Текст книги "Французская сюита"

– Чего под ногами путаешься? Не видишь, что мешаешь, черт тебя дери?

Юбер поплелся прочь, оскорбленный до глубины души. Стоя неподвижно на берегу Алье, спиной к дороге, ведущей в Сен-Пурсен, он наблюдал, как трудятся солдаты, но не понимал, зачем они все это делают. Солому и хворост, облитые смолой, вместе с пятидесятилитровой канистрой бензина собирались поджечь, чтобы не дать врагу сразу захватить мост; мелинит должен был взорваться от выстрела из 75-мм орудия.

И так весь остаток дня, всю ночь, все следующее утро: часами пустое, томительное, бессмысленное, почти бредовое ожидание. По-прежнему без еды и питья. Даже крепкие румяные крестьянские мальчишки побледнели от голода, почернели от пыли, словно бы в один миг повзрослели: волосы у них стояли торчком, глаза горели лихорадочным блеском, лица выражали страдание, упрямство и злость.

Только в два часа пополудни на противоположном берегу показались немцы. Та же моторизованная колонна, что проходила утром через Паре-ле-Моньяль. Юбер смотрел, раскрыв рот, как они мчатся к мосту на невиданной скорости – мирный деревенский пейзаж рассекала зловещая, смертоносная молния. Грянул выстрел, мелинит, который должен был преградить им путь, взорвался. Опоры моста, обломки, люди полетели в реку. Мимо Юбера пробежали солдаты.

«Вот оно! Мы атакуем!» – решил Юбер; и весь похолодел, в горле пересохло – те же ощущения он испытывал в детстве, когда слышал на улице военный марш. Юбер бросился вперед и едва не влетел в пылающий ворох соломы и хвороста, который успели поджечь солдаты. В рот и в нос лез черный дым от горящей смолы. Из глаз потекли слезы, он задохнулся, закашлялся и отпрянул. Его охватило отчаяние. У него нет оружия. Он не сможет драться. Пока все сражаются, он, никчемный болван, обречен стоять в стороне и бездействовать. Утешало лишь то, что другие тоже редко отвечали на вражескую пальбу. Сначала ему казалось, что они следуют какой-то хитрой тактике, потом он понял: просто нет боеприпасов. «Но раз нам приказано защищать мост, значит, это необходимо. Мы выполняем важное задание, может даже, прикрываем отступление основных сил французской армии». Он ждал, что вот-вот на дороге со стороны Сен-Пурсена покажутся готовые к битве отряды, подоспеет подкрепление, им крикнут: «Ребята, не сдавайтесь, мы уже близко! Мы им покажем!» Или что-нибудь еще более воинственное. Но никто не приходил. Вдруг Юбер увидел человека с окровавленной головой, тот шатался как пьяный, привалился к кусту, странно неестественно подогнул колени, прижал подбородок к груди, да так и остался сидеть, опираясь на ветки. Офицер повторял в ярости и отчаянии:

– Ни врача, ни фельдшера, ни санитара! Что мне делать с раненым?!

– Да был у нас тут, на окраине, плохонький лекарь, – сказал ему кто-то.

– Господи! Что делать с раненым? Бросить придется.

Снаряды попадали в дома, полгорода пылало. День был ясный, солнечный, и при ярком солнце языки пламени казались бледно-розовыми, почти прозрачными, дым столбом поднимался к небу, желтоватый, серый, пронизанный золотыми лучами.

– Отступают ребята, – сказал Юберу солдат, показывая на пулеметчиков, перебегавших железнодорожный переезд.

– Но почему?! – в ужасе крикнул тот. – Почему они больше не стреляют?

– Чем стрелять-то?

«Катастрофа! Нас разбили! Я свидетель страшного поражения, страшнее даже чем Ватерлоо. Мы погибли, я больше не увижу маму, не увижу своих. Сейчас меня убьют», – в панике думал Юбер. Осознание безвыходности, странное равнодушие ко всему, отчаяние, мучительная усталость нахлынули на него. Он не слышал приказа отступать. Но треск автоматных очередей, вид солдат, бегущих под огнем, заставили его броситься прочь; перепрыгнув через ограду, он оказался в чьем-то садике, где стояла пустая детская коляска. Тем временем бой продолжался. Хотя немцы-победители уже бесчинствовали по всей Франции, здесь им по-прежнему сопротивлялись – без оружия, танков и боеприпасов, – отстаивая клочок земли между железной дорогой и мостом. Внезапно в душе Юбера поднялась отчаянная отвага, похожая на безумие. Он позорно бежал и теперь должен вернуться на линию огня, к людям, что упорно не сдавались немецким автоматчикам, хотя у них были только незаряженные ручные пулеметы; вернуться и умереть вместе с ними. Он бросился обратно под пули, топча разбросанные по садику игрушки. Куда подевались хозяева? Убежали? Перелезая через металлическую решетку под градом пуль, он сотни раз мог погибнуть, однако спрыгнул на землю невредимым и пополз по дороге к берегу реки, обдирая в кровь локти и колени. Ему было не суждено исполнить задуманное. Он прополз полпути, и вдруг стрельба прекратилась. В одно мгновение стало невероятно тихо; Юбер опомнился. Заметил, что вокруг стемнело, почувствовал, что едва жив от усталости. Сел. Голова гудела, как колокол. Яркий лунный свет заливал дорогу, но Юбера укрывала широкая тень дерева. Пожар все еше бушевал; выстрелы смолкли.

Юбер боялся, что на дороге его схватят немцы, и пошел лесом. Иногда он останавливался в раздумье, понимая, что от них не спрячешься. Моторизованные колонны за пять дней одолели пол-Франции. Затем, вне всякого сомнения, вторгнутся в Италию, Швейцарию, Испанию. Рано или поздно немцы его найдут. Юбер забыл, что на нем нет военной формы, что доказательств его участия в боевых действиях не существует. Он был уверен, что его возьмут в плен. Если раньше он всей душой стремился на фронт, то теперь с не меньшим упорством старался забыть прежние мечты, из-за которых впервые в жизни так близко увидел мертвых, старался спрятаться, подальше убежать от горящих домов и разрушенных мостов. Он лихорадочно высчитывал, какое расстояние преодолеют немцы за ночь. Представлял, как они захватывают города один за другим, убивают и берут в плен, представлял, сколько им достанется трофеев: брошенное оружие, оставленные на дороге из-за нехватки бензина грузовики и танки, наконец, замечательные противотанковые орудия, которыми Юбер любовался в журналах. Он дрожал от страха, полз на карачках под обстрелом, плакал один в поле, освещенном луной, но все еще не верил в победу немцев. Как не верит человек в смерть, пока молод и здоров. Солдаты просто отступили, они отдохнут и снова бросятся в бой. Он тоже будет сражаться. Будет… сражаться… «Разве я сражался? – вдруг подумал Юбер. – Я ведь ни разу не выстрелил». Его охватил отчаянный стыд, и он вновь заплакал, словно от мучительной боли. «Я не виноват, у меня не было оружия, что я мог сделать голыми руками?» Он вспомнил, как, выбиваясь из сил, тащил к мосту огромную ветку. Даже ветку поднять не смог, а хотел первым выбежать на мост, повести за собой отряд, броситься на вражеские танки, умереть, выкрикнув: «Да здравствует Франция!» Чувство безнадежности и усталость довели его до полного помрачения. Но внезапно сознание прояснилось, он занялся на удивление зрелыми размышлениями о глубинных причинах поражения, о судьбе своей страны, о смерти. Потом задумался о себе, о собственном будущем и мало-помалу окончательно пришел в себя. «Черт подери, ну и задаст мне мама!» – подумал он, и его напряженное, бледное, за последние сутки осунувшееся, будто постаревшее лицо на мгновение осветилось широкой детской улыбкой, доверчивой и доброй.

Он набрел в поле на узенькую тропинку и пошел по ней. Словно бы и не было войны. Журчали ручьи, пел соловей, живые изгороди цвели и благоухали, колокол отзванивал часы, деревья шелестели нежной яркой листвой. Он вымыл руки, сложил их ковшом, напился, умылся и почувствовал себя лучше. Но сколько ни искал, плодов на ветках не обнаружил. Он знал, что они созревают позже, но был еще очень молод и верил в чудеса. Тропинка вывела его на проселок. Юбер прочел на указателе: «Крессанж, 22 километра». Оглянулся с недоумением, заметил невдалеке ферму, довольно долго простоял в нерешительности, потом направился к ней и постучал в ставень. Внутри послышались шаги. Женский голос спросил: «Кто там?» Он ответил, что заблудился и хочет есть. Ему открыли. В доме спали три французских солдата. Юбер узнал их. Они защищали мост близ Мулена. Теперь все трое лежали на спине, откинув головы, и храпели. Изможденные закопченные лица были неподвижными, будто мертвыми. Рядом вязала женщина, по полу скакал клубок, за ним охотился кот. Юбер так устал за неделю, что без сил опустился на стул, ему неприятно было смотреть на спящих, они выглядели нелепо в обыденной мирной обстановке. На столе лежали каски; солдаты облепили их листьями, чтобы ночью не блестели при лунном свете. Один из спящих очнулся и приподнялся на локте.

– Этих не встречал, парень? – Его голос прозвучал хрипло и глухо.

Юбер догадался, что речь идет о немцах.

– Нет, ни одного, – поспешно ответил он. – От самого Мулена.

– Видать, – продолжал солдат, – им уже и пленных не нужно. Слишком много у них этого добра. Оружие отберут, и катись.

– Видать, так оно и есть, – отозвалась старуха.

Наступило молчание. Юбер быстро ел принесенный старухой суп и сыр. Доел до конца и спросил:

– А дальше что вы будете делать?

Проснулся его товарищ. Они заспорили. Первый предлагал идти в Крессанж, второй не соглашался.

– Зачем? Они теперь всюду, всюду. – Второй солдат выглядел изнуренным, затравленно озирался, глаза выражали страдание и испуг, как глаза пойманной птицы. Он будто и в самом деле видел вокруг немцев, готовых его схватить. – Господи! После четырнадцатого года такой позор. – Усталый солдат горько и отрывисто рассмеялся.

Старуха невозмутимо продолжала вязать. Старая-старая. В белом чепце с плоеными оборками.

– Я уж семьдесят годков на свете живу. Чего уж теперь, – проворчала она.

Юбер смотрел на них и слушал с ужасом. Они казались ему не живыми людьми, а всего лишь призраками, сошедшими со страниц учебника истории. Господи! Даже поражение в настоящем лучше, чем потухшая слава пропахшего кровью прошлого. Юбер выпил чашку черного обжигающего кофе, сглотнул немного гущи и поблагодарил хозяйку, он попрощался с солдатами и тронулся в путь, твердо решив, что будет в городке еще до полудня. Вероятно, оттуда он сможет отправить письмо родным и успокоить их, что жив и здоров. Около восьми утра в деревушке неподалеку от Крессанжа он остановился у дверей гостиницы, откуда доносился дивный запах кофе и горячего хлеба. Юбер почувствовал, что не может идти дальше, что от усталости буквально валится с ног. Он вошел и увидел, что в гостинице полно беженцев. Спросил, не найдется ли свободной комнаты. Никто не знал. Ему объяснили, что хозяйка скоро вернется: ушла за провизией, нелегко ведь накормить целое полчище голодных. Юбер вышел на улицу и увидел: на втором этаже у окна красилась женщина. Вдруг губная помада выскользнула у нее из рук и упала к ногам Юбера; он тотчас же ее поднял. Женщина высунулась, заметила Юбера и ласково улыбнулась.

– Как же мне теперь ее достать? – спросила она.

И протянула обнаженную белую руку. Крашеные ногти, блеснув на солнце, показались Юберу красными искрами. Белоснежная кожа и рыжие волосы ослепили его, будто яркий свет. Он скорей опустил глаза и пробормотал:

– Я… я могу принести ее вам, мадам.

– Да, пожалуйста, принесите, – отозвалась она.

И снова улыбнулась. Он вошел внутрь, миновал кафе, поднялся по темной лесенке и сквозь приоткрытую дверь заглянул в розовую комнату. Окно было занавешено простенькой шторкой из красного кумача, но благодаря шторе в комнате царил густой малиновый теплый сумрак, словно в лепестках розы. Дама пригласила его войти, она сушила лак на ногтях. Осторожно взяла помаду, вгляделась в его лицо и вскрикнула: «Боже, он вот-вот потеряет сознание!» Юбер почувствовал, как его за руку подвели к креслу, хотя оно было рядом, усадили, подложили под голову подушку. Он не потерял сознания, но сердце бешено колотилось. Все плыло перед глазами, как бывает при морской болезни, его бросало то в жар, то в дрожь.

Он был порядком смущен и в то же время горд. Она спросила обеспокоенно:

– Вы устали? Ничего не ели? Что с вами, бедненький?

– Со мной все в порядке… Я просто шел от самого Мулена, мы защищали мост, – ответил он слабым голосом, слегка рисуясь.

Она удивилась:

– Сколько же вам лет?

– Восемнадцать.

– Вы солдат?

– Нет, я ехал с родными. А потом ушел от них. Я примкнул к войскам.

– Как это благородно! – воскликнула она.

Она восхищалась им, он добился, чего хотел, но почему – то краснел и не мог выдержать ее взгляда. Вблизи она оказалась не такой юной. Сквозь искусно наложенный грим проглядывали морщинки. Но фигура была стройной и изящной, а ноги просто великолепны.

– Как вас зовут? – спросила дама.

– Юбер Перикан.

– Господин Перикан, хранитель Музея изящных искусств, вам не родственник?

– Это мой отец, мадам.

Продолжая беседовать, она подала ему кофе. Она недавно позавтракала, и поэтому на подносе еще стояли сливки, кофейник и поджаристые гренки.

– Он, конечно, остыл. Но все-таки выпейте чашечку. Вам станет лучше.

Он послушно отпил глоток.

– Сейчас внизу такое столпотворение, что прислуги не дозовешься, хоть целый день зови. Неужели вы из Парижа?

– Да. И вы тоже, мадам?

– Я парижанка. Была в Туре, но там бомбежки. Думаю перебраться в Бордо. Кажется, именно туда эвакуировали «Гранд-опера».

– Вы певица, мадам? – почтительно спросил Юбер.

– Я балерина, Арлет Кораль.

До сих пор Юбер видел балерин лишь на сцене в Шатле. Он невольно бросил взгляд с любопытством и чувственным возбуждением на тонкие щиколотки и крепкие икры, обтянутые шелковистыми чулками. Он был необычайно взволнован. Его светлые волосы растрепались, одна прядь спустилась на глаза. Дама ласково отвела ее рукой.

– А вы куда теперь?

– Не знаю, – признался Юбер. – Мои близкие остановились в деревушке в тридцати километрах отсюда. Я хотел бы вернуться к ним, но там, наверное, немцы.

– Их и здесь ждут с минуты на минуту.

– Здесь?

Он вскочил в испуге и хотел выбежать из комнаты. Она удержала его со смехом.

– Полно, на что вы им сдались? Вы совсем еще мальчик…

– Но я сражался. – Ее слова глубоко задели Юбера.

– Да, конечно. Но никто им об этом не скажет, верно? – Она задумалась, сморщив лоб. – Послушайте. Вот что мы сделаем. Я поговорю с хозяйкой, и она отведет вам комнату. Меня тут все знают. Я несколько раз останавливалась в этой гостинице, она крошечная, но здесь отлично готовят. Вы поживете в комнате ее сына, он еще не вернулся с фронта. День-два отдохнете и за это время напишете родным.

– Не знаю, как вас благодарить, – пробормотал он.

Она вышла. А когда вернулась, он спал. Чтобы поправить голову юноши, она обняла его за плечи и на мгновение припала к широкой груди, дышавшей спокойно и ровно. Арлет отвела со лба Юбера спутавшиеся золотые кудри, пристально вгляделась ему в лицо, и глаза ее зажглись хищным огоньком, будто у кошки, подстерегающей птичку.

– Малыш недурен, – разлакомилась она.

19

В деревне действительно ждали немцев. Одни при мысли о победителях испытывали мучительный стыд, другие – ужас, но большинство готовилось к их приходу с каким-то испугом и любопытством, будто к невиданному зрелищу. Накануне начальство, почтовые служащие и полиция получили приказ эвакуироваться. Мэр остался. Старого невозмутимого крестьянина, страдающего подагрой, ничто на свете не могло вывести из равновесия. Мы, деревенские, и при немцах проживем! Около полудня в шумной общей комнате гостиницы появились приезжие и сообщили о капитуляции. Арлет как раз обедала. Женщины зарыдали. Мужчины заговорили о том, что ситуация неясная, сложная, во многих городах солдаты еще не сложили оружия, и мирное население присоединяется к ним. В целом сопротивлявшихся никто не одобрял: договор подписан, нужно сдаваться – другого выхода нет. Все кричали, не слушая друг друга. Была невыносимая духота. Арлет отодвинула тарелку и вышла в гостиничный садик. Она уютно расположилась в шезлонге с сигаретами и книгой. Неделю назад, выбираясь из Парижа, она почти обезумела от паники, но теперь, преодолев вполне реальные опасности, обрела хладнокровие и покой. Более того, на деле убедилась, что нигде и никогда не пропадет, что у нее исключительный дар при любых обстоятельствах обеспечивать себе максимум удобств и комфорта. Благодаря гибкому трезвому уму и находчивости она многого добилась на сцене и в отношениях с мужчинами, но до сих пор не подозревала, что способна справиться и с повседневными нуждами даже в самое неблагоприятное время.

Со снисходительной улыбкой она вспоминала, как когда-то боялась лишиться покровительства Корбена. Они приехали в Тур, как раз когда город бомбили. Весь архив банка и все чемоданы Корбена были погребены под обломками, зато у нее бомбежка не отняла ни одного платочка, ни одного флакончика, ни одной туфельки. Она видела, как Корбена перекосило от страха, и с удовольствием предвкушала, что еще не раз припомнит ему военный эпизод. Как у него тогда отвисла челюсть! Хоть ремешком подвязывай. Слабак! Пока он суетился и мучился из-за страшной неразберихи в городе, она раздобыла машину, бензин, и была такова. В то время как толпы жалких людишек ночевали в сараях и под открытым небом, она устроилась в деревенской гостинице, вкусно ела и отсыпалась. Даже могла себе позволить в трудные времена заботиться о других: вот, приютила славного мальчика, юного Перикана. Периканы… Уважаемое семейство, буржуа, нудные, зато богатые и с прекрасными связями: у них есть свои люди в высших сферах, и среди министров, и среди крупных магнатов, благодаря родству с Мальтетами, лионскими воротилами. Прекрасные связи. Она приглушенно вздохнула, представив, насколько теперь в обществе все изменится, сожалея, что недавно убила массу времени и сил на то, чтобы завлечь Жерара Заломон-Вормса, родственника графа де Фюрьера. Столько хлопот, а к чему ей эта победа?

Арлет, наморщив лоб, разглядывала ногти. Созерцание десяти крошечных зеркальных поверхностей всегда наводило ее на размышления об отвлеченных материях. Ее любовники уже знали: если Арлет с недобрым задумчивым выражением уставилась на руки, значит, скоро вынесет суждение о политике, моде, искусстве или литературе, зачастую – проницательное и верное. Здесь в садике посреди бархатцев, над которыми жужжали шмели, собирая пыльцу, балерина задумалась о будущем. И пришла к выводу, что лично ей ничто не угрожает. Свое состояние она вложила в драгоценности – они дешевле не станут – и в земли: успела перед войной выгодно приобрести несколько участков на юге. Впрочем, все это мелочи. Главному ее достоянию – изворотливому уму, стройным ногам, красивому телу – может причинить ущерб только время. Мысль о преходящем времени не из приятных. Она вспомнила, сколько ей лет и сейчас же вынула из сумочки зеркальце, так суеверный человек хватается за талисман. Внимательно изучила свое лицо; еще одна неприятная мысль: без американского тонального крема не обойтись. А как его достанешь в ближайший месяц в провинции? Настроение у нее испортилось. Да полно! Полно! Волны на поверхности улягутся, а глубин буря не затронет. Любовь всегда в цене; на этой войне, как на любой другой, немало мужчин обогатится и будет готово щедро платить за удовольствия, поскольку деньги достались даром.

Господи, поскорей бы прекратился хаос! Пусть установится порядок, не важно какой; все войны, революции, великие исторические события нравятся мужчинам, зато женщинам… Да! Женщинам от них одно огорчение. Арлет не сомневалась, что все женщины согласились бы с ней: довольно слез, довольно громких слов и патетики! Мужчины, конечно, нельзя сказать, чтобы… Ну… Порой эти примитивные существа непредсказуемы. Но женщины, по крайней мере, за последние пятьдесят лет совершенно излечились от всякой романтики, стали практичными, абсолютно земными. Она подняла глаза и увидела, что хозяйка гостиницы высунулась в окно и куда-то пристально вглядывается.

– Что там такое, мадам Гуло?

– Мадемуазель, – торжественно проговорила хозяйка, хотя голос ее дрожал, – это они. Они близко.

– Немцы?

– Да.

Балерина хотела было встать и выглянуть через ограду на улицу, но сообразила, что кто-нибудь тогда займет ее место в тени, и осталась в шезлонге.

Впрочем, это еще не были немцы; на улице возник ОДИН первый немец. Вся деревня следила за ним сквозь щели запертых дверей, закрытых ставень, из круглых чердачных окошек. Он остановил мотоцикл посреди пустынной площади. Руки в перчатках, серо-зеленая форма. Когда он запрокинул голову, из-под каски выглянуло узкое розовое детское лицо. «Какой молоденький!» – зашептались женщины. Сами того не подозревая, они готовились встретить всадников из Апокалипсиса, неведомых страшных чудовищ. Немец оглядывался по сторонам, но людей на улице не было. В конце концов, из табачного магазинчика вышел продавец, ветеран Первой мировой, с крестом и медалью на лацкане поношенного серого пиджака, и направился к врагу. Некоторое время мужчины молча смотрели друг на друга. Потом немец вытащил сигарету и попросил огня на ломаном французском. Ветеран ответил на ломаном немецком, поскольку во время наступления в восемнадцатом году доходил до Майнца. Жители деревни затаили дыхание, в наступившей тишине было слышно каждое слово. Немец спросил, что это за деревня. Француз ответил. И дерзко задал встречный вопрос:

– Акт о капитуляции подписан?

Немец развел руками:

– Не знаем точно. Надеемся, подписан.

Всех поразили его простые человеческие слова, растерянные движения, со всей очевидностью подтверждавшие, что перед ними не кровожадный зверь, а обычный солдат. И в этот момент лед между крестьянами и захватчиками, между деревней и врагом был сломлен.

– Да он, кажись, не злой, – перешептывались женщины.

Немец как-то неуверенно, в раздумье, приложил руку к каске, не то по-военному отдал честь, не то помахал по – граждански, он улыбался, от холодности не осталось и следа. С любопытством оглядел дома с запертыми ставнями. Завел мотоцикл и уехал. Двери раскрывались одна за другой, жители деревни высыпали на площадь, обступили ветерана; тот неподвижно стоял, спрятав руки в карманы, и, нахмурившись, смотрел вдаль. Его осаждали противоречивые чувства: он с облегчением понял, что война окончилась, и с гневом, с обидой – что окончилась именно так; он вспоминал прошлое, страшился будущего. Его настроение, как в зеркале, отражалось на лицах окруживших его людей.

Женщины вытирали глаза, полные слез; мужчины молчали с настороженным упрямым видом. Дети вернулись к прерванным играм: мальчики снова кидали шарики, девочки прыгали в классики. Небо сияло ослепительной серебристой голубизной. В разгар солнечного июньского дня воздух дрожал и искрился, словно чистый прозрачный поток воды, и все краски становились насыщеннее и ярче.

Время шло, ничего не происходило. На дороге стало меньше машин. Стремительно проносились велосипедисты, будто их гнал сильный северо-восточный ветер, который уже неделю дул в спину несчастным беженцам. К вечеру, на удивление всем, несколько автомобилей проехало в обратную сторону, к Парижу. Проводив их взглядом, жители деревни окончательно убедились в том, что капитуляция подписана. Все возвращалось на круги своя. Хозяйки мыли на кухне посуду, звякали кастрюлями; сухонькая старушка, шаркая, притащила травы для кроликов; девочка, что шла за водой к колонке, даже запела. Собаки катались в пыли и грызлись между собой.

Землю окутывали ласковые ясные сумерки, свет меркнущего заката нежно ложился на розы, колокол звал прихожан на вечернюю службу, удлинились синие тени; внезапно на дороге послышался глухой мощный непрерывный рокот, такого никто за последнее время ни разу не слышал; он непреклонно нарастал, заполняя пространство. К деревне приближалась колонна грузовиков. Вот теперь немцы действительно были здесь. Грузовики останавливались на площади, из них высаживались солдаты, подъезжали все новые грузовики, еще, еще и еще. Вскоре вся старинная пыльная площадь, от церкви до мэрии, заполнилась громадными серыми машинами, стоящими вплотную одна к другой; сверху на кабинах кое-где торчали ветки, остатки маскировки.

Господи, сколько народу! Жители, стоя у порогов, молча настороженно прислушивались, внимательно разглядывали толпу прибывших, тщетно пытались их сосчитать. Немцев появилось великое множество, они заполнили все улицы и переулки, их становилось все больше. После сентябрьского призыва деревня отвыкла от молодых мужских голосов и смеха. Ее захлестнула волна серо-зеленых кителей, оглушил громкий иноземный говор, удушал запах здорового молодого пота, похожий на запах парного мяса. В каждом доме, в каждом магазине, в каждом кафе были немцы. Они звонко топали сапогами по красным кирпичным полам кухонь, просили поесть и попить. Сажали на колени детей. Пели, размахивали руками, шутили, улыбались женщинам. Они были счастливы, блаженно опьянели от своей победы, хотя еще не верили до конца, что поход благополучно завершился. Их безумное лихорадочное веселье обладало такой убедительностью, таким напором, что побежденные на мгновение позабыли про горе и гнев. Они смотрели на победителей в полном недоумении.

В крошечной гостинице Юбер по-прежнему спал, а внизу все сотрясалось от криков и пения. Немцы, первым делом, потребовали шампанского: «Sekt! Nahrung!» – пробки полетели в потолок. Одни играли на бильярде, другие жарили на кухне большие розовые ломти мяса, и они скворчали на сковородке, распространяя чад. Солдаты в нетерпении опередили отправленную за пивом служанку и сами выкатили из погреба несколько бочонков. Молодой румяный блондин у плиты собственноручно готовил себе яичницу; его товарищ собирал в саду первую землянику. Два обнаженных до пояса юноши плескались, зачерпывая из ведер ледяную колодезную воду. Они молоды, они выжили, перехитрили смерть, они победили! И теперь брали полными пригоршнями все земные дары, упивались, наслаждались ими. Захлебываясь от переполнявшего их восторга, немцы быстро сбивчиво говорили, объясняли всякому на ломаном французском: «Мы долго идти, идти, товарищи падать, а мы идти». И нарочно шаркали сапогами. Топот, голоса, звяканье и скрежет доносились снизу, вплетались в сон Юбера: ему виделись недавние события, битва за мост у Мулена. Он заворочался, застонал, словно боролся с кем-то невидимым, испытывая боль и страх. В конце концов очнулся в незнакомой комнате. Юбер проспал до позднего вечера. В открытое окно заглядывала полная луна. Мальчик удивленно протер глаза, дверь открылась, в комнату вошла балерина. Он забормотал слова благодарности, попросил прощения, что так бессовестно заснул.

– Вы, наверное, проголодались? – спросила она.

Да, он действительно до смерти хотел есть.

– Знаете что? По-моему, вам лучше поужинать здесь, в моей комнате. Внизу такая сутолока, там полно солдат.

– Солдат? Неужели? – Он бросился к двери. – Ну, что они говорят? Где немцы? Мы их отбросили?

– Где немцы? Да здесь, внизу. Там полно немецких солдат.

Он отпрянул в изумлении, в испуге, так мечется застигнутая врасплох зверушка.

– Немецкие? Не может быть! Вы шутите!

Ничего другого не приходило в голову, и он снова прошептал дрожащими губами: «Вы шутите!» Она приоткрыла дверь; в комнату повалил густой едкий чад, послышались крики, смех, пение, громкий топот, радостный говор множества довольных и гордых собой людей; они расстегивали ремни, звякая пряжками, бросали на мраморные столики тяжелые пистолеты и каски; все были веселы, пьяны от счастья – сомнений не оставалось, это пировали победители. «Точно выиграли матч в регби», – подумал Юбер. Ему хотелось вслух проклинать их и плакать, но он сдержался. Кинулся к окну, выглянул. На улице солдат почти не осталось. Лишь четверо вышагивали в ряд, стуча кулаками во все двери и ставни с криком: «А ну, тушите свет!» Жители послушно гасили лампы. Одна только луна светила по-прежнему, бросая яркие голубые блики на серые каски и черные дула автоматов. Юбер обеими руками ухватился за штору, судорожно прижался к ней лицом и зарыдал.

– Тише, тише, – с жалостью приговаривала балерина, легонько поглаживая его по плечу. – Слезами горю не поможешь, верно? Тут уж ничего не поделаешь. Плачь не плачь. Придут другие времена. Нужно только дождаться их, нужно жить, сейчас главное: дожить, выжить. Вы же смелый. Все бы сражались так! И вы так молоды. Вы еще ребенок.

Он помотал головой.

– Не ребенок? – прошептала она. – Взрослый? – Она умолкла. Вцепилась дрожащими пальцами с острыми коготками в плечо юноши, словно ощупывала добычу, прежде чем загрызть ее и утолить голод. И продолжала тихим изменившимся голосом: – Не надо плакать. Вы не маленький. Вы мужчина, а мужчину в горе всегда утешает…

Она подождала, но он не отвечал. Закрыв глаза, болезненно сжав губы, он тяжело прерывисто дышал. Тогда Арлет произнесла едва слышно: – Женская нежность…

20

В комнате, где спали младшие Периканы, устроился на ночлег и кот Альбер. Сначала он улегся в ногах у Жаклин на цветастом кретоновом покрывале и стал потихоньку его покусывать и царапать, оно очень вкусно пахло рыбьим клеем и чем-то сладким, но тут вошла няня и согнала кота. Стоило ей отвернуться, он легко и бесшумно одним грациозным прыжком возвращался на покрывало, трижды она снимала его, в конце концов, он сдался, влез на кресло, спрятался под халатиком Жаклин и свернулся клубком. В комнате все спали. Мирно посапывали дети, с четками в руках задремала нянюшка. Кот замер; приоткрыв один хитрый зеленый глаз, он уставился на четки, мерцающие при лунном свете. Кота почти не было видно под розовой фланелью. Потихоньку одну за другой он высунул лапки, потянулся; под мягкой горячей шерсткой напряглись стальные мускулы, показались цепкие блестящие коготки. Он сжался в комок, весь напрягся и вспрыгнул к няне на кровать; некоторое время следил за ней в полной неподвижности; только кончики усов слегка подрагивали. Потом протянул лапку и тронул блестящие четки; они чуть заметно качнулись. Ему понравилось ловить когтями гладкие маленькие бусины; он сильней раскачал четки, они со стуком упали. Кот испугался и спрятался под кресло.

Вскоре проснулся и заплакал Эммануэль. Ставни и окна в комнате были распахнуты. Черепица на деревенских крышах поблескивала при луне, как рыбья чешуя. Спящий сад благоухал; серебряный лунный свет зыбился мягкими волнами, переливался в листве яблонь и вишен.

Кот важно выглядывал из-под бахромы; при взгляде в окно на мордочке появилось мечтательное удивленное выражение. Альбер по своей молодости еще никогда не бывал в деревне. В городе теплый пьянящий запах июньской ночи был слабым, далеким, а здесь он бил коту в ноздри, так что у него топорщились усы, обволакивал, дурманил, томил, завлекал. Зажмурившись, кот принюхивался к острому и в то же время тонкому благоуханию, различил аромат отцветшей сирени, слегка отдающей тлением, запах древесных соков, ночной запах влажной земли; пряно пахло к тому же всякой живностью: птичками, кротами, мышами – шерстью, плотью, кровью добычи. Кот алчно зевнул и вскочил на подоконник. Неспешно прошелся по карнизу. Вот отсюда его позавчера грубо сдернула человеческая рука и бросила на кровать рыдающей Жаклин. Сегодня им его не поймать. Он посмотрел, далеко ли от карниза до земли. Ему ничего не стоило спрыгнуть отсюда, но он явно воображал себя героем и стремился преувеличить сложность предстоящего прыжка. Прижимая уши, он обмахнул карниз распушенным хвостом, с грозным победоносным видом оттолкнулся задними лапами и оказался на мягкой недавно вскопанной грядке. Кот застыл, приник носом к земле, вот теперь он в центре, в глубине, в самой сердцевине ночи. Земля – средоточие запаха; между камешками и корнями он еще не выветрился, не развеялся, не смешался с человеческими испарениями. Таинственный, горячий, многообещающий. Живой. Здесь прятались мелкие подвижные съедобные существа. Майские жуки, сверчки, полевки, жабы с плачущими звенящими голосами. Кот навострил уши – опушенные серебристой шерсткой треугольные ракушки, внутри гладкие, похожие на розовые цветы вьюнка. Прислушался к тихим ночным звукам, приглушенным, тайным, – он один мог их различить: вот затрещали прутики – птица шевельнулась в гнезде, оберегая птенцов; вот она почистила перья, поточила клюв о кору, поудобней сложила крылышки; жук расправил надкрылья; мышь заскреблась в норе. Кот слышал даже, как в земле прозябали зерна. Светящиеся желтые глаза видели во тьме спящих посреди листвы воробьев, синичек, большого черного дрозда и самку соловья. Самец не спал; его пенью вторили другие с берега реки, из далекого перелеска.