Текст книги "Гостеприимство матрицы. Философия, биомедицина, культура"

Ирина Аристархова исследует понятие гостеприимства в европейской философии. Эта идея присутствует в теории Канта как основополагающая для этики, но в ней гостеприимство устанавливается только в том случае, когда гость ведет себя по правилам дома, то есть подобающим образом. Критика Левинаса и Деррида отмечает, что в этом случае закрепляется властная роль хозяина – собственника дома, гость остается в положении зависимости. Но И. Аристархова делает еще один шаг: дом – это не собственность в смысле вещи, это место, где сам хозяин пользуется гостеприимством. Характерно, что это место обоими авторами рассматривается как создаваемое некой «феминностью». Непроизвольно Деррида и Левинас переоткрывают гостеприимство через метафизику сексуального различия. При этом у этих авторов, по мнению Ирины, «феминное» сводится к абстрактному женскому, где нет реальных матерей, но есть отец-хозяин. Таким образом, женское становится метафизическим пределом, дающим место символическим фигурам отцовства. Главное в этой диспозиции то, что место не может и не должно себя знать. А в случае если оно попадает в видимость, ввиду нехватки языка тонет в вязкой эмпиричности и потому вновь принуждается к молчанию. Это гостеприимство феминности без признания и выгоды дает символическое основание фаллогоцентризму. Сила метафизического вытеснения такова, что женское исчезло даже из науки о рождении. В лучшем случае оно представлено пассивной уступчивой феминностью, у которой нет ни языка, ни мыслей, ни притязаний, ни собственного, ни собственности. И если в культуре, которая измеряется через собственность, ты не имеешь собственности, то ты не можешь ничего отдать, а тогда феминность и не может быть гостеприимной. По мнению Ирины, такая интерпретация отражает матрицид и некритически повторяется в научных концептах вражды матери и эмбриона, иммунного отвержения плода, бешенства матки и т. д.

Через феминистское перепрочтение абстрактному понятию матрицы удается вернуться к конкретным матерям. Вместе с этим появляется возможность переинтерпретации матрицы как враждебной и сулящей страдание и насилие к практикам заботы, кормления и гостеприимства.

Когда медицинская техника пытается пересоздать мать, обнаруживается вся сложность ее гостеприимства по отношению к эмбриону. Первые инкубаторы, как проясняет исторический экскурс в книге, понимали матку и эмбриона по модели куриного инкубатора, живорождение понималось как яйцеродность. Поэтому первые инкубаторы XIX века были мало способны к поддержанию жизни. Но тем не менее матка стала интерпретироваться как инкубатор. И это составило основание веры в «научное материнство», в понятиях которого эмбрион должен быть надежно защищен от стихийности природы, от дурных привычек и инфекций матери. Понимая мать как стихийную враждебную природу хаоса, которую возделывает отец и доктор – именно он защищает форму от неразумной разрушающей стихийности, – мы легко переходим к законам о запрещении абортов и курения для женщин. В признанных культурных метафорах и образах по-прежнему доминирует яйцеродность и враждебность матки, фильм «Матрица» дает яркий пример. Метафора яйцевого рождения еще более ставит под подозрение сотрудничество матери и эмбриона, множественность поддерживающих связей и саму возможность гостеприимства матрицы. Гостеприимство связано с постоянным принятием, уходом, кормлением, что в моделях инкубатора не способно быть распознанным. А связь между яйцом и инкубатором принимается как самоочевидная и не ставится под вопрос. Она приравнивает мать к излишнему техническому устройству или понимает ее как упрощенное устройство контейнера. Успешное разведение кур в инкубаторах, своего рода эктогенетической протомодели, стало основанием для медицинских теорий эктогенеза. Вопрос о том, является ли матка внешним по отношению к эмбриону, из этой перспективы не может быть поставлен. Вопрос аналогии был бы возможен в случае появления машин, порождающих сами яйца, поскольку человеческий эмбрион не имеет однозначной сепарации от матери, подобно скорлупе. Вопросы живорождения оказываются сверхсложными, а их описание в современных теориях – это смесь чудес и случайностей, интимности и темной интенсивности взаимодействий.

Современные технологии постепенно сталкиваются с необходимостью моделировать маточную среду, плацентарный обмен/плацентарный барьер, и это заставляет их отказываться от модели инкубатора. Возрождение эктогенетических исследований[5]5
  В 1970-х гг. в ленинградском институте НИИ акушерства и гинекологии им. Отто ученый О. Г. Белоруков разработал и запатентовал искусственную матку «Божену». Эти опыты, по его свидетельству, повлияли на работу японских ученых, с которыми он встречался.


[Закрыть] в 1980-е годы японским ученым Йошинори Кувабари изменило характер исследований, теперь они ориентированы на эктогенез коз, овец, мышей, то есть живорожденных эмбрионов. Использовалась вентиляция легких, фильтр для отходов, но большинство зародышей погибали от обездвиженности и множества неизвестных причин, притом что они извлекались путем кесарева сечения не на самых ранних стадиях развития. Новая медицинская технология пытается «растянуть» возраст выживания эмбриона в искусственной среде. Другое направление пытается «затянуть» пребывание зародышевой ткани в пробирке до имплантации в матку. Но в любом случае здесь в первую очередь встают проблемы не вместилища, а ухода, сопровождения, гостеприимства.

Ирина Аристархова задается вопросом: является ли мужская беременность следствием эктогенетического желания или это другое желание, является ли оно новым и зависимым от биотехнологий, или оно имеет антропологические истоки. В этом смысле интересен сделанный в книге пересмотр обычая кувад, или, в других терминах, «симпатической беременности» или «фантомной беременности» мужчин, характеризующихся ростом живота, грудными молочными выделениями. Первые описания кувад, обычая, когда мужчина проживает беременность вместе с женщиной, испытывая дискомфорт и боли роженицы, характеризуют этот обычай как архаическую патологию примитивных обществ и неустойчивую сексуальную идентификацию в противовес нормальному европейскому культурному мужчине. В психоаналитических исследованиях, начиная с 1970-х годов, кувады рассматриваются как бессознательное желание контроля репродуктивной власти женщин, смешанное со страхом кастрации. Таким образом, феминистские и психоаналитические исследования перестали вытеснять «ненормальность» обычая в архаические общества и показали, что кувады связаны также и с современной культурой. Но Ирина Аристархова настаивает на том, что последняя интерпретация по-прежнему сохраняет понятие «нормальности» европейской мужской идентичности, рассматривая мужскую идентификацию с материнством как пограничную и бессознательную. А что, если это и есть «антропологическая норма», а не индивидуальная психосоматическая патология современного мужчины?

Если нет нормативного разделения на дикаря и современного западного отца, то ничто не мешает интерпретировать кувады как метафору мужской беременности. Но здесь возникает новая опасность: если это становится метафорой рождения, то женский вклад опять вытесняется. Но может ли новое рассмотрение кувад как ответственного отцовства привнести потенциал понимания материнства через гостеприимство как ожидание, приглашение? Кувады иначе высвечивают этические практики материнства, и это сказывается на постепенном изменении норм маскулинности и отцовства. В последней главе И. Аристархова анализирует перформанс и медиаисследование мнений о мужской беременности, сделанные нью-йоркскими художниками Ли Мингвеем и Вирджилом Вонгом в 2006 году. Выбранный ими стиль «медицинского реализма» убедил и подготовил людей к достоверности такой перспективы. Но художникам пришлось столкнуться с традиционной юмористической интерпретацией мужской беременности и с пониманием мужского тела как временного места-инкубатора. При этом Ли продолжал настаивать, что проект изменил его представление о жизни, он стал способен ощущать эмпатию к матери и сестре. Во всех своих работах Ли развивает именно практику гостеприимства, в известном проекте он бесстрашно приглашал любого провести у него вечер и ночь на условиях гостя. Художник говорил, что чаще всего приходили поговорить, иногда с бутылкой вина, иногда – просто поужинать и выспаться. Ли Мингвей определяет свое творчество как «социальный концептуализм» и считает, что так понятое творчество может изменять отношения между людьми.

Итак, остается ли возможность в современной полемике позиций вернуть в понимание беременности конкретных матерей и переосмыслить практику материнства? Это возможно не иначе как через изменение понимания беременности как «пустого места» на понимание беременности – конкретному принятию заботы и множественных сложных связей между эмбрионом и тем, кто (не что) дает рождение, какими практиками труда и риска это рождение обеспечивается. Тогда материнство из «натурализованной» обязанности женщин может стать доступной для мужчин технологией. Гостеприимство не принудительное свойство феминности, без которого остальным позволено обходиться, это вопрос этики, политики и личной позиции. Но такое понимание гостеприимства изменяет и метафизическую диспозицию, которая теперь вынуждена принять конкретную личность и согласие тех, кто ранее вытеснялись как фон и неразличимость. Возвращение матерей меняет этические и метафизические доминанты (правила игры), оно помогает принимать, не считаясь с риском, тех, кто еще не идентифицирован (другого). В вопросе о мужской беременности важно отойти от фаллогоцентрического понимания беременности как места-контейнера. Тогда мужская беременность не должна пониматься как поиск места, куда мужчина может положить эмбрион. Важно вернуть утраченные компоненты: заботу и кормление. В любом случае место найдется, если оно будет следствием практики заботы или гостеприимства.

В Петербурге книгу «Гостеприимство матрицы» Ирина Аристархова представляла на семинаре «феминистской среды» на выставке «Линзы гендера» в 2013 году[6]6
  Кураторы Ирина Костерина, Ася Шевелева, Аня Ветрова, Евгений Шторн.


[Закрыть]. В процессе перевода книга обсуждалась в разных сообществах и наконец обрела иллюстратора Анну Терешкину. Для Анны эта работа походила на выращивание образов из текста, личного опыта и разных видов художественных техник и приемов. Иллюстрации получились личностными и интеллектуальными, в них соединены самоирония и феминистский активизм. Первоначально они готовились как заставки к главам, но затем переросли в две отдельные серии, которые Ирина Аристархова предложила включить в книгу, создав таким образом диалог между образами и текстом.

Гостеприимство матрицы

Введение

Книга представляет собой систематическое исследование философских, биомедицинских и культурных концепций матрицы в их отношении с понятием гостеприимства. На протяжении веков мыслителей завораживал процесс рождения, вопросы о том, как мы появляемся на свет, откуда мы и как был создан мир. Большинство мифологических, космологических и религиозных повествований начинаются с той или иной версии возникновения, истории о сотворении мира и живых существ. Западная культура не является исключением, даже если мифологические, научные и метафизические аспекты этих историй оказались в ней смешаны. Как отметил в 1931 году эмбриолог и выдающийся историк науки Джозеф Нидэм,

вряд ли можно счесть совпадением то, что столь многие выдающиеся эмбриологи прошлого имели большую склонность к философскому мышлению. Естественно было бы процитировать Аристотеля, но также это относится и к Уильяму Гарвею, чьи книги о возникновении наполнены размышлениями о причинности, и Эрнсту фон Бэру, Эрнсту Геккелю, Вильгельму Ру, Хансу Дриша, Д’Арси Томпсону и Дж. В. Дженкинсону. На самом деле это не удивительно, учитывая что среди всех странностей в биологии наиболее поразительной является трансмутация внутри развивающегося яйца, когда на третьей неделе белок и желток уступают место животному с его тканями и органами, ферментными катализаторами и изящно настроенной эндокринной системой. Этот процесс вряд ли мог не привести тех, кто знаком с ним ближе других, к размышлениям метафизического характера.

В замечании Нидэма о связи между метафизическим и эмбриологическим в отсутствует, однако, фигура материнского тела, которое размещает и вскармливает того самого эмбриона, или яйцо, по мере его развития. Сегодня особенно уместно философски исследовать то, как именно материнское тело представлено в отношении развития новой жизни, – порождения[7]7
  Англ. generation (generation sciences) переводится здесь и далее как порождение, рождение, создание, возникновение, и т. д., в зависимости от контекста.


[Закрыть], – поскольку современные биомедицина и биотехнологии заметно проблематизировали его роль и значимость. В этой работе я рассматриваю место материнского в порождении, сосредотачивая внимание на понятии матрицы, воплощающем в себе репродуктивные способности материнского и в то же время с материнским не связанное.

Что такое матрица? Или, другими словами, к какой матрице я отсылаю: к фильму? математике? полимерному скелету? печати? биологии? искусству? пространству? виртуальной реальности? Отчасти эта книга является попыткой определить, почему слово «матрица» оказалось способным обозначать такие разнообразные вещи и явления, как беременное животное и математическая последовательность чисел. Кажется, что узлом, соединяющим все эти значения, является раннее определение матрицы как начала, из которого все происходит. Матрица – это «точка отсчета», изначальное место/пространство возникновения и становления. Связь с началом и порождением была этимологически воплощена в одном из древнейших значений – «беременное животное». Тот факт, что это древнейшее употребление слова было дополнено целым рядом связанных и (кажется на первый взгляд) несвязанных значений, не просто интригует, но по-настоящему впечатляет. Впечатляет то, что накопление и умножение значений затмило и подчинило изначальную привязку матрицы к материнскому. Работая над этой книгой, я стремилась проследить культурную предрасположенность полагаться на материнское в порождении остальных значений и одновременно изымать материнское из матрицы. Таким образом, я пыталась восстановить связь между материнским и матричным, артикулированным как матричное/материнское, путем осмысления конкретных способов, посредством которых матрица задействована в философии, репродуктивных технологиях, медицине и культуре. Я использую термины «матричное/материнское», разделенные и связанные одновременно, чтобы постоянно держать в напряжении этимологическую близость между ними. Поскольку книга старается проблематизировать историческое отделение материнского от матричного, происшедшее несмотря на фундаментальную этимологическую зависимость последнего от первого, это стилистическое средство поддержания их ассоциации имеет тактическую ценность. Стратегической целью является невозможность говорения о матричном без того, чтобы одновременно не артикулировать и не вызывать ассоциации с материнским. Подобное использование позволяет провести параллель со стратегически важным взаимодействием между понятиями материнского, материального и матричного в работах Люс Иригарей[8]8
  Как, например, в случае «matériel-matriciel» (Irigaray 1983, 85), переведенного Мэри Бэт Мадер на английский как «material/matrical» (материальное/матричное; Irigaray, 1999, 92), и, особенно, в тексте «Место, интервал: Чтение Аристотеля (Физика, книга IV)» (Иригарей, 2005). Инновационный психоаналитический подход, развивающий понятие матричного как пограничного пространства во взаимосвязи с материнским, можно найти в: Bracha L. Ettinger 2006; 2009. Моя основная задача показать через ее воссоединение с матрицей, исторически используемой в обсуждениях порождения, что мать остается неартикулированной предпосылкой в философских и биомедицинских подходах к порождению. В своем генеалогическом анализе я пытаюсь заново подсоединить мать к матрице и матрицу к матери, производя «матричное/материнское» как концептуальную пару.


[Закрыть].

Многие исследовательницы, особенно феминистские теоретики, полагают, что смешение пространства и матери через их порождающую роль (мать как место возникновения, как вместилище, которое содержит и порождает) является одним из оснований нашего культурного, философского и научного воображения. Проблема заключается в том, утверждают они, что оно «редуцирует» мать до пространства, не обращая внимания на то, что она не является «просто» жертвенным вместилищем, «мешком тканей» для ребенка. Еще более важно, что такое определение применялось для оправдания отказа матери в юридических и политических правах и производило ее через отсутствие (lack) в фаллогоцентричной и патриархальной культуре. Эта книга основывается на предыдущих исследованиях, и я начинаю с тщательного рассмотрения того, чтó Люс Иригарей называет «матереубийственным» основанием философской категории пространства. Кроме того, если мы надеемся понять историю и будущее матрицы, мы должны изменить категорию пространства, так как матричное пространство не является «данным».

Таким образом, в этой книге я утверждаю, что матрица является не только порождающей как пространство, но, в своих обновленных отношениях с материнским, порождает пространство, делает его возможным для других. Моим фокусом становится скорее то, что матрица делает, а не то, чем она является. И это обеспечивает ей значимое место в теориях пространства и порождения: до того, как мы вообразим пространство становления, учитывая его материнское качество, само пространство уже произведено матерью. Чтобы мыслить пространство, оно уже должно быть произведено. У другого нет пространства, пока мать его не создаст, не произведет, чтобы он мог расти внутри или вне ее, как новорожденный. Таким образом, я основываюсь на двух понятиях, которые исторически были связаны с матрицей: genetrix (родительница, создательница) и nutrix (кормилица, няня). Ни одно из них не является «естественным», если под естественным понимать бессознательное как противоположность рациональному, биологическое и врожденное. Но они и не бесплотные идеалы порождения; и даже как идеалы и идеи они обладают влиянием и значимы прежде всего как практики: как практики порождения и кормления. Мать является родительницей не только ребенка, но самого пространства порождения, то есть самой себя как порождающего пространства, до и после рождения ребенка.

С ростом внимания в современной биомедицине к «пространству порождения» (среды, в которой возникают и развиваются клетки/органы/организмы) мать как порождающее пространство и все, что связано с «материнским», становится центром исследований. Ценность матрицы как понятия не сводится к простой связи с «матерью» как «пространством», но заключается скорее в его способности давать начало производству пространства и материи как таковых. Это, в свою очередь, связано с другим понятием, которое также набирает значимость в исследованиях культуры и которое также относится, хотя эта связь подавляется, к материнскому: понятие гостеприимства. Способность матрицы «создавать» пространство и материю необходимо переосмыслить через систематический анализ матричного/материнского. Я считаю, что такое рассмотрение материнского в (как) матрице(ы) необходимо для осмысления многих современных биомедицинских или культурных практик, стремящихся понять материнское тело и подражать ему. Я должна прояснить, однако, что не утверждаю ни здесь, ни где-либо еще, что гостеприимство «естественно» присуще материнскому телу или материнскому отношению. Это именно действенная (agential), а не принятая как данность характеристика гостеприимства как материнского отношения и материнского отношения как гостеприимства, которая будет выделена и соединена с (опасной и нечасто артикулируемой) проблемой «настоящих матерей».

Философски мать настолько глубоко встроена в матрицу и гостеприимство, что она в них растворена и невидима. Переосмысление матричного/материнского в их историческом, биомедицинском, культурном и этимологическом контекстах позволяет нам заново взглянуть на них и впоследствии развить их новые конфигурации. Категории больше не являются «естественно данными», скорее они открываются в своей исторической и культурной специфичности. Критическое размежевание между ними создает интервал между матричным и материнским, который позволяет избежать их натурализации и нейтрализации, в результате которых они становятся проблематичным заменителем друг для друга, одним и тем же. Впоследствии, после разделения матричного/материнского, когда они уже не будут представляться как одно и то же, я восстановлю их отношения через обращение к гостеприимству. Такая реартикуляция позволит мне представить значение матричного/материнского через порождение и вскармливание как практики гостеприимства. Это также позволит мне утверждать, что гостеприимство не является сущностным, врожденным свойством матричного/материнского, но, скорее, важной практикой, посредством которой мы можем представить новые отношения между собой и другими, Я и не-Я.

Точность значения в использовании матричного/материнского сначала может показаться невразумительной. В конце концов, понятие матрицы используется в различных дисциплинах и различными способами. Что, однако, остается постоянным в этих определениях, так это аллюзия на материнские порождающие и вскармливающие качества и, как я утверждаю, на материнское гостеприимство. Различное использование симптоматично, и его генеалогия позволяет лучше понять современное употребление матрицы в философии, биомедицине и культуре.

В духе генеалогии Фуко, эта книга исследует историю современных дискуссий о порождении и в его эпистемологической, этической и онтологической трактовках. Систематическое включение в вопрос о порождении и возникновении матричного/материнского позволяет рассмотреть этот вопрос по-новому. Гостеприимство – важное и продуктивное понятие для понимания роли матричного/материнского в порождении, и именно это является задачей книги. Меня не интересует «истина в последней инстанции», меня интересует, почему философские, биомедицинские и культурные дискурсы, с их понятиями враждебной, толерантной или ухаживающей матрицы, не учитывают материнское гостеприимство в своих дискуссиях о происхождении. Метафоры и дискурсы биомедицинских наук следуют за философским и культурным дискурсами о происхождении и одновременно направляют их. Чему способствует способ определения матрицы в философском, биомедицинском и культурном дискурсе о порождении? Это не вопрос о «лучшем» или более «правильном» ее определении, но скорее открытие возможности обратиться к вопросу о матричном/материнском через гостеприимство.

Переосмысление и матрицы и гостеприимства открывает альтернативное видение отношений Я и не-Я, которые могут преобразовать и переопределить биомедицинский и культурный словарь.