Текст книги "Будь Жегорт"

13. Как меня предала Каченка

Мне очень плохо, потому что случилась не просто неприятность, а кое-что ужасное и кошмарное. И хуже всего то, что в этом виновата Каченка. Теперь я с ней почти не разговариваю. В наказание ей я говорю только то, что должна, а не то, что хотела бы. Не знаю, заметила ли она это.

Я так ждала концерта Милушки Воборниковой, почти как Рождества! Нет, даже больше, потому что Рождество бывает каждый год, а Милушка Воборникова еще никогда не выступала в Ничине. Это моя самая любимая певица, и я хотела ее увидеть, и еще я думала, что могла бы познакомиться с ней, раз мне можно проходить в театр со служебного входа. Она наверняка сидела в Каченкиной гримерке. Я нарисовала картинку, как Милушка Воборникова идет по лугу в платье как у принцессы, а я несу ее шлейф, и после концерта хотела ей подарить. Думаю, портрет у меня получился, потому что я рисовала его по плакату, который был расклеен по всему Ничину.

Я хотела принести такой плакат домой, но ни в одном магазине, где он был в витрине, мне не хотели его ни дать, ни продать, так что пришлось встать на тротуаре перед витриной и срисовывать. Одна глупая пани отругала меня за то, что я мешаюсь. Она не знает, что художники обычно так рисуют, на улице, и мне пришлось ей это объяснять, но, кажется, она все равно не поняла, потому что скоро она снова прошла мимо и сказала: «Ты все еще здесь? Девочка, ты так рассердила меня, что я забыла купить сало». А один пан, который это услышал, сказал: «Да, дети теперь ужасно наглые, потому что их дома мало бьют». А потом они вместе встали, начали разговаривать и постоянно указывали на меня. Так что я скорее ушла.

У нас в доме несколько таких вредных толстых пани. Когда на улице хорошо, они все утро сидят на лавочке перед домом и смотрят, кто выходит, кто заходит. Постоянно о чем-то шепчутся и называют нас шутами. Я это очень хорошо слышала и не люблю проходить мимо них.

Та пани у магазина была как раз такая, но меня это не расстроило. Главное, что у меня был подарок для Милушки, за который она бы могла подарить мне, например, свою настоящую фотографию с автографом. Тогда я еще не знала, что произойдет.

Милушка должна была приехать в субботу, и родители обещали мне, что если я до этого дня не получу никаких плохих оценок, то мы останемся в Ничине и кто-нибудь сходит со мной на этот концерт. А в пятницу пришла открытка, на которой я прочитала, что в субботу в Закопы приезжают тетя Ирма с Арноштом, Маржкой и их глупой девочкой Соней и что они будут рады видеть и нас.

Мне даже в голову не пришло испугаться, потому что я считала, что Каченка добрая и честная, как дедушка Франтишек, и что если она что-то обещает, то всегда выполняет. Но Каченка предала меня. Когда я вернулась из школы, она уже собирала вещи в Закопы и делала вид, что так и надо. Я спросила, зачем собирать вещи, раз мы никуда не едем, но Каченка сказала, что едем, потому что будут дорогие гости, и это особый случай, и я ведь разумная девочка. Я пыталась уговорить ее, умоляла, объясняла, что я ДОЛЖНА увидеть Милушку Воборникову. Потом я раплакалась, а когда и это не сработало, крикнула ей, что она лгунья.

Каченка меня шлепнула и сказала, что придется пережить и обойтись без этой дурацкой Милушки Воборниковой. Дурацкой! Она так сказала! Хотя прекрасно знает, что́ для меня значит Милушка Воборникова. Я ушла в свою комнату, закрыла дверь, открыла окно и стала кричать: «Дурацкая тетя Ирма! Дурацкий Арношт! Дурацкая Маржка! Дурацкая, глупая Соня!»

Ворвалась Каченка, оттащила меня от окна и начала шлепать. Пепичек ее ударил, так что потом и ему досталось. Когда из театра пришел Пепа, мы с Пепичеком сидели на полу и плакали. Родители заперлись в кухне, и Каченка ябедничала.

Пепа нам ничего не сделал, но в Закопы мы поехали. Я специально научила Пепичека говорить «сука» и «жопа». Он еще плохо выговаривает «ж», но это не страшно, со временем научится. Ему это очень понравилось.

Всю субботу в Закопах ничего не происходило, мы только ждали гостей. Я рисовала, и никто не заставлял меня идти играть с детьми. Пепа лежал на диване, бабушка с Каченкой готовили и убирали, а Пепичек играл. Когда мне это надоело, я пошла с дедушкой к дому культуры и на площадь расклеивать плакаты о футболе, собраниях и танцах. Дедушка делает в Закопах все плакаты обо всем.

По пути я набрала каштанов на зверей и на фигурки, и когда мы все расклеили, дедушка открыл дом культуры, а в нем – библиотеку, и мы туда забрались.

Дедушка Франтишек – закопский библиотекарь, раз в неделю он выдает книжки, но спрятаться в библиотеку ходит и в другое время. Он делает там плакаты или тетради выдачи книг, или пишет закопскую летопись, или читает, или просто думает. И я тоже. Мы остались там до самого вечера, и ничего: никакие гости не приехали.

Зато Каченка, пока сидела весь день дома взаперти, придумала кое-что ужасное. Утром у магазина она прочитала на плакате, но не дедушкином, что колхоз выкупает улиток. Килограмм за пять крон. Поскольку из-за Беренчичевой у нас мало денег и в воскресенье утром был дождь, а он-то как раз и нужен для улиток, нам всем пришлось пойти их собирать. Только Пепичеку с бабушкой можно было остаться дома.

У нас были сапоги, авоськи и всякие полиэтиленовые пакеты. И до самого обеда мы ходили по лугам, по полям и по канавам вдоль дорог. Из Закопов мы дошли до самых Скал. Там мы с дедушкой нашли одну окаменевшую, доисторическую улитку. Дедушка рассказывал мне, как тут все выглядело, когда Закопы еще были морским дном и везде, где мы ходим, была вода и плавали рыбы. Потом пошел дождь, и домой мы вернулись мокрые насквозь. Но все эти сумки и пакеты были набиты улитками. Когда мы их продадим, их, говорят, отправят во Францию и там съедят. Это мне не нравится. Мне не нравится ни собирать улиток, ни продавать, ни давать им сдохнуть, ни есть их, и дедушке это все тоже не нравится, хотя он ничего и не говорит. Но мы с дедушкой ничего не можем сделать. Я – потому что еще слишком маленькая, а дедушка не знаю почему. По-моему, он слишком терпеливый.

Когда мы вернулись, у дома стояла машина с пражскими номерами. Тетя Ирма приехала вместо субботы в воскресенье. Каченка велела Пепе и дедушке побыстрее отнести улиток тому пану, который скупает их для колхоза. Наверное, ей было стыдно перед тетей и братом Арноштом, ведь они из Праги, богатые и любят командовать. А я так злилась на Каченку, что мне хотелось нарочно сказать Арношту и тете, чем мы занимались, но я не сказала, потому что стеснялась этого так же, как Каченка, и еще потому, что я все-таки люблю Каченку. Эх.

Тетя Ирма держала Пепичека на коленях, тискала его и расспрашивала, как у него дела. Пепичек лопотал: «Шука, сопа, Милуска Воболникова». Тетя не очень понимала, что он говорит, но поняла, что о какой-то Милушке, и сказала: «Так тебя уже интересуют девочки, Пепичек. Тогда знаешь что, иди поиграй с Соней. И ты тоже, Хеленка, идите играть, дети». Я подумала, что Милушка Воборникова уже давно вернулась в Прагу, и, чтобы не разреветься, я поскорее стала думать, как бы себя сейчас повел Будь Жегорт.

Каченка хотела как следует побыть с гостями, так что мы поехали в Ничин только в понедельник утром. По пути мы снова встретили ту девочку с хутора и подвезли ее в школу. Мы обменялись с ней адресами и договорились переписываться. У нее, как и у меня, мало друзей, потому что она живет далеко от людей и родители ее одноклассников не отпускают их туда. К тому же домик их называется Чертова Мельница.

У Каченки было хорошее настроение, наверное потому, что выходные она провела так, как хотела, и она опять начала подлизываться и стала приветливой. Даже дала мне пятачок из тех семидесяти крон за улиток и всю дорогу о чем-то рассказывала. Но я была непреклонна. Пятачок взяла, а в остальном не обращала на нее внимания. Я еще только спросила ее, какая певица или певец ей нравится больше всего, раз Милушку Воборникову она считает дурацкой и того красивого с усами Петра Спаленого тоже. Она сказала, что равнодушна ко всем певцам, но когда заметила, что я недовольна, немного подумала и стала уверять, что, наверное, больше всех ей нравится Марта Кубишова[27]27
  Марта Кубишова (род. 1942) – чешская певица, чья песня «Молитва за Марту» стала после оккупации Чехословакии войсками Варшавского договора в 1968 году символом национального сопротивления. Одна из подписавшихся под Хартией 77 – программным документом политических диссидентов в Чехословакии.


[Закрыть] и какой-то Сухий.

Никаких таких певцов я вообще-то в жизни не видела и не слышала. Не знаю, может, она опять надо мной шутит. Она часто так делает. Но я уже не хочу об этом спрашивать, чтобы зря не расстраиваться.

Каченка шла со мной до самой школы, подождала пани учительницу Колачкову и о чем-то с ней договаривалась, но не сказала мне, о чем. Это видели девочки из класса, и в раздевалке Краткая сказала:

– Эй, глядите, мама Мобидика. Она ей наверняка опять наябедничала.

Я сказала, что никогда не ябедничаю. Но Краткая продолжала:

– Ябеда-корябеда, турецкий барабан! Ябедничаешь, ябедничаешь, и твоя мама тоже, и твой папа тоже.

– Возьми свои слова обратно! – потребовала я.

Но Краткая отказалась и добавила, что мы все шуты. Пришлось ее ударить, она ударила меня, и мы начали драться.

Все остальные вышли из раздевалки, но остались стоять за решеткой и смотрели, чем все закончится. Мы катались по скамейкам и на полу, и довольно долго была ничья, а потом мне удалось ударить Краткую кулаком в нос и все решилось. Она заплакала и ныла, что все расскажет. Но уже рассказал кто-то другой, потому что пришла пани учительница Колачкова, отправила нас в класс и написала нам обеим замечание в дневник.

Она не хотела ничего слышать о том, как все произошло, а мне и не хотелось объяснять. Когда я шла за парту, Краткая сделала мне подножку, но я заметила и изо всех сил наступила ей на ногу. Скоро я получила записку «ТЫ СЛОМАЛА МНЕ НОГУ. ПОДОЖДИ, ТОЛСТОЖОПКА, СКОРО МОЯ МАМА БУДЕТ ПРЕПОДАВАТЬ У ТЕБЯ МАТЕМАТИКУ». И вовсе не скоро это будет, мама Краткой преподает аж в средней школе. И никакую ногу я Краткой не ломала. Думаю, что я выиграла.

Дома я этому уже так сильно не радовалась. «29.9. Подралась вместо переобувания. По… что? Подралась? – переспросил Пепа, когда они с Каченкой смотрели дневник. – Ну, это еще ничего».

Каченка цыкнула на него и хотела начать меня воспитывать, но Пепа спросил, как все получилось, и когда я объяснила, он согласился, что нельзя было поступить по-другому. Нельзя быть зачинщиком, но ведь нужно же защищаться. Я этому научилась именно у Пепы. Каченка тоже наконец согласилась с этим и подписала дневник.

За ужином Каченка достала газету и прочитала вслух объявление о том, что в Праге проходят пробы в кино и для фильма ищут брата и сестру – старшую девочку и младшего мальчика как раз нашего с Пепичеком возраста. Потом она сказала, что подумала, что можно бы и попытаться. А поскольку эти пробы через две недели в пятницу, она ходила к пани учительнице Колачковой спросить, не отпустит ли она меня. Пани учительница пообещала, что да. В этот день уроки все равно отменяются и все идут в кино на русский фильм. Каченка спросила, чего мне больше хочется, сказала, что я могу выбрать. Она отлично знала, что я отвечу. Каченка умная и не такая уж и плохая.

14. Как меня не взяли в кино и что случилось с улитками

Этот месяц мне уже надоел, хорошо, что он наконец закончился вчера. Он был такой дождливый, и ничего не получилось сделать так, как я хотела. Все началось с Милушки Воборниковой и улиток, их мы ходили собирать еще два раза, а закончилось закопской бабушкой, у которой случился приступ желчного пузыря. Теперь она лежит в больнице, ей сделали операцию.

Главное, что она жива. Каченка договорилась, чтобы бабушку положили в ничинскую больницу, чтобы можно было присматривать, хорошо ли о ней заботятся. Каченка в Ничине дружит с разными врачами, например с доктором Мысливецем. Мысливец разрезал бабушке живот, достал из него кучу камней, а потом снова его зашил. Бабушка эти камни не съела, говорят, они там сами появились, потому что она мало смеется.

Теперь я боюсь, как бы такое не случилось с Каченкой. Она тоже очень мало смеется, все время злится и почти каждый день плачет. Ее пригласил на беседу директор Вытлачил и сказал, что она должна уйти. Он хотел, чтобы она ушла сама, но Каченка отказалась, поэтому теперь ее уволят. С января у нее уже не будет никакого ангажемента. Вместе с Каченкой еще должны уйти Лида Птачкова с собакой Тютей, режиссер Михалек и пан Дусил. В общем, все, кого там не хотят Андреа Кроупова и ее сообщник Пелц.

Каченка с Лидой Птачковой, Дусилом и Михалеком договорились, что просто так не сдадутся и будут судиться с театром. Они постоянно где-то встречаются и совещаются. А еще пьют довольно много вина. Каченка уже не занимается ни йогой, ни с колесиком, а только сидит и слушает на проигрывателе «Мою родину» Сметаны или непрерывно бегает в костел. Она молится там за бабушку и, наверное, против Андреи Кроуповой. Еще она часто слушает того певца по фамилии Сухий, про которого я думала, что он выдуманный. Он не выдуманный. Родителям кто-то подарил три маленькие пластинки в серых обложках без картинок, и он там есть. Он мне в общем понравился, хотя и мешает то, что я не знаю, как он выглядит.

Каченка больше всего слушает «Да, тогда я жил» и еще одну песню, которая называется как-то так: «Спросите, почему я не печалюсь». Там Сухий поет, что на улице ужасно противно, но он не грустит благодаря разным людям, которых он там перечисляет, я знаю из них только Чарли Чаплина. Каченка знает их всех, а грустит все больше и больше.

«У Птачковой и Дусила детей нет, дети Михалеков уже взрослые, но что делать нам…» – говорит она.

«Вы бы, например, могли нас отвести в лес, как Гензеля и Гретель», – сказала я однажды, потому что хотела развеселить Каченку. Но Каченка уставилась на меня, а потом расплакалась. «Не-ет! Не надо в ле-е-ес!» – закричал Пепичек и спрятался под диван, потому что испугался, что я это всерьез.

Каченку не развеселило даже то, что мы были два дня в Праге на тех пробах. То есть у нее было вполне хорошее настроение, но только до тех пор, пока мы не вернулись в Ничин.

Пробы проходили в одном большом доме на площади, где есть магазины и парк, в районе, который называется Смихов. Тот дом – это их дом культуры, и он совсем не похож на наш и вообще намного красивее. Было почти столько же детей, сколько ходит во всю нашу школу, и когда те люди из кино нас просмотрели, то сказали, что нам с Пепичеком нужно прийти снова после обеда. После обеда нас уже было только десять братьев и сестер. Но сначала Каченка сводила нас на обед в красивый смиховский ресторан, он называется «У Голубу», и мы могли заказать что хотим. Мы выбрали шницель, а потом еще торт и были совершенно счастливы.

Потом паны и пани из кино посмотрели нас еще раз, расспрашивали о разных обычных вещах и просили спеть песенку. Они вели себя так, как будто в нас было что-то смешное, а потом сказали Каченке, чтобы мы пришли еще и на следующий день и тогда будет видно. И было похоже на то, что мы уже почти выиграли, потому что кроме нас должны были еще прийти только одни мальчик с девочкой. Но мы не выиграли, потому что я все испортила, как я всегда все порчу.

На следующий день там сидел такой маленький пан в очках, это был режиссер, он щурился и говорил: «Хорошо, эти подходят». Потом указал на меня пальцем и велел рассказать какой-нибудь стишок. Тогда я поклонилась и сказала: «Александр Безыменский. Письмо». Потому что мы как раз учили это в школе. Но я не рассказала его целиком, а только начала:

 
Я бойцам хорошим нашим
Шлю большой, большой привет.
 

И режиссер подскочил, как будто его укусили, и закричал:

– Довольно! Хватит! Этого достаточно! Этого совершенно достаточно!

Когда мы выходили в коридор, я слышала, как он говорил кому-то: «Мальчик отличный, но девочка – как внучка Гусака». И я уже поняла, что в фильм нас не возьмут, хотя Каченке и сказали, что еще позвонят. Я не стала ничего рассказывать, потому что мне было стыдно и очень жаль.

Так что теперь я знаю, что я глупее, чем я думала. То есть наоборот, я думала, что я умнее, чем есть на самом деле, но я не умнее, и так мне и надо. Я должна навеки остаться в Ничине и просто ходить в школу.

Некоторые улицы в Праге были сильно перекопаны, потому что там строят метро. Это такой подземный поезд, в который для того чтобы войти, нужно спуститься вниз на ездящей лестнице, а когда вышел, то опять ехать наверх на этой лестнице. Не понимаю, почему такие потрясающие вещи всегда бывают только в Праге. В Ничине могут построить самое большее – бронзового шахтера, а что в нем интересного.

Из Праги мы поехали не прямо в Ничин, а сначала на поезде в Кралов Двор, а оттуда на автобусе в Закопы. Только ждать автобуса надо было бог знает сколько. Уже стало довольно холодно и начало темнеть, а из-за Пепичека мы не могли идти так далеко пешком, так что мы пошли ждать автобус в такой старый гадкий буфет у вокзала. Мы с Пепичеком выпили чаю с сосиской, а Каченка грог с сосиской и стали смотреть, как по окну ползает муха и как дальше темнеет на улице.

Все в том буфете было желтым. Желтые стены и картины желтые, пиво и чай желтые, и свет тоже желтый. А что не желтое, то черное. Печки в углу черные, и уголь, рассыпанный вокруг них, и пепел, которым запачканы скатерти, и стены черные. В общем, все было одновременно черное и желтое. Весь Кралов Двор так выглядит. Все дома желтоватые и грязные от пыли и пепла с завода.

В буфете было много грязных стариков и парней, и все говорили ужасно громко, а из угла их перекрикивал телевизор, тоже ужасно громко. Но иногда, когда все переставали говорить, например когда входил кто-нибудь новый, то становилось слышно, как на улице течет вода и дует ветер.

Два старика подсели к нашему столу и разговаривали. Один все повторял: «Я дурак». А второй тогда поправлял: «Ты не дурак, ты чокнутый». И это было снова и снова, как испорченная пластинка. Было поздно, поэтому мы заплатили и пошли на автобус.

Я села у окна и смотрела в темноту и сырость. Только когда мы уже приближались к Кржижоваткам – это такая развилка перед Закопами, я нарочно закрыла глаза и попросила Каченку сказать, когда мы ЭТО проедем. Там у дороги стоит что-то очень страшное. Каченка мне каждый раз объясняет, что раньше там был крест на постаменте, крест кто-то отломал, и то, что там теперь стоит, это просто пустой постамент. Просто камень, нечего бояться. Но мне совсем не помогает, что я знаю, чем это было. Теперь это что-то другое или, может, вообще ничего, но оно ужасно страшное. И неважно, что я не знаю почему.

Я знаю, что оно там, даже когда закрываю глаза, но если я не смотрю, то, может, оно мне не сделает ничего. И вот Каченка говорит мне «все» – и мы уже в Закопах.

Лугар с Йожаном, Драгуна и другие закопские дети сидели в воскресенье перед домом и маялись от безделья, пока Йожан не вспомнил, что прочел у магазина то объявление о улитках, и не предложил пойти их собирать. Лугару показалось, что это дурацкая идея, но Йожан сказал, что ничего дурацкого, раз его папа насобирал на десять пив. И что можно попробовать. Так что они попробовали, но принесли мало улиток, штук двадцать, потому что уже не так тепло и мало какой улитке захочется гулять. Они пошли с ними к скупщику, а он им сказал, что уже поздно, все закончилось и колхозу больше не надо никаких улиток. Тогда они вернулись с этими улитками и были ужасно злы, потому что зря старались. Они злились так, что решили отомстить улиткам.

Меня как раз отправили гулять, так что я все видела. Они начали разбивать улиток о землю, об асфальт. Вначале всегда раздавался хруст, когда раскалывался домик, а потом они топтали улиток, пока те не превращались в кашу. Когда я пришла, мне сразу дали две штуки, и я тоже так сделала. Я тоже отомстила улиткам. И теперь не знаю, что мне делать. Я не боюсь, что меня накажут. Никто не видел. И никто не наябедничал, потому что все, кто там был, делали это. Но каша, эта каша все время у меня перед глазами, и я сама как будто в ней или даже она и есть. А еще у меня ссадина. Вечером я пошла и нарочно покорябала лоб о забор так, что пошла кровь. Но мне это совсем не помогло.

В понедельник на кружке я слепила медведицу с медвежонком, и пану Пецке очень понравилось. Я хотела поговорить с ним о разных важных вещах, но не получилось, потому что пан Пецка отмечал день рождения и был очень занят. Он должен был намазывать бутерброды, менять пластинки на проигрывателе, разливать вино и еще рисовать.

Пан Пецка отмечал не только свой день рождения, но еще и свою выставку. Я бы очень хотела посмотреть на его скульптуры, но выставка проходила не в Ничине. Она была в Праге. Ведь пан Пецка из Праги и кружок в Ничине ведет, чтобы подзаработать. Пан Пецка дал мне такую тетрадочку, в которой есть фотографии некоторых его скульптур и написано о нем самом: как его зовут, сколько ему лет и почему он делает скульптуры. Например, там написано, что в некоторых своих скульптурных композициях – это когда несколько скульптур на одном постаменте – он хочет выразить радость, которую у него вызывают красивые, новые, чистые и просторные дома, в которых сегодня могут жить молодые люди и перед которыми ему больше всего нравится размещать свои работы.

Я это прочитала сразу на кружке и спросила у пана Пецки, правда ли он думает, что дома, в которых мы живем, красивые. Мне вот намного больше нравится любой старый дом, например в Праге, а как на самом деле? Пан Пецка взглянул на меня сквозь очки и сказал, что я опасная личность, но он все равно меня любит. И опять рассмеялся так, что у него из глаз брызнули слезы и потекли изнутри по очкам. Так умеет только пан Пецка. Когда он уже насмеялся, то сел на стул, вытер очки носовым платком и сказал: «Хелча, не только старые дома, но и старые статуи в сто раз красивее новых, но деньги есть деньги. Тебе ведь я не стану лгать».

Я думала об этом всю дорогу домой и еще дома с Каченкой. Мне это не очень нравится. Можно сказать, что это обман. Но я все равно не могу сердиться на пана Пецку. То есть я на него сержусь, но все равно его люблю.

Мы были в больнице у бабушки. Она обрадовалась, и ей стало лучше. Когда Каченка ушла спросить о чем-то доктора Мысливеца, то я подумала, что могла бы рассказать бабушке о тех улитках, но зачем? Как только Каченка закрыла двери, бабушка прошептала одной пани на соседней постели, что Каченка далеко не такая хорошая дочь, какой кажется. Я люблю бабушку, правда, но иногда это нелегко.

Мне ужасно нужно рассказать кому-нибудь про этих улиток, наверное, Каченке или дедушке. Они мне ничего не сделают, но я боюсь, что им потом тоже будет нелегко любить меня.