Текст книги "Скажи Алексу, чтобы не ждал"

Весна 1942 года

Алекс с Гансом сидят бок о бок на скамье и смотрят на поезда, которые прибывают не из Ульма.

– Да, – бормочет Ганс через некоторое время, – мама рассказывала о таком. До замужества она была диакониссой и ухаживала за больными детьми. Она до сих пор обменивается письмами с некоторыми бывшими коллегами. Конечно, они не могут открыто писать о происходящем, но некоторые вещи читаются между строк… А ведь казалось, что проповеди мюнстерского епископа положили этому конец. Если уж сам епископ рассказывает о том, что происходит в этой стране с людьми с наследственными заболеваниями, и все верующие его слышат, то должно что-то произойти. Я даже записывал его речи. И что это дало? Убийцы, – немного помолчав, с горечью добавляет он, – это медсестры и врачи. Такие же врачи, как мы.

«Я не врач», – чуть было не отвечает Алекс, но потом вспоминает о том, что ничего не сделал, чтобы освободить девочку из железных объятий медсестры, что он вообще ничего не сделал. О чем они с Гансом говорили тем торжественным вечером незадолго до Рождества? Что это начало. Начало, которое никак не поможет той девочке. Начало, которое не поможет никому. Почему недостаточно одного начала? «Сопротивление», – говорят они с Гансом, с самого Рождества повторяя друг другу: «Мы переходим к сопротивлению», – и больше ничего, как будто одних слов достаточно. Алекс с яростью давит ногой окурок сигареты, которую дал ему Ганс.

За последние несколько дней Алекс выкурил все свои запасы табака, пытаясь справиться с болезненным одиночеством и чувством вины из-за вновь обретенной свободы. Около недели назад они с Кристелем проводили Ангелику на вокзал. Кристель недавно вернулся из Страсбурга, его перевели в военный госпиталь люфтваффе на севере Мюнхена. Всю дорогу он сетовал:

– Мне наконец-то разрешили побыть с семьей, а моя дорогая сестренка уезжает!

Алекс, в свою очередь, не проронил ни слова. Просто топтался рядом, как случайный прохожий. Теперь он сожалеет об этом – должно быть, Ангелика подумала, что он обиделся или даже оскорбился. Но это все ерунда! Если Ангелика счастлива, то и он однажды будет счастлив. На прощание Алекс хотел подарить бывшей возлюбленной русские стихи, которые собственноручно перевел на немецкий – специально для нее – и красивым почерком записал в блокноте. Однако в последний момент Алекс забыл о подарке, и блокнот остался лежать у него в кармане пиджака. Жаль, конечно… Возможно, следует послать этот блокнот по почте – в доказательство того, что он, Алекс, совсем не сердится.

Сейчас он сидит на том же вокзале, где недавно провожал сестру Кристеля, и ждет прибытия сестры Ганса. «Неудачный обмен», – думает он. Алекс не испытывает неприязни к Софи, он ее даже не знает, но никто не сможет заменить Ангели.

Ганс ерзает, сидя на самом краю скамейки, нервно затягивается сигаретой.

– Поезд опаздывает уже на двадцать минут, – бормочет он, бросая быстрый взгляд на вокзальные часы, и выглядит так мрачно, словно в опоздании виновата его сестра. Последние несколько дней Ганс находился в приподнятом настроении и радовался тому, что после долгих мытарств Софи наконец-то приедет. Ганс быстро нашел ей жилье – у старика-теолога, обладателя огромной библиотеки, где он некоторое время работал, освободилась комнатка. Не очень большая, по словам Ганса, но на первое время этого будет достаточно, потом Софи сможет найти себе что-нибудь подходящее. Ганс только и говорил, что о ресторанах и концертах, куда сводит Софи, и о книгах, которые даст ей почитать. Но сейчас он сам не свой – сидит как на иголках и курит как паровоз, будто не сестру ждет, а какие-то неприятности.

«Общество и одиночество, – размышляет Алекс, – как ни парадоксально, но люди всегда жаждут и того и другого».

Наконец прибывает еще один поезд – на этот раз из Ульма.

Софи выходит самой первой. Алекс сразу понимает, что это сестра Ганса, хотя внешне они совсем не похожи. Софи ниже ростом, и взгляд ее совсем не мрачный, пытливый, подчас хитроватый, как у Ганса, хотя глаза у нее такие же темные и большие. Однако движения выдают Софи куда больше, чем внешность: она выходит из вагона с по-солдатски прямой спиной и кивком благодарит господина, который передает ей чемодан. Оказавшись на платформе, Софи с серьезным, почти суровым видом принимается выискивать взглядом брата.

– А вот и мы! – кричит Ганс, и Софи с улыбкой направляется к ним. Алекс невольно усмехается, потому что походкой она особенно напоминает Ганса: выставленные вперед бедра, широко расставленные ступни, большие, уверенные шаги.

Софи бросается брату на шею:

– Как же я рада, что наконец-то приехала!

Ганс крепко обнимает сестру и кружит вокруг себя:

– Добро пожаловать в Мюнхен, госпожа студентка!

– Я Александр Шморель, однокурсник вашего брата, – представляется Алекс, протягивая девушке руку.

– Это вы – тот самый русский! – со смехом восклицает Софи. Она говорит тише, чем можно было бы ожидать по ее манере держаться, и отвечает на рукопожатие: – А я просто Софи.

Все формальности отброшены – к огромному удовольствию Алекса. Как можно вести себя формально с девушкой, которая так поразительно похожа на Ганса?!

Алекс забирает у Софи чемодан, который оказался гораздо тяжелее, чем он думал, ведь Софи поднимала его с удивительной легкостью. После этого они отправляются в путь.

– Как доехала? – спрашивает Ганс, беря Софи под руку, и они размашистыми шагами идут нога в ногу.

– Ужасно, – вздыхает Софи.

– Почему? – спрашивает Алекс, становясь рядом с ней, и теперь Софи постоянно приходится поворачивать голову от одного к другому, отчего ее темно-каштановые волосы чуть выше плеч колышутся, как тяжелые занавески на ветру.

– До Аугсбурга все было хорошо. Но потом появились люди в форме, они остановили поезд и начали проверять у всех паспорта. Похоже, им не понравился пассажир из моего купе – он имел «недостаточно арийские» черты. Поэтому проверяющие разобрали его багаж – переворошили все белье, вывернули наизнанку карманы, даже очки сломали и, естественно, не подумали извиняться, а потом просто оставили все вещи валяться на полу. Конечно, они ничего не нашли.

– Так вот почему опоздал поезд, – ворчит Ганс.

Софи кивает.

– Знаешь, что мне следовало сделать? – спрашивает она после минутного раздумья. – Похлопать одного из проверяющих по плечу и сказать: «Уважаемый господин, вы забыли проверить мой багаж. А ведь я тоже не блондинка с голубыми глазами. Дело, похоже, только в этом».

– К счастью, ты этого не сделала. В твоих вещах наверняка нашли бы не только очки и белье, – усмехается Ганс.

– Может, еще несколько книг.

– Вот именно.

На трамвайной остановке Алекс уверяет, что чемодан совсем не тяжелый и что донесет его сам. Хорошая погода и желание сэкономить побуждают их добраться до нового жилища Софи пешком.

– Я так рада! – восклицает она. – Наконец-то я буду учиться! Я хочу научиться всему, всему, чему только можно!

– На какую специальность собираешься поступать? – спрашивает Алекс.

– Держу пари, что на искусство, – отвечает Ганс.

Алекс заинтересованно приподнимает брови.

– Чушь, – говорит Софи, – искусству нельзя научиться. Я решила изучать биологию и философию.

При слове «философия» брови Алекса опускаются.

– Софи чудесно рисует, – поспешно говорит Ганс и, обращаясь к Софи, добавляет: – Алекс очень талантливый художник.

– Да нет, – отзывается Алекс. Впрочем, он никогда не страдал от ложной скромности, поэтому улыбается, стараясь не выглядеть слишком гордым.

– О, я люблю рисовать, – вздыхает Софи и мечтательно смотрит вдаль. – Но с этой дурацкой трудовой повинностью ни на что не остается времени.

Алекс согласно кивает и, на мгновение задумавшись, говорит:

– Дома у меня своего рода мастерская. Порой ко мне приходят модели с фактурной внешностью, с интересными лицами. Удовольствие это, конечно, недешевое, и я подумал, что если хочешь, то можно скинуться и вместе…

Софи несколько замедляет шаг и смотрит на Алекса широко раскрытыми глазами, как если бы он только что пообещал ей луну с неба.

– Конечно, – с готовностью кивает она, – конечно! И как можно скорее!

И вот бóльшая часть прогулки проходит в разговорах об искусстве и художественном творчестве, Ганс участвует в беседе по мере сил, и они чуть не забывают свернуть на боковую улочку прямо перед Фельдхерренхалле, залом воинской славы.

– Нам чуть не пришлось отдать честь мемориальной плите, – шепчет Ганс, наклонившись к Софи, – вот как далеко продвинулась духовность немцев.

– А что будет, если это не сделать? – спрашивает Софи.

– Появится замшелый штурмовик и побьет нас, – отвечает Ганс.

Софи насмешливо фыркает, поворачивается к Алексу и с улыбкой расспрашивает его о занятиях скульптурой. Он охотно и весело рассказывает о своих неудачных работах, Софи хохочет, а Ганс, который уже слышал большинство из этих историй, только усмехается.

Покинув центр города, они направляются вдоль длинного проспекта. Софи по-прежнему держит Ганса под руку, однако разговаривает теперь исключительно с Алексом. Темно-каштановые волосы неподвижно свисают вниз. Вдруг Ганс останавливается.

– Точно, пока не забыл, – говорит он, доставая небольшой бумажный сверток. – С днем рождения!

Сверток доверху наполнен липкими карамельными конфетами. Из-за талонов на продукты сладости теперь непросто достать. Софи восторженно хлопает в ладоши.

– День рождения… – бормочет Алекс. – Ганс мне не сказал.

– Ах, это совсем не важно, – отвечает Софи нарочито небрежным тоном и, обращаясь к Гансу, сурово говорит: – Это было совсем необязательно. – Но потом с благодарностью принимает подарок и бережно держит его обеими руками, как хрупкое сокровище. – Я приберегу их для особого случая!

Алекс тем временем как можно незаметнее проверяет содержимое своих карманов. Будь там немного денег, можно было бы забежать в какой-нибудь магазин и купить цветы, однако в карманах звякает только мелочь, а потом в руках вдруг оказывается блокнот с переведенными для Ангели стихами.

– Это так, – говорит Алекс, протягивая блокнот Софи, – просто маленький сувенир.

Он отправит Ангелике какой-нибудь другой подарок, который будет еще лучше.

– Это совсем не, не… – Софи запинается и, замолчав, с удивленным и одновременно любопытным выражением лица открывает блокнот примерно на середине. Пристально вглядывается в изящные чернильно-синие буквы и только потом начинает читать. После первого стихотворения она с восхищением смотрит на Алекса и спрашивает:

– Ты сам написал?

– Только перевел с русского, – поспешно отвечает Алекс, смущенно опустив взгляд на свои руки. – Уверен, есть переводы и получше…

– Это стихотворение прекрасно! – убежденно восклицает Софи не терпящим возражений тоном.

Она похожа на Ганса не только движениями, но и манерой говорить. Они идут дальше, весело общаясь, но теперь Софи больше не держит Ганса за локоть. В руках у нее по подарку на день рождения, как священные регалии в какой-нибудь коронационной процессии. «Чудесные люди эти Шолли», – думает Алекс.

1937 год

– Почему?

Мать стоит прямо, как маленькая птичка, готовая в любую секунду взлететь, и теребит висящий на шее крестик. В ее вопросе нет упрека, только искренний интерес. Почему пришли гестаповцы, почему разбудили на рассвете всю семью и теперь переворачивают весь дом вверх дном, особенно детские комнаты? Она хочет это понять.

Откашлявшись, стоящий перед ней молодой человек поправляет фуражку.

– Не ваше дело! – рявкает он, однако мать все равно слышит в его голосе неуверенные нотки. Она знает этого юношу, а он знает ее. Это сын торговки фруктами, он всего на несколько лет старше ее Ганса. Когда Софи и Вернер были маленькими, он часто передавал им через прилавок яблоко или грушу – «маленький подарок», так он это называл. Теперь этот славный юноша стоит посреди гостиной, широко расставив ноги, словно опасаясь, что в любой момент на него обрушится буря. Правую руку он демонстративно держит на оружии, спрятанном за отворотом пальто, но подрагивающие пальцы выдают растерянность. Его поведение кажется почти комичным, ведь они – старые, уставшие люди, которые пережили многое, политическое и личное, отчего личное теперь пронизано политическим и наоборот. Ему, сыну торговки фруктами, офицеру гестапо, не пристало так трястись перед ними. Конечно, есть еще дети – вон выстроились, как органные трубы: сначала Вернер и Инге, которые почти одного роста, потом испуганная Лизерль и, наконец, Софи, она самая младшенькая, но стоит особенно прямо, как будто хочет казаться выше остальных. Не хватает только Ганса, ужасно не хватает, потому что он наверняка бы знал, что сказать, и спросил что-то поумнее, чем простое «почему?». Ганс необычайно красноречив, этим он пошел в отца, который сейчас упрямо молчит, сложив руки на груди, и только мать знает, что под его показной мрачностью скрывается затаенный страх. Она не обижается, потому что понимает, как быстро смелость превращается в отчаяние, а потом – в бесшабашность. Она все равно скучает по Гансу. Он находится в казарме под Штутгартом, готовый несговорчивый солдат немецкого рейха. Интересно, разбирают ли его маленькую коробку с вещами так же тщательно, как вещи в комнате мальчиков?

Она поворачивается к своим детям, сын торговки фруктами коротко вздрагивает, но ничего не говорит. Какие же они все-таки хорошенькие, ее заспанные, одетые в ночные рубашки дети! Впрочем, униформенные белые блузки и коричневые рубашки уже притаились в шкафах, скоро их снова наденут и выставят напоказ, а вчера пришло письмо от Ганса, он просит денег на офицерские брюки, которые хочет купить. Мать отдавала партии детей одного за другим – пусть и неохотно, но отдавала – и в благодарность партия переворачивает их дом вверх дном. К счастью, на шее у нее крестик, за который можно держаться, и дома не найдется ничего, за что полагается длительный арест. Она об этом позаботилась.

После прихода полицейских мать сказала, что ей нужно в пекарню. Сын торговки фруктами не хотел ее отпускать, однако его командир – типичный гестаповец в длинном кожаном пальто – только рассмеялся.

– Прошу, – сказал он, – мы никогда не запретим немецкой матери накрыть завтрак для своей семьи.

Пока они осматривали шкафы в гостиной, мать взяла свою корзинку для покупок, поднялась в комнату мальчиков и забрала все, что показалось ей подозрительным: книги, тетрадки, письма. Сейчас они спрятаны у живущих поблизости друзей. Потом мать побежала к пекарю, где купила самую большую буханку, которая теперь лежит в корзинке.

Командир выходит из комнаты мальчиков с самодовольной улыбкой на губах, которая адресована не столько семье Шолль, сколько всему миру, – сейчас славное время для нахрапистых людей. Неужели она что-то упустила? Конечно, времени было мало, в спешке легко проглядеть что-нибудь важное… Командир спускается по лестнице так неторопливо, словно у него есть все время этого мира, и небрежным взмахом отпускает сына торговки фруктами. Тот с нескрываемым облегчением кивает матери, словно говоря: «Не обижайтесь, фрау Шолль».

Командир становится на его место и осматривает детей взглядом профессионального оценщика скота: этого – обратно в хлев, этого – на бойню. По-прежнему улыбаясь, он задерживает взгляд на Инге, еще дольше смотрит на Вернера, потом переходит к Лизерль и, наконец, останавливается на Софи.

– Ты, ты и ты!

Палец повторяет путь его глаз, указывая сначала на Инге, потом на Вернера и на Софи, которая смотрит на палец так, будто вот-вот укусит.

– Оденьтесь и пройдите со мной, – говорит гестаповец, – вы арестованы.

На мгновение воцаряется тишина. Первой отмирает Софи. Инге и Вернер следуют за ней – медленно-медленно, словно пробуждаясь от глубокого сна.

– Давай-давай! – кричит сын торговки фруктами.

Мать ловит ртом воздух, пытаясь вдохнуть, но не может:

– Господи, помоги мне найти слова…

Отец тоже отмирает. Расцепляет сложенные на груди руки и подается вперед, поворачивая свой видный нос в сторону командира. Тихо, но твердо говорит:

– Инге нужна мне в конторе. Она мой секретарь. Вы не можете ее забрать.

– Послушайте… – начинает командир, но тут, не дождавшись от Господа нужных слов, вмешивается мать:

– Вы не можете арестовывать детей, такого просто не может быть!

– Послушайте, – снова повторяет гестаповец и, кажется, удивляется, что на этот раз никто его не перебивает. Видимо, он даже не продумал фразу до конца, поэтому начинает с самого начала: – До Берлина дошли сведения, что здесь, в Ульме, юноши и девушки себе на уме. Называют себя членами гитлерюгенда и «Союза немецких девушек», но цепляются за старые традиции, которые не имеют ничего общего с идеалами нашего фюрера, а то и противоречат им. Молодежное движение от первого ноября тысяча девятьсот двадцать девятого года, также известное как «МД.1.11». Вам это о чем-нибудь говорит?

Командир устремляет высокомерный взгляд на мать. Она стискивает зубы – конечно, говорит, только теперь каждое слово будет использовано против них. «Мои спутники» – так Ганс называл мальчишек, с которыми они с Вернером общались, с которыми ходили в походы на север и пели скандинавские песни. Мать знала об этом ровно то, что слышала краем уха, подавая на стол чай с пирогом. В Молодежном движении нет места женщинам, тем более – матерям. Однако обрывки разговоров, которые до нее доходили, были безобидными мальчишескими мечтами о далеких народах и силах суровой природы, о кострах и жизненной силе. Разве не тем же самым гитлерюгенд завлекает детей? Обещанием приключений, которое гитлерюгенд никогда не сможет выполнить, потому что все его начинания принадлежат не молодежи, а рабски подчиняются одному-единственному мужчине, которому уже почти пятьдесят?

– Вот почему вы забираете моих детей. Завидуете тем, кто не позволяет себя поглотить?

Неужели она произнесла это вслух? Должно быть. По крайней мере, шепотом – Лизерль испуганно распахивает глаза. Но командир ничего не слышит, а если и слышит, то ему все равно, он считает мать забавной старушкой, на которую не стоит тратить слишком много времени и слов.

Поэтому он поворачивается к отцу:

– Как немец моего поколения, которому пришлось пережить потрясения эпохи, вы должны согласиться со мной – необходимо принимать жесткие меры, чтобы сохранить единство. Если за обвинениями ничего не стоит, мы вернем ваших детей живыми и невредимыми. Даю вам слово.

«А что, если стоит?» – хочет спросить мать, но в следующую секунду почти одновременно возвращаются дети. Они переоделись в шерстяные свитера – сейчас ноябрь, на улице холодно, вчера шел снег.

В прихожей дети молча надевают ботинки и пальто. Сопровождавший их сын торговки фруктами с напыщенным видом стоит рядом и не знает, куда себя деть. Он нетерпеливо покашливает, когда Инге собирается взять шапку с перчатками, и девочка решает этого не делать.

– Мой старший сын был командиром отряда юнгфольк, – рычит отец, – он будущий офицер и сейчас на казарменном положении в Штутгарте. Когда он узнает об этом…

Теперь уже перебивает командир, он издает странный пронзительный звук, который, видимо, должен быть смехом. Губы, растянутые в широкой усмешке, почти не шевелятся:

– Можете не беспокоиться о своем Гансе в Штутгарте. Мы о нем уже позаботились.

Надменно присвистнув, он подгоняет своего подчиненного. Сын торговки фруктами послушно хватает одной рукой Инге, а другой – Вернера, и теперь ему нечем схватить Софи. Беспомощность его одновременно смешна и печальна. Мальчик, почему бы тебе не взять на себя фруктовый магазин родителей и не дать Софи яблоко, как в старые добрые времена?

– Спасибо, я и сама дойду! – фыркает Софи.

Мать предпринимает последнюю попытку защитить детей. Она понимает, что ничего не добьется, но все равно не может удержать язык за зубами.

– Так не пойдет! – кричит она. – Муж уже объяснил, дети нужны нам здесь, они помогают во всех делах. Их нельзя арестовывать, да и на каком основании? Почему?..

Однако гестаповцы покидают дом, забрав с собой конфискованное добро – троих детей, которые некогда были ревностными сторонниками партии. Теперь это ничего им не дает.

На несколько секунд в помещении воцаряется тишина. Во дворе раздается гудение мотора – его слышно, несмотря на выпавший снег, потом гудение становится тише и затихает вдали. Мать крепко сжимает в пальцах крестик, отец понуро опускает голову, Лизерль беззвучно плачет.

– Это из-за меня, – глухо произносит отец через некоторое время, – они нацелились на меня, и это меня они хотят наказать.

Мать вздыхает. Он никак не хочет понять, что дети имеют свои убеждения и сами принимают решения.

– Что нам теперь делать? – всхлипывая, спрашивает Лизерль.

– Если они что-нибудь сделают с моими детьми, – бормочет отец, – то я поеду в Берлин и убью его.

Мать смотрит на большую буханку, сиротливо лежащую в корзинке.

– Приготовлю-ка я поесть, – говорит она.