Текст книги "Лермонтов. Исследования и находки"

«Вскоре после того заехал к нему один из его родственников, из высшего круга (не назову его); – у них завязался разговор об истории Дантеза (барон Гекерн) с Пушкиным, которая в то время занимала весь Петербург. Господин этот держал сторону партии, противной Пушкину, во всем обвиняя поэта и оправдывая Дантеза. Лермонтов спорил, горячился, и когда тот уехал, он, взволнованный, тотчас же написал прибавление к означенному стихотворению. В тот же день вечером я посетил Лермонтова и нашел у него на столе эти стихи, только что написанные. Он мне рассказал причину их происхождения – и тут же я их списал; потом и другие из его товарищей сделали то же: стихи эти пошли по рукам»[79]79
  Письмо А. М. Меринского к П. А. Ефремову от 3 февраля 1862 года. – ИРЛИ, ф. 524, оп. 4, № 25, л. 134 об.


[Закрыть].

Письмо, как уже сказано, относится к 1862 году. Цитата из него опубликована П. А. Ефремовым в 1873 году. А «Воспоминания» Бурнашева вышли в свет годом раньше. Совершенно ясно, что «списать» эту историю ни у Раевского, ни у Меринского он не мог. И передал те же самые факты со слов третьего лица – Юрьева.

Сопоставление всех трех рассказов делает версию о визите Столыпина несомненной. И приводит нас к заключению, что в основном (не в характере передачи) Бурнашеву верить всетаки можно. А если так, то следует учесть и некоторые другие идущие к делу подробности.

Так, Юрьев говорил в присутствии Бурнашева, что, как только стихи были готовы, он тотчас списал с них «пять или шесть копий» и немедленно развез их к приятелям, которые, частию сами, частию при помощи писцов, изготовили еще «изрядное количество» копий, и дня через два или через три весь Петербург читал и знал дополнение к стихам на смерть Пушкина[80]80
  «Русский архив», 1872, № 9, стлб. 1831.


[Закрыть].

Далее рассказывается о беспокойстве бабушки, которая пыталась, «словно фальшивые ассигнации, похитить их из обращения в публике»[81]81
  Там же.


[Закрыть].

Есть и другие убеждающие подробности: так, например, отзыв брата царя о стихах Лермонтова (о достоверности его слов разговор сейчас не идет!) был сообщен бабке Арсеньевой Шлиппенбахом. Это место в записи Бурнашева раньше казалось совершенно недостоверным (бабке поэта сообщает такого рода известия начальник юнкерской школы!). Но теперь оно выглядит совершенно правдоподобно, ибо мы за это время узнали, что генерал-майор Константин Антонович Шлиппенбах и Мавра Николаевна, жена его, – близкие Арсеньевой люди[82]82
  «Письма Е. А. Арсеньевой о Лермонтове». Публикация Л. Б. Модзалевского. – «Литературное наследство», т. 45 46, с. 650 и 654.


[Закрыть].

Да в конце концов, точность слов Юрьева – Бурнашева подтверждает не только Меринский, но и сам Лермонтов в своих показаниях, где пишет, что «некоторые люди, по родственным связям или вследствие искательства принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников», не переставали омрачать память убитого. А люди из высшего общества, ставшие аристократами благодаря «искательству» или родству, – это и есть «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», которых в своем показании поэт вынужден назвать «достойными родственниками». Так даже и официальный документ передает существо спора, который отразился в рассказе Юрьева – Бурнашева.

Правда, Бурнашев допустил важный промах. Он не знает, что за стихи на смерть Пушкина Лермонтов арестован, не упоминает про Святослава Раевского. Упущение такого рода говорит о его неполной осведомленности, но не ставит под сомнение другие факты, внесенные в его «ежедневник». Становится ясным, что у Бурнашева множество недостоверных подробностей, но заведомо ложных сообщений нет.

Итак, сведения его, кажется, можно принять. 30 января, встретившись с Владимиром Глинкой, Бурнашев зашел в кондитерскую Вольфа на Невском и там, в задней комнате, спросив чернил и бумаги, списал копию стихов на смерть Пушкина.

7

Но когда же возникло прибавление к стихам?

Первое упоминание о нем находится, как уже сказано, в письме А. И. Тургенева от 13 февраля 1837 года: «Ходят по рукам и другие строфы, – писал он псковскому губернатору, посылая первоначальный текст «Смерти Поэта», – но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истинному автору»[83]83
  А. А. Ф о м и н. Новые материалы для биографии Пушкина (из Тургеневского архива). – «Пушкин и его современники», вып. VI. СПб., 1908, с. 113.


[Закрыть].

Значит, заключительная строфа начала циркулировать в публике еще в первой половине февраля.

Как скоро появилась она после основного текста стихотворения?

Бурнашев заявляет, что «новые стихи Лермонтова в дополнение к первым» начали ходить по городу после того, как А. И. Тургенев отвез тело Пушкина в Святые Горы[84]84
  «Русский архив», 1872, № 2, стлб. 1816.


[Закрыть], то есть после 4 февраля. Однако в данном случае мы легко можем обойтись без помощи Бурнашева.

В черновике показаний Раевского, если вы помните, вымарана строчка о визите Столыпина: «Между тем вскоре (о которого дня не помню – а кажется, воскресенье) приехал к Лермонтову…»[85]85
  «Дело о непозволительных стихах…», л. 15 об.


[Закрыть]

Воскресенья в первой половине февраля 1837 года приходились на 7-е и 14-е числа. 13-го прибавление уже ходит по городу, и о нем известно Тургеневу. Стало быть, Раевский имеет в виду воскресенье 7-го числа, но, не желая уточнять день приезда Столыпина, слово «воскресенье» вычеркнул.

Несколько лет назад в Киеве, в Институте литературы Академии наук УССР имени Т. Г. Шевченко литературовед Людмила Николаевна Полотай обнаружила список с полным текстом «Смерти Поэта» и с датой: «2 февраля 1837 года».

Беловой автограф «Смерти Поэта» (без заключительных строк). С пометой В. Ф. Одоевского. Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград.

Как ни существенно это число, новый список следует оценить весьма осторожно.

Вспомним: в «Деле» Лермонтова и Раевского тоже фигурирует текст с «прибавлением», но датированный 28 января 1837 года. Тем не менее никто не относит эту помету к заключительной части стихотворения. Весь спор со Столыпиным и написание стихов в два приема еще до того, как Пушкин умер, каждому представляются совершенно невероятными. И все понимают, что представлено стихотворение в полном виде, но 28-м датирован основной текст.

Сконтаминирован и киевский список. Первоначальные строфы были помечены 2 февраля. Позже узнан текст «преступной» строфы и при переписке соединен с основным. Но дата, выставленная в конце, не отброшена, а сохранена и выставлена в конце нового списка. Если 2-го числа создан полный текст «Смерти Поэта», следует допустить, что Владимир Одоевский 10 февраля – восемь дней спустя – еще не знает полного текста, потому что 10 февраля ближайшим друзьям Пушкина Карамзиным он дает списать первые пятьдесят шесть строк. И только 16-го (следовательно, через две недели) Карамзины узнают заключительную строфу. В этом случае следует допустить, что не только Александр Тургенев, но даже и сам Бенкендорф ничего не слышали о ней до 13-го!..

Поэтому, вернее всего, эта помета означает не время создания полного текста стихотворения, а день, когда списана копия с первоначальных пятидесяти шести строк. Во всяком случае, новая копия, о происхождении которой покуда ничего не известно, не имеет преимущества перед той, которая фигурирует в «Деле» и датирована 28 января. Впрочем, к вопросу о времени создания и распространения этой строфы мы с вами еще вернемся.

Стихи на смерть Пушкина и Лермонтов и Раевский сразу же расценили как важнейший общественно-политический документ и отнеслись к нему настолько серьезно, что Лермонтов, ничего еще не печатавший и крайне нерешительный в отношении своего будущего дебюта, без колебаний вступает в литературу в качестве нелегального поэта, ибо совершенно убежден в необходимости громко, на всю страну сказать правду о Пушкине: Пушкин казнен рукою Дантеса по приговору аристократии!

Тем не менее вначале не только у самого Лермонтова, но и в литературном кругу была мысль, что стихотворение в первой его редакции можно будет поместить в «Современнике». Недаром на автографе «Смерти Поэта» есть надпись, сделанная рукою В. Ф. Одоевского, одного из продолжателей пушкинского журнала: «Стихотворение Лермонтова, которое не могло быть напечатано».

Значит, надеялись?

Да, мы еще встретимся с указанием не печатать стихи. Но, конечно, с того момента, когда прибавлены шестнадцать заключительных строк, ни Лермонтов, ни Раевский о напечатании больше не думают.

Еще прежде, чем первоначальный текст мог бы появиться в журнале, Лермонтов и его приятель приступают к распространению копий: стихотворение должно быть прочитано тотчас, немедленно, пока вереница людей проходит через квартиру, чтобы проститься с Пушкиным. Город ждет слова´ правды!

Раевский приступает к размножению текста. Делается это организованно и бесстрашно. Одни из его сослуживцев потом вспоминал, как Раевский принес на приятельский вечер только что написанные стихи на смерть Пушкина, и они тут же переписывались в «несколько рук»[86]86
  «Из записок В. А. Инсарского». – «Русский архив», 1873, № I, стлб. 528.


[Закрыть].

Копии распущены «повсеместно». Спрос возрастает. «Экземпляры стихов, – свидетельствует Раевский, – раздавались всем желающим, даже и с прибавлением 12 стихов…»[87]87
  «Дело о непозволительных стихах…», л. 7 об.


[Закрыть]

Чем более говорят ему о таланте Лермонтова, тем более охотно Раевский дает переписывать экземпляры.

И снова: «Экземпляры расходились десятками». «Экземпляров просили полных, я раздавал и с прибавлением <более и более> стихи требовали…»[88]88
  «Дело о непозволительных стихах…», лл. 15, 17.


[Закрыть]

Часть этих признаний осталась в черновике, но все равно – заявление удивительно по смелости и опытной дальновидности. Признавая, что он распространял стихи без счета – десятками, что он раздавал их решительно всем, Раевский снимает вопрос: кому раздавал? Снимается вопрос и о том, кто помогал в раздаче, ибо арестованный решительно заявляет: все это сделано им!

В скольких копиях распространилось стихотворение – не установлено. И. И. Панаев в своих воспоминаниях говорит:

«Переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми»[89]89
  И. И. П а н а е в. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950, с. 96.


[Закрыть].

«Десятки тысяч» – это, конечно, гипербола. Но что налаженное Раевским распространение стихов обеспечивало изготовление огромного количества копий, с которых, в свою очередь, снимались новые копии, – это бесспорно.

С момента возникновения дополнительных строк по городу начинают ходить два текста – первоначальный, «элегия», как называют его Раевский и Шан-Гирей, и с добавлением шестнадцати строк. Не исключено, что были копии, в которых отсутствовали последние четыре стиха:

 
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
 

Нет, Раевский, видимо, не случайно писал, что экземпляры раздавались «с прибавлением 12 стихов, содержащих в себе выходку противу лиц, не подлежащих…» и проч.

И снова – в беловике, один из подзаголовков, разделяющих показания на «пункты»:

«Прибавление 12 стихов».

«Двенадцати»? Может быть, это описка?

Тогда как понимать слова Л. Н. Муравьева о том, что Лермонтов прочел ему стихи на смерть Пушкина, в которых он не нашел ничего особенно резкого, потому что «не слыхал последнего четверостишия, которое возбудило бурю против поэта»?[90]90
  А. Н. М у р а в ь е в. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871, с. 23.


[Закрыть]

Я-то думаю, что «последним четверостишием» Муравьев называет всю заключительную строфу. Тем не менее отметить совпадение в счете стихов у С. Л. Раевского и А. Н. Муравьева следует.

Это еще не все!

До нас дошли экземпляры стихов с прибавлением шестнадцати строк, но без эпиграфа. И экземпляры с прибавлением и с эпиграфом. Это значит, что эпиграф появился позже самих стихов, когда полный текст «навлек неприятности» автору. Появился для того, чтобы смягчить впечатление от последней строфы.

Текст эпиграфа Лермонтов заимствовал из трагедии французского драматурга XVII столетия, современника Расина Жана Ротру, который, в свою очередь, использовал ситуацию испанского драматурга Франческо де Роксас[91]91
  А. О[доевский]. О трагедии «Венцеслав», соч. Ротру, переделанной г. Жандром. – «Сын отечества», 1825, № 1, с. 101.


[Закрыть].

Пьеса Ротру называется «Венцеслав». В основе ее сюжета – трагедия ревности. Наследный польский принц Владислав любит кенигсбергскую герцогиню Кассандру, на которой тайно женится его родной брат Александр. Владислав убивает соперника. Вдова обращается к отцу убитого и убийцы, старому королю Венцеславу, с мольбою о правосудии. Чувства отца борются в короле с чувством долга. Наконец побеждает долг. Король посылает сына на казнь. Но в последнее мгновение любовь оказывается сильнее, и убийца помилован, как объявляет монарх, в интересах престола[92]92
  Rоt rоu Jean. Venceslas. Tragédie. Paris, 1774.


[Закрыть].

Эту трагедию переделал для русской сцены приятель Грибоедова Андрей Жандр. Она предполагалась для бенефиса знаменитого Каратыгина. Но цензура не пропустила ее[93]93
  «Русский биографический словарь», том «Жабокритский – Зябловский», с. 6–8. Статья об А. А. Жандре.


[Закрыть]. Отрывок (I действие) появился в альманахе «Русская Талия» (1825). Одоевский, Грибоедов были в восхищении от Жандра, переведшего пьесу великолепными стихами без рифм[94]94
  П у ш к и н. Письма. Под редакцией и с примечаниями Б. Л. Модзалевского, т. I. 1815–1825. М.—Л., ГИЗ, 1926, с. 504.


[Закрыть]. «Чудно хорошо!» – восклицал Пушкин, прочитав перевод «Венцеслава»[95]95
  Там же, с. 101.


[Закрыть].

Вот из этого не пропущенного цензурой произведения и заимствовал Лермонтов текст для эпиграфа:

 
Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
 

(Из трагедии.)[96]96
  «Дело о непозволительных стихах…», л. 26; «Venceslas», act. IV, Scène VI, p. 77.


[Закрыть]

Доказательством, что эпиграф приписан после стихов по соображениям политической осторожности и вошел в «новейшие» копии, изготовленные уже после того, как Лермонтову стали грозить неприятности, служит экземпляр, списанный родными поэта для родственницы его А. М. Верещагиной. В этом экземпляре эпиграфа нет, а между тем нет никаких сомнений, что уж в их-то руках находился самый достоверный источник полного текста и что эпиграф, тем самым, предназначался для читателей иной категории[97]97
  Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Рукописное отделение, фонд А. М. Верещагиной, № 456, карт. I.


[Закрыть].

Это несоответствие эпиграфа тексту сразу почувствовал Герцен. Публикуя стихи на смерть Пушкина в «Полярной звезде», он решительно отбросил его, а вернувшись к стихотворению в одной из своих статей («О развитии революционных идей в России»), назвал добавление эпиграфа «единственной непоследовательностью» поэта[98]98
  А. И. Г е р ц е н. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII. М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 224. Далее всюду цитируется это издание.


[Закрыть].

Именно по этим соображениям, – что эпиграф возник позже стихов и преследовал цели, не имевшие ничего общего с поэтическим замыслом Лермонтова, – современные исследователи исключили его из текста стихотворения и перенесли в примечания. Тем более что он находится в полном противоречии с напоминанием о «божьем суде» и о законе, под сенью которого таится стоящая возле трона толпа палачей.

Но прямо-таки в вопиющем несоответствии находится он с последними четырьмя строчками, которые содержат угрозу, что в день суда польется черная кровь палачей Пушкина. Ибо это уж никак не согласуется с уверением, что автор просит правосудия у царя.

Я думаю, что от этих четырех строк Раевский, в случае дальнейших расспросов, решил отказаться. Потому-то и говорит о «12 стихах». В конце концов, эти четыре строки можно было приписать неизвестному автору. Недаром по городу одновременно с заключительными стихами пошел слух, что они «не этого автора» – то есть не Лермонтова (А. И. Тургенев)[99]99
  См.: с. 15 наст. изд.


[Закрыть], что окончание, «кажется, и не его» (А. Н. Карамзин)[100]100
  Там же.


[Закрыть].

Что же касается эпиграфа, то Лермонтову и Раевскому в этот момент было важно любым способом ослабить впечатление от последней строфы.

Цели своей они не достигли: эпиграф вызвал совсем не тот отклик, на который они рассчитывали. Бенкендорф сразу понял уловку – намерение провести правительство и III Отделение призывом к милости императора – и пишет в донесении царю: «Вступление к… сочинению дерзко»[101]101
  С. Шостакович. Лермонтов и Николай I. – «Литературная газета», 1959, № 126.


[Закрыть].

Но к переписке Бенкендорфа с царем мы вернемся. А сейчас попробуем выяснить, что за люди находятся около Лермонтова.

8

Кто присутствует при разговоре Лермонтова с Николаем Столыпиным?

Первая фигура ясна: Святослав Афанасьевич Раевский. В своем «Объяснении» он пишет: монолог Лермонтова оканчивался словами, «мне памятными». Он сравнивает фразы поэта, сказанные в пылу спора, с теми, которые вошли в текст заключительных строк. Словом, разговор происходит при нем.

Присутствовал Николай Юрьев.

В комнате четверо?

Нет!

«Столыпин сообщал <и еще кто-то, не помню> передавал, – пишет Раевский, – мнения, рождавшие новые споры»… «Лермонтов и его партия», «Лермонтов и половина гостей»… – И снова в подзаголовке: «Возражение Лермонтова и его парт…»[102]102
  «Дело о непозволительных стихах…», лл. 16 об., 16, 15 об.


[Закрыть]

Снова в комнате люди, снова разгорается спор, снова две партии спорящих!

С кем же в эти дни видятся Лермонтов и Раевский? Кто составляет «партию» Лермонтова?

При обыске у друзей отобраны в числе прочих бумаг несколько писем и коротких записок. Их содержание отразилось в жандармской описи. Одна из записок находится в деле.

Это записка некоего Смагина от 11 февраля (четверг) [1837 года]:

«Пришлите, добрейший Святослав Афанасьевич, обещанную Вами докладную записку. Она, верно, уже готова.

Не забудьте также о просьбе моей касательно Краевского.

На днях я надеюсь заехать к Вам вечером – посмотреть битву Вашу с Лермонтовым.

Царствуйте благополучно.

Весь Ваш Смагин»[103]103
  «Дело о непозволительных стихах…», л. 28.


[Закрыть].

Отобрана записка к Раевскому некоего Орлова, от 4 февраля. Орлов просит извинить его за невозвращение в срок текста стихов и просит исправить в копии вкравшиеся неточности[104]104
  Висковатов. Биография, Приложение IV, с. 14.


[Закрыть].

Отобрана записка некоего Алексея Попова, извещающего о своем дежурстве в библиотеке и приглашающего туда Раевского[105]105
  Там же.


[Закрыть].

Отобрано письмо к Лермонтову поручика лейб-гвардии Московского полка Унковского с приглашением бывать у него вместе с Раевским и прочими знакомыми по понедельникам. И еще от Унковского – записка к Раевскому с приглашением на вечер для шахматной игры[106]106
  Там же, с. 16 и 14.


[Закрыть].

Кто эти люди?

Прежде чем ответить на этот вопрос, надо напомнить, где и в какой должности служит Раевский.

По выходе из Московского университета, который он окончил со званием действительного студента отделения нравственно-политических наук, Раевский в 1831 году переехал в Петербург и поступил в департамент государственных имуществ, где с осени 1832 года занимал должность столоначальника. В этой должности он прослужил около четырех лет. Весною 1836 года Раевский перешел начальником стола в департамент военных поселений[107]107
  Копия с аттестата С. А. Раевского, полученная мною в 1940 году от внучки его З. В. Трембовельской и правнучки О. В. Раевской.


[Закрыть].

А теперь обратимся к авторам тех записок, которые отобраны при аресте.

Смагиных в Петербурге несколько. Но судя по тому, что корреспондент Раевского пишет о докладной записке, – это чиновник. Таковым был Смагин Павел Алексеевич, столоначальник Главного управления путей сообщения[108]108
  «Адрес-календарь и Общий штат Российской империи на 1844 год», ч. I, с. 289.


[Закрыть].

Просьба относительно Краевского, содержащаяся в этой записке, позволяет думать, что Смагин пробует силы в литературе: Краевский редактирует «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду» и «заведует корректурою» в «Современнике».

Следует заметить, что этот чиновник собирается заехать, чтобы посмотреть на шахматную партию Раевского с Лермонтовым. Это значит: короткий знакомый! Напоминание: «пришлите обещанную записку» – свидетельствует, что недавно виделись. Послана записка в то время, когда по Петербургу расходятся стихи на смерть Пушкина, с прибавлением. Заметим еще, для полноты сведений, что Смагины с Лермонтовым в родстве по Столыпиным.

Орлов, коего записка точно так же отобрана при аресте, – Василий Иванович, коллежский асессор, штаб-лекарь при департаменте военных поселений[109]109
  Ср. К. Н и с т р е м. Книга адресов С.-Петербурга на 1837 год, с. 982. Ср. К. Н и с т р е м. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей, т. II. СПБ., 1844, с. 123.


[Закрыть]. Стало быть, сослуживец Раевского.

Попов – Алексей Петрович, титулярный советник, экзекутор и казначей департамента государственных имуществ[110]110
  К. Нистрем. Книга адресов С.-Петербурга на 1837 год, с. 1024.


[Закрыть]. Следовательно, бывший сослуживец Раевского.

Поручик лейб-гвардии Московского полка Александр Никитич Унковский – питомец той самой юнкерской школы, в которой учился Лермонтов. (Унковский – старшего выпуска.)[111]111
  «Месяцеслов и Общий штат Российской империи на 1830 год», и I. с. 269; В. П о т т о. Исторический очерк Николаевского кавалерийского училища. Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. СПб., 1873, Приложение, с. 56.


[Закрыть] Он приглашает Лермонтова бывать у него в понедельники по вечерам вместе с Раевским и «прочими его знакомыми» (не забудем, что это слог жандармской описи!).

Что касается другой записки Унковского – к Святославу Раевскому, то возможно, что это и Унковский другой – Николай, брат поручика и бывший сослуживец Раевского по департаменту государственных имуществ, где он состоит в должности помощника младшего контролера[112]112
  «Месяцеслов и Общий штат Российской империи на 1840 год», ч. I, с. 786.


[Закрыть]. Кто из братьев автор этой записки, в данном случае почти безразлично, потому что у поручика, который устраивает «понедельники», Лермонтов и Раевский, несомненно, видят обоих.

О стихах упоминает только один из этих корреспондентов. И у нас нет никаких данных, что все они находились в гостях у Лермонтова с Раевским в те дни, когда в квартире шли шумные споры о виновниках гибели Пушкина. Но что письма, попавшие в опись жандармов, в известной мере намечают круг людей, с которыми Лермонтов видится в этот период, – это бесспорно.

Прибавим к этой группе еще одного сослуживца Раевского – столоначальника Василия Инсарского, который, вспоминая о своем знакомстве с Раевским и Лермонтовым, пишет: «Я весьма часто бывал у них»[113]113
  «Из записок В. А. Инсарского». – «Русский архив», 1873, № 1, стлб. 527.


[Закрыть].

Здесь следует подчеркнуть, что трое из этих лиц – Алексей Попов, Инсарский, Николай Унковский – не сослуживцы, а бывшие сослуживцы Раевского. Другими словами, их объединяют не служебные интересы, а близость интересов духовных, известное сходство взглядов.

Вступив впоследствии в круг высокопоставленной бюрократии, Инсарский писал об этом знакомстве в тоне пренебрежительном и развязном (он был близок к фельдмаршалу Л. И. Барятинскому, питавшему ненависть к Лермонтову). Но в данном случае важен не тон, в котором пишутся воспоминания, а факты, которые Инсарский сообщает. Он пишет, что Раевский постоянно приносил в департамент сочинения Лермонтова и даже как-то «навязал» ему «читать и выверять «Маскарад», который предполагали еще тогда поставить на сцену». Мы уже говорили о том, что этот Инсарский вспоминал «один приятельский вечер, куда Раевский принес только что написанные Лермонтовым стихи на смерть Пушкина, которые и переписывались на том же вечере в несколько рук»[114]114
  Там же, стлб. 527–528.


[Закрыть].

Вот кто изготовляет копии – не только для себя, но и для Раевского, обеспечивая его экземплярами, которые раздаются как прокламации.

Коль скоро зашла речь о переписке стихов, вспомним Юрьева, который после ухода Столыпина изготовил «пять или шесть копий», а его знакомые «изрядное количество» новых.

Вечером того же дня (из чего можно заключить, что спор происходит днем, а если так, то действительно в воскресенье, потому что Раевский при этом присутствовал, а не находился при должности) – вечером того дня к Лермонтову заехал уланский корнет Александр Меринский. И, прослушав рассказ о столкновении с Николаем Столыпиным, списал заключительные стихи прямо с автографа. «Потом, – вспоминает он, – списали их многие из товарищей и знакомых Лермонтова, и они пошли по рукам»[115]115
  Письмо А. М. Меринского к П. А. Ефремову от 3 февраля 1862 года. ИРЛИ, ф. 524, оп. 3, № 25, л. 134.


[Закрыть].

Итак: столоначальники, казначей, помощник контролера, штаб-лекарь, товарищи по юнкерской школе, корнеты гвардейских полков, гвардейский поручик, приглашающий Лермонтова бывать вместе с Раевским и другими знакомыми, – вот примерный круг лиц, которые в тревожные дни 1837 года посещают дом на Садовой, списывают стихи, участвуют в распространении их.

Это – не аристократическая молодежь. Это – круг чиновников и военных, довольно демократический по составу. Становится понятным, откуда могла возникнуть в «Княгине Лиговской» фигура Станислава Красинского, молодого чиновника с университетским образованием, который служит столоначальником в департаменте, разбирающем тяжбы казны с князем Степаном Степановичем «о 20 тысячах десятин лесу». Заметим, что дела о тяжбах казны входили в компетенцию именно того департамента, в котором служат все эти чиновники и в котором служил Раевский. Фигура Красинского, противопоставленная в романе гвардейскому офицеру Печорину, рождается благодаря знакомству Лермонтова с кругом сослуживцев Раевского.

Все это люди с несомненными духовными интересами. Попов – «яростный любитель пения»[116]116
  В. А. Инсарский. Половодье. СПб., 1875, с. 117.


[Закрыть], причем следует обратить внимание, что он приглашает Раевского зайти в библиотеку во время его дежурства. Очевидно, это библиотека, собранная на средства самих чиновников, занимающихся самообразованием… Смагин ищет связи с журналом Краевского.

Несомненно, что идейно-литературными интересами вызвано и стремление Унковского привлечь Лермонтова вместе с его приятелями на свои «понедельники». И в этом смысле гвардейцев Московского полка нельзя ставить в ряд с гвардейскими гусарами – сослуживцами Лермонтова. В Гусарском полку отношения всего более определяются совместной службой и общим гусарским бытом. Здесь – Лермонтова сводят с гвардейским кругом общие интересы, не имеющие отношения к службе.

С кем встречается он на вечеринках Унковского – этого мы пока не знаем. Но одну фамилию назвать все-таки можем, хотя, кажется, нет оснований придавать этому лицу значение в смысле общности идейных интересов с Лермонтовым.

В лейб-гвардии Московском полку служит однокашник поэта по московскому университетскому пансиону и по юнкерской школе – острослов и повеса Константин Булгаков[117]117
  «Месяцеслов и Общий штат Российской империи на 1836 год», ч. 1, с. 269.


[Закрыть].

Унковский и Булгаков живут в казармах Московского полка на Фонтанке.

Нельзя не упомянуть здесь сослуживца Унковского – штабс-капитана Московского лейб-гвардии полка Федора Печерина и не обратить внимания на близость его фамилии к фамилии лермонтовского героя, гвардейского офицера Печорина, появляющегося на страницах романа «Княгиня Лиговская» в 1836 году. Правда, чтобы оказаться до конца точным, должен сказать, что в 1836 году Печерин, сослуживец Унковского, прикомандирован к штабу гвардейского корпуса и поселяется на Дворцовой площади в доме штаба[118]118
  Там же.


[Закрыть], где живет вместе с Иваном Вуичем – прототипом Вулича в «Фаталисте». Но о Byиче – речь впереди.

Итак: чиновники и гвардейские офицеры сходятся в одной комнате, спорят, обсуждают общественные и политические проблемы. И естественно возникает предположение, что самый конфликт, положенный в основу «Княгини Лиговской», – конфликт между гвардейским офицером и департаментским чиновником, – родился из этих споров.

Об идейных интересах кружка, группирующегося в 1835 – начале 1837 года вокруг Лермонтова и его друга Раевского, легче всего судить по направлению интересов самого Святослава Раевского.

Еще А. Шан-Гирей сообщал, что его критические замечания были «не без пользы для Мишеля»[119]119
  А. Шан-Гирей. М.Ю.Лермонтов. – В кн.: Е. Сушкова. Записки, с. 378.


[Закрыть] и что именно через Раевского Лермонтов познакомился с Андреем Краевским, с которым потом был связан по литературной работе, когда стал печататься в «Литературных прибавлениях» и в «Отечественных записках», – Краевский редактировал их.

Покойный профессор Н. Л. Бродский в исследовании, посвященном Раевскому, воссоздал образ высокообразованного и независимого человека, «непокорного начальству», как аттестовал себя сам Раевский, одаренного сотрудника «Литературных прибавлений», интересовавшегося народным творчеством и социально-политическими учениями[120]120
  Н. Б р о д с к и й. Святослав Раевский, друг Лермонтова. – «Литературное наследство», т. 45–46, с. 301–322.


[Закрыть].

В одном из своих писем Лермонтов назвал Раевского «экономо-политическим мечтателем». Н. Л. Бродский высказал предположение, что он был увлечен социальными идеями фурьеристов. Теперь выясняется еще одна грань интересов юриста Раевского: он был страстным поборником идеи законности и жарким почитателем графа Сперанского.

Отыскалась статья С. А. Раевского «Памяти графа Сперанского», которую он написал незадолго до смерти – в 1872 году[121]121
  С. Р а е в с к и й. Памяти графа Сперанского. – «Московские ведомости», 1872, № 3.


[Закрыть]. В ней говорится, что «несмотря на громадность различия гения, власти и сфер деятельности» Сперанского и Петра I, их деятельность представляет «весьма много общего». «То же неустанное самоотверженное стремление к преобразованию, которое у Петра обнимало все стороны народной жизни, у Сперанского все ветви государственного управления»[122]122
  С. Р а е в с к и й. Памяти графа Сперанского. – «Московские ведомости», 1872, № 3.


[Закрыть].

Сперанский – крупнейший либерал, самый влиятельный сановник в начале царствования Александра I, подготовлял проект конституционного ограничения монархии, исходя из разделения власти на законодательную, исполнительную и судебную. По мысли Сперанского, законодательное собрание должно было основываться на народном избрании, а постановления этого органа – выражать «желания народа». При этом существует «общее мнение», оберегающее закон, а также система законов. Суд отправляется не монархом, но избранными от народа, коих утверждает правительство. Оно, в свою очередь, ответственно перед законодательным собранием. Сперанский представлял себе, что действия правительства будут «публичны» и в определенных границах установлена свобода печати.

Формально разделение власти произошло, Государственный совет создан. Остальное было приостановлено. Под давлением дворянских кругов, недовольных намечавшимися реформами, Сперанский был отстранен и накануне вторжения Наполеона сослан. Несколько лет спустя началось его постепенное возвышение. Зная о его сочувствии конституционному строю и о размерах его популярности, декабристы намечали ввести его в состав Временного правительства. Именно потому после крушения заговора Николай I назначил Сперанского членом Верховного суда над декабристами, поручив ему обоснование юридической стороны процесса. С 1826 года Сперанский фактически стоял во главе II Отделения императорской канцелярии, занимавшейся кодификацией права. Под его руководством были изданы «Полное собрание законов Российской империи» и «Свод законов Российской империи», с его именем была связана вся законодательная работа. В это время он выступал уже сторонником «правления неограниченного»[123]123
  «Энциклопедический словарь», изд. Брокгауза и Ефрона, т. XXXI, (кн. 61), с. 192. «Большая советская энциклопедия», т. 40, с. 282–283.
  «Русский биографический словарь», том «Смеловский – Суворина» (Статья С. Середонина.); М. К о р к у н о в. Теоретические воззрения Сперанского на право. – «Журнал министерства народного просвещения», 1899, № 9.


[Закрыть].

Участие в процессе над декабристами и отказ от либеральных позиций уронили престиж Сперанского в глазах вольномыслящей молодежи. Тем не менее известный ореол вокруг его имени оставался, ибо во взглядах своих Сперанский исходил из идеи законности.

Глубокую оценку его деятельности дал Н. Г. Чернышевский в статье «Русский реформатор», представляющей собою анализ книги барона М. Корфа «Жизнь графа Сперанского»[124]124
  Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. VII. Статьи и рецензии 1860–1861. М., Гослитиздат, 1950, с. 794–827. Далее всюду цитируется это издание.


[Закрыть]. Чернышевский пишет, что хотя он и далек «от восхищения реформаторской деятельностью Сперанского»[125]125
  Там же, с. 805.


[Закрыть], но «преобразования были задуманы действительно громадные»[126]126
  Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. VII. Статьи и рецензии 1860–1861. М., Гослитиздат, 1950, с. 794–827. Далее всюду цитируется это издание.


[Закрыть]. Далее автор статьи говорит о «колоссальности» замысла и соглашается с Корфом в том, что Сперанский «был отчасти приверженцем той политической системы, которая преобразовала Францию, которая провозгласила равноправность всех граждан и отменила средневековое устройство»[127]127
  Там же, с. 804.


[Закрыть], другими словами, приверженцем Великой французской буржуазной революции 1789 года. Сперанского, говорит Чернышевский, называли революционером. Этот отзыв его врагов «не был совершенно безосновательной клеветою»[128]128
  Там же.


[Закрыть]. Однако, отмечено далее в статье, Сперанский хотел преобразовать государство не «низвержением» царя, а именно его властью. Падение Сперанского произошло вслед за тем, как обнаружилась «неодинаковость» стремлений его со взглядами императора. Тогда-то он и предстал перед Александром как «человек вредного образа мыслей»[129]129
  Там же, с. 817.


[Закрыть]. В результате Сперанский успел осуществить лишь некоторые второстепенные части составленного проекта. «Он совершенно забывал, – говорит Чернышевский, – о характере и размере сил, какие были бы нужны для задуманных им преобразований»[130]130
  Там же, с. 811.


[Закрыть] – намек на невозможность осуществления проектов Сперанского без экономических и политических перемен.

Рассматривая последний период работы Сперанского уже в царствование Николая I, Чернышевский отмечает, что «внешняя сторона» таланта Сперанского «обнаруживалась и тут с прежним блеском» и что «невозможно не изумляться тому, в какое короткое время успел он составить и обнародовать «Полное собрание законов» и «Свод законов». Но тут, – поясняет Н. Г. Чернышевский, – ему «принадлежало только исполнение, а не дух дела»[131]131
  Там же, с. 823.


[Закрыть].