Текст книги "Банда из Лейпцига. История одного сопротивления"

9

Было жарко. Наша «кота» стояла в тени, но солнце все равно пробивалось сквозь ветви, к тому же нас было пятеро на малом пространстве. Я огляделся и понял, что нас стало меньше. Место, где спал Генрих, устроившийся просто на одеяле, теперь пустовало. Я отер пот со лба краешком спального мешка и выкарабкался из него. Потом вылез наружу.

Запах летнего утра и воды быстро наполнил легкие, изгнав оттуда затхлый воздух «коты». Легкий ветерок трепал листья на ветках дубов, тихонько махавших мне с высоты. На небе передвигались небольшие облака, быстро менявшие свои очертания. У девочек в палатке было тихо. Генрих куда-то подевался.

Без всякой цели я прошелся немного по берегу озера. Два лебедя плавали на середине, они смотрели на меня, склонив головы вбок, будто спрашивали, что я тут делаю. Я только пожал плечами и поприветствовал их рукой. Они горделиво отвернулись.

Я поднялся на небольшой холм. Солнце на востоке стояло еще совсем низко, но уже жарило вовсю, как будто перевалило за полдень. Сегодня точно будет градусов тридцать, не меньше. Я прошел еще немного и уже собрался было повернуть назад, как в этот момент услышал свист. Генрих сидел на лугу, прислонясь к березе и подтянув ноги. Он был похож на пастушка-подпаска из прошлого века. Я направился к нему. Рядом с ним на земле лежал лист бумаги, на котором было что-то нарисовано.

– Доброе утро, – поприветствовал я. – А ты чем тут занимаешься?

– Да так, ничем, – ответил он.

– Покажи! – попросил я.

Генрих покачал головой, делая вид, будто ему еще нужно крепко подумать, прежде чем решиться, но я видел, что это он так дурачится. Он протянул мне рисунок.

– Ничего серьезного, так, балуюсь понемногу, – сказал он.

Я разглядывал картинку. Несколько простых черных линий точно и выразительно передавали общий вид лежащей перед нами ложбины.

– Здорово! Я и не знал, что ты у нас художник, – сказал я.

– Не преувеличивай, – сказал Генрих, сорвал пучок травинок и запустил в меня. Травинки разлетелись в воздухе.

– Нет, честно! – сказал я. – А ты давно этим занимаешься?

Генрих махнул рукой.

– Точно не знаю. Как-то раз попробовал, и пошло. Помогает отвлечься.

Он поднялся, кусочек угля полетел на землю. Генрих успел его подхватить, завернул в платок и сунул в карман. Я хотел вернуть ему рисунок, но Генрих остановил меня.

– Это тебе, – сказал он. – Можешь оставить у себя.

Я смутился.

Генрих сделал шаг в мою сторону.

– Спасибо, – ответил я.

Мне показалось, что Генрих хочет еще что-то добавить. Он стоял совсем рядом. Но он только усмехнулся и отер руки о штаны. Я вспотел.

– Пойдем, – сказал он.

Мы пошли назад к палаткам. Наша компания уже приступила к завтраку. Хильма сидела по-турецки на лужайке и сердито смотрела на нас.

– В следующий раз предупреждайте, когда соберетесь слинять. Чтобы хоть знать, на кого рассчитывать, если что!

От этого выговора мне стало неловко.

– Извини, – сказал я.

Генрих послал ей воздушный поцелуй. Мы подсели к остальным. На завтрак имелся хлеб с вареньем, это я принес, и потрясающая намазка под названием «Фальшивый паштет от Эдгара».

– Пришлось попотеть, чтобы выцыганить у мамы побольше картошки, – сказал он. – А так делается очень просто. Вся хитрость – в майоране, его нужно много напихать.

– Нет, правда, очень вкусно, – похвалил я, отрываясь от бутерброда.

– Можно разок и фальшивым паштетом пробавиться для разнообразия, – сказал Пит.

Генрих прожевал откусанный хлеб.

– Кончай, Пит, эту песню, – сказал он, когда у него наконец освободился рот. – Чего цепляешься? Надоело.

Пит промолчал. Я тоже. Мне было приятно, что нашелся кто-то, кто укротил Пита, так и норовившего меня слегка унизить и поддеть. Но, с другой стороны, я и сам за себя мог постоять. Мне не хотелось выглядеть в глазах других слабаком, который нуждается в защите. Особенно в глазах девочек.

После завтрака стало совсем уже жарко. Все по очереди потянулись за кусты и выходили оттуда готовые к купанию, даже Жозефина. Ее костюм в сине-белую полоску казался нарисованным прямо на теле. Руки и ноги, выглядывавшие из костюма, были белыми, и мне казалось, что ничего более мягкого не существует в природе. Тоненькие, почти невидимые серебряные волоски, какие бывают у крошечных гусениц, поблескивали на солнце. Волнующие округлости прорисовывались под тканью. Мне нужно было срочно охладиться, но в ее глазах не было ни тени прохлады.

Мы купались. Дурачились. Потом вылезли из воды. Постепенно разговоры умолкли. Мы дремали. В какой-то момент кто-то захрапел. И если бы к нам не явились незваные гости, я уверен, мы бы провалялись так до самого вечера.

Первой их заметила Хильма. Какое-то время она смотрела, наморщив лоб, на другой берег озера. Я следил за ней сквозь прищуренные глаза, но мне было лень поднять голову. Потом любопытство все-таки взяло верх. Почти в ту же минуту она сказала:

– Погляди-ка. Вон там.

На противоположном берегу, под ивой, какие-то парни ставили палатку. Они были в коротких штанах, может быть, даже в таких же кожаных, как у нас, в белых рубашках и белых носках. Не похоже было, что это гитлерюгендовцы, но впечатление могло быть обманчивым. Белые рубашки носили и члены молодежных государственных организаций в походах или по воскресеньям. Но они никогда не носили штаны на лямках с перемычиной на груди, какие были у неведомых пришельцев.

Мы следили за ними из камышей, как индейцы, вернее, как неловкие индейцы. Один из мальчиков повернул голову. У него были большие глаза, и он напоминал теперь косулю, почуявшую опасность. Мы пригнулись, и я не смог сдержать смеха. Парень точно нас заметил.

– Черт побери! – сказала Хильма. – Кто пойдет сходит к ним?

– Может, ты сходишь? – обратился Генрих к Жозефине. – В твоем наряде… Посмотрим, как они отреагируют.

Жозефина бросила в его сторону раздраженный взгляд и выдохнула – как будто шина спустилась.

– Я пойду, – сказал Рихард. – Мне кажется, я одного из них знаю.

Недолго думая, он вышел из нашего укрытия и прямиком направился к незнакомцам. Будет драка, решил я и на всякий случай принялся разминать запястья. Все затаили дыхание.

Парни на том берегу тем временем управились с палаткой; один из них проверил напоследок, хорошо ли держатся все колышки. Почти одновременно они увидели приближающегося Рихарда и быстро сгруппировались. Рихард остановился, не доходя до них нескольких метров. До нас долетал его голос, но слов было не разобрать. Я увидел, что один из парней покачал головой.

Секунды тянулись как вечность. Казалось, картинка застыла. И тут один из парней выступил вперед. Его боксерский нос лепешкой, казалось, занимал всё лицо. Парень сделал навстречу Рихарду несколько шагов – два, три, четыре, и я уже изготовился рвануть Рихарду на помощь, но тут они обнялись, и замелькали руки, пошли пожатия, похлопывания по плечам. Наш разведчик помахал нам, и мы вышли из камышей.

– Вот, ребята, – сказал он в радостном возбуждении, какого я у него никогда не видел. – Это Макс Маслофф из Линденау[28]28
  Линденау – район Лейпцига.


[Закрыть]. – Рихард дружески ткнул «боксера» в грудь. – Мы с ним знакомы со времен «Красных соколов»[29]29
  «Красные соколы» – юношеская организация, близкая по своему духу к социалистическому движению, была основана в 1925 г. в Австрии и получила затем распространение в Германии; менее политизированная, чем остальные молодежные союзы этого времени, организация занималась преимущественно устройством отдыха для детей рабочих; в 1934-1945 гг. была запрещена, после Второй мировой войны возобновила свою деятельность.


[Закрыть]. Не виделись уже сто лет!

– С тех пор как «Красных соколов» запретили! – уточнил Макс. Голос у него был на удивление звонким, что никак не вязалось с его грубоватым обликом. Мы все представились и пригласили Макса с друзьями к нам, в нашу дубовую «пещеру». Макс предложил отметить знакомство можжевеловым шнапсом.

– Шикарный напиток, – сказал я. – Откуда такая роскошь?

Макс рассмеялся и неопределенно махнул рукой.

– Добыли, – ответил он.

Как они его там добыли, никто уточнять не стал. Вряд ли купили.

Мы пили. Мы болтали. Макс и его друзья, как выяснилось почти сразу, были своими. Они рассказали, что у них в Линденау сложилась похожая группа. Так же как и мы, они собирались где-нибудь на улице, то и дело схлестывались с гитлерюгендовцами, которые были мастера на всякие провокации, все было знакомо. Правда, до сих пор я считал, что мы одни такие в городе. Я сидел, прислонившись к дубу, с можжевеловкой в руках. Надо мной шумела листва. А в голове у меня тоже шумело – от переполнявшего меня чувства сопричастности большому общему делу.

10

Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, где я нахожусь. Какая-то мелкая нечисть со всей силы разлепила мне глаза. Перед собой я видел одну сплошную зелень с узорчатыми прорезями. Медленно-медленно до меня дошло, что я, похоже, ночью так и не сумел добраться до «коты» и что шум у меня в голове есть не что иное, как то самое похмелье, о котором я слышал от взрослых.

Я закрыл глаза. Пестрые круги пустились в пляс. Боль и головокружение никуда не делись, а только усилились. Я снова открыл глаза. Где-то рядом зашуршала бумага. Я поднялся. Ощущение было такое, будто меня сунули в бочку с тягучим медом и заставили шевелиться. Передо мной сидела Хильма. Она склонилась над картой и сосредоточенно разглядывала ее, покусывая нижнюю губу.

– Привет, – сказал я, не способный на большее, и снова опустился на землю.

– Выспался? – с улыбкой спросила Хильма и протянула мне стакан воды.

Я выпил. Половина разлилась по физиономии двумя ручейками, разбежавшимися к правому и левому уху.

– А я как раз прокладываю нам маршруты, – сказала Хильма. – Можно ехать по-разному, через Тауху или Кляйнпёзну, например. Правда, это будет порядочный крюк и в том и в другом случае. Километров пятнадцать лишних набежит. Так что часа два дополнительных нужно будет набросить на обратную дорогу и выехать, соответственно, пораньше, а не к вечеру. Хотя не знаю, доберемся ли мы дотуда вообще. Глядя на вас, очень сомневаюсь.

Столько слов за раз я не мог переварить в моем состоянии. Я огляделся. Пит спал, полусидя, прислонившись к дереву и нелепо уткнув подбородок в грудь. Эдгар лежал трупом, и только по движению травинок возле его рта я с облегчением уловил в нем признаки жизни. Из «коты» доносился храп. Чья-то волосатая нога торчала из-под черного полотнища – чья, одному богу известно. Вышитый олень над нею презрительно вздернул морду. Я вздохнул.

– Ты прямо какая-то бодрячка, и откуда только силы берутся? – спросил я.

Хильма хихикнула и сочувственно посмотрела на меня, как добрая старшая сестра. Она потянулась, подняла с земли пустую бутылку и потрясла ею у меня перед носом. Потом подняла вторую. Она тоже была пустой. Получается, что мы приговорили целых две бутылки? Наши ночные посиделки были покрыты свинцовым мраком.

– Просто я не пью всякую дрянь, – сказала Хильма. Прошло некоторое время, прежде чем наш лагерь несколько ожил. Пит прямиком потопал к воде, откуда вскоре раздалось громкое фырканье и уханье. Мокрая одежда облепила все его тело, но настроение после купания явно улучшилось. Хильма изо всех сил торопила нас. Никто не сопротивлялся. Она сама распорядилась, что Рихард, Генрих и Пит поедут через Тауху. Остальные, в том числе и я, через Кляйнпёзну.

Пока все собирали палатки, я по заданию Хильмы принялся сочинять объяснительные записки – кто кого и где навещал. Я старался писать по возможности взрослым почерком и строго следил за тем, чтобы не затесалась какая-нибудь орфографическая ошибка. Когда я закончил работу, мне стало плохо. Порывом ветра нагнало рябь на воду в нашем озере. Я посмотрел наверх. Правый край темно-синего неба окрасился грязно-серым цветом. Обратная дорога, похоже, будет мокрой.

– Ну что, пора? – сказал Макс, прощаясь. – Мы поедем через Мёлькау, а вы – какой-нибудь другой дорогой, хорошо?

Мы кивнули. Все пожали друг другу руки.

– Когда увидимся теперь? – спросил он. – В сентябре будет Малая ярмарка![30]30
  Малая ярмарка проводилась и проводится по сей день одновременно с традиционной Лейпцигской ярмаркой; в отличие от большой ярмарки, предназначавшейся для более или менее крупных торговых предприятий, Малая ярмарка была ориентирована на обывателя и представляла собой торговую площадку для мелких продавцов; с 1935 г. она проводилась в районе Линденау, где посетителям предлагалось и множество развлечений (аттракционы, кинотеатры, представления бродячих актеров и пр.).


[Закрыть] Мы собираемся на открытие. А вы?

– Да уж не пропустим! – ответил Генрих за всех.

Мы двинулись в путь, сначала пешком, продираясь с нашими велосипедами сквозь тростниковые заросли к тому леску, из которого вышли в пятницу.

Какую-то часть дороги мы проехали вместе. У церкви в Герихсхайне мы разделились. «Похожа на нашу Конневицкую эта церковь, только поменьше», – подумал я. Хотя здесь, наверное, не собираются шалопаи-забияки вроде нас. На меня накатило странное чувство. Как будто что-то закончилось, не успев начаться.

– Вы там осторожнее, – сказал я.

Генрих подмигнул.

– Вы тоже не балуйте, – бросил он напоследок, и троица исчезла в проулке между двумя домами.

Хильма, Жозефина, Эдгар и я поехали в южном направлении.

Порывом ветра изрядно тряхнуло наш скарб, притороченный к велосипедам. Следом налетел еще один. Мы катили по проселочным дорогам, которые только кое-где были заасфальтированы – по таким быстро не проедешь. Слева и справа тянулись взбаламученные желто-зеленые поля, заходившиеся в причудливых танцах. На горизонте сверкали молнии.

За Бойхой упали первые капли, крупные, как леденцы. И вот уже дождь опустил свой тяжелый занавес. Несколько секунд – и мои носки промокли насквозь. Видимость была отвратительной, но я старался не терять общий обзор. Нарваться сейчас на пост добровольной дружины было бы последним делом.

Мы добрались до города без всяких проверок. Быть может, посты убрали из-за плохой погоды, а может быть, на этом участке они вообще были не предусмотрены. Неважно. Главное, что мы доехали.

И тут у Жозефины спустила шина на переднем колесе. У нее был черно-серебряный дорожный Diamant, такой же элегантный, как она сама, – с нашими не сравнится. Я внутренне развеселился. Надо же, чтобы это случилось именно с ее красавцем. Проржавленный драндулет Эдгара с гордым видом проехал мимо. Жозефина ругнулась. Ремонтный набор остался у Генриха.

– Да тут осталось всего несколько километров, – сказал я. – Пойдем пешком.

– А мы? – спросил Эдгар.

– А мы поедем, – ответила Хильма. – Вы ведь и без нас справитесь? – Она наградила меня многозначительным взглядом.

– Конечно, – сказал я.

Мы шли, катя велосипеды рядом с собой. Я смотрел в сторону. Жозефина держалась как загадочный сфинкс. Сердится из-за поломки? Радуется, что я ее провожаю? Я не знал. Молча шагали мы бок о бок, мокрые как мыши.

Дождь прекратился. Голубое небо, яркое, как глаза Жозефины, поприветствовало нас, выглянув из-за серых туч.

– А у тебя есть братья или сестры? – спросил я.

Жозефина, продолжая катить свой велосипед, кивнула. Мы как раз перебирались через лужу.

– Сестра, младшая, – сказала она наконец, – Клара. И брат еще был, старший. Ганс. Умер семь лет назад.

Мне опять как-то резко поплохело. Шнапс снова напомнил о себе – в животе и голове разлилась какая-то муть. Что на это сказать? Я пытался найти хоть какие-нибудь подходящие слова, но они не находились, потому что никакие слова тут не подходили. И тут как-то так получилось, что моя рука сама собой легла Жозефине на плечо. Бархат ее куртки холодил.

– Сочувствую, – сказал я. – Наверное, это очень тяжело.

Жозефина смотрела прямо перед собой.

– Да, тяжело. Особенно потому, что от родителей – никакой поддержки. Скорее наоборот.

Опять родители. Может быть, как раз сегодня ей хочется поговорить о них? Я не знал. Не понимал. Не мог разобраться. Мне хотелось все сделать как надо. Выглядеть понимающим, взрослым. Умным. Но, в сущности, я не имел ни малейшего представления. Ни малейшего представления о том, как разговаривать с девочками, которые тебя интересуют. И уж совсем не представлял себе, как нужно разговаривать с девочкой, у которой умер брат и нелады в семье. Разве такой груз, который она носит в себе, может сравниться с моими проблемами? «Лучше ничего не говорить, чем сказать какую-нибудь ерунду», – подумал я и промолчал.

Мы шли мимо южного кладбища. Почти уже отцветшие рододендроны наполняли воздух сладковатым запахом. У железнодорожного перехода на Мюнхенерштрассе Жозефина остановилась. На той стороне начинался уже наш район.

– Езжай вперед, – сказала она. – Родители. Клиенты. Ну ты понимаешь.

Я кивнул.

– Мне понравилось, – сказал я. – Понравилось, как мы провели время на выходных. Как провели время с тобой.

Жозефина смерила меня взглядом.

– Мне тоже, – сказала она.

К чему это относилось, осталось неясным. Я поехал. На следующем повороте я обернулся. Жозефина подняла руку и помахала мне. Она улыбалась.

11

Мокрый ветер бил мне в лицо, хотя сверху пригревало солнце. Я никак не мог разложить по полочкам последние события. Слишком много всего произошло за короткое время. Я понял, что мне совершенно не хочется возвращаться в родительскую квартиру. Там меня ждали вопросы, честно ответить на которые у меня не было никакой возможности.

Я рассердился. Но ведь я сам решил пойти на вранье. Совершенно сознательно и по доброй воле. Ну что бы сделали со мной родители? Заперли? Кроме Жозефины, у которой были, судя по всему, весьма веские причины, никто из нашей группы не придумывал никаких историй, чтобы усыпить бдительность взрослых.

Может, я просто трус? Мне вспомнился Пит с его беззубыми ухмылочками и многозначительными улыбками. Уж он-то знал ответ на этот вопрос. Мне нужно было с кем-то поговорить. Срочно.

Я пошел к Генриху. Маловероятно, но все же возможно, что он уже добрался до дома. Дверь отворил его отец. Вид у него был свежее, чем два дня назад.

– А, Харро, – поприветствовал он меня, кивнув. – Что случилось? Где Генрих?

Я откашлялся слегка и поздоровался.

– Да я думал, что, может быть, он дома. Мы ехали разными дорогами, – сказал я и замялся. – Из-за патрулей. Генрих поехал через Тауху.

Отец Генриха потер подбородок.

– Хочешь тут его подождать? – спросил он. Предложение было для меня несколько неожиданным, хотя в глубине души я рассчитывал именно на это.

– Благодарю вас. Если я вам, конечно, не помешаю… – сказал я.

Массивное тело передо мной всколыхнулось от булькающего смеха.

– Проходи уж! И давай без этих церемоний! – Он пошел по узенькому коридору, в котором вполне мог застрять. – Усыновить я тебя все равно не смогу! – бросил он мне через плечо.

Я натужно рассмеялся.

В кухне стояла раскладушка. Над ней, на серой голой стене без обоев, висела фотография в рамке. Я посмотрел на нее украдкой. На фотографии была запечатлена молодая женщина в белом платье и белой широкополой шляпе, с младенцем на руках. Рядом с ней – молодой человек с горделивым взглядом, в черном костюме и тоже с белой шляпой, которую он держал, прижав к животу. Наверняка он снял ее, перед тем как сфотографироваться, и не знал, куда ее деть. У другой стены теснилась разная кухонная мебель, явно самодельная. На столе я увидел сладкий пирог.

– Угощайся, – сказал отец Генриха и показал рукой на буфет.

Вся посуда в нем была разномастной. «Неужели он сам испек этот пирог?» – подумал я, доставая себе из буфета маленькую тарелку, которую извлек из-под стопки больших.

– Это не я пек, – сказал отец Генриха, будто прочитав мои мысли. – Соседи принесли. Я им тут водонагреватель починил.

Я кивнул, сел за стол и откусил кусок пирога. У меня с утра во рту ничего не было. Отец Генриха тоже подсел к столу.

– Кстати, ко мне никто не приходил, – сказал он. – Ты еще беспокоился. Из-за родителей.

О своем беспокойстве я уже давно и думать забыл.

– Все равно спасибо вам, – сказал я. – За поддержку.

– Да ладно, – отмахнулся он. – И кстати, мы с тобой на «ты», забыл? С пятницы. Я не шутил.

Я покачал головой. Ничего я не забыл. Просто это было непривычно. Я не мог вспомнить ни одного взрослого, с кем бы я был на «ты», кроме родственников, конечно.

Я ел свой пирог, сначала быстро, потом медленнее, напряженно думая, о чем бы мне поговорить с Фридрихом. Тот сидел и спокойно листал газету. По временам он отрывался от нее и смотрел на меня с легкой улыбкой.

И вот пирог доеден. Тишина заполнила кухню. От этой тишины мне было как-то неловко. С другой стороны, меня не оставляло ощущение, что Фридриха совершенно не волнует, разговариваю я с ним или нет. Странный человек, но все равно какой-то очень симпатичный.

Звяканье металла, поворот ключа в замке спасли меня. Быстрые шаги по коридору – и на пороге появился Генрих. Он был похож на привидение, вылезшее из болота: разодранная в клочья рубашка, весь обляпан грязью с головы до ног, и куда ни посмотришь – одни сплошные ссадины.

– Ничего себе! – ахнул я.

– А, ты уже тут? – только и сказал Генрих. – Привет, пап!

Фридрих наморщил лоб.

– Что стряслось? – спросил он.

– Да с велосипеда грохнулся, – с ухмылкой ответил Генрих, сверкнув белыми зубами, которые казались просто ослепительными на фоне его грязной физиономии. – Я сейчас. Только переоденусь.

Он сбросил на пол рюкзак, снял башмаки, вымыл лицо и руки. Потом принес из другой комнаты табуретку и сел.

– У вас все нормально прошло? – спросил он.

Я кивнул.

– У вас-то, похоже, нет, – сказал я.

Генрих вздохнул и провел рукой по волосам. Руки у него были влажные, и выглядел он теперь как припомаженный – все прядки склеились. Он опять усмехнулся.

– Мы кое-что упустили из виду, – сказал он. – Кое-что очень важное. Праздник. Городской праздник в Таухе. И впилились в самый его разгар. Как стадо баранов, честное слово. Надо было видеть, как на нас все пялились. Как идиоты. А мы на них, немногим лучше. Причем в основном молодняк. И каждый второй готов лезть в драку. – Генрих потянулся к пирогу. – Я возьму себе кусок, можно?

– Конечно, – ответил Фридрих. – Тебе оставили.

Генрих обошелся без тарелки, без вилки. С набитым ртом он продолжал свой рассказ:

– Мы уже почти проскочили, и тут у нас прямо посреди дороги воздвиглись гитлерюгендовцы. В прямом смысле посреди дороги. И давай орать, руками размахивать – того и гляди сейчас взлетят. Стоять! Стоп! Проверка! Ну и все в таком духе. – Генрих сунул себе в рот довольно большой кусок и на какое-то время примолк. Он жевал. Он глотал. – Надо было, конечно, пустить в ход твою прекрасную записку, – заговорил он снова и кивнул в мою сторону. – Но Пит рассудил иначе. Рванул вперед на полной скорости. Вражины – в стороны, как зайцы. Правда, быстро очухались и нас с Рихардом завалили. Врезались в нас велосипедами на полном ходу. Мало приятного, скажу я вам честно.

– И что потом? – спросил я. Но Генрих опять сунул себе в рот кусок пирога, и мне пришлось набраться терпения.

– Потом? Потом, к счастью, вернулся Пит. – Генрих ухмыльнулся. Белые крошки посыпались мелким снежком на пол. – И тут такое началось!

Да, что ни говори, но Пит, при всех его недостатках, в таких горячих ситуациях настоящее спасение. «Надо бы мне как-нибудь сподобиться и подъехать к нему, чтобы он научил меня парочке таких приемчиков», – подумал я и живо представил себе: вот я молочу кулаками, раздаю зуботычины направо и налево, как Макс Шмелинг[31]31
  Макс Шмелинг (1905-2005) – известный боксер, первый немецкий чемпион мира в супертяжелом весе (1930; 1932).


[Закрыть]. А рядом стоит Жозефина и смотрит на меня восторженными глазами.

Фридрих снова углубился в чтение своей газеты. Никаких расспросов, прямо как у меня дома, и все же это выглядело как-то по-другому. Я не мог уловить, в чем разница, но чувствовал, что между отцом и сыном есть внутренняя связь.

– Ты не торопишься? Побудешь еще? – спросил Генрих.

Я кивнул, и мы перебрались в соседнюю комнату со скошенным мансардным потолком. Возле окна стояла узкая и удивительно длинная койка, рядом два кресла и комод, украшенный тонкой резьбой. Мебель напоминала обстановку какого-нибудь замка.

– Досталось в наследство, – сказал Генрих, заметив мой взгляд.

Он показал мне на кресло, приглашая сесть, и я провалился в него, как в мягкую кучу листьев.

– Слушай, а ты не знаешь, что там было с братом Жозефины? – спросил я. Эта тема меня не оставляла в покое. Генрих с любопытством посмотрел на меня.

– Что ты имеешь в виду? Я знаю, что он умер. От Хильмы, она мне как-то рассказала. А ты от кого узнал?

Я развел руками – дескать, понятно от кого.

– От нее самой? – удивился Генрих.

Я кивнул.

– Когда мы домой ехали. А что тут странного?

– Да нет, ничего, – ответил Генрих. – Хотя нет… Немного странно. Не похоже на Жозефину. Вы ведь едва знакомы. – Он наклонился ко мне и ткнул меня слегка в грудь. – Значит, зацепил ты ее.

– Ну не знаю, – сказал я. – Я, честно говоря, растерялся. Прямо дар речи потерял. Соболезнования всякие, я по этой части не силен.

– Да уж, дело трудное… – сказал Генрих.

Его пальцы задумчиво отбивали ритм, барабаня по подлокотникам кресла. Потом он поднялся, выдвинул ящик комода и достал две крошечные фотографии с рифлеными краями. Я узнал молодую женщину, которую видел на фотографии в кухне.

– Моя мама, – сказал Генрих. – Умерла от чахотки. Мне еще и двух не было. Я ее не помню, совсем не помню. Отец меня один воспитывал. Они даже не были женаты.

Какие еще истории мне предстоит узнать на этих выходных?

Я долго разглядывал карточки. Особенно бросалась в глаза улыбка молодой женщины. Это было совершенно необычно. Где это видано, чтобы люди улыбались на фотографиях? Первый снимок был явно сделан в ателье. Мама Генриха сидела на диване, закинув правую ногу на боковину. На второй она стояла в спортивном костюме гандболистки на каком-то лугу, зажав под мышкой мяч. Очень хорошенькая.

– Здорово, – сказал я. – Хотя нет, ничего здорового, прости. Сочувствую не знаю как. По-честному. Опять я запутался в словах…

– По-честному, это меня устраивает, – сказал Генрих. – Ценю честность. Знаешь, сколько я за свою жизнь выслушал всяких разных соболезнований, которым грош цена. Я уже давно ни с кем не говорю о маме – именно поэтому. Надоело слушать всякую чушь. Ты первый за последние годы, кому я рассказываю о ней!

Потом Генрих рассказал мне, что ему было известно о Жозефине и ее семье. О ее матери, которая после несчастного случая с Гансом, занимавшимся скалолазанием, замкнулась в себе и утратила всякий интерес к дочерям. О ее отце, который пустил все силы на расширение своего торгового предприятия и тоже совершенно отстранился от дочерей. О том, что они, раньше не интересовавшиеся политикой, в начале тридцатых стали восторженными поклонниками Гитлера. Коммунисты, евреи, с их точки зрения, были деклассированными элементами, список тех, кому закрыт был доступ в их магазины как нежелательным персонам, становился все длиннее и длиннее. И вообще, ведь в альпинистской группе Ганса был, кажется, какой-то тип славянского происхождения, не он ли виноват в произошедшем? Держаться подальше от чужеродного отребья – вот единственный наказ, который родители сочли необходимым дать Кларе и Жозефине.

Чем дольше говорил Генрих, тем больше я проникался симпатией к Жозефине. Я получил довольно ясное представление о том, как все устроено в ее семье, вернее – как все не устроено. Я был благодарен Генриху за его доверие и откровенность.

На дворе была уже безлюдная ночь, когда я наконец отправился домой. Разные мысли вертелись у меня в голове. Мама встретила меня ворчанием, но я даже толком не слышал, что она там такое говорит.

– Не забудь, завтра тебе уже в школу, – сказала она. – А в среду пойдешь в «Патриотический кружок»[32]32
  «Патриотические кружки», получившие широкое распространение с 1928 г., имелись практически во всех школах и предназначались для организации досуга членов гитлерюгенда и Союза немецких девушек.


[Закрыть]. Прямо в школе. Папа уже договорился. Тебе ничего делать не нужно – просто пойти.

Вот так выглядела моя личная семейная реальность. Она мне претила. Особенно сейчас. Но разбираться с ней мне не хотелось, и я исчез в своей комнате.

Когда я выгружал вещи из рюкзака, мне попался в руки рисунок Генриха. Благодаря тому что я обернул его подарок свитером, он совершенно не пострадал от дождя. Только линии немного смазались. Я прислонил рисунок к стоявшей у меня на письменном столе консервной банке, приспособленной для карандашей и ручек. Это был все-таки приятный момент, когда мы встретились с Генрихом там, на холме. И немного странный. Теперь я был почти уверен, что он хотел мне еще что-то сказать. Именно мне, и никому другому. Я только не знал что.

Уже лежа в кровати, я принял два решения. Во-первых, что я схожу в этот «Патриотический кружок» и просто пригляжусь для начала. Может быть, там даже интересно, изучу, что за публика, а если повезет, кого-нибудь да переманю к нам. Эта мысль подействовала на меня успокаивающе, как и мысль о том, что Жозефина ведь тоже вступила в государственную организацию. И во-вторых, родители и все остальные вместе взятые пусть хоть застрелятся. Я все равно буду встречаться с моими и все равно буду одеваться как хочу. Вот так.