Текст книги "Об искусстве и жизни. Разговоры между делом"

Я зритель в музее, и смотрел эту выставку с огромным интересом. Смотрел, очередной раз убеждаясь, что талантливый человек талантлив во всем. Это трюизм, но на самом деле в этом заключено очень многое, потому что, по всей видимости, так устроен любой талантливый человек – он может очень многое. Для меня, конечно, сильнейшее впечатление произвела выставка работ Владимира Васильева, гениального танцовщика, гениального балетмейстера, замечательного человека и нашего друга. Он нигде не учился живописи, просто понял и почувствовал, как это устроено и что это за категория – живопись. У него есть блестящие живописные работы, но он неизвестен в широких кругах как художник по одной простой причине: он очень скромный человек.

Эта выставка огромное и серьезное дело, обращенное к зрителю, обращенное ко мне как к зрителю.

Вадим Абдрашитов. © Виталий Белоусов / РИА Новости

Вот были выставки «Москва – Париж» и «Москва – Берлин». Я, конечно, видел их обе, посмотрел с огромнейшим интересом, потому что на моих глазах в монтаже двух или нескольких культур рождалось нечто третье. Как по закону киномонтажа – когда два кадра монтируются, остаются не просто два кадра, как известно, а рождается новое. И здесь складываются, проецируются две культуры, и появляется ощущение пред-понимания – понять это до конца, к счастью, невозможно – категории культуры и искусства вообще как способа духовной жизни не одного народа, не одной нации, или культуры какой-то страны, а нечто гораздо более широкого. Наблюдать такую взаимную диффузию культур чрезвычайно интересно не только, как я понимаю, для искусствоведов, а вообще для зрителя, который что-то чувствует, которому что-то интересно. Выясняется, что есть общие знаменатели, есть общие истоки, а если в чем-то и нет общих истоков, то само время призывает в культуре разных стран в одно время очень похожих художников и писателей. И это, в общем, понятно, потому что общим знаменателем является отдельный, частный человек, независимо от его национальной и этнической принадлежности. Это так, потому что состав крови у нас всех один и тот же, и нормальная температура у человека любой национальности одна и та же, и основные, базовые инстинкты те же самые. Потому и становится чрезвычайно интересно – а как в этой культуре изображен человек? А как в той культуре? Попытку ответить на эти вопросы мы увидели на тех выставках. Монтаж, стык культур был очевиден и наводил на очень многие размышления.

Выставки заставляют думать, прочувствовать очень многое. Пушкинский музей в этом смысле и славен, и замечателен тем, что он существует не как некая замкнутая система, а совершенно распахнут навстречу зрителю, и если зритель хоть чем-то интересуется, он найдет там чрезвычайно много. Этот музей не как скупой рыцарь что-то собирает, а все отдает зрителю. И в героях выставки «Скрипка Энгра» мы увидели то же самое – они себя без остатка отдают нам.

За всем этим стоит уникальный человек Ирина Александровна, человек мира искусства, который эти выставки режиссирует и превращает их в некое действо, они имеют такой отклик, несут такую глубину и такой объем! Я хочу подчеркнуть, что это абсолютное Просветительство с большой буквы и поведение настоящего русского интеллигента, который несет культуру и искусство нам, зрителям.

Любому творческому человеку, который не замыкается в рамках только своей профессии, ее всегда мало. И тогда возникает необходимость раскрыть свои рамки, отодвинуть свои границы как можно дальше. И я даже сейчас не могу сказать, когда эта «необходимость» для меня возникла, когда точно это произошло. Но очень давно. Однажды я обнаружил, что не могу не рисовать. Почему я сразу начал писать картины маслом? Наверное, потому, что среди моих друзей еще с хореографического училища было много художников, которые учились в Суриковском, и я много времени проводил в их мастерских. Один из этих художников – Валерий Косоруков. Он прекрасный рисовальщик, хорошо чувствует цвет, и когда я приходил к нему в мастерскую, я много раз просто наблюдал за ним, смотрел, как он рисует. Работал он маслом, и я на одном из сеансов попросил его дать мне холст и краски, чтобы самому попробовать. Попробовал. Холст он мне дал огромный, записанный уже, видимо ненужный. Денег тогда было не так много, поэтому тысячу раз одно и то же смывали, перерисовывали. И вот я первый раз что-то написал. Валера посмотрел: «Ничего…». И это была оценка, не просто слова: «Ну да, дилетант рисует…» – а именно оценка. Он оценил.

Владимир Васильев на вернисаже выставки «Искусство, с которым я живу. Из собрания Михаила Барышникова» в ГМИИ им. А. С. Пушкина, 2013. © ГМИИ им. А. С. Пушкина

После этого я довольно часто ездил с ним на этюды и особенно полюбил писать пейзажи. Как ни странно, но тема театра, танца, движения меня никогда не привлекала. У меня все спрашивали – почему, а я сам не понимал. Сейчас я думаю, что просто-напросто я хотел чего-то нового, и мне было интересно как раз то, что отличалось от моей основной профессии. Я обожал гулять один и писать пейзажи. Но писал я именно маслом – работать акварелью у меня не получалось. Однажды я взял с собой только акварельные краски и опять попробовал эту технику. И что-то зацепило. С тех пор, на протяжении уже лет пятнадцати, я рисую больше, пожалуй, акварелью.

«Второе призвание» – это то, без чего я не могу сейчас жить. Мое первое призвание балетного артиста осталось в прошлом, теперь на первый план у меня выходит другое. Когда я не рисую, не делаю эскизов два-три дня, мне кажется, что я теряю дорогое время, и я начинаю совершенно лихорадочно писать, просто не могу остановиться. Занятия балетом и живописью у меня долго шли параллельно, и только сейчас живопись стала занимать бо́льшее место в моей творческой жизни. Во всяком случае, жажда продолжать ставить спектакли подчас даже меньше, нежели желание постоянно рисовать.

То, что я попал сюда, в число избранных на выставку «Второе призвание» в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, которым руководит Ирина Александровна – человек, которого я на протяжении уже пятидесяти лет не просто знаю, а очень люблю, – для меня большая честь. Я всегда критически относился к своим работам, поэтому чувствовал себя неловко быть представленным в этом дивном музее. Но для меня это все-таки и огромный импульс, после которого надо еще больше работать. Я увидел здесь картины режиссеров, писателей, поэтов и музыкантов. Уверен, что каждый из них может сказать то же самое: живопись или графика – это то, без чего, очевидно, мы не можем жить. Нам необходима кисть, необходима бумага, холст или глина – я же занимался и скульптурой в свое время. И тоже благодаря тому, что среди моих знакомых были замечательные скульпторы. Фёдор Фивейский, например, – я его очень любил и с его подачи попробовал себя и в этом.

Увидев свои работы на стенах музея, я, безусловно, сравнивал их. Не могу сказать, что все работы других, очень талантливых людей мне близки. Но я вижу свои недостатки и стараюсь их исправить. Вот и все. Мне все время кажется, как и в моей основной профессии, что следующая роль у меня будет гораздо интереснее, я гораздо лучше ее сыграю, гораздо лучше станцую. Также и в живописи – я думаю, что настанет момент, когда наконец я сделаю что-то, в чем буду полностью доволен результатом. Пока не могу так сказать, но, может, произойдет когда-нибудь.

Ирина Антонова и Святослав Рихтер на фестивале «Декабрьские вечера». ГМИИ им. А. С. Пушкина, 1980-е. © ГМИИ им. А. С. Пушкина

О любимых людях

Знаете, иногда в жизни просто сталкиваешься с нужными людьми или с нужными тебе вещами. Как-то я была в командировке в Париже и зашла в наше посольство. И мне одна из сотрудниц говорит: «Ирина Александровна, у нас тут на холодильнике лежит какая-то папка, нам ее принесла вдова Ларионова, посмотрите, что там». А знаменитый художник Михаил Ларионов и его супруга Наталья Гончарова после революции жили в Париже. После смерти Гончаровой Ларионов еще раз женился, – и его вдова и принесла папку в посольство. И мне сказали, что, если мне нужно, я могу ее взять. Я открыла. Там оказались довольно ранние и очень хорошие работы Натальи Гончаровой, написанные пастелью. А пастель – это же мелок, он сыпется, поэтому работы были сильно потерты. Я забрала эту папку, привезла, и мы сделали выставку, показали эти пастели. Имя Гончаровой было запрещенным, а сами пастели были совершенное невинны. Так они попали к нам. Это вам пример случайностей, о которых вы меня часто спрашиваете. Так же и с людьми иной раз знакомишься. Хотя случайно ли…

 Одним из героев выставки «Скрипка Энгра» был Святослав Теофилович Рихтер – великий музыкант, большой друг музея и замечательный художник. Ирина Александровна любила о нем говорить, было видно, что она очень гордилась их взаимоотношениями, даже их дружбой, хотя это слово она никогда не употребляла. Она часто вспоминала, как каждый год приходила на Малую Бронную в день рождения Святослава Теофиловича его поздравить, принять участие в небольшом вечере, который он устраивал и куда он всегда ее приглашал. А однажды она рассказала мне, что всю жизнь стеснялась сказать ему, что их дни рождения совпадают, что она тоже родилась 20-го марта. А он не знал. И вот кто-то ему об этом сказал, и Рихтер очень рассердился на Ирину Александровну, ведь он мог также радоваться ее празднику, также поздравлять ее, как она его. Это несправедливо, счел он, что он не знал об этом. Она смутилась, как она рассказывала, его реакции, он, конечно, остыл, на их отношения эта история не повлияла, но это показало мне Ирину Александровну совершенно с другой стороны. Я привыкла к ней, царящей в свой день рождения в заставленном цветами кабинете, принимающей поздравления, что так и было, но при этом, оказывается, она отмечала и какой-то свой внутренний праздник, гордясь, что родилась в один день с Рихтером! Я сейчас, записывая это, вспоминаю, что она же мне каждый год об этом говорила, потому что это для нее была настоящая радость.

Великий музыкант, один из самых крупных пианистов XX столетия, удивительный человек, чья жизнь не вмещается только в профессию пианиста. Он был настолько больше и всеобъемлимей! Очень крупная личность, непростая, сложная, но и его сложность – это тоже урок нам, каким может быть человек. В какой-то момент, это было в Германии, он попросил меня с ним встретиться и сказал, что принял решение всю свою коллекцию художественных произведений, а у него много было картин, в основном подаренных ему, передать в наш музей, в только еще задумывавшийся тогда музей личных коллекций. Он не был коллекционером, но покупал некоторые картины. Например, покупал у Дмитрия Краснопевцева, чтобы помочь ему. Я знала Диму, бывала у него дома, ему было очень непросто, он был действительно аутсайдером, его никто не ценил, его искусство считалось формалистическим, а Рихтер делал его выставки у себя дома, знакомил с ним любителей искусства и этим очень помогал ему. Рихтер был удивительно свободным человеком, вселенским человеком. Человеком мира. Теперь коллекция картин Рихтера хранится у нас, в Пушкинском музее.

Святослава Теофиловича и Пушкинский музей связывала долголетняя, продолжавшаяся буквально несколько десятилетий дружба. Уже с конца сороковых годов он давал небольшие концерты в залах нашего музея. Для него это не было случайно. Дело в том, что он с детства увлекался искусством, живописью, рисунком, сам рисовал и как раз в пятидесятые годы очень интенсивно занимался живописью. В этом ему помогал прекрасный художник Роберт Рафаилович Фальк. Сказать, что Рихтер у него учился, конечно, нельзя, но он прибегал к его советам, а Фальк отмечал несомненный художественный талант Святослава Теофиловича, и в первую очередь посвящал его в технические, профессиональные тонкости живописи.

Интерес Рихтера к живописи появился уже в детстве. Рихтер очень любил театр, кинематограф и совсем маленьким устраивал в своем доме спектакли, всегда связанные с музыкой и танцами. Его детские рисунки совершенно фантастические.

Родился Рихтер в 1915 году в Житомире. Его детство прошло в окружении близких людей и прежде всего его тети, которую он называл тетя Мэри. Тетя Мэри сама очень хорошо рисовала и, наверное, способствовала развитию дарования Святослава Теофиловича.

Рихтер много занимался живописью, но в какой-то момент практически перестал рисовать, потому что должен был, как он сам говорил, для себя выбрать: стать художником, а он довольно уверенно пишет в своем дневнике, что мог бы быть художником, или стать музыкантом. Рихтер очень хотел быть дирижером, но, испытав себя на этом поприще, решил быть пианистом. Одним словом, из предназначений, как бы уготованных ему его талантом и судьбой, он выбрал стезю пианиста. Но когда его спрашивали: «Вот если бы вы могли быть художником, какой эпохи художником вы бы были?» – он всегда отвечал: «конечно, ренессансным». То есть он мыслил себя художником Возрождения, и это говорит, я бы сказала, о двух вещах: о присущем ему внутреннем масштабе, подходе в целом к жизни, к музыке, к искусству; а с другой стороны – в стремлении к идеальному совершенству, которое он видел в созданиях великих мастеров Возрождения.

В нашем музее находится целая серия работ Рихтера. Большинство из них написаны пастелью на бумаге. В основном это пейзажи, которые он писал в разных городах, в том числе в Подмосковье и в Китае. Есть у него и жанровые сцены, есть картина, например, с изображением парикмахерской, но большей частью это все-таки самые разные виды: городские пейзажи и просто природа. Что их отличает? В первую очередь очень тонкое понимание цвета, который так важен в той технике, в которой он работал, а он работал в пастели и в акварели. Это всегда изысканно-тонкий подбор красок, особый колорит, передающий особое настроение, которое вызывает у художника тот или иной мотив.

Рихтер часто писал неприметные на первый взгляд дома и улицы городов. Они не сразу привлекают наш взор, но в этих незатейливых сюжетах кроется нерв сопереживания изображенному хмурому или, наоборот, просветленному дню. Это всегда какое-то душевное излияние. Я думаю, в этом была потребность души Святослав Теофиловича, и он ее реализовал и в музыке, и в пластическом искусстве.

Мне очень нравится его работа «Улица в Пекине», сделанная в Китае в 1950-х годах. Изображена идущая толпа, и написана она в сверхимпрессионистической манере. В ней есть ритм, темп, ощущение многоликости, многообразия и многонаселенности Китая. В этом есть мотив, который я позднее увидела в фильме Антониони «Китай». Картина начинается с ощущения бесконечного многолюдья, которое пересекает улицу. То же есть и в работе Святослава Теофиловича.

Иногда он пишет безлюдные площади. Это тоже изображение настроения. Определенного состояния его души. Я думаю, что, как все очень крупные люди, особенно люди творчески одаренные, он был достаточно одиноким человеком. Ощущение пространства без людей характерно для живописных работ Рихтера.

Рихтер любил искусство живописи и часто приходил к нам в музей. Он был, я бы сказала, правильным зрителем. Он приходил не поглощать все, что есть, а всегда выбирал. Припоминаю случай: Рихтер пришел на выставку Уильяма Тёрнера, посмотрел буквально четыре или пять картин, и я увидела, что он собирается уходить. Я говорю: «Святослав Теофилович, вы же сказали, что скоро уезжаете и не сумеете прийти. Что же вы так мало посмотрели?». Он ответил: «Но этого вполне достаточно. Вот это то, что я уношу с собой». То есть он смотрел именно столько, сколько его заполнило, и какое-то время потом с этим жил.

В его квартире на Малой Бронной, в большом зале, где стояли два рояля, всегда находился мольберт, и мне нередко приходилось видеть на нем какую-то репродукцию. Однажды я увидела на мольберте копию средневековой миниатюры, а на рояле стояли ноты композитора Кароля Шимановского, достаточно близкого к нам по времени своей жизни. Тогда Рихтер очень увлекся этим польским композитором и готовил целую вокальную программу с певицей Галиной Писаренко. Я удивилась, как же соотносятся средневековая миниатюра и музыка Шимановского, и спросила об этом Святослава Теофиловича. Он на меня очень хитро посмотрел и сказал: «Ну, вам этого не понять». У него оказалась своя ассоциация. Очевидно, эта вещь давала ему импульсы, необходимые именно сейчас, когда он играл Шимановского. То есть это был очень внутренний путь, в котором мы не обязаны, да и не сможем разобраться до конца.

Я всегда поражалась, когда современные художники называли в качестве своих кумиров художников, абсолютно для них неожиданных. «Но почему вы выбираете, – спрашивала я Павла Дмитриевича Корина, – одним из художников, которым вы поклоняетесь, Андре Дерена, классициста? Ваше искусство абсолютно не похоже на то, о чем вы говорите с таким восторгом». Такая же творческая тайна была и у Рихтера.

Я бы сказала, что Рихтер любил искусство очень объемно. Конечно, он знал не только великих художников, он ходил по музеям, много смотрел, он хорошо себе представлял искусство, начиная с древнего Египта и до наших дней. Среди его друзей было много современных советских художников. Они дарили Рихтеру свои картины, и поэтому в его доме оказались произведения искусства, которые, примерно года за два до своего ухода от нас, Святослав Теофилович и решил передать в дар нашему музею.

Обладая большим количеством художественных произведений, он ни в коем случае не был коллекционером, жара собирательства у него не было, но он покупал картины художников, которых любил. Он покупал Василия Шухаева – замечательного художника, очень крупного мастера, мощного, обладавшего какой-то особой живительной силой. Рихтер говорил о нем: он самый легкий, он какой-то веселый, энергичный человек. Ему очень нравился этот художник, и у него было несколько великолепных портретов Шухаева. Например, «Портрет певицы Харадзе» – она считалась грузинской красавицей. Мне очень нравится портрет Сильвии Нейгауз, последней жены Генриха Нейгауза, музыканта и преподавателя, у которого Рихтер, когда он приехал из Украины в консерваторию в Москве, учился. Нейгауз высоко почитал Рихтера. Услышав его первый раз, он сказал: «Ему нечему у меня учиться, это уже сложившийся музыкант». Генрих Нейгауз называл, и совершенно справедливо, Святослава Рихтера не только человеком слушанья, но и человеком ви́денья. Сильвия Федоровна Нейгауз всем нам очень памятна. Она была одной из самых известных в концертных залах Москвы слушательниц, она бывала на всех концертах Рихтера и в зале Консерватории, и у нас в музее.

Среди картин, которые Святослав Теофилович передал в наш музей, много работ Дмитрия Краснопевцева. Они были друзьями, и Дмитрий дарил ему картины, но многое Рихтер купил, чтобы помочь этому непризнанному художнику. Надо сказать, что многие из художников – друзей Рихтера – не были признаны официально в то время, когда они жили и работали. Их искусство не укладывалось в официальные рамки, но это нисколько не останавливало Святослава Теофиловича.

Дмитрий Краснопевцев писал в основном натюрморты. О них можно сказать, что это действительно natur morte – мертвая натура. Это очень строгое искусство, тщательно отобранные предметы, в которых есть и суровость, и жесткость. Картины очень красивые по композиции, очень сдержанные и напряженные по цветовой гамме. Они производят сильное впечатление.

Есть в коллекции Рихтера картины Роберта Фалька, в том числе ранние, написанные еще в год рождения Рихтера, когда Фальк работал в Париже. Великолепные натюрморты, пейзажи – они также украшали стены квартиры музыканта.

Среди близких друзей в своем дневнике Рихтер упоминает Анну Трояновскую. Она была художницей и тоже передавала молодому Рихтеру секреты мастерства. Но она помогала ему не только как художнику, она очень выручала его, особенно на первых порах его приезда в Москву. Рихтер рассказывал, как, когда он переехал с Украины в Москву и ему негде было ночевать, он спал под роялем в квартире Анны Трояновской. Она писала пейзажи, портреты, она не была сильной художницей, откровенно говоря, но ее портрет Рихтера, который находится теперь у нас в экспозиции, ей удался, он очень рихтеровский. Это Рихтер, мы его узнаем: и в его посадке, и в выражении лица.

Есть у нас и портрет совсем молодого Рихтера работы Фалька. Это рисунок. Я бы сказала, что здесь замечательно передан лик романтического юноши, каким, несомненно, Рихтер был в молодости, хотя черты возвышенного трепета души оставались у него, мне кажется, до последнего дня.

Очень приятно, что в дополнение к визуальному образу Рихтера мы получили в дар замечательный его портрет скульптора Эрнста Неизвестного. Это большой бюст Рихтера, и это, конечно, Рихтер, он узнаваем. Неизвестный увидел его через музыку, через его качества как музыканта. И по-своему, мне кажется, он прав. Твердость и сила, которые присутствуют в его музыке, но которых совсем не было во внешнем облике Святослава Теофиловича, переданы здесь.

Может быть, одной любовью Святослава Теофиловича к искусству все-таки не объяснишь столь тесную связь Рихтера с Пушкинским музеем. Рихтер любил играть в музее. Я думаю, что мое личное знакомство с Рихтером состоялось уже после 1961 года, после того как я стала директором музея, потому что тогда уже его супруга, прекрасная камерная певица Нина Львовна Дорлиак, звонила мне непосредственно. Я стала бывать у них дома, на вечерах, которые он проводил. А его концерты у нас обычно начинались с того, что Нина Львовна звонила накануне и говорила: «Ирина Александровна, вы знаете, Святослав Теофилович хотел бы у вас поиграть завтра. Это возможно?». Я радостно говорила: «Да, Нина Львовна, возможно». Но, откровенно говоря, сама впадала в тихий ужас. Потому что надо было сделать очень многое: пригласить публику за один день; настроить, привести в порядок рояль – мы вызывали специального мастера из Консерватории; надо было проделать много разной работы для того, чтобы все было в порядке. Но нам это всегда удавалось.

Рихтер играл у нас очень много: сначала раз в два года, потом каждый год, а потом и несколько раз в год. Концерты устраивались в самых разных залах. Всегда переспрашивая, очень тщательно записывал в свой дневник: «Ага, значит, я играл в зале французской живописи XVIII века. Так, я играл в зале французской живописи XX века». Или в зале Голландии и так далее. Он был в этом плане очень точен. Много играл он в Итальянском дворике.

Я помню, что некоторые из его концертов носили характер репетиционный. То есть это был окончательный проигрыш перед тем, как, скажем, сыграть концерт в Большом зале Консерватории. Так было с программой Шуберта, которого он очень долго не играл. Он создал программу и через несколько недель, после того как сыграл у нас, выступил с этой программой на концерте в Большом зале Консерватории.

А потом произошел случай, который положил начало новому этапу в отношениях музея и Святослава Теофиловича.

Мы с ним иногда пересекались за границей, когда я бывала там в командировках, и в 1981 году Рихтер пригласил меня посетить организованный им во французском городе Туре фестиваль. Я, конечно, с радостью согласилась. К этому времени фестиваль существовал много лет, на него приезжали крупнейшие музыканты мира, выступало много наших исполнителей: Юрий Башмет, Наталья Гутман и многие-многие другие. Это был интереснейший фестиваль, и проходил он в очень необычном помещении – не в самом городе Туре, а под ним. Буквально в поле стоял большой амбар XIII века, который когда-то использовался для хранения зерна. Он очень хорошо сохранился, и это здание Рихтер избрал для своего фестиваля. В нем помещалось много народу. Фестиваль проходил, как правило, в последнюю неделю июня – в начале июля.

Здание амбара было высокое, со стропилами, земляным полом, на полу стояли стулья, а в глубине была построена эстрада. Там мог играть целый оркестр, и в тот год, когда я там была, выступал знаменитый французский композитор и дирижер – Пьер Булез. Я имела честь с ним познакомиться.

Концерты были очень интересные, и в какой-то момент я спросила: «Святослав Теофилович, почему вы организовываете такой фестиваль во Франции да еще в этом амбаре? Чудное место, романтическое, все великолепно. А почему не где-нибудь в нашей стране?». Он так по-детски развел руками и сказал: «А где там?». Я говорю: «Ну как где? Ну вот хотя бы в нашем музее» – «А где там?». «У нас есть Белый зал, в котором тоже много места, и там можно было бы поиграть». Совершенно неожиданно он сразу же согласился. Я не знаю, может быть, он был подготовлен своими многолетними концертами в нашем музее, но дело завертелось, и уже в декабре того же, а именно 1981 года, мы открыли наш международный фестиваль.

Название ему придумал Святослав Теофилович. Он сказал: «Давайте назовем его „Декабрьские вечера“, раз мы начали в декабре». Мне не понравилось это название, я подумала: «Ну что это такое – декабрьские? Оно какое-то царапающее – „декабрьские“». Я ему говорю: «Знаете, а мне не очень нравится» – «А что вы предлагаете?» – «Ну, можно было бы назвать „Дары волхов“. Это же декабрь, Рождество. Музей находится на Волхонке. Вы, музыканты, для нас волхвы – вы приносите дары». Он думал. Я видела, что ему это название понравилось, но он сказал: «Знаете, Ирина Александровна, нас не поймут». Наверное, он был прав, ведь это был 1981 год. Мы назвали фестиваль «Декабрьские вечера», а с тех пор, как Святослав Теофилович ушел от нас, мы называем фестиваль «Декабрьские вечера Святослава Рихтера».

Наш фестиваль не просто музыка в музее. Концерты делают многие музеи мира, я слушала их в Лувре, в Метрополе, в других местах, но наши концерты построены на созвучии музыки и пластических искусств – живописи, скульптуры и графики. Таково было желание Рихтера, поскольку он сам был художник и понимал: если я пришел в музей, должно быть какое-то созвучие. Почему я играю в музее, а не еще где-то? Это не просто зал, это зал, насыщенный искусством, и надо ему отвечать.

На созвучии мы строили свои программы. Иногда удавалось лучше, иногда они были прямолинейны, иллюстративны – музыка одной эпохи, и искусство того же времени. Но, как правило, фестивали оказывались гораздо сложнее по теме. Назову некоторые из них. Достаточно сложно был поставлен фестиваль, как его назвал сам Рихтер – «три Ша». «Три Ша» – это романтическая музыка: Шуман, Шопен, Шуберт. Для этой выставки мы получили картины из Лувра, из картинной галереи Лондона, из Третьяковской галереи, из нашего музея. Это была тема романтизма, но показанная гораздо более широко и продуманно.

Нам удались и еще более тонкие созвучия – рисунки и книжная графика Матисса и музыка шести композиторов, среди которых: Шестакович, Прокофьев, Шёнберг. Это оказалось каким-то чудом. Матисс отвечал им всем, хотя это были композиторы разных направлений.

Могу привести еще один очень интересный, на мой взгляд, пример. Это камерное творчество мастеров, работающих в крупной, большой форме. А именно Бетховена и Рембрандта. Разные страны, разные века. Рембрандт – XVII век. Бетховен уже конец XVIII и начало XIX века. Но оказалось, что камерное творчество для художника большой формы имеет свои законы и помогает, я бы сказала, гораздо больше открыть, обнажить душу каждого из творцов. Мы это увидели во всех офортах Рембрандта и в камерной музыке Бетховена – квартетах, трио и некоторых вокальных сочинениях.

Каждый раз в этих задумках принимал участие сам Святослав Теофилович. Больше того, он помогал искать картины, даже подписывал со мной разные письма руководителям зарубежных музеев, чтобы получить то или иное произведение для выставки.

На фестивале у нас не только играли музыку, но и ставили спектакли. Борис Покровский – крупнейший оперный режиссер – вместе с Рихтером поставил оперу Бенджамина Бриттена «Поворот винта». Этого английского современного композитора в России до того времени не ставили, а Рихтер поставил у нас две его оперы – «Поворот винта» и «Альберт Херринг». Рихтер очень дружил с Бриттеном и любил его музыку.

Была у нас на фестивале и опера Генри Пёрселла «Буря» по драме Шекспира. Этот спектакль поставил знаменитый режиссер Анатолий Эфрос. Он пригласил Анастасию Вертинскую на роль Просперо, хотя это мужская роль, а Эрика Курмангалиева, контратенора, на роль Ариэля. Тоже был очень интересный спектакль.

Рихтер все время обогащал фестиваль. Мы играли музыку самых разных веков, приглашали самых разных исполнителей из многих стран мира. Здесь выступали такие певцы, как Петер Шрайер, пела совсем молодая Анна Нетребко. Играл знаменитый Исаак Стерн. Многих мы приглашали по предложению Рихтера. Конечно, были и наиболее близкие ему музыканты: Юрий Башмет, который после кончины Святослава Теофиловича стал художественным руководителем «Декабрьских вечеров»», Наталия Гутман, Василий Лобанов, любимый скрипач Рихтера Олег Каган, он тоже был одним из основателей нашего фестиваля.

«Декабрьские вечера» всегда проходили при аншлагах. У нас никогда не было на них непроданных билетов.

Рихтер известен во всем мире. Он играл в Америке, Японии, в европейских городах. Он очень любил играть в Германии и Италии, где хорошо слушают, хорошо знают музыку. Присутствие Святослава Теофиловича Рихтера в музее дало какое-то новое измерение нашему прекрасному и знаменитому дому. В него вошла музыка и стала содержанием нашей жизни и нашей деятельности. Когда-то, когда музей возник, он назывался Музей изящных искусств, то есть, хотя он был создан для пластических искусств, у музея всегда было тяготение к разного рода искусствам. Я бы сказала, что это свойственно и мне тоже. У нас любят музыку. Например, в отделе нумизматики, а потом ученым секретарем музея работал Владимир Владимирович Леонович, племянник Бориса Пастернака, он был другом Рихтера гораздо раньше, чем я, и он внимательно относился к музыкальным программам музея. Многие наши сотрудники постоянные посетители консерватории. Идея фестиваля нам очень близка, и, я думаю, наши зрители уже по-другому, более расширено воспринимают тот мир пластических искусств, ради которого они приходят в музей.

Рихтер был очень немногословным человеком и поэтому любые его замечания тем более обретали больший вес и значение для нас, особенно в том, что касалось изобразительного искусства, которое он великолепно знал. Рихтер многому нас научил. Он раздвинул какие-то горизонты. Разговоры с ним, которые у нас случались и у него дома, и в музее, давали мне новые и новые знания и новые импульсы.