Текст книги "Камень, ножницы, бумага"

– Но не можем же мы взять на себя заботу о нем как о собственном сыне, – заявила мама на этот раз.

Я побежала в гостиную и встала перед ними. Мне не хватало воздуха.

– Марито – настоящий гений, он столько всего знает, он запоминает всё, что читает, – сказала я. – Ни один из моих друзей не хочет учиться так сильно, как он.

Папа поставил чашку с кофе на краешек стола и как-то странно на меня взглянул.

– Он всегда помогает мне с уроками, – добавила я.

– Я знаю, Альма, – сказал он.

– Вопрос в том, о какой сумме в месяц идет речь, – сказала мама. – Мы ведь не богачи.

Прежде я никогда об этом не задумывалась, но знала, что мы гораздо богаче, чем донья Анхела и Ковбой, и даже богаче, чем Вирулана. Маме не приходилось работать, у нас был этот дом и еще квартира в Буэнос-Айресе. Я ездила в свою школу на автобусе, который предназначался только для учениц этой монастырской школы. Всё это пронеслось у меня в голове, прежде чем папа поднялся с кресла.

– Пойду помедитирую, – сказал он. Этим словом он пользовался, когда хотел сказать, что собирается вздремнуть после обеда.

– Так вы ему поможете?

– Ну… не знаю, сдюжим ли мы, – ответил папа.

– А потом перед нами явится сестренка, а еще лет через десять – братишка, – заявила мама.

– Не беги впереди паровоза, – сказал папа.

Это была любимая фраза моего дедушки, но, по мнению мамы, дедушка в жизни набил себе немало шишек ровно потому, что не умел предвидеть, что ждет его впереди. Но на этот раз она просто пожала плечами.

– Делай что хочешь. Ясно, что со мной в такого рода делах не считаются, – сказала она. – Как будто эти деньги – твои, – добавила она совсем тихо, почти шепотом.

И пошла за папой в спальню. Спор дошел до той точки, до которой, по-видимому, доходили все дискуссии по поводу денег между папой и мамой.

11

В тот вечер, уже собираясь уезжать, мы увидели Марито: с сумкой в руках он стоял на своем причале. На нем была белая отглаженная рубашка и синие брюки, купленные в начале года для школьной церемонии награждения.

– Что это ты там делаешь? – крикнула я с причала на причал.

Ответ я и так знала, но, прозвучав, он как будто выкачал из меня весь воздух.

– Жду рейсовый.

Из дома послышался мамин голос: она звала папу, чтобы он помог ей что-то там отсоединить от генератора.

– А на что он тебе? – удивился папа. – Дуй к нам, мы тебя подвезем.

Марито не шевельнулся. Со стороны Сан-Антонио доносился рокот мотора рейсового катера, совершающего разворот, чтобы войти в канал.

– Присмотри-ка за нашей посудиной, мне нужно помочь маме, – сказал мне папа.

Мне хотелось помчаться на другой причал, чтобы уговорить Марито поехать с нами, но я полезла в катер.

– Ну, давай, иди к нам, сыграем в лыжные гонки, – сказала я.

Рейсовый подошел к первому причалу на острове напротив. Я завязала страховочный узел на борту нашего катера, чтобы его борт не бился о причал, вылезла и побежала на причал доньи Анхелы.

Пробегая по мостику, я увидела Лусио и Бартоло, они тоже неслись к причалу. Когда я на нем оказалась, Лусио уже обнимал ручонками ноги Марито и просил его не уезжать.

– А если и я обниму твои колени, ты поедешь с нами? – спросила я.

Марито наклонился и поднял Лусио на руки.

– Мне нужно ехать, чертенок. А ты – за бабушкой присмотри, хорошо? – сказал он и, спуская его на землю, на мгновенье молча посмотрел мне в глаза. – Просто сумасшедшая, – сказал он, подхватил сумку и пошел за мной к нашему причалу.

Папа пристраивал на катере корзину с гортензиями.

– Марито поедет с нами, – объявила я. Мне бы хотелось еще что-нибудь добавить, но я не очень хорошо соображала, что именно. Раньше, когда Марито нужно было поехать в город, в школу, ему достаточно было прибежать на наш причал и забраться в катер. Я могла бы напомнить ему об этом, но решила, что это лишнее.

– Конечно, к чему тебе рейсовый? – сказал папа.

– Гляди-ка, какой ты сегодня элегантный, – сказала мама, появившись на причале с торшером в руке: ему требовался ремонт.

– Дайте мне, – сказал Марито и взял у нее из рук лампу.

У мамы в руках остался кое-как смотанный ею в моток электрический провод от торшера, и она так и держала его, словно не зная, что с ним делать. Марито поставил торшер на причале, взял у нее моток, размотал провод, потом очень быстро вновь его смотал, достал из кармана резинку и закрепил ею свой моток, чтобы не распустился. Потом перенес торшер в катер. Между катером и причалом он двигался каким-то особенным образом, который я и описать-то не могу, но те самые перемещения, которые всех нас вынуждали балансировать, не могли вывести его из равновесия, словно под ногами у него всегда и везде была твердая земля.

Мы забрались в катер, а он отвязал конец и сел последним. Я оставила ему место рядом с собой, во втором ряду, но он прошел на корму и сел там на короб с мотором. Я подняла на него взгляд, думая сделать ему знак пересесть вперед, но лица его не увидела: он повернулся назад, прощаясь с Лусио.

Когда мы были маленькими, то не раз возвращались в город вместе. Забирались в закуток между передними сиденьями и кормой катера, хватались за канат и играли в лыжников: Марито изображал чемпиона по слалому. Когда нос катера разрезал волну, поднятую большими судами, нас осыпало брызгами, и тогда Марито задирал вверх ногу или вцеплялся в канат зубами, одновременно судорожно стискивая себя руками. Представление всегда заканчивалось одинаково: он изобретал какую-нибудь особо забавную скрюченную позу и бросал на меня отчаянный взгляд, как будто не знал, как распутать собственные конечности. И я просто умирала со смеху. Как только мы обогнули острый конец острова, я еще раз попросила его пересесть ко мне.

– Да, сядь лучше с Альмой – сегодня как-то слишком оживленно. Там сзади ты весь вымокнешь, – сказал папа.

И Марито пересел ко мне: его рука возле моей, а ноги наши вытянуты рядком вдоль борта. Папа прибавил скорости. Ветер стал выдувать из наших глаз слезы, они выкатывались из глазниц, сбегали по замерзшим лицам назад, скрываясь в волосах, забираясь в уши. Теплая рука Марито касалась моей; его ботинки рядом с моими кроссовками, перепачканными в грязи, сверкали – так не к месту, такие правильные. На его затылке – чудный хохолок: по словам доньи Анхелы, это знак того, что после этого мальчика в семье снова родится мальчик.

– Ты с нами до клуба или высадить тебя на причале у вахты? – спросил папа, перекрикивая работающий мотор.

– Как вам будет удобнее, – ответил Марито.

Вахта в пяти минутах от клуба. Папа остановился возле ее причала.

– Так вы ему поможете? – спросила я, когда Марито поднимался на причал.

– Не волнуйся, – отозвался Марито. – Папа нашел мне работу.

– В следующие выходные еще поговорим, – сказал папа. – Но в любом случае ты можешь на нас рассчитывать.

– Какую-нибудь помощь мы тебе обязательно окажем, – сказала мама, и благожелательность в ее голосе встревожила меня гораздо больше, чем жесткость, сквозившая в нем после обеда.

Марито кивнул. Это известие уже несколько запоздало.

– Удачи тебе с работой! – прокричала я.

И смотрела ему вслед с абсурдным ощущением, что он повернулся ко мне спиной навсегда.

12

Каждый месяц после исчезновения венгерки Ковбой приносил Кармен по письму, текст которого был почти идентичен тому, которое мы нашли когда-то под сахарницей. Скрепкой к письму прикреплялись деньги – месячная плата за уборку дома, а еще была неизменная приписка, специально подчеркнутая, с просьбой не забывать о цветах возле отцовской фотокарточки. Я мучилась вопросом: с какой стати она выставила фото обоих родителей, а потом требует ставить цветы только отцу? Но вместе с тем я очень хорошо понимала, что венгерке не хочется украшать цветами сеньору с такой крысиной мордочкой.

– Может, она ей вовсе и не мать, – высказала я как-то раз предположение, когда мы шли на веслах к дому венгерки, чтобы поставить в вазочку возле портрета свежесрезанную гортензию.

– Да ее это мать, ее, – сказала Кармен. – Мужчины с таким выражением лица больше одного раза не женятся.

И не было никакой возможности добиться от нее ответа: какое же тогда выражение лица у мужчин, которые женятся больше одного раза? Не удавалось мне также понять, где это она могла насмотреться на мужчин в таком количестве, чтобы прийти к подобным обобщениям.

Время от времени Кармен возвращалась к своей гипотезе о совершенном преступлении. Ей неизменно казалось подозрительным, что письма от венгерки доставляет ей дядя, а сама она на острове так ни разу и не появилась. Когда на Кармен накатывал очередной приступ подозрительности, мы снова ехали в дом венгерки – искать улики, которые мы наверняка просто пропустили при нашем предыдущем визите. Кармен доставляло удовольствие нарядиться в венгеркино платье с розами и усесться в таком виде на кровать – она верила в то, что зеркало платяного шкафа, отразив ее в этом платье, передаст ей некий образ из прошлого. Лично меня сама мысль, что зеркальная поверхность отразит нечто, отличное от того, что окружает нас в данный момент, приводила в ужас, и во время этих сеансов я садилась к стеночке на пол и старалась не смотреть ни на Кармен, ни на зеркало. Выгнутая дугой спина венгерки, как и ее взгляд, неустанно с тех пор меня преследовали. Солнце просачивалось сквозь тростниковые жалюзи, падая узкими полосками на противоположную стену, а за окном время от времени слышался шелест крылышек колибри, строившей себе гнездо под навесом террасы.

А потом наступила пора резки тростника, и подозрения Кармен на какое-то время пропали, а если и не пропали, то она, по крайней мере, забывала о них упоминать. В эту пору ее единственной заботой стало красоваться перед островитянами под тем предлогом, что она оказывает помощь. Она попыталась добиться разрешения залезть в воду с мачете в руках и работать на равных с мужчинами, но поскольку этого ей не позволили, то она была вынуждена изобрести какой-нибудь другой способ помочь резчикам.

Островитяне резали тростник на отмели в устье реки, как раз напротив дома венгерки – на противоположной стороне канала. Когда я была маленькой, то несколько раз ходила вместе с папой к работникам – мы приносили им терере[1]1
  Терере – национальный напиток парагвайцев, готовится из сушеных молотых листьев и молодых веток падуба парагвайского на холодной воде со льдом. – Здесь и далее – примеч. перев.


[Закрыть] или холодного пива. Я хорошо помнила их оголенные до пояса тела и руки, усеянные раздувшимися от высосанной крови комарами; мутный пот, который затекал им в глаза, когда они разгибались, чтобы взять у меня из рук напиток; запах алкоголя от Малыша, его остекленевший взгляд. Сейчас этот образ меня самой, шагающей между ними сквозь тучи комаров, – такой беленькой, чистенькой, с видом принцессы, дары приносящей, и неизбежной для десятилетнего ребенка снисходительностью в силу его возраста и исполняемой роли – вызывает у меня смутное чувство стыда.

По самым разным причинам воспоминания о том январе, проведенном с Кармен, большого удовольствия мне не доставляют. Мне только что исполнилось четырнадцать, а Кармен было уже пятнадцать. Мое тело пока не претерпело никаких существенных изменений, а вот она изменилась очень заметно, даже двигаться стала иначе, словно то, что ее фигура обрела округлости, повлияло на ее походку. А занимались мы тогда вот чем: собирали переносной холодильник с напитками и отправлялись на веслах к устью реки – поить работников. Когда мы были уже на месте, Кармен передавала мне весла, а сама устраивалась на корме с холодильником в ногах, из которого и раздавала напитки. Она подавала их с таким видом, словно стояла за стойкой бара: смеялась, перекидывала волосы из стороны в сторону, вытягивалась вперед, вручая стакан, щеголяя своими смуглыми и блестящими от пота ногами и ничем не стесненными грудями под блузкой. Я замечала, какие полные желания взгляды бросают на нее мужчины, какое однонаправленное, вослед ей, течение порождает она среди них, всего лишь двигаясь вперед. А я ощущала себя какой-то невидимкой, к тому же глубоко несчастной.

Вместе с Марито они начали ходить на вечеринки в местечке на ручье Феликарио, на которые меня папа с мамой не отпускали. Возвращались брат с сестрой уже утром в воскресенье восьмичасовым рейсовым катером, часто после бессонной ночи, и я была вынуждена выслушивать рассказы о последних завоеваниях Марито. Если верить словам Кармен, то в него были влюблены все, абсолютно все девчонки. Мои единственные друзья обставляли меня по всем фронтам.

Всю неделю, от выходных до выходных, у себя в дневнике я рисовала портреты Марито. Рисовала, потом стирала, потом вновь рисовала, пока мне наконец не приходилось со злости эти листы выдирать, потому что портрет не выходил у меня таким, каким мне хотелось его видеть. А те изображения, которые мне всё-таки удавались, я вклеивала в дневник. Каждую ночь я разглядывала фотку, на которой он стоял в обнимку с Ковбоем, вытянув по направлению к камере руку с рыбой дорадо, занимавшей весь передний план – только она и оказалась в фокусе. Тем не менее нечеткое лицо Марито было последним, что я видела, засыпая, и это делало меня счастливой. На острове же я очень хорошо понимала, что никак не могу бегать за ним по пятам, как собачонка, а кроме того, была совершенно уверена, что все точно обо всем догадаются, если я позволю себе смотреть на него в чьем бы то ни было присутствии. Но когда его не было рядом, я места себе не находила. Ходила туда-сюда: от своего дома к дому доньи Анхелы, усаживалась на их причале, потом переходила на наш. И снова перебиралась на их причал. Если мы с Кармен куда-нибудь отправлялись, то я только и думала, как бы поскорей вернуться. Если он шел рыбачить, то я устраивалась где-нибудь и смотрела на него издалека. Понимала ли Кармен, что со мной происходит, я не знала. Иногда, чтобы самой себя помучить, я внушала себе, что она прекрасно знает о моих чувствах и что не заговаривает со мной об этом только по одной причине: чтобы не пришлось сказать мне, что всё это просто ужасная глупость, потому что брат никогда не обратит на меня внимания.

Той зимой я тоже начала ходить на вечеринки. Мама отвела меня к портнихе, и та сшила для меня длинную юбку из синей шерстяной ткани, а одна из маминых подруг дала мне поносить свою трикотажную блузку с рукавчиками типа фонарик.

Едва войдя в дом, где проводилась вечеринка, прямо у дверей я наткнулась на трех парней – как раз из тех, что лишали сна моих подруг. Все втроем они сидели в одном кресле у самого входа, словно ожидая от каждой из приходящих девочек приветственного реверанса (или так, по крайней мере, подумала тогда я, ничего не ведающая о чужих метаниях и сомнениях). Первому из них, блондину с гладкой челкой, закрывавшей ему один глаз, я наступила на ногу; со вторым поздоровалась стремительным и неловким поцелуем – взаимным касанием скул – и перешла к третьему, молясь про себя о том, чтобы больше никто пока что передо мной не появлялся. Оглядевшись, я поняла, что ни на ком из девочек нет ничего, хотя бы отдаленно напоминающего мой наряд. Я казалась средневековой принцессой, оказавшейся на балу приверженцев культуры хиппи. Тогда я подошла к столу, на котором были разложены сэндвичи, и принялась закусывать. И уже приканчивала второй, когда вдруг поняла, что девушки здесь не едят, что они выстроились в ожидании вдоль стенок и делают вид, будто не замечают, что парни, которые как раз едят, рассматривают их, подбирая себе пару для танцев. Так что я отошла от стола и встала к стене в ряд своих школьных подруг – ждать. Говорить с ними, прикидываясь, что не понимаю, что меня оценивают, я не могла. Я следила за мальчиками, которые в какой-то момент вдруг, будто повинуясь безмолвному приказу, все разом двинулись в нашу сторону. Одна за другой мои подруги уходили танцевать. Место у стеночки, которое несколько минут назад было так густонаселено, постепенно пустело, и я чувствовала, что стена за мной вырастает, как гигантский экран, на который проецируется моя одинокая фигура, чтобы все до одного ее видели. Я заметила, что немногие девочки, которые всё еще оставались у стены, понемногу покидают свои места и уходят по коридору в глубину квартиры. А те мои одноклассницы, которых выбрали, танцевали, болтали со своими партнерами по танцу, смеялись. Я стояла очень прямо, с головой наверняка чуть откинутой назад – в позе, которую годы спустя обнаружила на своих фотографиях того времени и которая призвана была сообщить, что меня совершенно не трогает, что со мной происходит. Настал момент, и я тоже пошла по коридору. В небольшой комнате с розочками на стенах и кованой бронзовой кроватью, заваленной снятыми пиджаками и брошенными сумками, наименее везучие девочки моего класса делились впечатлениями. Остаться там мне не захотелось. С высоко поднятой головой и узлом в желудке я пошла обратно в гостиную, пересекла ее по диагонали, лавируя среди танцующих, и вышла на балкон. Некоторые парочки целовались в дальнем, наиболее темном, углу. На полу перемещались тени и силуэты из гостиной, которая в этот момент практически полностью погрузилась во тьму. Я вернулась на свое место у стены. Как в некоем черном театре, танцевальная площадка наполнилась белыми фосфоресцирующими рубашками; улыбки тех, кто танцевал, казалось, повисли в воздухе. Блондинчик с прямой челкой прошел мимо меня в обнимку с одной из моих одноклассниц. На мгновенье он остановил на мне свой взгляд, а потом прикрыл рот рукой, скрывая смешок, но я его очень хорошо слышала. А затем сказал что-то своей девушке, моей приятельнице. Они уже отошли, когда она обернулась, взглянула на меня и расхохоталась. В своей средневековой блузке, с белым бюстгальтером под ней, ничем не заполненным, я зависла в воздухе, как диковинная кукла-марионетка. Закрыв лицо руками, я снова вышла в коридор. Возвращаться в гостиную не хотелось, тем более – в ту комнату или на балкон. Единственное, о чем я могла думать, – так это о своем желании немедленно оказаться как можно дальше от этого места, оказаться рядом с Кармен. И о том, что придется ждать еще целую неделю, пока мы сможем поехать на остров.

Когда за мной приехала мама, я сказала ей, что больше никогда в жизни не пойду на подобную вечеринку.

– Я хочу ходить на танцы в Феликарию, – сказала я ей.

– Не смеши, – сказала она в ответ. – Что ты собираешься делать на этих танцульках для бедняков?

Я сказала ей, что меня совершенно не волнует, что это танцы для бедных.

– Но их-то волнует, – возразила она.

– Да тебе-то откуда знать? – выпалила я и отвернулась от нее, чтобы она не увидела моих слез.

13

Зимой река становится серой. И вовсе не только вода меняет свой цвет и теряет тот красноватый оттенок, который есть у нее летом. Облетевшие ивы и дубы, тополя, ликвидамбары и даже казуарины сливаются с лентой реки, и пейзаж меняется: всё вокруг такое монотонное, притихшее. В зимние месяцы в нашем доме всё становилось влажным. По пятницам, когда мы входили в дом, нас встречал пронизывающий до костей холод, а простыни в наших постелях по ночам казались такими сырыми, как будто бы они успели повисеть во дворе и на них пала холодная как лед роса. А вот в доме доньи Анхелы было по-прежнему тепло, потому что плита на кухне топилась дровами, и, несмотря на то что маме очень не нравился тот сладковатый запах, которым у меня пропитывались одежда и волосы в доме моих друзей, я с удовольствием проводила там зимние вечера. Кармен кидала в угол тюфяки и подушки, я приносила с собой выпрошенный у мамы на время магнитофон, и мы слушали музыку, строили планы нашего блестящего будущего, как выражалась перед моей мамой Кармен, или обсуждали ее одноклассников и моих одноклассниц.

Кармен мои подруги по колледжу не нравились. Как-то мне пришла в голову мысль, что она, наверное, к ним ревнует, но дело было совсем не в этом. То, что я ей рассказывала, сформировало у нее твердое убеждение: школа, в которой учатся только девочки, – это гадючье гнездо.

– Они, должно быть, только и ждут, как бы тебе, Альмита, глаза выцарапать, – говорила она не раз.

А я – я пыталась защищать их, но без излишнего энтузиазма: на обвинения Кармен я приводила тезис, что они на самом деле прилагали усилия, чтобы утешить меня после провала на вечеринке.

– Ах, ну да, драгоценное утешение, – отвечала Кармен. – Они, стало быть, говорят тебе, что просто умоляют своих принцев пригласить тебя на танец, а те всё равно не хотят, и это ты принимаешь за утешение? Да они просто кинжал в ране поворачивают. Как же, будут они уговаривать своих ухажеров пригласить тебя танцевать! Да если хоть один из них пригласит тебя и откроет эту жемчужину, ни одной из них танцевать-то больше никогда уже не придется…

А потом, когда мы с ней уединялись в низкой комнатке наверху, она передразнивала их, танцуя в обнимку со шваброй. Блондина с прямыми волосами она окрестила чубчиком, и он стал одним из самых любимых ее персонажей. Кармен застывала, пригнувшись, чтобы не удариться головой, и принималась целовать черенок швабры, перемежая поцелуи вздохами.

– Чубчик, дорогой ты мой, скажи, не таи, кто на свете всех милее, всех румяней и белее? – вопрошала она, а потом сама и отвечала, изменив голос: – Альма, с круглой попкой, Альма всех милее, всех румяней и белее!

И отстраняла от себя, с выражением ужаса на лице, швабру, и вздымала руку ко лбу, словно вот-вот лишится чувств, как дама с камелиями.

– Что такое? Что ж такое ты говоришь? – выдавливала она из себя сквозь вздохи, опираясь о стенку, чтобы не упасть, и вдруг резко разворачивалась, уже с совершенно другим выражением на лице.

– Убей ее, – взывала она, – и принеси мне ее глаза цвета меда и ее сердце, завернутое вот в этот платок.

Иногда до нас доносился смех доньи Анхелы, которая пекла нам на кухне пышки, или раскаты хохота Малыша и Марито, чинивших рыболовные снасти на полу кухни.

Конечно, я понимала, что Кармен перегибает палку, но ее вера в меня в ту долгую зиму оказала мне серьезную поддержку. Весной, в начале сентября, ко мне пришли мои первые месячные.

В один из первых весенних вечеров мы с Кармен разожгли костер на полянке в самом центре срединного острова и уселись возле него спина к спине, предварительно закутавшись в пледы – каждая в свой. Нам так гораздо больше нравилось разговаривать. Спиной я ощущала модуляции голоса Кармен и тепло ее тела, опиравшегося о мое, а глаза мои при этом смотрели на воды реки, струящиеся под ветвями прибрежных ив. Я уже решила, что этим вечером обязательно расскажу ей о своих чувствах к Марито, но теперь, когда для моего признания настал самый подходящий момент, я ощущала что-то вроде вины, оттого что так долго держала это в секрете, и не знала, с чего начать.

– А не случалось ли с тобой чего-то такого, о чем ты мне решила не рассказывать? – спросила я.

Это была довольно идиотская манера начинать разговор, но я, наверное, подумала, что если мне удастся добиться того, чтобы она призналась мне в каком-нибудь своем грешке, похожем на мой, то мне и самой будет гораздо легче ей обо всем рассказать.

– Чего-то какого?

– Не знаю. Какого угодно. Такого, о чем ты не хотела мне рассказывать.

Повисла долгая пауза. Я чувствовала, как она плотнее заворачивается в плед. На охваченных огнем поленьях сменялись замысловатые узоры.

Ничто из моего недавнего прошлого не могло бы подготовить меня к тому, о чем мне в тот день рассказала Кармен. Я попыталась вспомнить свои впечатления прошедшей субботы и ее лицо на следующее утро, в воскресенье. Перед моими глазами возник ее облик: вот она приехала с вечеринки на восьмичасовом катере, в зеленом платье, волосы приглажены, как всегда, когда она делала себе прическу. Ни единой детали, которая могла бы привлечь к себе мое внимание. И в то воскресенье, и в эту, уже почти прошедшую, субботу я была рядом с подругой, но никакой перемены в ней не заметила. И теперь слушала ее с жадностью, не упуская не единого слова, но при этом вспоминала ее на прошлых выходных. Вот мы с ней болтаем о своем в нашей низкой комнатке, вот мы в лодке, идем на веслах в Виборас, вот в часы сиесты поедаем последние мандарины, утащенные из соседских садов на другом острове. Не особенно задумываясь на эту тему, я как-то невольно полагала, что после того, как девушка первый раз с кем-то переспит, в ее облике что-то меняется, остается некая отметина, какое-то такое весьма заметное отличие от той, какой она была раньше, и что это никак не могло ускользнуть от внимания так хорошо ее знавшей подруги. Не могу в точности вспомнить те слова, которыми она описала свою первую ночь с мужчиной. Знаю только, что в детали она не вдавалась и что я о них и не спросила. Она говорила, и в моем сознании складывались какие-то образы, но смутные, бесформенные, словно обрывки сна, а ее эмоции проникали в меня со спины вместе с вибрацией ее голоса. И я чувствовала, что вместе с ней, через нее я проживаю что-то огромное, что-то такое, о чем невозможно рассказать. Целых десять лет я проучилась в католической школе. И последние три из них тема девственности оттягивала на себя всё больше и больше времени на уроках по катехизису. В моей голове роилось огромное количество связанных с этой темой мыслей: что у меня есть нечто, чего вожделеет любой мужчина, нечто, чего они будут добиваться любой ценой, нечто, что я обязана беречь и охранять изо всех сил. Что парни, с которыми я уже знакома, и те, с которыми познакомлюсь позже, не могут себя контролировать, что это часть их натуры – добиваться моего падения. А не допустить своего падения – ответственность женщины: предотвращать, а не исправлять, «избегать случая», как говаривала сестра Франциска, «крепить добродетель». Существовал целый набор очень важных методов, которые передавались от одной из нас к другой перед первой вечеринкой, и бесконечное количество советов, которые я слышала уже много раз: не допускать, чтобы парень обнял тебя за талию обеими руками. Прием, который призван был этому воспрепятствовать, так называемый рычаг, заключался в следующем: нужно было отталкивать обеими руками плечи того нахала, который выходил за рамки приличий, чтобы дать ему понять, что ничего ему от тебя не обломится, и чтобы научить его себя вести. Еще не следовало позволять парню слишком долго шептать тебе на ушко, потому что мужские губы возле твоего уха – огромная опасность. Танцуя медленный танец, ноги нужно расставить, но на острый угол, чтобы парень не смог поставить свою ногу между твоими. Переспать с кем-то до замужества – смертный грех. До этого вечера я полагала, что неослабный интерес моих одноклассниц к этим темам просто смешон, что я выше этого. Мои мечты, связанные с Марито, никогда не заходили дальше поцелуя, но свою скромность я вовсе не связывала с влиянием монашек, а искренне верила, что тема эта меня просто не интересует. Но то, что мне говорила Кармен, выходило слишком далеко за пределы того, что я обо всем этом думала раньше; рассказ ее вызывал те же беспокойные образы, что и венгерка, затрагивал некие струны, будя смутные чувства, о которых я до тех пор не хотела раздумывать. Внезапно мысль о том, что моя подруга совершила смертный грех, обрела неожиданную значимость. То, о чем она рассказывала, было прекрасно, но я уже ощущала некую тревожность, которая всё ширилась по мере того, как она говорила. От земли поднимался холодный туман. И наряду с моим удивлением и завистью в душе моей росла какая-то необъяснимая тоска. Много времени спустя я поняла, что в тот вечер, когда я слушала рассказ о плотской любви Кармен, секс для меня неразрывным образом оказался связан с наказанием.

14

То изменение, которое я ожидала увидеть, проявилось несколько позже и оказалось таким существенным, что даже мои родители не преминули поинтересоваться у меня, что же такое с Кармен происходит и отчего она теперь совсем на себя непохожа. Моя подруга влюбилась так, как на моей памяти не влюблялся никто и никогда. В сравнении с мелкими интрижками моих одноклассниц, любовь Кармен была похожа на шторм, на стихию, которая подняла и несла ее перед собой, преобразив в настоящую богиню греческой мифологии – дикую и могущественную и даже несколько устрашающую. С каждыми выходными она казалась мне всё более светоносной, сильной и решительной. Ничто не могло ее устрашить, она чувствовала в себе силы переплыть бескрайнюю Парана-де-лас-Пальмас, чтобы добраться до дома Эмиля, который жил в Дурасно. «Эмиль, Эмиль, Эмиль», – она столько раз повторяла это имя, что даже мне стало казаться, что я в него влюбилась, не будучи с ним знакома. Виделись они редко, потому что он работал на фабрике в Эль-Тигре, а по выходным ему приходилось помогать отцу на острове, но через месяц Кармен стала ездить к нему по субботам. Он был сыном поляка, уроженца провинции Мисионес, и полячки, переехавшей в Аргентину вместе с родителями, спасаясь от мировой войны. У него было множество братьев и сестер с совершенно невозможными именами – Кармен записывала их на бумажку вместе со странными носовыми гласными, которые произносились совсем не так, как наши. В произнесении этих звуков Кармен тренировалась при каждом удобном случае, проявляя при этом усердие, которое никогда не было ей свойственно, когда речь заходила о школе. Я твердила ей, что она сошла с ума, но эта ее страсть оказалась заразной: в скором времени я и сама была готова на всё что угодно, лишь бы провести вместе с ней хоть одну субботу в домике в Дурасно.

Все мои прежние представления о том, что есть любовь, теряли всякий смысл перед той страстью, что охватила Кармен. То, что происходило с ней, было столь же ощутимо, как кора дерева под пальцами, как сама земля. Это заставляло ее приходить в отчаяние от ярости, когда Ковбой отказывался отвезти ее в Дурасно, выжимало слезы из ее глаз, когда мы сидели вечерами на причале и считали падающие звезды. Это было чем-то материальным, чем-то, что могло бы стать наказанием, которым пугали нас монашки, если бы не являлось порождением счастья, которое, казалось, сочилось из каждой поры кожи моей подруги, когда она возвращалась после проведенной с Эмилем субботы или когда сходила на пристань с борта рейсового катера, вернувшись домой после вечеринки, где она с ним танцевала. Блеск ее глаз, комбинация нежности и жестокости в выражении ее лица оказывались настолько экстраординарными, что одного взгляда на нее хватало, чтобы у меня оборвалось сердце.

На фото, которое она привезла месяц спустя, мы увидели белокурого юношу с золотистой кожей, смотрящего прямо в объектив. Его голубые глаза с улыбкой обожания остановились прямо на Кармен, в чьих руках был фотоаппарат. Он сидел за столом, накрытом скатертью в красно-белую клетку, а перед ним стояла тарелка супа.