его лай, а когда эти двое углублялись в дальнюю часть острова, нужно было дождаться, пока не увидишь, как Бартоло выпрыгивает из высокой травы, а потом пропадает в ней, как огромный заяц. А Лусио бегал за ним то туда, то сюда, потряхивая, как мачете, тростниковой палкой, срезанной для него Ковбоем.

Той зимой Марито несколько преждевременно, как казалось нам с Кармен, начал, по его собственному определению, образование Лусио, передавая ему то, чему когда-то его самого научил Ковбой. Поскольку учить мальчика читать и писать было еще рановато, он начал с уроков рыбной ловли и плавания, а чистописание запланировал на следующий год. Марито горел желанием научить братишку читать и писать. Читать Лусио книжки он начал, когда тому еще и года не исполнилось. С появлением Бартоло Марито пришлось включить в процесс обучения еще одного ученика. Рано утром все трое загружались в лодку, гребли к острову посреди реки и привязывали на мысу свое суденышко к торчащей из воды ветке затонувшего дерева. Вскоре Лусио и Бартоло уже сидели на корме и не отрывали глаз от ярко-красного поплавка, а Марито читал им вслух книжку. Вдруг поплавок начинал дергаться, и все трое приходили в движение: Бартоло громко лаял и возбужденно носился с носа на корму лодки, Лусио восторженно вскрикивал, Марито выпускал из рук книгу, которая падала ему под ноги, а лодка раскачивалась и плясала на воде, как скорлупка. При такой суматохе и гвалте на протяжении всего канала не оставалось никого, кто пребывал бы в неведении относительно того, что у Лусио клюет, и только в случае редкой удачи вся троица не оказывалась в воде.

В будние дни, когда Марито и Кармен были вынуждены ездить в город, где оба учились, Лусио оставался на попечении доньи Анхелы. По ее словам, вместе с Бартоло он проводил на причале целые дни, глядя в ту сторону, где в шесть часов вечера показывался рейсовый катер, на котором Марито и Кармен возвращались домой, – как будто, когда брата с сестрой не было рядом с ним, жизнь ставилась на паузу и запускалась вновь каждый вечер, как только они появлялись. Думаю, что именно по этой причине ни один из них не хотел жить в городе и тянул с этим до последней минуты, пока иного выхода просто не осталось.

Как-то в воскресное утро Марито пришел поговорить с моим папой. Лишь только увидев его, ровно в полдень, – вымытого и в парадных брюках, я сразу же поняла, что он пришел по какому-то важному вопросу. Папа и мама сидели на причале с аперитивом, а я прибежала домой, чтобы собрать поднос с сыром и оливками и унести его в тростники, где Кармен посвящала меня в подробности любовной истории, героями которой была парочка из ее класса.

Завидев Марито, я села рядом с родителями – послушать, о чем пойдет речь. Но он на меня даже не взглянул, как будто очень старался не потерять настроя перед разговором. Марито остановился перед моим отцом.

– Мне нужно поговорить с вами об одном деле, – сказал он.

Папа жестом пригласил его садиться. Но Марито не шевельнулся. Как встал перед ним, так и стоял – руки по швам и даже, похоже, не дышал.

– Я хочу подготовиться, чтобы поступить в Государственный технологический университет, – проговорил он.

Папа молчал.

– Я собираюсь найти работу, чтобы платить за обучение и за жилье, но пока я ее не нашел, я думал просить вас мне помочь.

Марито смотрел папе прямо в глаза и выпалил всё это разом, без единой паузы.

Папа посмотрел на маму.

– Нам нужно всё спокойно обдумать, – сказал он.

Марито не двигался – стоял где стоял.

– Для этого нужно время.

Марито не шевелился.

– Неделю на размышления.

– На следующей неделе истекает срок подачи заявлений, – произнес Марито.

– Что же ты тянул до последнего момента? – вступила мама.

– Я не тянул до последнего момента. Мой отец заверил меня, что найдет мне работу, но две недели назад он пропал.

– Как это – пропал? – сказала мама.

Папа взглянул на нее с укоризной. Все мы хорошо знали, что отец Кармен и Марито пьет и пропадать для него – дело обычное.

– Возможно, ему пришлось уехать, – еле слышным голосом проговорил Марито.

Я кивнула, чтобы подбодрить его. Папа со вздохом откинулся на спинку стула и отхлебнул из стакана джин-тоник. Кусочки льда мелодично звякнули о стекло. Мама насадила на шпажку кусочек сыра и принялась прокручивать палочку между пальцами, словно не имея никакого намерения положить его в рот. Ни один из них не смотрел на Марито.

– Я тоже смогу ему помогать – из моих карманных денег, – сказала я.

Мне показалось, что Марито собирается что-то сказать, но вместо этого взглянул на меня. Расшифровать этот взгляд мне не удалось.

– Я смотрю, вы между собой уже разговаривали на эту тему, – заметила мама.

– Нет. Альма не знала, что я собираюсь просить вас о помощи, – проговорил Марито.

Папа посмотрел на часы.

– Так, обед уже должен быть готов, – объявил он. – Сегодня вечером мы дадим тебе ответ.

Марито оставался на месте еще секунду, а потом ушел. Я побежала за ним. И догнала его раньше, чем он перешел мостик к своему дому. Он уже ступил на него, когда я коснулась его руки. Он обернулся. Солнечный свет, просеиваясь между стеблями тростника, оставлял на его лице светлые и темные полоски. Глаза у него блестели.

– Они, конечно же, согласятся. Просто дело в том, что они вечно спорят по поводу расходов, чьи деньги и всё такое, – сказала я.

Мне подумалось, что Марито вот-вот заплачет.

– У меня даже нет ничего, что я мог бы продать, – сказал он.

– Они согласятся, Марито, – повторила я.

Мои слова прозвучали не столь убедительно, как мне бы того хотелось. Он отвернулся от меня и бросился бежать.

За обедом мама с папой говорили о разных пустяках, и, когда я прямо спросила их о решении, они сказали, что должны еще подумать. Позже, когда они пили кофе в летней гостиной – комнатке с москитной сеткой вместо окон, расположенной в тени дубов, что летом всегда обеспечивало прохладу, – я услышала, что они стали обсуждать эту тему. Я уселась возле стены дома, стараясь подслушать их разговор, но до меня долетали только какие-то разрозненные обрывки – когда кто-то из них повышал голос или вдруг разом смолкали все цикады. Папа, судя по всему, склонялся к тому, чтобы дать Марито денег. Такая перспектива и его не очень радовала, но из тех фрагментов его фраз, которые мне удалось услышать, я сделала вывод, что он склоняется к такому решению. Против была мама – и знать ничего не хотела. Как и каждый раз, когда они спорили, ее голос всё повышался, а папин становился всё тише. Я так никогда и не узнала, какие именно аргументы использовал он под конец их дискуссий; мама же в конце каждого спора кричала, упрекая его во всем том нехорошем, что он ей сделал в прошлом, и это казалось еще большим преувеличением, поскольку темы дискуссий были разными.