Текст книги "Лермонтов. Исследования и находки"

6

Надо искать архив Мердер. Он мог попасть в Румянцевскую (ныне Ленинскую) библиотеку.

Не попал.

В Пушкинском доме… В Публичной библиотеке… В Литературном музее в Москве… В Историческом музее…

Нет.

Извлечения из записок Анненковой мог взять Петр Иванович Бартенев…

Не взял. Во всяком случае, подтверждения мы не находим.

Значит, два экземпляра машинописи – черновой и перебеленный – нам недоступны или, еще вернее, пропали. А где два других?

Экземпляр, принадлежавший внучкам старухи, хотела читать «вдовствующая» императрица. Надо искать в дворцовых архивах.

Не нашел. Стало быть, читать, очевидно, не дали, а увезли с собой за границу.

Экземпляр, посланный Шубинскому, предназначался в набор. Архив «Исторического вестника» не сохранился. Личный архив редактора – С. Н. Шубинского – цел. Он распался на части. Одна – в Пушкинском доме. Другая была в Библиотеке Академии наук в Ленинграде и поступила оттуда в тот же Пушкинский дом. Часть – в Публичной библиотеке, часть в Историческом архиве Ленинграда. Машинописных копии перевода там нет. Очевидно, никому в голову прийти не могло, что это – ненапечатанный оригинал ценнейших записок. Подумали, что какая-то копия. И как до́лжно не отнеслись.

Все перерыл! Знаю, о чем записки. Знаю, как интересны записки. И все, кто слышат про них, думают то же самое. А найти не могу!

Ехал как-то «Стрелою» из Ленинграда в Москву в одном купе с Цявловским Мстиславом Александровичем и с женою его Татьяной Григорьевной – крупнейшими пушкинистами. Рассказываю им про Мердер, про Анненкову, про то, как Пушкин, встретив ее (в ту пору еще Бухарину) в Москве, на балу, в доме Голицына, напомнил ей эпизод ее детства.

Когда его выслали из Петербурга в 1820 году и он оказался в Киеве, где ее отец был губернатором, он, принятый в доме, их, «как родной», часто спасался от гостей в детскую, где она – Вера Бухарина – с братом учила уроки. И там, следя за тем, как они повторяли по французской книжке урок географии, Пушкин был поражен названием сибирской реки, о которой прежде не слышал: «Женисеа»?..[371]371
  «Новое время», 1902, № 9435.


[Закрыть]

Я говорю очень громко. Цявловский вполголоса бурно меня поощряет, Татьяна Григорьевна сконфуженно уговаривает нас не шуметь и пожалеть четвертого пассажира. В пятом часу ночи сосед свесился с полки:

– Товарищи! У меня будет к вам просьба! Нельзя ли говорить погромче? Я не расслышал про Пушкина!

А записок нет, как и не было! А главное, там про Лермонтова! Ведь Анненкова хорошо знала его. Лермонтов навещал их. Могут оказаться совершенно неизвестные факты…

Спросил как-то году в тридцать восьмом у писателя генерал-лейтенанта Игнатьева Алексея Алексеевича:

– Вы Анненковых в Париже не знаете?

– Кого? Веру и Марью? Да были такие: знакомили когда

то еще в Петербурге. А что тебе от них надо, Андроников? Объясняю.

– Нет, не могу сказать, живы ли даже. Кажется, умерли. А ты что? Писать им собрался? Во Францию или на тот свет? По-моему, сейчас не момент!

Время идет. Нет-нет да и принимаюсь снова за поиски. То в Ленинграде ищу, то в Москве. Не выходят из головы фамилии лиц, причастных к этим запискам. Пойду к каталогу в архиве совсем по другому делу – рука тянется к карточкам: Анненкова, Струве, Нелидовы, Мердер, Бартенев, Шубинский…

Одна из «барышень Анненковых», как значится в адресной книге «Весь С.-Петербург на 1917 год», – вице-президент трудолюбивого общества «Муравей». Где архив «Муравья»? Где бумаги Нелидовых? Где архив Вогюэ? Он занимался русской литературой… Французского оригинала я не ищу. Он где-то за рубежом. Но где? Борис Кириллович Струве, которому записки достались, скончался в 1912 году молодым. К кому перешли его бумаги, сидя в Москве, не выяснишь.

Не было года, чтобы прекратил поиски. Четверть века перебирал в памяти и воображении, как залежалые зерна, фамилии, искал новых путей к утраченной рукописи.

1961 год. Путешествую с писательской делегацией по Лондону. Спрашиваю у парижанки, которая теперь живет в Англии, – она сопровождает нас и ездит с нами в автобусе:

– Не знаете ли вы каких-нибудь Струве́ – не в Соединенных Штатах; там печатает выпады против советской литературы Глеб Струве. Нет, других, живущих где-нибудь в Голландии, Франции, Бельгии…

– Да, в Париже живут. Только я не знаю их адреса.

7

Летом 1962 года еду в Москву из дачного городка Переделкино. Один известный писатель останавливает, просит подвезти его гостью:

– Пожалуйста!

Дорогой выясняется, что гостья преподает в Париже русский язык.

– А вы, случайно, – спрашиваю, – там Струве не знаете?

– Ну еще бы: Петра и Никиту. Давайте я запишу вам адрес. «Рю Клод Дэкаэн… доктор Пьер Стрюве…» На всякий случай и телефон, если попадете в Париж – сможете ему позвонить… Впрочем, зачем вам адрес и телефон, когда есть возможность поговорить с Петром Алексеевичем лично. Он – крупный хирург, прибыл в Москву на Онкологический конгресс и живет сейчас в «Ленинградской» гостинице. Между прочим, сегодня он, кажется, уезжает. Позвоните ему – вы успеете выяснить все вопросы. А я как раз направлялся в Иностранную комиссию Союза писателей. Рассказываю там.

– Зачем звонить, – говорят, – поезжайте немедленно. Пропу́стите случай.

Ожидаю в холле на этаже. Господин Стрюве́ еще не пришел.

Наконец появляется – приятной внешности, невысокий, неторопливый, обстоятельный, лет под сорок, со светлой русской бородкой чеховского фасона.

Называю себя. Здоровается очень приветливо. Оказывается, даже читал мою книжку.

– Неужели, – удивляется он, – мы тоже становимся персонажами ваших историй?

– Это будет зависеть от вас.

– В чем же дело?

– Была такая Вера Ивановна Анненкова…

– Бабка моей двоюродной тетушки, урожденной Струве, – уточняет Петр Алексеевич.

– После нее остались интереснейшие записки…

– Знаю. То есть я их не читал, но знаю, что они существуют.

– Существовали… Она завещала их своему внуку Борису Струве.

– Борису Кирилловичу? Это мой дядя, вернее, двоюродный брат моего деда… Но ведь он… давно умер.

– Он умер в двенадцатом году?

– Да, совершенно верно.

– А куда же делись записки?

– Об этом лучше всего могла бы сказать Мария Кирилловна Шевич. – Мария Кирилловна?

– Именно. Это родная сестра Бориса Кириллыча – моя тетка.

– Простите… а разве Мария Кирилловна…

– Жива в высшей степени! Бодра, обладает незаурядной памятью, несмотря на преклонный возраст, сохранила живой интерес ко всему… Я спрошу у нее. И почти убежден, что вы получите эти записки. Если только они уцелели и принадлежат действительно ей, я вышлю их вам с ближайшею почтой!.. На всякий случай давайте я запишу все это и справлюсь…

– У внучек Веры Ивановны – Анненковых, – продолжаю я свою песню, – был русский перевод извлечений из этих записок…

– Понимаю: речь идет о двоюродных сестрах Марьи Кирилловны… Вернее, может идти об одной: Марья Михайловна умерла, если не ошибаюсь, в сорок втором году. Что касается Веры Михайловны, то она, насколько я знаю, более или менее утеряла рассудок, и думаю, разговор с ней вряд ли к чему-нибудь приведет. Впрочем, по приезде в Париж я выясню все, что интересует вас, и тотчас сообщу.

– Буду вам очень обязан. Через несколько времени получаю письмо: «Имел сегодня длинный телефонный разговор с Марьей

Кирилловной Шевич, из которого выяснил:

1. Французский оригинал воспоминаний В. И. Анненковой остался в России. Борис Кириллович Струве скончался не за границей, как вы предполагали, а в Петербурге, в 1912 году. Рукопись воспоминаний была помещена его старшей сестрой, Верой Кирилловной Мещерской, в сейф. Что касается точного местонахождения сейфа, Мария Кирилловна точных данных не имеет, но как будто существуют только три возможности:

а) Государственный банк. Самое вероятное местонахождение. б) Международный банк. в) Сейф Елены Кирилловны Струве (в замужестве Орловой), на Галерной, 75.

2. Об извлечениях на русском языке М. К. Шевич никогда не слыхала. Боюсь, что розыск сейфа будет более чем трудной задачей, т. к. 45 лет тому назад с сейфами обращались не очень бережно».

Кладу письмо – снимаю с полки описание фондов Центрального государственного исторического архива СССР в Ленинграде. Открываю на слово «Банки».

Неплохо! Около двухсот тысяч единиц хранения в разделе «Государственный банк», около ста тысяч в разделе «Международный банк», а кроме того, частные банки…

Лечу в Ленинград. Прошу разрешения ознакомиться с описью материалов, извлеченных из банковских сейфов в 1917–1918 году. Ищу французский оригинал записок – оригиналато я не искал!..

Нет оригинала.

Собирали работников ленинградских архивов, рассказываю, жалуюсь, призываю помочь…

Нету!

Вернулся в Москву – на столе письмо из Парижа. От Струве!

«На днях навестил Веру Михайловну Анненкову. Она доживает свой век в старческом доме под Парижем – ветхая и совсем больная старушка. Соображает она весьма худо. Рукописи у нее нет, но… может быть, и была. Одна наша общая знакомая помнит, как несколько лет назад Вера Михайловна предлагала ей прочесть воспоминания бабушки. Это чтение так никогда и не состоялось. В то время она жила на собственной квартире в Париже. В старческий дом она переехала приблизительно три года назад. По всей вероятности, все ее бумаги перешли к одному из ее племянников. Может быть, среди них находился русский перевод мемуаров… Не кажется ли Вам забавным, что Вы ищете французский оригинал в России, тогда как я во Франции ищу его русский перевод?!»

«Вы ищете»!.. А я даже не знаю, как приступить к поискам. Хоть и уверен, что записки лежат где-нибудь без движения. И кто-то знает о них, но не имеет представления ни о том, что они нужны мне, ни о том, что написано в них.

Решаю рассказать по телевидению эту историю, а по ходу передачи спросить: «Не знает ли кто-нибудь из вас, товарищи телезрители, о судьбе этих записок?»

Однажды я уже обратился за помощью к телезрителям, получил двадцать шесть советов – по телефону и в письмах, и следы человека, которого искал четырнадцать лет, нашел в один день.

Звоню редактору Литературно-драматического вещания Наталье Николаевне Успенской.

– Сколько времени понадобится вам для рассказа? – спрашивает она, уже согласившись.

– Точно не знаю. Сегодня встречаюсь с читателями и сотрудниками Исторической библиотеки и, рассказывая им эту историю, буду глядеть на часы. А завтра сообщу.

Приехал в библиотеку. Начинаю рассказывать… Еще не кончил – директор, рядом со мной сидящий, кладет на стол развернутую записку:

«Не уходите, я знаю, где мемуары Анненковой».

Встреча окончилась – знакомят: Шифра Абрамовна Богина´ – лет тридцати с небольшим, очень скромная, очень интеллигентная.

– Эти записки в ЦГАДА. – говорит она, взволнованная не меньше меня. – Я работала там по договору – обрабатывала документы из сборных личных фондов самого разного времени. И несколько лет назад описала рукопись Анненковой. Она жена генерала? Французская рукопись?.. Там!

В ЦГАДА?! В архиве древних актов, где хранятся столбцы времен Ивана Грозного и Алексея Михайловича?! Куда я ходил много раз – в 30-х годах и в 40-х! Хотя там их и быть не могло и ходить туда было незачем. А ходил! В последний раз, кажется, в 51-м году! Непостижимы судьбы архивные! Кто мог подумать!

Приехал на Пироговскую, дом 17. Сколько раз входил я в этот подъезд!

Меня уже ожидают сотрудники, ожидают записки – Богина предупредила по телефону. Вот они – в белых бумажных обложках. Пятнадцать. Твердым почерком. По-французски: «La verité, rien, que la verité» – «Правда, и только правда»[372]372
  ЦГАДА, из коллекции «Сборный личный фонд». Фонд В. И. Анненковой.


[Закрыть].

Вы думаете, я обрадовался? Нет! Я так привык искать эти записки, что мне показалось, будто у меня что-то отняли.

Но мало-помалу эта пустота стала заполняться содержанием записок.

Они интересны. Очень. Очень обширны. В них более семисот листов. Привести их здесь полностью невозможно. Даже в пространных выписках. Это придется сделать отдельно. А сейчас в переводе Л. В. и Н. В. Классен я процитирую те страницы, на которых Анненкова ведет рассказ о Пушкине, о Лермонтове, о Москве начала 30-х годов, об атмосфере, в которой возникли те новогодние мадригалы и эпиграммы, с которых мы начали этот рассказ.

8

Прежде всего остановимся на эпизодах, связанных с именем Пушкина, которого, как уже было сказано, Вера Бухарина впервые увидела в Киеве, в доме отца своего, занимавшего пост губернатора.

«…возвращаюсь к воспоминаниям детства, связанным с Киевом, – пишет она. – Из смутных воспоминаний прошлого полнее всего сохранилось впечатление от прекрасной Андреевской церкви, расположенной на горе и более поэтичной, чем в настоящее время: тогда она одна выделялась на небесной лазури и казалась устремленной ввысь; ее не принижало еще соседство дома Попова, новой «Десятинной» церкви и дачи Андрея Муравьева – этого «Андрея Незванного», который явился заменить «Андрея Первозванного», как об этом сказал с насмешкой один злой шутник.

Губернаторский дом находился на Липовой улице – более прекрасных лип я на свете не видела; их заставил срубить безжалостно один губернатор. Я никогда не могла постигнуть этот акт вандализма со стороны человека, оказавшегося цивилизованным варваром, – это граф Левашов[373]373
  Впоследствии эта улица называлась Левашовской. – И. А.


[Закрыть].

Мой отец и мать широко принимали, киевское общество в эту пору было очень приятное, и я хорошо помню некоторых постоянных посетителей нашей гостиной.

Это – предводитель дворянства граф Олизар, граф Ходкевич, братья Муравьевы-Апостолы (тот, который был повешен, и другой, которого сослали в Сибирь по делу 14 декабря). В ту пору оба они были переведены в армию, когда прежний Семеновский полк раскассировали и они служили в полку, расположенном в Белой Церкви.

Молодой поэт Пушкин был сослан за стихи в Киев, и он говорил, что «язык его довел до Киева и, может быть, даже за Прут» (эта фраза в подлиннике по-русски. – И. А.).

Мой отец, обязанный за ним наблюдать, просил его для облегчения этого дела считать губернаторский дом своим. Молодой поэт поймал его на слове и проводил свою жизнь у нас.

Бестужев-Рюмин, князь Волконский, прозванный «Бухна» (в подлиннике по-русски. – И. А.), Капнист, сын поэта, наш сосед по деревне, с которым мои родители были близко связаны, тоже очень часто приходили в салон, где в дни больших приемов встречали элегантных, красивых полек.

Между ними особенно вспоминаю мадам Ганскую, урожденную Ржевускую (Анненкова по ошибке написала ее фамилию «Ржеванская». – И. А.), которая была «Лилией Долины» Бальзака и на которой знаменитый романист женился впоследствии, когда она находилась уже на склоне лет, а в пору первых моих впечатлепий ей, красивой, как ангел, было 17 лет.

Она была женой человека малоприятного, с мрачным расположением духа.

Из наиболее близких к нашему дому вспоминаю Раевских – семью командира корпуса, командующего войсками генерала Николая Николаевича Раевского. Сад губернаторского дома был у нас общим для двух домов, и мы часто видели генерала. Сын генерала Раевского несколько раз приходил присутствовать на моих уроках; это он – «Демон» Пушкина, о котором поэт сказал:

 
На жизнь насмешливо глядел
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел…
 

(стихи в подлиннике по-русски. – И. А.).

В ту пору мне было около восьми лет…»[374]374
  Тетрадь 1, лл. 53–59.


[Закрыть]

Время, о котором пишет здесь В. И. Анненкова, определено очень точно.

В первый раз сосланный на юг Пушкин прибыл в Киев в середине мая 1820 года, остановился у Раевских и через день или два отправился дальше в Екатеринослав – к месту ссылки[375]375
  М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. M., Изд-во АН СССР, 1951, с. 220.


[Закрыть].

Мог ли он за такой короткий срок пребывания в Киеве познакомиться с губернатором Бухариным и даже зайти в детскую комнату, где восьмилетняя девочка старалась запомнить название сибирской реки «Женисеа»?

Много времени на это не требовалось, тем более что дома Раевских и Бухариных стояли в одном саду. Во всяком случае, утверждение Веры Бухариной, что это было в 1820 году, опровергнуто быть не может.

Второй раз Пушкин побывал в Киеве «на контрактах» – то есть во время киевской ярмарки, в конце января – начале февраля 1821 года[376]376
  М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. M., Изд-во АН СССР, 1951, с. 275–277.


[Закрыть].

Вот в эти-то две недели, остановившись опять у Раевских, Пушкин и «проводил свою жизнь» у Бухариных. «В ту пору мне было около восьми лет», – пишет Анненкова. Она родилась 2 июня 1813 года. В начале февраля 1821 года ей было около восьми лет. Все совершенно сходится!

Анненкова вспоминает Эвелину Ганскую, урожденную графиню Ржевускую, ставшую впоследствии женой Оноре де Бальзака, которой было в то время семнадцать лет.

Эвелина Ржевуская родилась в 1803 году. В 1820-м, когда Бухарина назначили киевским губернатором, ей было семнадцать лет. Все очень точно!

Среди тех, кто посещал салон ее родителей, Анненкова выделила (вероятно, видела их чаще других!) крупнейших деятелей декабристского движения, руководителей Южного общества – Сергея Муравьева-Апостола и его «неотступного приятеля» Михаила Бестужева-Рюмина. В 1821 году оба служили в Полтавском пехотном полку в Белой Церкви, переведенные из раскассированного Семеновского полка[377]377
  «Восстание декабристов». Материалы, т. VIII, «Алфавит декабристов». Под редакцией и с примечаниями Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса. М., 1925, с. 281, 359–360.


[Закрыть]. Брат Сергея Ивановича Матвей Муравьев-Апостол, один из виднейших участников Южного общества, жил тогда в Киеве, состоя адъютантом при военном губернаторе Малороссии Репнине[378]378
  Там же, с. 358–359.


[Закрыть]. Генерал-майор Сергей Григорьевич Волконский, за которым закрепилось прозвище «Бюхна», накануне второго приезда Пушкина в Киев был назначен бригадным командиром 19-й пехотной дивизии, расквартированной в Умани[379]379
  «Алфавит декабристов», с. 297–298.


[Закрыть].

Всех четверых или, уж во всяком случае, троих Пушкин знал еще по Петербургу и встречался с ними в продолжение всей южной ссылки.

Новых знакомств Пушкина с декабристами записки Анненковой не устанавливают, но позволяют думать теперь, что поэт встречал их в Киеве – в губернаторском доме.

Анненкова запомнила в салоне отца графа Александра Ходкевича – крупного волынского помещика, отставного генерала польской службы, члена тайной политической организации – Патриотического польского общества[380]380
  «Алфавит декабристов», с. 199–200 и 415.


[Закрыть]. Это общество, преобразованное из Национального польского масонства, возникло еще в 1820 году[381]381
  И. Б е к к е р. Декабристы и польский вопрос. – «Вопросы истории», 1948, № 3, с. 67.


[Закрыть] (по другим данным – в 1821 году[382]382
  С. С. Л а н д а. Мицкевич накануне восстания декабристов. – «Литература славянских народов», вып. 4. М., Изд-во АН СССР (Институт славяноведения), 1959, с. 98.


[Закрыть]). К лету 1821 года были созданы ответвления Общества, и глава его «литовской провинции» выехал в Кишинев к генералу М. Ф. Орлову[383]383
  Там же.


[Закрыть]. Это произошло вслед за московским совещанием, на котором М. Ф. Орлов предложил принять радикальные меры для подготовки вооруженного выступления. Связь Южного общества с Патриотическим польским обществом была установлена в 1823 году Бестужевым-Рюминым и Сергеем Муравьевым-Апостолом и именно через графа Ходкевича[384]384
  «Восстание декабристов». Материалы, т. IV. М., – Л., ГИЗ, 1927, с. 401. «Дело С. И. Муравьева-Апостола».


[Закрыть].

По словам Муравьева, в 1823 году они вместе с Бестужевым-Рюминым «предложили графу Ходкевичу свести Южное общество с Польским»[385]385
  «Восстание декабристов», т. IX, с. 95.


[Закрыть]. И в следующем – 1824 – году во время «контрактов» в Киеве Ходкевич познакомил их с депутатом Польского общества Крыжановским, который «вошел с ними в переговоры и заключил словесный договор»: Южное общество обещало полякам независимость и уступку некоторых завоеванных областей, а поляки обязывались содействовать революции и «отнять у цесаревича средства возвратиться в Россию»[386]386
  Там же, т. IV, с. 401.


[Закрыть]. Эти встречи происходили в Киеве на квартире Ходкевича, на квартире Бестужева и у Крыжановского…[387]387
  Там же, т. IX, с. 95.


[Закрыть] Не будем продолжать: уже ясно, что в установлении контакта между декабристами и польскими патриотами графу Ходкевичу принадлежала весьма важная роль.

Не менее интересна фигура графа Густава Олизара – польского поэта, вольнодумца и патриота, как раз в те дни, когда Пушкин находился в Киеве – в начале 1821 года, – прошедшего с успехом на выборах в киевские губернские маршалы[388]388
  С. С. Ланда. Мицкевич накануне восстания декабристов, с. 92.


[Закрыть]. Близкий друг Муравьева и Бестужева-Рюмина, Олизар знал не только о том, что в России и Польше существуют революционные организации, но и о том, что члены Южного общества и польские конспираторы связаны между собой[389]389
  Там же, с. 92–93.


[Закрыть]. И это не мудрено: «Бестужев-Рюмин, – показал П. И. Пестель, – познакомившись в Киеве с Гродецким, графом Олизаром и графом Ходкевичем, первый открыл сообщение Русского общества с Польским»[390]390
  «Восстание декабристов», т. IV, с. 106.


[Закрыть]. И снова: «Бестужев же был в сношении с Г. Олизаром»[391]391
  Там же, с. 80.


[Закрыть]. Не отрицал этого и Бестужев-Рюмин, признавший, что в 1824 году он «сносился преимущественно» с Гродецким, Ходкевичем и Олизаром[392]392
  ЦГИАМ СССР, ф. 48, ед. хр. 470, л. 7. Цитирую по статье С. С. Ланда «Мицкевич накануне восстания декабристов», с. 100.


[Закрыть].

Оба – и Ходкевич и Олизар – в начале 1826 года были арестованы и доставлены в Петербург, как лица, прикосновенные к заговору[393]393
  «Алфавит декабристов», с. 415 и 368.


[Закрыть].

Что, казалось бы, нового могут внести в освещение этих событий несколько строк, написанных Анненковой по воспоминаниям ее, относящимся к восьмилетнему возрасту?

Дату! Год первой встречи!

В своих показаниях братья Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин говорят разное и во многом противоречат даже самим себе. Так, составляя специальную записку о сношениях с поляками, Бестужев писал, что о существовании Общества в Польше узнал от Ходкевича «на киевских контрактах в 1824 г.»[394]394
  «Восстание декабристов», т. IX, с. 72.


[Закрыть]. Сергей Муравьев свидетельствует, что он с Бестужевым предложили «свести Южное общество с Польским» в 1823 году, указавши при этом, что предложение это было сделано им вместе с Бестужевым графу Ходкевичу[395]395
  Там же, с. 95.


[Закрыть]. А из протокола другого допроса следует, что ни с Ходкевичем, ни с Олизаром он – Муравьев – «личного сношения не имел»[396]396
  Там же, т. IV, с. 257.


[Закрыть].

Бестужев отрицал политическую связь с Олизаром[397]397
  «Алфавит декабристов», с. 141


[Закрыть] – что же касается Ходкевича, то он пытался уверить, что Ходкевич «не принадлежал к Обществу с 1814 года» (имея в виду польское масонство)[398]398
  «Восстание декабристов», т. IX, с. 43, 88.


[Закрыть]. В другой раз показал, что, пользуясь знакомством Ходкевича, «успел найти в нем усердного посредника в сближении обоих обществ»[399]399
  Там же, с. 167.


[Закрыть]. Матвей Муравьев-Апостол уточнил место встречи – начало сближения произошло, по его словам, в 1823 году в Киеве в доме Н. Н. Раевского[400]400
  Там же, с. 233.


[Закрыть]. Отсюда возникло представление, что Бестужев и Муравьев и познакомились с Ходкевичем только в 1823 году и что местом их первой встречи был дом генерала Раевского[401]401
  Л. А. М е д в е д с к а я. Южное общество декабристов и Польское патриотическое общество. – В кн.: «Очерки из истории движения декабристов». Сборник статей. Под редакцией Н. М. Дружинина, Б. Е. Сыроечковского. М., Госполитиздат, 1954, с. 279.


[Закрыть].

Нет, Анненкова свидетельствует, что все они бывали у губернатора еще до 1822 года, ибо в 1822 году Бухарин покинул Киев и вышел в отставку. Более того: она подчеркнула, что именно Ходкевич, Олизар и братья Муравьевы-Апостолы принадлежали к числу «постоянных» посетителей бухаринского салона, куда «часто» приходил Бестужев. Так что знакомство Муравьевых и Бестужева с графом Ходкевичем и с Олизаром относится не к 1823 году, а, безусловно, к более раннему времени, до 1822 года. На следствии Муравьев и Бестужев сказали не все. Недаром Комиссия пришла к выводу, что «Олизар не знал о существовании тайных обществ в России и в Польше»[402]402
  «Алфавит декабристов», с. 141.


[Закрыть], взгляд, опровергнутый новейшими исследованиями декабризма и биографами польского поэта.

Весьма возможно, что раньше, нежели принято было думать, познакомился с Олизаром и Пушкин. Мы знаем, что они виделись в Кишиневе летом 1821 года[403]403
  М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, с. 304.


[Закрыть]. Записки Анненковой позволяют предположить, что знакомство произошло еще в январе – феврале и что Ходкевич тоже входил в число знакомцев поэта.

Первую встречу с госпожой Ганской относят к 1823 году, ко времени, когда Пушкина перевели в Одессу[404]404
  М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, с. 394.


[Закрыть]. Но, видимо, и тут имеются основания считать, что с нею и с сестрою ее – Каролиной Собаньской – дочерьми предводителя киевского дворянства графа Ржевуского Пушкина познакомил киевский губернатор Бухарин, у которого в дни больших приемов гости встречали красивых и элегантных полек. Тем более что с Собаньской Пушкин познакомился именно в Киеве, 2 февраля 1821 года[405]405
  Там же, с. 276.


[Закрыть]. Кстати, анненковская характеристика Вацлава Ганского: «малоприятный человек с мрачным расположением духа», объясняет данное ему Пушкиным прозвище «Лара», – по имени мрачного байроновского героя[406]406
  «Рукою Пушкина». Несобранные и неопубликованные тексты. Подготовили к печати и комментировали М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский, Т. Г. Зенгер. М.—Л., «Academia», 1935, с. 199.


[Закрыть].

Капнист, «сын поэта» и «сосед по имению» не только сосед и не только сын автора комедии «Ябеда» – Алексей Васильевич Капнист, но и адъютант генерала Раевского, член Союза благоденствия, которого Бестужев-Рюмин пытался вовлечь в Южное общество, в чем, однако, не преуспел, потому что с 1821 года Капнист будто бы «совершенно переменил свой образ мыслен». Так было говорено на следствии, когда Бестужева-Рюмина и Муравьева допрашивали насчет арестованного Алексея Капниста. Но как бы там ни было, в 1821 году, когда Пушкин навещал дом Бухариных, Капнист еще держался прежнего образа мыслей[407]407
  «Алфавит декабристов», с. 91 и 323.


[Закрыть].

Вот гости, которых Анненкова запомнила в салоне отца. Ошиблась она только в одном, говоря, что Пушкин был сослан в Киев. В Киев он прибыл из Петербурга, по пути к месту ссылки, а второй раз приезжал из Кишинева, куда Инзов, принимая новое назначение, взял с собою поэта и где Пушкин жил, покуда Кишинев не переменили ему на Одессу. Фраза, которую Пушкин сказал в Киеве декабристу М. Ф. Орлову – «Язык и до Киева доведет, а может быть, и за Прут», – в пушкинской литературе известна[408]408
  И. Кубасов. П. Л. Яковлев. Очерк жизни и деятельности. – «Русская старина», 1903, кн. VII, с. 214.


[Закрыть].

Обращаю внимание на эти подробности для того, чтобы определить общий характер воспоминаний. Судя даже по одному эпизоду, они обстоятельны и в целом очень точны.