Текст книги "Будь Жегорт"

8. Как мы откопали партизана

Пепа с Каченкой разрешили мне ходить в искорки! Сперва они закрылись на кухне и кричали друг другу что-то о том, что имеет смысл, а что нет, потом впустили меня, сами ушли и хлопали дверями по квартире. Наконец они вернулись и сказали, что если я хочу, то могу туда ходить. Каченка, мне показалось, была заплаканная и разговаривала немного грубо.

В последнее время она часто плачет и ругается. Но я думаю, что искорки никакие не сраные и что будет здорово. Наш отряд называется «Веселые лемминги», а вожатую зовут Андела и она уже учится в гимназии.

Я была с ними в первом походе и очень этим горжусь, потому что мне разрешили написать о нем заметку в стенгазете, а главное, нарисовать рисунок. Заметка называется «По следам партизан», но она так называется просто так, потому что на самом деле партизаны были очень осторожные и не оставляли никаких следов. И так называлось наше мероприятие. Мероприятие – это поход или что угодно еще, что мы делаем с искорками. Поход был мероприятием в честь 9 мая, когда Советский Союз с партизанами и коммунистами освободил нашу родину от немцев, потому что тогда русские еще были хорошие. Думаю, им помогал и Будь Жегорт, наверное, поэтому мы так часто читаем о нем стихи.

Недалеко от Ничина есть деревня Тоужим, а возле нее холм Палице, где прогремели последние выстрелы Второй мировой войны. Поэтому там стоит большой монумент и проходят почти все ничинские мероприятия. И как раз туда мы отправились в поход.

Мы шли по полям и лесам, в которых раньше было полно партизан и фашистов. Партизаны жили в землянках – это такие норы в земле, которые придумали в Советском Союзе. Если немцы застреливали какого-нибудь партизана, то другие партизаны тут же закапывали его в лесу. Но они не делали ему никакого надгробия, а, наоборот, долго прыгали и топтали, а сверху все засыпали мхом и шишками, чтобы немцы ничего не нашли. Хотя я не понимаю почему, раз он уже и так умер. Но так это было, нам по дороге об этом рассказывал Владимир.

Владимир не наш вожатый, а пан, которого Андела взяла с собой в поход и сказала нам, что он специалист по партизанам. Он выглядел совсем как Ежишек, который состарился, и точно так же хмурился. Было не похоже, что он собирается нам что-то рассказывать о партизанах. Когда Ленка Краткая, дочь учительницы Краткой, спросила его: «Товарищ Владимир, ведь вас назвали в честь товарища Ленина?» – он ответил: «Вполне возможно, родители не очень-то меня хотели, товарищ девочка». И нахмурился еще больше.

Тогда Андела быстро оттащила его куда-то за дерево, что-то ему там говорила и при этом сильно размахивала руками. Когда они вернулись, то он уже вел себя совсем по-другому, и когда мы жарили сардельки на костре, он достал из сумки пиво и наконец-то начал рассказывать нам о жизни партизан.

Это было очень интересно и захватывающе, только я не понимала, как они могли всю войну прятаться и сражаться с немцами, когда этот лес такой редкий и его можно быстро пройти насквозь. Но Владимир объяснил мне, что, во-первых, у них было полно этих самых землянок, а во-вторых, ничинские партизаны – это особый вид партизан. Все они были маленькие и ужасно горбатые, поэтому могли невероятно быстро петлять и лазать по деревьям. А вообще условия были действительно плохие, и многие погибали. Потому их столько закопано вокруг Ничина.

Мы смотрели, как догорает костер, и никто ничего не говорил. Я думаю, что всем стало страшновато. Мне-то точно. Владимир допил пиво, встал и показал в глубь деревьев.

– Так, слушайте, – сказал он, – видите вон ту большую гору шишек? Вам она не кажется подозрительной? Мне – да. А вон та мягкая мшистая ямка в форме прямоугольника тоже довольно необычная, правда? Слушайте меня внимательно, наверное, до вас уже тоже дошло, что́ там может скрываться. Поэтому предложение такое. Вас здесь два, четыре, шестеро – разделитесь на две команды по три человека, возьмите перочинные ножи и палки и исследуйте эти два места. Если меня не подводит мой инстинкт специалиста, то… Но не хочу вас пугать. Видите этот нож? – Владимир достал откуда-то невероятно длинный тесак. – Это я взял себе на память у одного, которого в прошлом году откопал недалеко отсюда. Тогда об этом писали все газеты. Так что начинайте, если, конечно, не боитесь.

– Не боимся, – прошептал Сецкий, которому грозит четверка по поведению[21]21
  См. примечание 9.


[Закрыть].

Все остальные молчали.

– Отлично! – сказал Владимир и обнял Анделу за плечи. – Мы с Анделой пока что пойдем в лес, поискать других. Вернемся примерно через полчаса и доложим вам обо всем. Если что, кричите.

Андела совсем не выглядела воодушевленной и пыталась отговорить Владимира, но Владимир тянул ее за собой и кричал нам:

– Видите, дети? И ваша товарищ вожатая боится. Этого не нужно стыдиться, главное – уметь это перебороть.

Андела еще пару раз оглянулась, и они оба исчезли в лесу. Лес был не таким уж и редким.

Нас было как раз три девочки и три мальчика. Мальчики, конечно же, сказали, что они будут одной командой, а мы чтобы были другой. И забрали себе ту груду шишек.

Мы начали копать. Я думала о том, что у Пепы сегодня день рождения и что вечером будем отмечать. Еще я беспокоилась, успею ли купить ему подарок, не будут ли закрыты все магазины, когда мы вернемся в Ничин. Особенно хозяйственный. А еще у меня все время что-то странно подергивалось в запястье и в голове. Потом я вспомнила, что вечером обязательно будет торт и мне в виде исключения тоже можно будет его поесть, а может быть, еще и на завтрак. Это мне немного помогло.

– Боже мой – нога!

Это заорал Сецкий. Ножик выпал у меня из руки, Здена закричала, а Краткая прямо рухнула, будто ее кто-то пнул под коленкой. Сецкий хохотал и от радости подпрыгивал.

– Вот дурак! – кричали мальчики, но тоже радовались.

Краткая обиделась. Села подальше на мох, достала вафлю и сказала, что ей на все наплевать.

– Я все расскажу, – сказала она. – Расскажу маме. Этот парень какой-то странный, а если здесь и есть какие-нибудь партизаны, то пускай их ищет полиция.

Так что из нашей команды остались копать только мы со Зденой. У нас уже была довольно большая яма, и мы сильно испачкались.

– Краткая, ла-ла-ла, ты в штаны наделала! – пел Сецкий.

Я не смогла сдержать смех, хотя и знаю, каково это, когда над тобой все смеются. Хотя эта Краткая, конечно… ну не знаю, в общем.

И тут я наткнулась на что-то твердое. Я подумала, что это камень, но даже когда я старалась рыть в сторону, достать это не получалось. Оно было везде.

– Зденка! – позвала я, и мой голос звучал так, будто у меня ангина. – Подойди помоги.

Я вся дрожала. Наконец мы сдвинули это с места.

– Мальчики! Андела! Помогите!

Все сбежались и стали глазеть. Это была кость. Большущая и длинная. Это был партизан!

– Очуметь, – сказал Сецкий.

Здена все кричала и кричала. Из-за деревьев показался Владимир, а потом Андела. Но она шла медленно и странно шаталась. Когда она подошла ближе, мы увидели, что в руках она держит свои разбитые ужасно толстые очки.

Еще она была растрепанная и вообще странно выглядела. Мы объяснили, что случилось, и показали Владимиру партизана. Но Владимир нас разочаровал. Сказал, что это очень серьезно, а уже поздно, так что теперь эту кость нужно опять как следует закопать, а он, Владимир, в Ничине сообщит об этой находке в полицию. Он говорил почти так же, как Краткая, и мне показалось, что ему это все уже совсем не интересно.

– Так, господа, – сказал он, – а теперь идем на автобус, потому что Андела легла, то есть наступила на свои очки и не может идти пешком. Вы проявили высокую степень храбрости и заслужили мое бесконечное восхищение. – При этом он все время подмигивал Анделе, но она этого не видела. Думаю, что она вообще ничего не видела.

– Владимир, можно хотя бы взять эту кость, раз она нам стоила такого труда? – попросила я.

Владимир снова нахмурился.

– А то полицейские не поверят, – поддержал меня Сецкий, – а так-то мы могли на все это наплевать.

– Ну хорошо, – наконец-то согласился Владимир. – Дайте это сюда.

Он забрал кость, бутылки из-под пива, и мы поехали домой.

В Ничине я сразу пошла на площадь в магазин косметики и купила Пепе одеколон после бритья фирмы «Питралон» за девять крон, и еще хватило на бритвы «Астра» за пять. Когда я стояла в очереди в кассу, то увидела у магазина Анделу с Владимиром, как они над чем-то смеются и целуются. Вдруг Владимир раскрыл мешок, достал из него ту самую кость партизана и выбросил в урну. А потом они ушли. Я вышла на улицу, осторожно посмотрела по сторонам, не наблюдает ли кто за мной, и быстро достала кость. Я спрятала ее в сумку, но она была такая длинная, что край все равно торчал наружу. По пути домой мне пришлось незаметно прикрывать его одной рукой и делать вид, что ничего не происходит.

У театра я встретила Беренчичеву.

– Привет, Хелча! – крикнула она мне. – Куда ты несешь эту свиную кость? Пепа получит ее на день рождения?

– Это не свиная, а партизанская кость, – сказала я и очень обиделась на Беренчичеву.

– Меня не проведешь, я деревенская. Слушай, я вечером тоже к вам приду. Но только после экзамена, ты уже будешь дрыхнуть. Ну покеда.

Какая наглая, ее никто не просил к нам заходить. Ладно, но вдруг она права? Свиная кость не выходила у меня из головы. Мне совсем не хотелось, чтобы надо мной смеялись. На всякий случай я спрятала партизана в кусты у дома и пошла есть торт.

Торт был, но сначала были еще шницели с картофельным салатом. Я спросила у Каченки, из коровы или из свиньи эти шницели. Она ответила, что из свиньи, и тогда я спросила, не остались ли от нее какие-нибудь кости. Каченка сказала, что в шницелях нет никаких костей, но что если я еще не наелась, то могу в виде исключения взять себе добавки. Я сказала, что лучше возьму еще торта, и больше об этом не заговаривала. После ужина Пепичеку нужно было идти спать, но пришли пан Дусил, Лудек Старый и Лида Птачкова с Тютей, и мне разрешили остаться до половины десятого.

Я подарила Пепе подарки и пожелала ему всего наилучшего к его тридцатилетию.

– Хелча, а знаешь, что это значит, если после тридцати просыпаешься, а у тебя ничего не болит? – спросил Пепа.

Я не знала.

– Это значит, что ты в гробу.

Фу, ну и шутки, но главное, что ему понравился одеколон. А потом произошло что-то замечательное. Каченка отправила всех на кухню, а когда позвала обратно, то посреди комнаты стоял какой-то ящик или скорее груда ящиков, прикрытых простыней. Раз, два, три – многая лета – Каченка сдернула простыню, и там был проигрыватель! Каченка подарила Пепе проигрыватель и три пластинки: «Мою родину» Бедржиха Сметаны, народные песни Вальдемара Матушки[22]22
  Вальдемар Матушка (1932–2009) – музыкант, певец и актер, один из самых популярных в Чехословакии 1960-х и 1970-х годов. В 1986 году после заграничных гастролей остался в Америке и несколько лет был запрещен у себя на родине.


[Закрыть] и походные песни. Все аплодировали и обнимались, сразу включили Вальдемара Матушку и пели с ним вместе все его народные песни, особенно «Девушка, девушка, увядший цветок» и опять, и опять. Было так хорошо, что про меня совсем забыли. А когда вспомнили, то уже давно было десять и меня хотели скорее отправить спать. Только вдруг позвонили в дверь. Пепа открыл – на пороге стояла Йолана Беренчичева. По ее лицу и волосам текла кровь и капала прямо на майку. Все стали кричать, и только Пепа отвел Йолану в ванную, потом усадил ее в кресло и тихо спросил, что случилось.

– Меня избили, – сказала Беренчичева, – немного дали по морде.

– Кто?

– Кроупова с Панырковой. Они пришли ко мне после экзамена домой насчет ССМ[23]23
  Социалистический союз молодежи. Основные цели этой организации – идеологический контроль над учебными заведениями, воспитание молодежи в духе марксизма-ленинизма.


[Закрыть], и я их послала ко всем чертям. Я сказала им, что я, конечно, такая же сука, как они, но не такая свинья. Они меня заперли, избили и убежали.

– Боже мой, что же нам делать? – голос Каченки звучал странно.

– Главное, налейте мне как следует, – попросила Йолана и, когда выпила, сказала, что она в порядке. Никто не знал, что делать дальше, и меня отправили спать. Только Беренчичева кричала:

– Оставьте ее! Оставьте этого ребенка, пусть знает, как выглядит жизнь. Настоящая, сучья жизнь.

– Жизнь, Йолана, не сахар, – сказал Пепа. – Но, между нами говоря, когда тебе двадцать – это все ерунда.

Утром я не вспомнила о партизане, а когда после обеда возвращалась из школы, то кости в кустах уже не было.

9. Как у нас на обед были внутренности

Вчера на обед у нас было что-то ужасное. Это называется легкие в сливках, это как бы мясо, но не такой плоский, ровный кусок, как, например, шницель, а маленькие, ужасно мягкие и скользкие кусочки, которые выглядят так, будто их кто-то выплюнул в этот соус. Я сказала, что не буду обедать, потому что не голодна и потому что уже с утра у меня ужасно болит живот. И это была абсолютная правда. Как только после завтрака я узнала, что будет на обед, у меня адски разболелся живот. Но мне все равно никто не поверил, и Пепа так угрожающе хмурился, что я сразу поняла, что меня ничто не спасет. Тогда я сначала съела рожки, это был гарнир, и, когда они закончились, я попыталась положить в рот остальное и быстро проглотить. Чтобы было легче, я закрыла глаза, но все равно не получалось. Пепа с Каченкой и Пепичеком уже доели, Пепичек пошел играть, а они сидели, хмурились и ждали, пока я доем. Я набила в рот столько легких, сколько поместилось, сказала, что мне нужно пойти пописать, и в туалете выплюнула все это. Но на тарелке их оставалось еще очень много. Наконец Пепа встал, сказал, что не может на это смотреть, хлопнул дверью и ушел. А Каченка сказала: «Дай, пожалуйста, сюда», – и выбросила оставшееся.

Это была большая удача, а то бы меня стошнило, как тех рыбок.

В субботу мы с Кристиной и паном Махачеком были у Махачеков на даче. Пани Махачкова там тоже была, но она с нами особенно не разговаривает, она в основном готовит или вяжет. Дача Махачеков у водохранилища, недалеко от Ничина, дом деревянный и все сразу в нем не помещаются. В саду они сделали много маленьких грядок, и пани Махачкова выращивает на них все, что может пригодиться для супа. Как только мы приехали, она сразу начала там копаться, а пан Махачек повел нас на водохранилище.

Оно такое большое, что не видно другого берега, выглядит почти как море. Но на нем не бывает больших волн и нет ни ракушек, ни медуз. Пан Махачек сидел на пеньке и курил, а мы с Кристиной просто так слонялись у воды, потому что купаться было еще холодно.

Я рассказывала Кристине, как выглядит настоящее море. Как оно пахнет и что оно приятное на вкус. Что на берегу моря есть пляжи, это такие луга из песка, на которых можно играть и находить что-нибудь интересное. Что море простирается так далеко, что совсем непонятно, где заканчивается вода, а где начинаются тучи. Увидеть это можно, но только когда плывет лодочка.

Еще я рассказывала ей, как по-болгарски «мороженое» и «спокойной ночи», и что когда болгары имеют в виду «да», то качают головой, как будто «нет», и наоборот, и что у них в магазинах есть белый вытянутый хлеб и никакого мяса, и что в кондитерских продают только квадратные прозрачные леденцы или еще сладкую кашу в круглых жестянках, и как мертвецов носят в открытых золотых гробах, и как я по этому всему соскучилась. Кристина не поверила, но больше ничего не сказала. Я подумала, что она тоже могла бы мне что-нибудь рассказать, но она вообще очень мало говорит. Почти так же мало, как пани Махачкова.

Не знаю, наверное, я не смогла бы искупаться в этом водохранилище, потому что вдоль всего берега в воде плавала какая-то противная густая желто-белая пена. На обратном пути я спросила, что это за пена, и пан Махачек ответил, что это оттого, что рыб тошнит.

Мне это показалось очень интересным, и дома я сразу побежала к Каченке, но она как раз стояла на коленях в комнате и делала упражнения с колесиком. С нее уже текло, она все время ездила туда-сюда и совсем не слушала, что я говорю. Она опять на диете, которая называется яичная, потому что нужно есть одни только яйца вкрутую и больше ничего другого.

Хорошо ей готовить в воскресенье на обед эти легкие, раз ей не нужно их есть. Я бы тоже с удовольствием ела на обед яйца вкрутую, но мне нельзя, хотя мне и нужно похудеть, а Каченка и так худая и, по-моему, спокойно могла бы есть одни торты.

Пепа бы точно послушал про рыб, но он как раз был в театре, и тогда я пошла рассказать об этом хотя бы Пепичеку. Он вылупил глаза, а потом сказал только: «Лыб я не люблю, я люблю больфе фницель».

Ну а на следующий день было то воскресенье с легкими. Шницель был, только когда к нам в гости приехала пражская бабушка Даша с тетей Мартой Краусовой.

Это было большое событие, но не потому, что в Ничин редко кто ездит, а потому, что коммунисты отпустили тетю Марту в Америку. В Америку ведь всегда не пускают. Тетя Марта двадцать лет каждый год отправляла это свое заявление и уже даже не думала, что ей правда это когда-нибудь разрешат.

Она уже старая, гораздо старше бабушки Даши, у нее белые волосы и она вся морщинистая. Но она поедет. Сказала, что прямо через неделю, пока они не передумали. Она поедет и уже никогда не вернется. Мне очень жаль, потому что тетя Марта моя очень хорошая пражская подруга, может даже лучшая, потому что с Терезой мы уже как-то особенно не переписываемся. Тереза уже, наверное, обо мне забыла, поскольку в Праге есть вещи поинтереснее меня.

Тетя Марта мне так хорошо рассказывала про дядю Крауса, про войну и про до войны, про один дом, который называется Манес[24]24
  Здание «Общества художников Манес» архитектора Отакара Новотного, построено в 1928–1930-е годы.


[Закрыть], как тот знаменитый чешский художник[25]25
  Йозеф Манес (1820–1871) – чешский художник, иллюстратор, график, один из самых значительных представителей чешского романтизма.


[Закрыть], и еще про многое, о чем мне никто никогда не рассказывал. Она все время носила рыжий парик, который называется тициан, и пахла сигаретами. Я вообще не знала, что она такая старая, и совсем не думала, что она от меня уедет. Но от нее самой уже давно все уехали.

Каченка приготовила шницели с картофельным пюре, Пепа купил пиво и вино и все время говорил тете: «Да, Марта, выпей хорошенько, последний чешский ужин и финита!» И обязательно ударял рукой по столу. Говорил это снова и снова, и Каченка сердилась на него, зачем он мучает тетю. А тетя не сердилась. Она улыбалась и каждый раз говорила: «Что ж, дети мои, ведь так и есть».

Под конец Пепа уже говорил только «финита», а мне нужно было идти спать. Засыпая, я слышала, как все поют такую песню: «В том краю за морем пива, запретили там работать…» Пепа ее очень любит.

Утром, когда все еще спали и только я читала, а Пепичек играл в кроватке в мамонта, раздался сначала длинный звонок, а потом ужасный стук в дверь. Я уже хотела идти открывать, но наконец вышел Пепа, совсем помятый, и пошел посмотреть, кто там.

В коридоре стоял муж Андреи Кроуповой, Роберт Чушек, еще более помятый, чем Пепа, и кричал:

– Сколько, блин, можно, меня тут чуть не вырвало.

И как только Пепа открыл, он прямиком побежал к нам в туалет, а потом в ванную. Когда он вышел, Пепа все еще стоял у открытой двери, хмурился, как тогда из-за легких, и показывал Роберту на лестницу, чтобы он ушел. Но Роберт Чушек сел в нашей прихожей на пол и закурил.

– Послушай, Роберт, я серьезно, мы были друзьями, но после того, что твоя жена сказала Каче, я… Я, черт возьми, удивляюсь, что ты вообще сюда явился.

– Моя жена! Ни черта она мне не жена! Моя бывшая жена! Я вчера приехал, и она мне это сказала. Она уже у него живет.

– У кого?

– У этого Пелца, чтоб его, у этого коммуняки. Она мне сказала, что она не дура и ее не остановишь, что ей плевать на какую-то шестерку с телевидения. Что она будет делать карьеру! Представляешь? Она мне правда так сказала.

– Что ж, с нами она так же поступила.

Каченка стояла в дверях комнаты и выглядела странно. Как тетя Марта, когда снимет ти-циана.

– Завтра я встречаюсь с Вытлачилом, вот и началось… – сказала она.

– Мама, а что, если вам с Хеленкой и Пепичеком выйти прогуляться? Вот, возьми, и позавтракайте где-нибудь. – Пепа дал бабушке пятьдесят крон, а Каченка пошла на кухню варить кофе.

– Целую руки, милые дамы! – приветствовал Чушек бабушку и тетю, когда мы выходили, но с пола не встал.

Пепа открыл нам дверь, выглянул в коридор и сказал:

– Какое там «чуть», его тут действительно вырвало. – Убрал все и проводил нас на улицу.

Он извинялся перед тетей и о чем-то с ней шептался. Я поняла только: «…я же говорила». А потом мы пошли на Святую Гору, потому что там красиво.

10. Как начался заговор

В прошлый четверг наша вожатая Андела уже второй раз не пришла на искорки, и не пришел никто, чтобы сказать нам, что случилось и придет ли она еще когда-нибудь.

Мы ждали ее довольно долго, некоторые ушли, но мы со Зденой, Ленкой Краткой, Мишей Шпанихелем, Пепой, Элиашем и Тондой Сецким все сидели на ступенях школы и домой нам не хотелось. Мы думали, чего бы такого нам хотелось больше всего, и поняли – купаться, потому что жарко. Только Ленка со Зденой не умеют плавать, всем запрещено ходить купаться одним, и ни у кого с собой нет плавок. Так что пришлось думать опять.

Мы придумали Кровавое колено и немножко поиграли, но у нас не получалось бояться, потому что мы были в неподходящем месте, светило солнце и вообще было очень хорошо. В Кровавое колено лучше играть осенью, или нужно хотя бы залезть в кладовку или сделать что-нибудь другое мрачное. Но как раз это у нас и не получалось. Наконец пришлось признать, что от этой жары мы совсем глупые и лучше пойти по домам, все равно ничего не получится.

Все пошли в разные стороны, только мы с Сецким и Элиашем пошли вместе, потому что я шла к Каченке на генеральную, а Сецкий с Элиашем живут у дома культуры. Они дошли со мной прямо до театра и потом стояли там, топтались и всячески меня задерживали, когда я хотела войти. Сецкий ходил на руках, а Элиаш на руках ходить не умеет, и он показывал, как ходит на задних лапах их собака Пуцик. В конце концов Сецкий спросил меня, не возьму ли я их с собой в театр, потому что хотя они там уже и были, но никогда не заходили через служебный вход. Мне не очень хотелось, я уже представляла себе, как буду рисовать у Каченки в гримерке, но Сецкий с Элиашем в целом неплохие, к тому же Сецкий кое-что обо мне знает. Это по-настоящему страшная тайна, и если он ее разболтает, мне конец.

Это случилось примерно год назад, и Сецкий пообещал тогда, что никому не расскажет до самой смерти, и до сих пор держал свое слово, хотя у него и четверка по поведению и все учительницы его боятся. Но если бы он на меня обиделся, то мог бы, например, и передумать.

Так что я уж взяла их с собой в театр. Я показала им гримерку Пепы и Каченки и всякую косметику, парики и вообще разные интересные вещи, которые там есть, а потом мы пошли к костюмерше пани Гошковцовой. Она разрешила нам полазить между костюмами, Элиаш с Сецким примеряли разные шляпы, шапки и шлемы и были в полном восторге. Элиаш сказал Сецкому: «Вот блин, вообще мне не нравится одежда, но эта классная». Еще им очень понравилась большая стеклянная доска, на которой загорелась красная надпись «Тихо! Идет репетиция!».

Мы побывали в бутафорской, постижерной, костюмерной, в столярной мастерской, в помещении для пожарных, а мальчики все не хотели уходить, и я предложила посмотреть на репетицию. Они очень хотели. Тогда мы тихонько залезли на балкон и немного посмотрели.

Элиаш заметил, что над сценой висят две головы, одна из которых смеется, а другая хмурится, и спросил, что это. Я объяснила ему, что это имеются в виду маски, которые называются Комедия и Трагедия в честь театральных представлений, которые тоже называются комедией и трагедией, зависит от того, веселые они или скорее грустные, и что они сделаны из гипса. Элиаш был сильно разочарован, потому что он думал, что это отрубленные головы заключенных или фашистов. Сецкий сказал ему, что он дурак и что и так понятно, что это не могут быть настоящие отрубленные головы, потому что настоящие сразу начинали бы вонять и их бы приходилось постоянно менять. Но Элиаш сказал, что Владимир Ильич Ленин, который лежит в Москве на площади, настоящий труп, а не воняет, хотя его не меняют, так что можно было бы это как-нибудь устроить. «Это называется попробуй докажи», – сказал Сецкий. Но потом мы признали, что Элиаш тоже, может быть, прав.

Репетировали «Зарю на шахте “Карел”». Это о том, как было раньше, когда все было плохо. Я имею в виду до Великой Октябрьской социалистической революции или когда-то тогда. Как какие-то шахтеры работали на рудниках, но у них все было плохо и им было очень грустно, а потом они не работали на рудниках, потому что их выгнали, и у них опять все было плохо и им опять было грустно. Но наконец настала революция, шахтеры танцевали и пели, и у них уже было все хорошо до самой смерти. Грустными потом стали только те люди, которым было весело раньше.

Нам было неинтересно, и мы быстро вышли. Мальчики огорчались, что не ставят ничего о рыцарях или чертях, когда в театре есть столько красивых париков и шляп.

Сецкий спросил меня, как я думаю, комедия это была или трагедия, а то он как-то не понял. Я сказала, что не знаю, но что это можно выяснить, потому что как раз перерыв. Мы пошли вниз в курилку. Там уже был режиссер пан Новотный и почти все актеры. Мы вежливо поздоровались, и я подошла к режиссеру, хотя это и тот тип, что дружит с Кроуповой, и сказала:

– Пан режиссер, это мои одноклассники Элиаш и Сецкий, мы смотрели представление и хотели узнать, «Заря на шахте “Карел”» комедия или скорее трагедия. Я думаю, что трагедия, но не уверена.

Пан Новотный выбросил сигарету и ушел прочь. Он вообще нам не ответил. Но когда он проходил мимо Каченки, то сказал ей:

– А вы все никак не успокоитесь! Вы меня удивляете!

А я ее сразу не заметила и теперь боялась, что́ она мне скажет. Но она ничего не сказала. Поздоровалась с мальчиками и пошла переодеваться.

Потом мы еще зашли в отдел кадров, это такой кабинет, в котором сидят три добрые женщины, курят и пьют кофе. Каченка попросила, чтобы Сецкому и Элиашу дали разные театральные программки и плакаты.

– Пани Соучкова, вы знаете какого-нибудь актера, у которого была четверка по поведению? – спросил Сецкий.

– Так сразу не могу сказать, но подумаю, – пообещала Каченка.

– Тогда, пожалуйста, передайте мне потом через Хелену, мне нужно это знать. Или хотя бы у рабочего сцены, я все равно еще должен подумать, кем бы мне хотелось быть больше.

Пепа с Пепичеком нас уже ждали. Каченку еще ждала пани Гланцева, и они ее всячески развлекали. Особенно Пепичек, который ужасно кричал и топал, потому что опять показывал раненого мамонта. Пани Гланцева улыбалась ему и каждый раз, когда он топал, у нее подергивался левый глаз. Я поздоровалась с ней как полагается, и пани Гланцева улыбнулась мне так же, как Пепичеку.

– Очень рада видеть тебя, Хеленка, – сказала она. – Я принесла тебе маленький подарок.

Потом потянулась к сумке и подала мне маленькую тетрадь в черной обложке. Она пахла как те старые ноты, которые дедушка раскрывает за пианино. Я открыла ее, и внутри на картинке был гроб, а под ним написано старинным шрифтом: «Осиротевшее дитя – III, иллюстрированное издание».

– Спасибо, пани Гланцева. Но лучше не дарите мне это, – сказала я.

Пани Гланцева снова улыбнулась и сказала:

– Не плюй в колодец, Хелена. Возьми.

Потом она вынула из сумки и дала Каченке потрепанную книжку, на которой было написано: «С йогой к душевной гармонии». Пани Гланцева и ее муж глазной врач пан Гланц уже три года каждый день занимаются йогой. Йога – это такие упражнения, во время которых почти не нужно двигаться, зато нужно, например, взять одну свою руку и одну ногу, завязать их в узел и полчаса так выдержать.

Пани Гланцева постоянно уговаривает Каченку ходить с ними на этот кружок, но Каченка говорит, что не может никуда регулярно ходить. Тогда пани Гланцева принесла ей эту книжку, чтобы заниматься дома. Она пыталась завлечь и Пепу, только Пепу трудно завлечь чем-нибудь, если он сам не увлекся. Пани Гланцевой он сказал, что лучше сделает что-нибудь для своего здоровья в бассейне, и взял нас с Пепичеком с собой. Мы были очень довольны, особенно потому, что пани Гланцева все время нас поучает и ведет эти свои разговоры.

Однажды я показала ей свои драгоценные камни, которые мне подарили в костюмерной, и сказала, что больше всего мне нравятся розовые и у меня их пять, а она мне на это ответила, что черт больше всего любит то, что я люблю больше всего и что у меня хорошо посчитано. Или какую-то такую гадость.

По пути в бассейн я спросила у Пепы, не случится ли чего с Каченкой от йоги, потому что с тех пор, как пани Гланцева и доктор Гланц начали регулярно заниматься, оба стали ужасно заикаться и у них подергивается лицо, а за такое могут выгнать из театра.

Пепа сказал, чтобы я не беспокоилась, что йога не может навредить Каченке, но если ему покажется, что она начинает заикаться, то он сразу запретит ей заниматься. Только вот из театра Каченку, даже если она будет красивой и будет прекрасно говорить, все равно могут выгнать. И Пепу тоже. Пепа не хотел мне об этом рассказывать, чтобы я не забивала себе голову, пока я еще маленькая, но я это отлично знаю, хотя Пепа и делает вид, что он веселый. Каченка уже даже не делает вид, потому что ей понятно, что против нее сговорились.

Неудивительно, что она становится от этого угрюмой, я же знаю, что это такое. В Закопах против меня однажды сговорились все мальчики из соседних домов и каждый, кто меня встречал, говорил мне: «Ты умрешь».

Я не то чтобы боялась, что и правда умру, но все же больше мне понравилось бы, если бы они говорили, например, «привет» или «как дела». И уже совсем не хотелось выходить на улицу, хотя светило солнце и были каникулы. К счастью, мы потом поехали в Болгарию, а когда вернулись, то со мной опять все здоровались как обычно: «Салют, сарделька».

Каченке пока что никто не говорил никаких гадостей, но в театре это делается по-другому. Заговор распознается так: тому, к кому перестают хорошо относиться, начинают давать только роли статистов, а потом вообще ничего. Быть статистом – значит, например, в «Укрощении строптивой» вместо строптивой играть ее горничную. Каченка в предпоследней постановке как раз играла какую-то горничную, а в последней – женщину, которая один раз проходит через сцену с барабаном и вообще ничего не говорит. Так что думаю, она по-настоящему в опасности.

У Андреи Кроуповой, наоборот, всегда были роли статистов, а теперь она вдруг играет главные. Еще из театра уходит Беренчичева, наверное потому, что Кроупова с Панырковой ее побили. После каникул она будет работать в другом театре, аж где-то в Моравии.

Родители из-за этого поссорились. То есть не из-за этого, а из-за того, что Беренчичева хотела одолжить в банке десять тысяч крон, но для того, чтобы ей их дали, нужно, чтобы кто-нибудь подписал бумагу, что он их заплатит, если она не заплатит. Она пришла просить Каченку, и Каченка ей это пообещала. Но Пепа ужасно разозлился, кричал, что Беренчичева чокнутая и что будет, если что-нибудь случится, когда у нас самих совсем нет денег.