Текст книги "Пламя судьбы"

9

Она стояла у окна и смотрела, как слуги собирали обоз молодого графа. Карета, еще карета, еще... Картины, ящики с книгами... Уж не навечно ли уезжает? По стеклу текли крупные капли дождя, и ветер припечатал к нему первый осенний лист клена.

Пусто как! Ни репетиций, ни уроков, и даже книги не читаются, ибо не позволено ей переносить книжные ситуации в жизнь, а без этой странной игры воображения сюжет становится явной выдумкой – что толку в нем? Какой в нем смысл? Потянулись дни, похожие друг на друга, как близнецы. Менялись лишь времена года: осень, зима, весна, знойная, как лето.

Параша ничего не ждала, ни о чем не жалела, ничего не хотела, даже петь. Жила ли она все это время?

Жил ли он?

В нем многое происходило в ту пору.

Мужчины часто пугаются истинной любви и бегут от нее, почувствовав свою зависимость, которую принимают за слабость. У Николая Петровича этот природный инстинкт усиливался доводами разума: надо непременно вырваться из тупиковых обстоятельств, изменить жизнь так, чтобы ушла из нее крепостная актриса.

Но известно и другое: подлинное чувство словно ждет разлуки, чтобы из насыщенного раствора превратиться в кристалл, тверже которого нет ничего на свете. Страсть продолжала жить и перестраивать натуру графа, меняя пристрастия и привычки.

Он ехал в столицу, чтобы броситься в развлечения, суету, новые знакомства, флирт. Каждый день доказывал ему: ты уже не тот, кого это может захватить.

Пить было противно, сказывалась давняя слабость здоровья, желудок заявлял о себе при малейших перегрузках. Игра в карты не спасала от вялости, к вечеру азарт исчезал, будто его никогда и не было. Но самое худшее состояло в том, что женщины не волновали его, он словно через увеличительное стекло первым делом замечал все их недостатки.

Петербург же в тот сезон веселился напропалую. В тот год рано съехали с летних дач из-за внезапно начавшихся холодов и дождей. Жили с одним чувством: все плохое и страшное позади, сей миг – праздник! Царица закончила три тяжелые войны – с Польшей, Турцией и своим «законным супругом маркизом Пугачевым», как она ради смеха называла Емельку.

Екатерининское «законобесие» вызывало восторг дворян: жалованная им в 1785 году грамота оживляла жизнь выборами во власть – дворянское собрание, а главное, ставила последнюю точку в спорах о крепостных. Земля вместе с крестьянами отныне принадлежала им по полному праву собственности. То рабство, которого в какой-то миг просвещенная и оглядывавшаяся на Европу императрица застеснялась, было провозглашено нормой. Богаты. Праздны. Веселы. Пусть же будут громче музыка, зажигательней танцы, роскошней наряды!

Императрица сама подавала пример. Ее корона ослепляла сиянием бриллиантов. А вокруг... Шелк, парча, золото, самоцветы и ни одного лица, на которое хотелось бы графу смотреть.

Столичный свет радостно встретил Шереметева-младшего. Еще бы, завидный жених «на выданье». Сама Екатерина захотела быть ему свахой и выбрала в невесты старую девушку Голицыну, от одного вида которой на лице у Николая Петровича появилось такое кислое выражение, что всем стало ясно: и на сей раз альянс не состоится.

Его повсюду догоняли противные шепотки светских старух: «Обратите внимание на княжну...» «Как вам графинюшка?..» Прочили ему Загряжскую – эту красивую породистую лошадь, о любовных похождениях которой ходили легенды. Не видеть бы их всех! Как надоели и свахи, и невесты!

Но все императорские балы он, по личному распоряжению царицы, посещал исправно. Да и другие заметные тоже.

Впрочем, он как бы присутствовал на празднествах, а как бы и нет.

– Граф, граф, вы меня слышите?

Он рад был увидеть Элизу Куракину, которую помнил еще малюткой, а милой отроковицей встречал во время своего путешествия в Париже. Младшая сестра друга превратилась в прелестную женщину.

– Вы пригласите меня на мазурку? Вообще-то милый Яшвиль просил, чтобы следующий танец был его, но я слукавила, будто вам обещала.

Как досадна, однако, эта настойчивость в женщине...

– Да-да, конечно – Николай Петрович протягивает руку Элизе и встречается с огненным взглядом грузина-полковника. Если бы он мог сказать, что вовсе не собирается отбивать у него девушку...

Странные состояния случались у Николая Петровича. На миг мир становился вдруг беззвучным, и тогда движения танцующих выглядели бессмысленными, механическими. Глупели люди, собравшиеся для веселья. Вот и прекрасная величественная Элиза нелепа. Чему она улыбается снова и снова?

– Что с вами, граф?

– Задумался...

Мазурка кажется бесконечной. Впрочем, она и существует для того, чтобы жаждущие наговориться побеседовали во время фигур вволю. О чем ему говорить с этой знакомой и чужой женщиной?

– Я вас развеселю, – переходит Элиза на французский. – Здесь брат. Ему запрещено бывать в столице. Вы знаете эту историю с перехваченным письмом из Франции? В нем он посмел осуждать, – Элиза прильнула к партнеру и зашептала совсем тихо, – посмел осуждать известных мужчин, особенно любезных матушке (взор кверху, что означало «самой», то есть Екатерине). Брат тут же потерял место посла, был отозван из Парижа и выслан в самое дальнее из наших родовых поместий.

Чему она улыбается? Почему выбрала столь неподходящий повод для его обольщения, для улыбок, «секретных» сближений?

Элиза взяла Николая Петровича за руку и через анфиладу комнат провела в дальнюю гостиную.

– Николай!

– Александр!

Куракин вошел в зрелый возраст, и это напомнило графу о том, что и он тоже не выглядит юным. Словно прочитал его мысли Куракин.

– Где наша молодость, Николай? Элиза мне рассказала, что ты стал мизантропом. А помнишь, бывало, чуть что – на тройку и к цыганам... Шампанское, песни...

– Сейчас не помогает...

– Тогда одно остается – последовать моему примеру и жениться. Не буду утверждать, что семейная жизнь весела. И все-таки... Жена, дети скрашивают мою ссылку.

Шереметев перебил его, боясь явного намека на виды Элизы, после чего всем станет неловко.

– Я не готов к браку. Бог не дал мне пока такого желания.

Улыбка на лице молодой женщины стала неестественной, но лучше было объяснить все так, сразу.

– Когда же? – спросила она нарочито незаинтересованно.

– Об этом и о другом – не здесь, не между прочим.

– Тогда дай слово, что приедешь ко мне в деревню, на охоту, – обнял его Куракин.

– Даю.

Как только уехал Николай Петрович, Параша почувствовала перемену в отношении к себе окружающих. Перестали кланяться и отвечать на поклоны Долгорукие и Разумовские, часто навещавшие в Кусково двоюродного деда, чья жизнь явно клонилась к закату. Не упускала случая куснуть «барскую барыню» завистливая дворня. И, что обиднее всего, подруги...

...Стайка подружек, как стайка рыбок, одинаково легкими, почти балетными движениями снует по «Мыльне», обращенной в роскошный дворец. «Ой!» – слышится в одном углу, «Ах!» – в другом.

Они осматривали, крадучись, личные покои молодого графа – прекрасные картины, дорогие вещицы. А вот и комнатка, где живет Параша. Читает, подняла голову. Девушки ей с нарочитой почтительностью:

– Прасковья Ивановна, там, возле грота, ваш батюшка... В канаве опять... Брагой опоенный...

Параша вскидывается:

– Кто напоил? Кто привел из села ко дворцу?

Как была, ничего на себя не накинув, выскочила из дворца, бегом по тропинкам, по аллеям парка. Внезапно остановилась, увидев в отдалении толпу. Лица одно за другим поворачивались к ней. Все поплыло... Нет, удержалась она, не упала.

Толпа расступилась, и она прошла к распростертому на земле бесчувственному телу горбуна. Как неудобно лежать родимому на земле! Голова запрокинута, лежит в исподнем, выпачканном и мокром, в грязи, в канаве. Параша кинулась к нему, подняла голову, вытерла широким рукавом лицо, стала целовать, забыв об окружающих.

– Батюшка, батюшка, как же ты мог?

Кажется, там, в толпе, лицо Афанасия.

– Помоги, брат.

Нет, скрылось лицо в толпе. А вокруг отвратительные злобные рожи. Хохочут. Тычут в нее пальцами. «Барская барыня!», «Горбуна-пьяницы дочь, а в кружева, ленты разоделась!», «Известно, чем господам такие, как ты, угождают!»

– Грязь на тебе, грязь! – па первый план из толпы вырвалась деревенская дурочка, старая уже, но вся в бантиках разноцветных и бесстыдно накрашенная. – Я тоже хочу, как Парашка, в хоромы. Нет! Не хочу! Грех на ней! Грех! В аду гореть будешь за ласки свои приворотные! В аду!

Показалось Параше, что не выдержит она сейчас, лишится сознания или убежит. Но актриса она или нет? Человек или тварь дрожащая? Спокойно так встала с колен, выпрямилась, как струпа. Все в ней сила и власть.

– Батюшку вымыть! – распорядилась. – В чистое одеть. Спать уложить па постель в «Мыльне».

Смолк смех Кто-то из мужиков начал вытаскивать несчастного из канавы.

Рабы. Какие рабы!

Внешне спокойно ушла тогда Паша по тропинке. Но, переступив порог «светелки», упала без сознания.

Тоскуя в Петербурге, Николай Петрович решил выполнить обещание, данное другу юности Александру Куракину, и навестить его в домашней ссылке. Семейство потомственных русских дипломатов всегда было мило ему широтой взглядов и музыкальных интересов. С Александром же связывали его и охотничьи пристрастия.

Охота! Как он забыл о главном лекарстве от всех душевных хворей, – а что такое любовь, как не жестокая болезнь? Последнее испытанное средство должно помочь.

То предзимнее утро было ясным и безветренным. Лошади у Куракиных замечательные, собаки – послушнее не бывает. А уж имение... Какие леса, поляны, как далеко видно с возвышенного места. Такого окоема нет ни в Кускове, ни в Маркове. Граф вдохнул полной грудью холодный чистый воздух. Хорошо!

В какой-то миг, когда собаки гнали лису, к Николаю Петровичу вернулся былой кураж.

Движение дикого зверя переливалось в движения гончих, переходило от одного пса к другому, чуть-чуть меняясь и одновременно продолжаясь в одном ритме. И все это – бег коня, свежесть встречного воздуха, всплывающая и исчезающая за подступившим внезапно березовым перелеском линия горизонта, – все составилось в неразгаданную музыкальную фразу. Граф на какое-то время вошел в жизнь, из которой выпал, покинув Парашу.

Но тут русская борзая обогнала гончих и схватила лису неловко, поперек туловища. Подоспевший молодой борзенок прихватил шею зверя, и рыжий с черными подпалинами мех окрасился кровью.

Граф не стал стрелять. «Боялся попасть в собак», – оправдывался позже перед другом. На самом же деле и себе не мог объяснить, почему не хотел убивать, почему он, заядлый, азартный охотник, даже не прицелился, не попытался увидеть в клубке тел яркую свою добычу. Не было жажды победы, и все вдруг стало скучно, как только гармония, музыка движений и красок разрушилась.

«Прихваченная» лиса ушла.

«Сглазили меня, что ли? Приворожили?» – подумал Николай Петрович. И еще – не словами, а всем своим существом: «Все пройдет, жизнь пройдет, и не будет того покоя, когда лицом в колени... ей в колени... А без этого нет ни в чем смысла, нет радости».

Неделя, проведенная в Отрадном, многое расставила по местам. Впервые в разговоре с умным и смелым человеком назвал граф все своими именами, а значит, и для себя понял окончательно.

Хотя морозец на открытых местах уже хватал за уши, в псарне было тепло от дышащих жаром собачьих морд, от горячих, потных движущихся боков.

Они отбирали псов для близкой уже зимней охоты, но, конечно же, не могли пройти мимо последнего помета породистых собак. Оба не показывали вида, что щенки умиляют их, и старались оценить их по-деловому, с точки зрения охотничьей выгоды.

– Ты загляни, загляни в пасть этому торопыге! – призывал Куракин. – Какая пятнистая! Злющий будет.

Щенок нежно ткнулся влажным носом Куракину в ладонь. И вот уже два немолодых человека забыли обо всех делах и радовались милой щенячьей неуклюжести.

– Вот этого не продашь для завода?

– Ну, только тебе. Как старому другу. И только в подарок.

– Ай, спасибо! Скажи, Александр, как тебе видятся грядущие события? Нынешняя жизнь при троне ужасна. Я не вижу для себя места в этом круговороте интриг, обид и лести. Но надежда быть полезным отечеству еще греет душу. Ты был в курсе дворцовых дел, да и сегодня связан со многими из тех, кто их определяет. Посвяти и меня.

– Пока на троне матушка, нам ничего не светит. Ну а потом... Платошка Зубов возле крутится.

– Его довелось видеть близко. Такой на трон не полезет. Такой именьице в постели может заработать, а на большее не способен. Которого из щенков ты мне даришь, Александр?

– Давай так: который из этих двух к тебе подползет, тот и твой.

– Идет!

Щенок пытался ползти к Шереметеву, подманивавшему его, но лапы расползались, он кружился вокруг своей оси и смешно тыкался мордочкой в землю.

– Кто будет после?.. – продолжил начатый важный разговор Куракин. – Императрица – и это не секрет – мечтает видеть преемником внука-первенца. Сказывают, составила завещание на моего тезку. Если сбудется ее желание, то нам останется охота на зайцев в имениях. Места наверху займут молодые, ровесники Александра.

– Ты лучше знаешь царственного внука. Он-то рвется к власти?

– Кому она не сладка? Одна надежда: канцлер Безбородко ставит на Павла, статс-секретарь Елагин тоже. Если оба постараются, мы еще сможем с тобой поработать на отечество и хотя бы часть наших юношеских мечтаний сможет осуществиться.

– Ну а что Павел? Беру я этого песика?

– Не дополз же. Впрочем, это вопрос азарта, а так... дарю любого. Сам же Павел в своей бесконечной гатчинской ссылке отвык от решительных действий, но если мы все поможем...

– Ух ты мой хороший! Смотри, что натворил, – Николай Петрович вытер батистовым носовым платком лацкан охотничьего костюма, обмоченный щенком. – Ах, баловник! Кстати, а цесаревич спрашивал обо мне?

– Да, конечно. Он всех друзей детства числит в соратниках. Посмотри, Николай, хвостик какой. Этим хвостики когда рубят? А лапку он не подгибает?

Этих вопросов Николай Петрович уже не слышал, ибо разговор подошел к тому, что было для него важным и чем, после небольших колебаний, он все же поделился с другом.

– Понимаешь, есть у меня актриса... из крепостных... Мечтаю ее Павлу представить.

– В качестве?

– Певица она замечательная. Человек образованный. И друг мне сердечный.

– Ты это серьезно?

– Куда уж серьезнее. Целый год не вижу ее, а только о ней и думаю.

– Да...

– Оглядываюсь на прошлое, а вывод один: днями счастья могут назвать лишь те дни, которые с ней провел! И знаешь, дело тут не в женском и мужском притяжении. Не только в нем. Впервые я понял, каким должен быть брак истинный. Я о ней больше беспокоюсь, чем о себе. Столько обид, столько унижений в зависимом этом рабском ее положении...

– Ну и ну... Выходит, и у тебя единственный шанс – Павел. Может, он что-то изменит.

«Или хотя бы решит как-то мой личный вопрос», – подумал Николай Петрович и снова нагнулся к щенку:

– Ну, мой милый, голос!

Старый граф умирал. Он вступил в ту пору долгой болезни, которая могла закончиться только одним. Каждый сердечный приступ был тяжелее предыдущего, а промежутки между ними становились все короче и не приносили облегчения.

Как ни странно, чаще других он хотел видеть возле себя Парашу. Ей признавался в своем нежелании покидать любимое Кусково. Но надо: умереть он хотел в Петербурге, дабы легче было похоронить его в родовой усыпальнице Шереметевых, что в Александро-Невской лавре. Там, в мраморной гробнице, давно ждали его младший сын, любимая жена, обожаемая дочь.

– Спой, душенька, – просил старик Парашу. – Из литургии, духовное. То, что мой Дегтярев сочинил, разучила?

Параша пела «Свете тихий, невечерний...» И благодать сходила на уставшую душу, облегчала и муки телесные. Девичий силуэт почти сливался с теменью, опускавшейся за окном. Она сама зажигала свечи, разводила в камине огонь. Молча садилась в кресло чуть поодаль, и Петру Борисовичу становилось покойно, как не бывало давно.

В один из вечеров он завел разговор о сыне.

– Пашенька! Почему не спрашиваешь, как Николай? Здесь, в Кускове, мы двое ждем вестей от него. Я не знаю, увижу ли его, довезут ли меня до нашего дома на Фонтанке живым. До Петербурга путь немалый, а сил у меня... – старик помолчал и снова заговорил: – А ты увидишь. Будь ты дворянкою самою захудалой, благословил бы я вас и лучшей пары искать ему не велел бы. Но... – дыхание старика стало сбивчивым, он попросил капель и все же закончил: – Может, ты первой, а? Тогда и у него быстрее решится. Выходи замуж. Аргунов, сказывают, по тебе сохнет. Или Дегтярев посватается, если больше тебе нравится. Любому ты составишь честь. Приданое дам – все ахнут. Детки пойдут...

Параша молчала, раздувая огонь в камине. Тяжело дыхание, тяжела и речь больного:

– Когда не по себе дерево рубят, плохо тому, кто замахивается.

Резко выпрямилась Параша:

– Не замахиваюсь я. Место свое знаю. Но... Не все и мне по силам, барин. Не могу себя заставить... Нет-нет, лучше душу свою порешу. Страшный грех, а с кем-то чужим жить еще страшнее.

– Ну-ну, не неволю. Только и ему беда, и тебя заломает жизнь, Пашенька.

...Перед отъездом из Кускова прощался старый граф со всеми скопом, и только двоих попросил зайти к нему в спальню отдельно: княгиню Долгорукую и Парашу Получалось, что последняя, как и Марфа Михайловна, как бы слегка родственница. Управляющему сказал о певице:

– Чтобы никто не смел обижать ее ни делом, ни словом. И чтобы жила в «Мыльне», сколько хочет. Как хозяйка.

Управление имениями, городскими дворцами и деньгами как-то само собой перешло Николаю Петровичу. Петр Борисович совсем удалился от дел и совершал свою последнюю и самую тяжелую земную работу – умирал.

Почувствовав себя свободнее в средствах, молодой граф убивал время за картами и рулеткой, испытывая судьбу и тем самым заполняя пустоту в чувствах. Мужская компания была предпочтительнее, в женской слишком явно расставлялись капканы на завидного жениха. Но и в игорном клубе имелись свои ловушки.

Постоянно привязывался к графу беспокойный, ревнивый, всегда полупьяный полковник Яшвиль, имевший о Шереметеве превратное суждение как об удачливом и циничном покорителе женщин. Он не забыл мазурки, отданной не ему.

Вот и в тот вечер, завидев издали Николая Петровича, Яшвиль поспешил к нему:

– Сыграем, граф? Хочу выиграть. В рулетку вам так же не должно везти, как тогда у Измайлова в «фараон». Тогда о вас вздыхала цыганистая девочка, сегодня нам двоим небезразлична дама.

«Этот болван все сильнее влюбляется в Элизу, пусть его. Отчего не сыграть?»

– Называйте ставку.

– Только не деньги! Что они для вас? У первого богача они не считаны. Но есть, слышал, один драгоценный предмет... Как жемчуг... Жемчугова... О ней и о вас много говорят в свете. Не та ли это кроха, которую я видел в ресторане?

У графа начала дергаться щека. Некое смещение в сознании, наверное, произвело выпитое шампанское, но он вдруг почувствовал удовольствие от одного упоминания о Параше. Происходящее и задевало его, и злило, и взбадривало. Конечно, все это отвратительно, но и отвратительное иногда бывает желаннее пустоты.

– Я готов.

– Я так и думал и говорил всем: рыцарские чувства к простой девке? Бредни! Подумаешь, Прозерпина из коровника... Я в свою очередь ставлю приму из моего театра. Выясним после, какая из двух горячее.

– Замолчите!

Но Яшвиль уже и так молчал, ибо сосредоточился на ставке.

Первую ставку он выиграл.

– Ваша жемчужина отныне моя.

– Нет. Я выкуплю.

– Не все продается.

– Но... Теперь мой ход. Я имею право отыграться.

Яшвиль видел, как покрывается лицо Шереметева бледностью, какими острыми становятся обычно спокойные большие серо-голубые глаза с поволокой. Есть! Стрелка остановилась на красном.

– Моя! – произнес граф без голоса, одними губами, и продолжил, обратясь к Яшвилю: – Вы не виноваты в моей... подлости, полковник. Однако вы допустили несколько неуважительных выражений в адрес особы, заслуживающей совсем иных отзывов. Бросить перчатку? Или договоримся без лишнего шума?

– Я принимаю ваш вызов.

Дуэли не суждено было начаться. Еще секунданты уточняли условия и меряли шаги, когда на опушке леса показалась повозка.

– Николай Петрович! Барин! – слуга кричал издали, размахивал руками. – Еле нашли вас... Беда!

Шереметев понял: батюшка...

– От удара скончались в одночасье. Пожалуйте в сани.

Князь Яшвиль подошел, обнял врага и соперника.

– Укрепите свое сердце. Я знал Петра Борисовича с детства и почитал за пример. Элиза любит вашего батюшку как родного...

Сразу же после похорон, по распутице, взяв отпуск по службе, молодой граф отправился в Москву, а оттуда в Кусково. Там, в «Мыльне», в дальней скромной комнатке ждала его любящая и любимая Параша.

Вся закутанная в темную шаль, без украшений и даже без сережек, которых обычно не снимала. Бесплотна, как тень.

«Как постарел!» – в самое сердце кольнуло Парашу. Горбится, одиночество проглядывает в каждой линии фигуры, в каждом жесте.

Подошла, обняла, закинув руки ему за голову. Упал на пол старушечий покров, обнажая беспомощно-худенькие ключицы и тонкие озябшие руки.

Опустился граф перед ней на колени.

– Прости.

...Та весна, горькая, с примесью усталости и чувства утраты, была особой среди других весен. Весна любви осознанной и зрелой...