Текст книги "Французская сюита"

– Да, понимаю. Но я намеревался нанять семейную пару…

– Мне сказали, сударь, но, быть может, я все-таки смогу делать часть работы. У госпожи графини я была старшей горничной, но до этого работала у матушки госпожи графини и была там кухаркой. Я могла бы заниматься у вас кухней и приборкой.

– Вот как? Любопытно, – проговорил Шарли, подумав, что такое сочетание для него весьма выгодно.

Естественно, встает вопрос, кто будет подавать на стол. К нему ведь и гости приходят, хотя вряд ли этой зимой он будет часто устраивать званые обеды.

– Умеете ли вы следить за мужским бельем? Предупреждаю, я очень требователен по этой части.

– Рубашки господина графа гладила я.

– А кухня? Обедаю я часто в ресторане. И предпочитаю простые блюда, но тщательно приготовленные.

– Не посмотрит ли господин рекомендации?

Она достала бумаги из сумочки, выделанной под свиную кожу, и протянула ему. Он взял одну, потом вторую; рекомендации были написаны очень тепло – работящая, дисциплинированная, безупречно честная, умеет прекрасно готовить и даже печь.

– Вы умеете и печь тоже? Отрадно. Я полагаю, Ортанс, что мы договоримся. Долго вы работали у госпожи графини Барраль дю Же?

– Пять лет, сударь.

– Мадам сейчас в Париже? Я предпочел бы, вы меня поймете, поговорить с ней лично.

– Конечно, я прекрасно вас понимаю. Госпожа графиня сейчас в Париже. Господин хочет узнать ее номер телефона? Отей 38–14.

– Благодарю вас. Будьте любезны записать телефон, мадам Логр. А оплата? Сколько бы вы хотели получать?

Ортанс попросила шестьсот франков. Он предложил четыреста. Ортанс задумалась. Ее живые проницательные черные глазки видели насквозь этого сытого наглеца. «Крыса, крохобор, – думала она, – но я сумею выкрутиться. Работы сейчас мало». И сказала решительно:

– Меньше пятисот пятидесяти я не могу. Господин меня поймет. У меня были небольшие сбережения, но я их все потратила за время этого ужасного бегства.

– Вы покидали Париж?

– Да, мы бежали из Парижа, сударь. Нас бомбили, и много еще чего, да и от голода мы могли умереть по дороге. Господин понятия не имеет, как это было тяжело.

– Имею, имею, – со вздохом отозвался Шарли. – Я тоже проделал эту дорогу. У меня тоже много горьких впечатлений. Остановимся, стало быть, на пятистах пятидесяти. Имейте в виду, я соглашаюсь, потому что мне кажется, что вы их стоите. Но я настаиваю на безупречной честности.

– Ах, сударь, – произнесла Ортанс тоном, который ясно показывал, что подобное замечание само по себе кажется ей оскорбительным, и Шарли поторопился дать ей понять успокаивающей улыбкой, что сказал это из проформы, что ни на секунду не усомнился в ее неподкупности, что неделикатность столь ему не свойственна, что он предпочитает как можно скорее забыть об этих своих словах.

– Надеюсь, что вы ловки и старательны. У меня есть коллекция, которой я очень дорожу. Вытирать пыль с самых драгоценных экземпляров я не позволяю никому, но, например, вот эту витрину я бы вам доверил.

Ортанс, сочтя слова хозяина за приглашение, бросила взгляд на полураспакованный ящик.

– У господина красивая коллекция. Прежде чем поступить к матушке графини, я работала у одного американца, господина Мортимера Шоу. Он собирал слоновую кость.

– Мортимер Шоу? Неужели? Я прекрасно его знаю, он – известнейший антиквар.

– Он удалился от дел, сударь.

– И долго вы у него работали?

– Четыре года. Я работала только в этих трех домах, больше нигде.

Шарли поднялся и, провожая Ортанс к дверям, сказал с ободряющей улыбкой:

– Вас не затруднит прийти завтра за окончательным ответом? Если устные рекомендации будут столь же хороши, как письменные, в чем я ни секунды не сомневаюсь, то я вас нанимаю. Вы скоро сможете приступить к работе?

– С понедельника, если это вас устроит, сударь.

Ортанс ушла. Шарли поспешил переменить воротничок, манжеты, тщательно вымыл руки. В баре он достаточно много выпил, чувствовал необыкновенную легкость и довольство собой. Он не стал дожидаться лифта, древней, медлительной машины, и легко по-молодому сбежал вниз по лестнице. Через несколько минут он окажется в приятной дружеской компании, увидит очаровательную женщину. Ему было приятно поделиться с друзьями своим открытием – маленьким уютным ресторанчиком.

«Останется ли там еще это замечательное «Корто»?» – размышлял он. Резные деревянные ворота с сиренами и тритонами – истинное произведение искусства с сертификатом комиссии по историческим памятникам города Парижа – открылись и закрылись за ним с тихим жалобным скрипом. Перешагнув порог, Шарли сразу же утонул в густой темноте, но не огорчился, а с веселой беззаботностью двадцатилетнего зашагал наугад по направлению к набережным. Карманный фонарик он позабыл. «Но я же знаю каждый камень у себя в квартале, – утешил он сам себя. – Всего-то и дела – пройти вдоль Сены, а потом по мосту Мари. Автомобилей сейчас не может быть много». И как только он произнес про себя этот монолог, в двух шагах от него вынырнул автомобиль с покрашенными в синийчвет, согласно новым правилам, фарами, летящий на полной скорости. Шарли от неожиданности опешил, отскочил назад, споткнулся, почувствовал, что теряет равновесие, инстинктивно взмахнул рукам и, не найдя никакой опоры, кроме воздуха, упал. Машина резко взяла в сторону, женский голос отчаянно крикнул: «Осторожнее!» Поздно.

«Я погиб. Меня раздавят. Избежать столько опасностей и погибнуть так… глупо… Надо мной посмеются… Кто же сыграл со мной дурацкий гибельный фарс?..» Эта последняя мысль обезумевшей птицей, сманенной с гнезда огнем и растворившейся в темноте, промелькнула в мозгу Шарли и улетела вместе с жизнью. Удар пришелся прямо по голове. Крыло автомобиля вдребезги разнесло черепную коробку. Кровь, мозг разлетелись, как при взрыве, и несколько капель упало на ту, что сидела за рулем, – красивую женщину в шляпке из соболя, маленькой, не больше тарелки, с рыжей вуалеткой, вьющейся вокруг ее золотых волос. Арлет Кораль, на прошлой неделе вернувшаяся из Бордо, в ужасе смотрела на труп и шептала:

– Невезуха! Какая невезуха!

Она была женщиной предусмотрительной, она не забыла взять с собой фонарик и осмотрела лицо, а вернее, то, что от него осталось, и узнала Шарли Ланжеле: «Ах, бедняга!.. Я мчалась на всех парах, это факт, но он-то мог бы быть повнимательней, старый дурак! Что же мне теперь делать?»

И тут же сообразила: страховка и права у нее в порядке, а ее влиятельный знакомый будет рад все для нее уладить. Она успокоилась, хотя сердце у нее еще колотилось, присела на ступеньку автомобиля, перевела дыхание, закурила сигарету, попудрилась дрожащей рукой и поехала за помощью.

Мадам Логр наконец-то покончила с приборкой кабинета и библиотеки. Она пошла в гостиную, чтобы вытащить из розетки шнур пылесоса – она включала его в гостиной. Пылесос толкнул столик, на котором стояла «Венера с зеркалом», тот покачнулся. Мадам Логр вскрикнула: статуэтка упала на паркет. Голова Венеры разлетелась на мелкие осколки.

Мадам Логр вытерла лицо передником, постояла секунду в нерешительности, потом, не тронув статуэтку, с неожиданной для такой крупной женщины легкостью подошла к пылесосу и подняла его. Убрав пылесос на место, она бросилась из квартиры вон.

– Скажу, как только дверь открылась, подул сквозняк, и статуэтка упала. Он тоже виноват, зачем поставил ее с краю стола? И пусть говорит, что хочет, чтобы ему сдохнуть! – гневно заключила она.

30

Если бы кто-то сказал Жану-Мари, что в один прекрасный день он окажется в глухой деревеньке, вдалеке от своего полка, без денег, без возможности связаться со своими, не зная даже, в добром ли они здравии в Париже или, как многие другие, погребены в воронке разорвавшейся на обочине бомбы, если бы ему кто-то сказал, что он будет жить и даже радоваться, хотя Франция разгромлена, он бы ни за что не поверил. Однако так оно и было. Воплощенное горе, его безысходность таили в себе спасение и поддержку, как каждый сильный яд является одновременно и противоядием, ибо все беды, от которых он страдал, были непоправимы. Не в его силах, скажем, было сделать так, чтобы «линию Мажино» не обогнули или не прорвали (что там было на самом деле, никто не знал), чтобы два миллиона французских солдат не попали в плен, чтобы Франция не потерпела поражения. Он не мог наладить почту, телеграф, телефон, добыть бензин или автомобиль, чтобы добраться до железнодорожной станции, которая находилась в двадцати километрах, да и поезда оттуда не ходили – пути разбомбили. И пешком добраться до Парижа он тоже не мог, потому что был тяжело ранен и только-только начал ходить. Не мог он заплатить хозяевам, у которых лежал, потому что у него не было ни франка, и раздобыть эти франки тоже было негде. В общем, он ничего не мог, и поэтому спокойно жил там, где оказался, и ждал.

Ощущение своей полной зависимости от внешнего мира принесло ему как ни странно покой. Даже одежда и та ему не принадлежала: изорванный, прожженный во многих местах мундир никуда уже не годился, и на него надели рубашку хаки и запасные брюки кого-то из ребят, живущих на ферме. В городке он купил себе сабо. Однако он сумел демобилизоваться, тайком перейдя демаркационную линию и соврав насчет места своего рождения; теперь ему нечего было опасаться, что он может попасть в плен. Он так и жил на ферме, но с тех пор, как рана у него затянулась, не спал уже больше в парадной кровати на кухне. Ему отвели крошечную комнатенку под сеновалом. Из круглого окна он любовался мирным видом полей, черных, жирных, и лесов за ними. Слышал воркованье голубей на голубятне, а ночами – беготню мышей.

Жизнь, таящую в себе смертельную безнадежность, можно выносить, только проживая ее день за днем, говоря себе вечером: «Вот и еще одни сутки миновали, и ничего, слава Тебе, Господи, особо дурного не случилось, посмотрим, что будет завтра». Все, кто окружал Жана-Мари, говорили себе именно так, вернее, жили, словно так себе говорили. На ферме кормили коров, косили сено, сбивали масло и никогда не обсуждали, что будет завтра. О будущем заботились: сажали яблони, которые дадут яблоки на четвертый или на пятый год, откармливали хряка, чтобы заколоть его года через два, но никогда не возлагали надежд на завтрашний день. Бывало, Жан-Мари спрашивал: «Завтра будет хорошая погода?» (обычный вопрос парижанина на каникулах), и слышал в ответ: «Кто же его знает. Понятия не имею. Кто это может знать?» На вопрос: «Будут ли в этом году груши?» – следовал ответ: «Может, и будет немного, – взгляд крестьянина обегал с недоверием жесткие зеленые плоды на подстриженных шпалерами деревьях, – но твердо сказать нельзя… неведомо… там видно будет…» Нажитый веками опыт коварства судьбы – апрель, и вдруг заморозки; град, обрушившийся на готовое к жатве поле; июльская жара, спалившая огород, – научил их мудрому умению не спешить, которое не мешало им делать изо дня в день все, что положено. «Они не располагают к себе, но вызывают уважение», – думал Жан-Мари, никогда не имевший дела с крестьянами: вот уже пять поколений Мишо жили в городе.

Жители этой деревеньки были гостеприимны, вежливы, мужчины – разговорчивы, девушки – кокетливы. Узнав их поближе, гость открывал другое: жадность, жестокость, злобу – неожиданные черты, которые, возможно, были атавизмом и уходили корнями во тьму прошлого, сопутствуя страху и ненависти, веками передаваемым по наследству от поколения к поколению. Но вместе с тем в них было и великодушие. Фермерша не дала бы соседке ни одного яичка, продавая курицу – не уступила бы ни единого су, но когда Жан-Мари собрался уходить, объяснив, что у него нет денег, что не хочет быть им в тягость, что постарается добраться до Парижа пешком, семейство выслушало его в растерянном молчании, и мать с неожиданным достоинством сказала:

– Не надо так говорить, сударь, слушать нам это обидно…

– А что же мне делать? – спросил Жан-Мари, он чувствовал себя еще слишком слабым, сидел, застыв, рядом с хозяйкой дома, подперши голову руками.

– Ничего не надо делать. Надо ждать.

– Да, конечно. Скоро начнет работать почта, – пробормотал молодой человек, – и если только мои родители в Париже…

– Вот тогда и посмотрим, – сказала фермерша.

Здесь не составляло труда позабыть обо всем на свете.

Ни писем, ни газет, единственная весть об остальной Вселенной могла прийти по радио, но крестьяне прослышали, что немцы будут отбирать приемники, и спрятали их в старых шкафах на чердаках или закопали в поле вместе с охотничьими ружьями, которые хотели уберечь от реквизиции. Деревня находилась в оккупированной зоне, неподалеку от демаркационной линии, немецкие войска проходили через небольшой городок в двух километрах от них, не давая себе труда свернуть на каменистую дорогу, ведущую в деревню. В городах и кое-каких департаментах уже ощущалась нехватка продуктов, в здешних местах они были в изобилии, поскольку не было возможности их вывозить, и все потребляли на месте. Никогда в жизни Жан-Мари не ел столько масла, кур, сливок, персиков. Силы у него прибывали на глазах. Он даже потолстел, говорила фермерша; заботясь о Жане-Мари, она втайне надеялась наладить отношения с добрым Господом, предложить Ему спасенную жизнь в обмен на ту, что Он держал в Своих руках, так она сыпала зерна курам, чтобы получить от них яйца, и хотела обменять Жана-Мари на своего паренька. Жан-Мари прекрасно понимал свою хозяйку, но почему его благодарность к выходившей его старой женщине должна была стать от этого меньше? Он старался приносить пользу, чинил, что мог, на ферме, работал в саду.

Женщины иногда расспрашивали его о войне, вот об этой самой, мужчины – никогда. Они были старыми солдатами, а молодые все ушли на фронт. Оставшиеся помнили 1914 год. Прошлое за давностью лет отстоялось, посветлело, избавилось от осадка, яда и стало им по сердцу, тогда как недавние события смущали и травили душу. Про себя они во всем винили молодежь, она оказалась жиже их, у нее недостало терпения, ее избаловали в школе. Жан-Мари тоже был молодым, и они из деликатности не хотели его осуждать, да и остальных его сверстников.

Все щадили и не тревожили солдата, желая ему набраться сил и мужества. Настала летняя страда, и он по целым дням оставался дома один. Мужчины уходили из дома с рассветом. Женщины занимались домашней скотиной, стиркой. Жан-Мари предлагал им свою помощь, но его отправляли прогуляться. «Едва на ногах держится, а туда же, работу ему дай!» И он выходил из дома, пересекал двор, где лопотали индюшки, спускался к маленькому огороженному лужку. Там паслись лошади. И среди других – золотистой масти кобыла с двумя шоколадными жеребятами с похожими на черные щетки короткими гривками. Жеребята тыкались мордочками между ног матери, а она паслась себе и нетерпеливо отмахивалась хвостом, отгоняя мух. Иногда жеребята поглядывали на Жана-Мари, который лежал, вытянувшись возле изгороди, косились на него влажным, черным глазом и весело тоненько ржали. Жан-Мари не мог от них глаз оторвать. Ему хотелось бы написать историю двух милых маленьких лошадок, описать жаркий июльский день, эти края, ферму, ее обитателей, войну, самого себя. Он начинал писать жалким огрызком карандаша в тонкой школьной тетрадке и прятал ее потом на груди. Писал, спеша, что-то его тревожило, стучалось в невидимую дверь. Водя карандашом, он отворял эту дверь, выпускал на свет то, что хотело родиться. И внезапно уставал, чувствовал безнадежность, отвращение. Он, что, с ума сошел? Чем он тут занимается – кропает дурацкие историйки, позволяет фермерше носиться с собой, а его товарищи тем временем сидят в лагерях, его родители думают, что он погиб, будущее так зыбко, прошлое так черно… Безрадостные мысли текли своим чередом, а глаза следили за жеребятами – те радостно носились по лугу, останавливались, катались по траве, болтали копытами в воздухе, терлись о землю, весело поглядывали вокруг ласковыми хитроватыми глазами. Жан-Мари задумывался, как описать их взгляд, искал слова с нетерпеливым любопытством, непривычным сладким волнением. Он не находил их, но начинал понимать, что чувствовал жеребенок. Как хороша свежая хрусткая трава! Невыносимы мухи. Отрадна свобода, когда, гордо подняв голову, он мчится, издавая легкое ржанье. Жан-Мари торопливо набрасывал несколько строк – нескладных, неловких, какая разница, не важно, главное придет; закрывал тетрадь и застывал неподвижно, раскидывал руки, закрывал глаза, усталый, счастливый.

К обеду он вернулся домой и сразу понял: за время его отсутствия произошло немало событий. Старичок из прислуги ездил в город за хлебом на велосипеде и привез четыре больших золотистых плетенки в сумке, которую повесил на руль; женщины столпились возле него. Заметив Жана – Мари, одна из девушек крикнула:

– Господин Мишо, вы будете довольны, почта заработала.

– Не может быть, – не поверил Жан-Мари. – Или в самом деле, старина?

– Точно. Своими глазами видел: почта открыта, и люди читают письма.

– Тогда поднимусь к себе, черкну своим несколько строк и отвезу на почту. Одолжишь мне свой велосипед?

В городе Жан-Мари не только опустил письмо на почте, но и купил свежие газеты, их только что привезли. До чего же странное чувство! Потерпевший кораблекрушение возвратился к себе на родину, в цивилизованный мир, в общество себе подобных. На маленькой площади люди читали полученные вечерней почтой письма, женщины плакали. Многие военнопленные написали домой, но они перечислили и своих убитых товарищей. Жан-Мари, по просьбе своей хозяйки, осведомился, не известно ли что-нибудь о ее сыне Бенуа.

– Так вы тот солдат, что живет у них на ферме? – поинтересовались крестьянки. – Нет о нем ни слова. Но теперь, раз стали приходить письма, мы узнаем, где наши мужчины.

Одна из толпы – старушка, нарядившаяся для выхода в город в черную шляпу колпачком с розой на верхушке, проговорила со слезами на глазах:

– Кто-то и узнал уже, не ко времени. Мне бы лучше и не получать проклятой бумаги. Мой служил матросом на «Бретани» и пропал без вести, как они пишут, когда англичане подорвали корабль.

– Не убивайтесь так. Без вести исчез – не значит погиб. Он, может, в плену, в Англии.

На все утешения старушка только скорбно покачивала головой, и искусственная роза на латунной проволочке при каждом ее движении кивала.

– Нет, нет, с моим бедным мальчиком все кончено! Ох, беда, беда…

Жан-Мари не спеша отправился обратно на ферму. На обочине дороги он увидел Сесиль и Мадлен, они вышли ему навстречу. В один голос они спросили:

– Узнали что-нибудь о моем брате? Узнали что-нибудь о Бенуа?

– Ничего, но это ничего и не значит. Представляете, сколько у них скопилось неразобранных писем!

Мать – та ни о чем его не спросила. Стояла, поднеся козырьком к глазам желтую иссохшую руку, и смотрела на него, он отрицательно покачал головой. Суп стоял уже на столе, мужчины вернулись с поля, все ужинали. После ужина, когда посуда была вымыта, а пол подметен, Мадлен отправилась в огород за горохом. Жан-Мари пошел вместе с ней. Он думал о том, что скоро уедет отсюда, и все вокруг становилось милее, красивее.

Несколько дней уже держалась сильная жара, и вздохнуть можно было только вечером. Сад в потемках радовал благоуханьем – солнце засушило ромашки, белые гвоздики, которыми был обсажен огород, зато розы возле колодца цвели вовсю, а от пасеки, где росли мелкие красные розочки, тянуло сладким запахом мускуса и меда. Полная луна цвета амбры сияла так ярко, что, казалось, высвечивала небо до глубины, и оно прозрачно и безмятежно зеленело.

– До чего хорошее лето стоит, – сказала Мадлен.

Она направилась с корзиной к гряде с горошком.

– Неделя плохой погоды в начале месяца, и с тех пор ни дождичка, ни тучки, если так дальше пойдет, все овощи сгорят… Работать тоже тяжело при таком-то зное, ну да это ничего, все равно хорошо, небо словно хочет утешить людей в несчастье. А вы, коли хотите помочь мне, помогайте на здоровье.

– А Сесиль чем занята?

– Сесиль? Она шьет. В воскресенье к мессе пойдет в новом красивом платье. – Ловкие сильные пальцы погружались в зелень листвы, вытаскивали стручок, разделяли надвое и ссыпали горошины в корзину; девушка трудилась, низко опустив голову. – Значит, скоро от нас уедете?

– Пора уж. С родителями наконец увижусь, работу надо искать. Хотя…

Оба замолчали.

– Понятное дело, на всю жизнь вы остаться у нас не можете. В жизни всегда так – повстречались, потом разъехались… – С этими словами девушка опустила голову еше ниже.

– Разъехались, – повторил он вполголоса.

– И правильно, вы уже как следует поправились. Порозовели даже.

– Благодаря вам. Вы так хорошо меня выходили.

Пальцы замерли, взявшись за листок.

– Вам у нас понравилось.

– Вы же знает, что да.

– Тогда не оставляйте нас без новостей, напишите нам.

Жан-Мари увидел близко-близко от себя девичьи глаза, полные слез. И тут же Мадлен отвернулась.

– Конечно, я вам напишу, обещаю. – Жан-Мари застенчиво коснулся ее руки.

– Приятно слышать… А у нас-то, когда вы уедете, будет время о вас подумать… Теперь-то страда, от зари до зари работа… а наступит осень, потом зима, только за скотиной будем ходить, в доме убираться и смотреть, как за окном сначала дождь, потом снег. Иной раз и я подумываю, не перебраться ли мне в город…

– Нет, Мадлен, не стоит этого делать, пообещайте, что останетесь здесь. Здесь вы будете счастливее.

– Вы думаете? – задала она вопрос странным глуховатым голосом.

Подхватив корзину, она отошла подальше, и листва скрыла от него девушку. Он машинально срывал стручки.

– Вы думаете, я смогу вас забыть? – спросил он наконец. – Думаете, у меня столько хороших воспоминаний, что я позабуду прожитое здесь? Да что вы! Война, ужасы и снова война…

– А до войны? Не все время же была война. До войны были…

– Что?

Она не ответила.

– Вы хотели сказать, женщины, девушки?

– Вот, вот…

– Ничего особенного не было, милая Мадлен.

– Вот вы уезжаете, – сказала она сдавленным голосом, сил удерживать слезы у нее больше не было, и они потекли потоком по пухлым щекам, – и для меня разлука с вами просто смерть. Не надо бы мне вам это говорить, вы будете надо мной смеяться, и Сесиль тоже… но мне все равно… смерть, настоящая смерть…

– Мадлен…

Она подняла голову, их взгляды встретились. Он подошел к ней и ласково обнял за талию; он хотел поцеловать ее, но она со вздохом его оттолкнула.

– Нет, не этого я хочу… не так все просто…

– А чего вы хотите, Мадлен? Чтобы я поклялся, что никогда вас не забуду? Хотите – верьте, хотите – нет, но это истинная правда, я вас не забуду, – сказал он, взял ее руку и поцеловал. Девушка покраснела от удовольствия. – Мадлен, а правда, что вы хотели стать монахиней?

– Правда. Раньше хотела, а теперь… но не потому, что разлюбила Господа, просто думаю, что Он не создал меня для монастыря.

– Конечно, нет! Он создал вас для любви и счастья.

– Счастья? Не думаю. Он создал меня, чтобы иметь мужа и детей, и если Бенуа не убьют, то…

– Бенуа? Я не знал…

– Да, был такой разговор… но я не хотела. Я хотела стать монахиней. Но если он вернется… он… хороший парень.

– Я не знал, – повторил он.

До чего же они скрытные, крестьяне! Сдержанные, недоверчивые, закрытые на сто замков, как их сундуки. Он прожил с ними бок о бок два месяца, а ему и в голову не пришло, что между Мадлен и сыном хозяйки есть привязанность, он пытался припомнить и понял: о Бенуа почти и не говорил никто. Они вообще ни о чем не говорили. Наверное, держали все внутри.

Фермерша позвала Мадлен, они вернулись в дом.

Миновало несколько дней; о Бенуа по-прежнему ни слуху ни духу, зато Жан-Мари получил от своих письмо и деньги. С Мадлен он больше ни разу не оставался наедине. Он сообразил, что их взяли под надзор. Он простился со всей семьей, собравшейся у порога. Было это дождливым утром, первым после долгих солнечных недель; с холмов задул холодный ветер. Как только двуколка отъехала, фермерша ушла в дом, а девушки еще долго стояли на крыльце, вслушиваясь в скрип колес двуколки на дороге.

– Вот и прекрасно! – чуть ли не закричала Сесиль, словно долго с большим трудом сдерживала злость. – Теперь и от тебя какого-нибудь толку добьешься! В последнее время ты все среди облаков витала, мне одной приходилось всю работу делать!

– Не тебе меня упрекать! Если ты чем занималась, то только шитьем да еще в зеркало смотрелась… Разве не я вчера коров доила, а очередь была не моя! – рассердилась в ответ Мадлен.

– А я-то тут при чем? Мать тебе велела доить.

– Мать велела, не спорю, но я-то знаю, кто и что ей на ухо нашептал!

– Говори да не заговаривайся!

– Притворщица!

– Бесстыдница! А еще хотела в монашки идти!

– Ты, что ли, перед ним хвостом не вертела? Только ему на это было наплевать!

– Теперь и на тебя тоже. Уехал, и больше ты его никогда не увидишь!

С горящими от злости глазами они уставились друг на друга, и вдруг лицо у Мадлен стало удивленным и ласковым.

– Да что это с нами, Сесиль? Мы же с тобой как сестры. Никогда раньше не ссорились. С чего нам с тобой ругаться? Не для тебя и не для меня этот парень. – Мадлен обняла плачущую Сесиль. – Пройдет, вот увидишь, все пройдет. Вытри глаза. А то мать увидит, что ты плакала.

– Да она все знает, только никогда ничего не скажет.

И девушки разошлись – одна вернулась в дом, вторая пошла в хлев. Был понедельник, день стирки, и на протяжении дня они едва ли перемолвились двумя словами, но взгляды, улыбки говорили, что они помирились. Ветер сдувал из-под навеса пар от кипящего бака. Ветреный, мглистый день середины августа напомнил вдруг, что не за горами осень. Мадлен мылила, полоскала, выкручивала белье, отгоняла воспоминания, усыпляла боль. Она поднимала глаза и видела серое небо, а в небе мятущиеся в буревом ветре ветки. Поглядев на них, уронила:

– Похоже, лету конец…

– И не жалко. Скверное лето, – отозвалась с горечью мать.

Мадлен удивленно взглянула на нее, а потом припомнила: ну да, война, беженцы, Бенуа неизвестно где и общее для всех несчастье, война, все продолжается, столько людей умирает. Она молча принялась опять за стирку.

Вечером Мадлен пошла запереть курятник и под проливным дождем бежала по двору обратно – как вдруг увидела мужскую фигуру, скорыми шагами она двигалась по дороге. Как же забилось у Мадлен сердце, она подумала, что Жан-Мари вернулся. Неистовая радость вспыхнула в ней, она побежала навстречу и вдруг вскрикнула:

– Бенуа?

– Ну, я, – отозвался он.

– Как же тебе удалось? А мама-то как будет счастлива!.. Значит, миновало тебя. А мы-то как боялись, что ты попадешь в плен!

Бенуа – высокого роста парень с широким загорелым лицом и светлыми бесстрашными глазами – беззвучно рассмеялся.

– Попал, только ненадолго.

– Ты сбежал?

– Сбежал.

– Как?

– С приятелями.

Оказавшись рядом с Бенуа, Мадлен вновь сделалась застенчивой, сдержанной крестьянкой, умеющей страдать и радоваться молча, от чего ее отучал Жан-Мари. Больше она не задавала Бенуа вопросов, шла рядом с ним, не говоря ни слова.

– А у вас как дела? – спросил он.

– Хорошо.

– Что нового?

– Ничего, – ответила она.

Вбежав первой по лесенке в три ступеньки, что вела на кухню, она крикнула с порога:

– Мама! Идите скорее! Бенуа вернулся!

31

Прошлая зима – первая, военная – была длинной и суровой. А что сказать о зиме 1940–1941 годов? С конца ноября начались холода и снег. Снег падал на разрушенные бомбами дома, на мосты, которые восстанавливали из руин, на парижские улицы, по которым больше не ходили автобусы, не ездили автомобили, зато шли пешком женщины в меховых шубах и шерстяных капюшонах, а другие дрожали, стоя в очереди у дверей магазинов. Снег падал на рельсы железных дорог, на телеграфные провода, и они под его тяжестью провисали до земли, а иной раз и обрывались, на красные с черными свастиками полотнища, вывешенные на фронтонах зданий. В нетопленых квартирах от снега становилось чуть светлее, но и чуть мертвее и неуютней. В бедных семьях старики и дети неделями не вылезали из постелей – только там они могли кое-как согреться.

Терраса Корта этой зимой оделась толстым снежным одеялом, и в него прятали шампанское, желая его охладить. Корт писал, греясь у камина с горящими дровами, но дрова не могли заменить ему радиаторов. Нос у него посинел, Корт чуть не плакал от холода. Одной рукой он прижимал к сердцу грелку с кипятком, другой писал.

На Новый год холод еще усилился, людям становилось немного теплее разве что в переходах метро. А снег падал и падал, тихо, неумолимо, одевая деревья на бульваре Делессер, где жили вернувшиеся Периканы. Представители высшего слоя французской буржуазии предпочли бы увидеть своих детей без хлеба, без мяса, без воздуха, но только не без диплома об образовании: любой ценой Юбер должен был продолжать свои занятия, и без того запущенные этим летом; должен был ходить в школу и восьмилетний Бернар, позабывший все, чему его научили перед бегством. Мать заставляла его повторять: «Земля – это шар, висящий без всякой опоры в пустоте», словно ему было семь лет, а ему – то было уже восемь (какой ужас!).

Хлопья снега ложились на траурную вуаль мадам Перикан, когда та гордо плыла вдоль очереди, выстроившейся возле магазина. Мадам Перикан останавливалась только у самых дверей и, словно флагом, помавала льготной карточкой, которую выдавали многодетным матерям.

Под снегом стояли в очереди Жанна и Морис Мишо, подпирая друг друга плечом, похожие на усталых лошадок, которым опять предстоит долгая дорога.

Снег укрыл могилу Шарли Ланжеле на кладбище Пер – Лашез, укрыл кладбище автомобилей возле моста Жьен, укрыл все автомобили, которые разбомбили, сожгли, бросили в июне, те, что отдыхали по обочинам дорог, привалившись к проезжей части или, наоборот, отклонившись в сторону, развороченные, с распахнутыми дверцами, а то и в виде груды оплавленного металла. Побелели и обширные деревенские просторы, снег лежал вот уже несколько дней, крестьяне радовались. «Глазам отрада этот снег», – говорили они. На следующий день снег падал снова, громко каркали в небе вороны. «Снегу-то в этом году», – говорили молодые, вспоминая поля сражений, руины уничтоженных бомбами городов. «Не больше, чем обычно», – отвечали им старики. В деревне жили, как привыкли. Крестьяне ждали. Ждали конца войны, конца блокады, возвращения пленных, конца зимы.

«Не приходит в этом году весна», – вздыхали женщины, видя, что миновал февраль, потом начало марта, а теплеть не теплело. Снег растаял, но земля лежала серая, твердая, звонкая, будто железо. Картошка померзла. Сено кончилось, и коровам приходилось искать себе пропитание на пастбище, но из земли не вылезло ни единой былинки. Старики Лабари[5]5
  В оригинале встречается и другой вариант написания фамилии фермеров – «Сабари», в русском переводе на протяжении всего романа оставлен вариант Лабари. (Примеч. перев.)


[Закрыть] заперлись в своем домишке, спрятались за толстыми деревянными дверями, которые обычно закрывали только на ночь. Все семейство молча грелось возле печки, женщины вязали для военнопленных. Мадлен и Сесиль шили распашонки и кроили пеленки из старых простыней: Мадлен вышла в сентябре за Бенуа и ждала теперь ребенка. Когда особенно сильный порыв ветра сотрясал дверь, старухи вздыхали: «Ох, беда, беда, Господи!»