Текст книги "Гостеприимство матрицы. Философия, биомедицина, культура"

Глава 3. Материя матрицы в биомедицине

В этой главе исследуются биомедицинские понятия матричного/материнского с особенным фокусом на репродуктивной иммунологии и изучении в ней трансплацентарного барьера (maternal-fetal interface), а именно плаценты и зародышевых мембран, соединяющих материнские и эмбриональные/зародышевые ткани. Я сосредотачиваюсь на репродуктивной иммунологии по трем главным причинам. Во-первых, в этом поле осуществлены наиболее свежие и тщательные исследования беременности как отношения между материнскими и эмбриональными тканями, уделяющие повышенное внимание материнским аспектам эмбрионального развития. Во-вторых, иммунологический дискурс о природе отношения материнского и эмбрионального формируется и находится под влиянием биомедицинского дискурса о том, как организм относится к другим организмам и окружающей среде. В-третьих, в то время как современные иммунологические теоретики пытаются выйти за пределы исторически адаптированной кантианской терминологии враждебности и толерантности (обсуждавшейся в предыдущей главе), иммунологический дискурс «тела на войне» стал частью популярной культуры и теперь оказывает влияние на тот способ, которым мы воспринимаем себя как воплощенных[85]85
  См. Haraway 1989; Moulin 1991; Sinding 1991; Martin 1994; Nancy 2002.


[Закрыть].

Вместо того чтобы играть в концептуальные «салочки» с иммунологами и биологами, заимствующими менее «враждебную» терминологию для описания каждой порции новых данных в изучении трансплацентарного барьера, я предлагаю подходить к этому предмету более систематически и размещать то, что мы видим, в «новой» контекстуальности. Нам необходима более широкая дискуссия о том, как мы представляем материнское отношение, как это отношение достигается и почему предшествующее иммунологическое видение тела не работает в современных исследованиях. Концепция гостеприимства как размещения и ожидания/упования помогает лучше определить и разрешить текущий кризис парадигмы враждебности/толерантности в репродуктивной иммунологии. Таким образом, в поиске и развитии новой парадигмы матрица переосмысляется не как предсуществующее пространство (для) порождения, но скорее как то, что производит, в том отношении, в котором она поддерживает порождение как приглашающее ожидание Другого.

Если выбирать одну дисциплину в истории науки, которая повлияла на современные способы мышления о порождении в биомедицинских исследованиях, и особенно в исследованиях, посвященных материнской роли в порождении и развитии[86]86
  «Слово „развитие“ означает разные вещи для разных людей, в том числе и ученых. Для эмбриологов оно подразумевает процесс закладки основных компонентов тела: зарождение членов, примитивного мозга и формирование внутренних органов, таких как сердце или пищеварительный канал. Генетический код этих процессов и среда, в которой могут происходить модификации, являются активно изучаемой областью. Для детского психолога, однако, развитие подразумевает прохождение различных поведенческих, физических и ментальных стадий, таких как хождение, произнесение первого слова и т. д. Эти очевидно различные способы словоупотребления на самом деле не противоречат друг другу, так как развитие – длительный процесс, начинающийся с унаследованного генотипа и продолжающийся до формирования фенотипа взрослого человека» (Gluckman and Hanson 2005, 25), где генотип означает «полный репертуар генетической информации в генах индивида» (11) и «фенотип является термином, используемым для описания действительной наружности и функционирования индивидуаль-ного организма» (8). Я представляю эти конкретные взгляды на развитие как симптоматичные для текущего биомедицинского использования, которое читатели могут держать в уме, читая эту главу. «Порождение», используемое в этой главе, определяется как: «действие или процесс порождения потомства: деторождение; процесс вступления или привнесения в жизнь» (с разрешения Merriam-Webster Online Dictionary © 2009 by Merriam-Webster, Incorporated. www.Merriam-Webster.com).


[Закрыть], стоит назвать эмбриологию. Учитывая прекрасные исторические и теоретические исследования в этой области, включающие и критические перспективы, концентрирующиеся вокруг проблем расы, гендера, нарушения здоровья и сексуальности, воспроизводимых в истории идей и практиках порождения, предмет моего интереса будет специфичным. Я буду представлять только те интерпретации этой долгой истории исследований и изучений порождения, которые имеют прямое отношение к моему аргументу о связи между концепциями матрицы в философии и биомедицине и соотносятся с матерью и ее ролью в порождении.

В 1970 году Фредрик Б. Чорчилл, известный историк науки, написал рецензию на пять публикаций по истории наук о порождении и эмбриологии, озаглавленную «История эмбриологии как интеллектуальная история». Его выбор рецензируемых книг включал ставшие классическими работы по истории эмбриологии, такие как «Изыскания в области порождения: 1651–1828» (Gasking 1966) Элизабет Гаскинг и «Эссе по истории эмбриологии и биологии» Джейн М. Оппенгеймер (Oppenheimer 1967). Чорчилл использовал свою рецензию на эти работы как возможность поразмышлять о месте эмбриологии в истории идей, особенно в западной научной традиции. Его рецензия достойна внимательного прочтения, так как он очерчивает науки о происхождении и развитии жизни в его различных преобразованиях и артикулирует (или оказывается не способен на это) матричное/материнское отношение гостеприимства внутри этого наследия.

Чорчилл отметил любопытную связь между философией и эмбриологией: каждая значительная фигура в исследованиях порождения занимала важное место в истории философии, включая и таких выдающихся представителей, как Платон и Аристотель, в качестве тех, кто «обдумывает» философские вопросы: «Что такое жизнь?», «Откуда мы пришли?», «Кто/что сотворил/о нас?» – неизбежно возвращаясь именно к эмбриологическим их аспектам. По словам Чорчилла, «исследование порождения заключает в себе, на самом деле, науку Жизни. Это исследование происхождения формы, значения жизненности, различия между неодушевленным и одушевленным, способа и момента появления души, как и гораздо более очевидных вопросов, таких как возможность спонтанного порождения, значения рождения монстров и гибридов, определение видов и развития многообразия» (Churchill 1970, 157).

Чорчилл утверждал, что между «технической стороной биологии», эмбриологией и философским рассмотрением, оказавшим влияние на размах эмбриологии как дисциплины, и поднимаемыми ею вопросами установились в конце концов амбивалентные отношения. Внимательно изучив литературу, Чорчилл показал, что, наряду с возрастающими возможностями анатомических исследований, достигнутыми благодаря развитию техник и инструментов, изменились также устремления ученых и, главное, изменилось то, что они ищут. Действительно, многие эмбриологи пытались полностью избежать философских вопросов о порождении, как если бы внимания к их «эмпирической» работе было достаточно. Поэтому неудивительно, что Джозеф Нидэм завершает свою завораживающую книгу «История эмбриологии», оплакивая недостаток метатеоретического уровня для разных ветвей этой науки, что сводит ее к простым наблюдениям и экспериментам, до бесконечности специализирующимся без «единой объединяющей гипотезы» (Needham 1975, 240). Другие, однако, видели в этом разнообразии интеллектуальных позиций или даже отказе от позиции не бессмысленный релятивизм коллекционирования информации, но отражение так называемого естественного разнообразия, которое является предметом изучения и не может быть умещено в одну объединяющую гипотезу (Keller 2002; 2009)[87]87
  Эта история важна, так как эмбриология (и математика) в ХХ веке повлияла на развитие многих дисциплин, в том числе на генетику. Как показал, наряду с другими, Скот Гилберт (Gilbert 1978), корни современной генетики уходят в эмбриологию и изучение эволюционного развития, особенно половых различий.


[Закрыть]. Поэтому мы можем не согласиться с Нидэмом по вопросу отсутствия объединяющего теоретического уровня. Его собственное желание иметь такой уровень «математико-логической природы» (Needham 1975, 240) отражает древнюю философскую приверженность «расшифровке Жизни» средствами чистой логики, в которой законы природы должны быть выражены на формальном языке, объясняющем «материю» идеалистически[88]88
  Критический разбор этого момента можно найти, например, в: Hayles (1999) и: Thurtle and Mitchell (2004).


[Закрыть].

До недавнего времени эмбриология имела дело лишь с частью порождения, с «эмбрионом». Однако этимологическое значение эмбриона как «надувающегося внутри», растущего внутри, заставляет задаваться вопросом «внутри кого/чего»?[89]89
  О связи между эмбрионами и опухолями, растущими внутри тела, см. Medawar (1986, 172–179), среди прочих.


[Закрыть] Одним из современных ответов на этот вопрос является утверждение, что это «внутри» и есть «зародышевая матрица» (Gluckman and Hanson 2005), что снова материализует порождение в фигуре зародыша и одновременно дематериализует материнское тело. Дематериализация матери в биомедицинских концепциях жизни и порождения проявляется особенно отчетливо в продолжающихся трудностях объяснения форм и развития организма в связи с его окружающей средой, то есть в том месте, где необходимо напрямую затронуть вопрос о том, «где» происходит порождение и какое это имеет влияние на развитие.

Дематериализация не должна быть понята неправильно, как всего лишь случай отрицания материнской материи; скорее речь идет о маргинализации материнской роли в порождении. «Исчезновение» матери из исследований порождения хорошо документировано в феминистской истории науки, медицины и технологий, в частности эмбриологии, гинекологии и, с недавнего времени, биомедицинских наук и репродуктивных технологий[90]90
  Позже Нидэм признал связь между гендерированной политической системой распределения власти и идеями и представлениями о порождении, уже подвергшимися рассмотрению (например, Ф. Энгельсом и выдающимися пионерами антропологии). Тем не менее гораздо более сильное (по современным стандартам) феминистское заявление он сделал, предположив связь между социальным гендерным порядком и научным производством знания. Примечательно, что сейчас мы все больше узнаем о «скрытой» истории эмбриологии, научно признававшей важность материнской роли в порождении (Нидэм особенно часто ссылается на Вильгельма Хиса (Wilhelm His 1870, 93–220)). Однако господствующий дискурс до сих пор может быть охарактеризован через «физическое отрицание материнства», особенно если принять во внимание эмбриологические корни генетики. Среди множества работ, посвященных этой теме, см. Duden 1993; Flemming 2001; Green 2005 and 2008; Roe 1981; McClive 2002; и: Traister 1991.


[Закрыть]. Это исчезновение имеет по крайней мере два аспекта: политический и социальный, в которых отрицание важности материнского тела/роли создает основание для отрицания ее как гражданки, не имеющей юридического, социального, политического, экономического значения; и научно-философский аспект, заключающийся в том, что философия и наука систематически рассматривают материнское тело как всего лишь участвующее в процессе порождения вместилище, подчеркивая вместо этого главенство души и формы, кодированных как отцовские/маскулинные элементы, в формировании эмбриона. Джозеф Нидэм еще в 1934 году (год первого издания «Истории эмбриологии») соединил оба этих аспекта, предположив, что научные и политические утверждения переплетены: «физическое отрицание материнства» соответствует патриархату, а отрицание отцовства соответствует матриархату (Needham 1975, 43–46). Нидэм проследил эту тенденцию в патриархальной системе, начиная с древних текстов по эмбриологии, таких как фундаментальный труд Аристотеля «О возникновении животных», до эмбриологии XIX века[91]91
  Блистательная феминистская критика гендерных предрассудков Аристотеля из перспективы разных дисциплинарных подходов представлена в работах следующих авторов: Dean-Jones 1996; DuBois 1988; Tuana 1993; Lloyd 1983; King 1998; Irigaray 1985.


[Закрыть]. Взгляды Аристотеля особенно выразительны, так как он, по-видимому, признавал «материальный» вклад матери в порождение и в то же время, следуя за платоновским превознесением формы над материей, отрицал какую-либо значимость последней. Мать привносит «материю», материал (для) эмбриона, а также «обеспечивает вместилище»; она привносит «материальное», которое тем не менее должно быть «обработано». Если она привносит материю и пространство, то что привносит мужчина? Согласно Аристотелю, мужчина привносит саму причину/цель порождения: «…должно по необходимости существовать нечто порождающее и то, из чего порождается, и если даже то и другое будет одним и тем же, они должны различаться по виду, и их логическое определение должно быть иным» (Аристотель 1940, 83). И поскольку Аристотель не сомневается в том, какова природа этого различия (женское – пассивно, мужское – активно), он утверждает: «…ясно, следовательно, что нет необходимости, чтобы от самца отходило нечто <материальное. – И. А.>, или, если это нечто отходит, чтобы вследствие этого возникающее существо образовалось из него путем вхождения в его состав, а не путем сообщения движения и формы… Ведь в таком же отношении стоит плотник к дереву, горшечник – к глине и вообще всякая обработка и последнее движение – к материи» (Аристотель 1940, 83–86). Что может быть проще, вопрошает Аристотель, чем понять, что, конечно же, у мужчины нет никакой «примитивной материи», которую он мог бы привнести, так как он – архитектор, в то время как женщина – камень/глина? Согласно Аристотелю, ремесленник не привносит дерево или гончарную глину, но именно он является создателем мебели или посуды, а не деревья и глина. «В самке находится материя, из которой состоит производимое. И необходимо, чтобы сейчас же на месте находилась та материя, из которой образуется первый зачаток, а другая все время прибывала бы, чтобы зачавшееся могло расти; необходимо, следовательно, чтобы рождение происходило в самке» (Аристотель 1940, 86). Вопрос состоит не в том, имеется и требуется ли мать/материя для порождения и жизни, но в том, что это всего лишь «материя», в то время как форма имеет гораздо большее значение в качестве замысла, (генетического?) кода, как основание/причина развития. Аристотель отклоняет возможность того, что «то, что порождает <эмбрион>, и то, из чего порождается» может быть одним и тем же – матерью; и это действительно требует пересмотра апории «активного – пассивного». Нидэм приводит следующую цитату как яркий пример физического отрицания материнства в истории науки и медицины: «Каждый естествоиспытатель, и вообще каждый человек, хоть каким-то образом причастный к медицинскому знанию, убежден, что его дети с точки зрения действительного порождения имеют к его собственной жене отношения не большее, чем к его соседям» (Good, цит. по: Needham 1975, 46), – перекличка с Аристотелем очевидна[92]92
  В то время как я сосредотачиваюсь на биомедицинских аспектах этого наследия, важно отметить более общие последствия подобного научного выбора. В примечании к этой цитате Нидэм напрямую связывает эту научно-медицинскую позицию с аргументом, поддерживающим отрицание прав женщин на собственность и наследование. Не важно, какие причины кроются за таким отрицанием (юридическая тревога по поводу отцовства; философские утверждения о преимуществе формы над материей; политические, экономические и социальные выгоды отрицания женской роли и труда в порождении; и контроль/регулирование женского репродуктивного выбора), эта тенденция остается крайне сильной, что показано в большинстве критических осмыслений репродуктивных технологий, и должна быть в поле зрения, так как указывает на взаимосвязанность (не обязательно прямолинейную, логическую или очевидную) между биомедицинскими, философскими и политическими областями, которая была достаточно изучена за несколько последних десятилетий. Например, детализированное феминистское исследование можно найти в: Diprose (2002 и 2009).


[Закрыть].

Растущая популярность понятия матрицы в репродуктивной биомедицине соответствует, как я предполагаю, желанию преодолеть разделение между аристотелевскими «где» и «как» порождения, обращаясь к материнскому как к тому, что удерживает вместе, в одном понятии, и порождение и место порождения («нечто порождающее и то, из чего порождается»). В ХХ веке было предпринято несколько попыток преодоления аристотелевского наследия с его разделением того, что действует и движется, и того, что движимо и испытывает действие в процессе порождения и развития. В следующем разделе будут исследованы эти попытки, осуществленные в поле иммунологии или на смежных с ней территориях и принявшие по крайней мере две формы. Первая форма представляет собой попытку включения так называемых материнских эффектов в порождение и развитие не только как «безразличных» и «враждебных», но и как «благотворных и питательных» для эмбриона. Вторая включает пересмотр и переформулирование отношений между «средой» и «организмом» в том виде, в котором они представлены в современной иммунологической мысли, а также попытку объединить теории эволюции и развития в эволюционной биологии развития (эво-дево).

В течение ХХ века несколько исследователей предположили, что эмбриональное развитие и беременность являются ключом к разгадке множества других биологических процессов в организме, поскольку они служат образцом для базовых операциональных элементов этих процессов. По мере роста внимания к беременности и, следовательно, к роли матери в эмбриональном развитии, кажется, уже почти никто не может утверждать всерьез, что мать относится к своему ребенку в отношении «действительного порождения» так же, как «ее сосед»[93]93
  Хотя, как я покажу в следующей главе, степень, в которой мать может быть копирована в другой форме (например, (как) машина(ой)), до сих пор является предметом споров, и часто предполагается, что нахождение внутри материнского тела не влечет никаких юридических или физических проблем (как при суррогатном материнстве, что будет обсуждаться в следующих главах).


[Закрыть]. И даже если взгляды на способы участия матери в эмбриональном развитии были различны, практически не осталось сомнения в том, что у нее есть своя роль и что существует некоторый тип отношений между матерью и зародышем. В этом разделе я сосредоточусь на конкретных подходах к отношениям между зародышем и матерью, и особенно на «иммунологическом парадоксе беременности», предложенном Питером Медаваром и подразумевающим, что эти отношения с необходимостью являются враждебными и что беременность представляет собой парадоксальное событие в той степени, в которой оно происходит, несмотря на фундаментальное иммунологическое напряжение, делающее его практически невозможным.

В 1953 году Медавар напечатал довольно туманную (по крайней мере, такой она показалась поначалу) статью «Некоторые иммунологические и эндокринологические проблемы, связанные с эволюцией живорождения у позвоночных» в сборнике, посвященном эволюции. В этом же году его исследовательская команда опубликовала свое главное исследование по иммунологической толерантности (за которое он и его сотрудники получили в 1962 году Нобелевскую премию), концептуально значимую для трансплантации тканей. Медавар широко известен как «отец» растущей важной области репродуктивной иммунологии, и его определение трансплацентарного барьера оказало влияние на развитие современного иммунологического дискурса (Billington 2003).

Медавар сконцентрировал свое внимание на эволюции живорождения, противопоставленного яйцеродности. Живорождение включает эмбриональное развитие внутри матери, в то время как при яйцеродности развитие происходит вне тела, в яйце. Человеческое живорождение плацентарно (то есть мать и зародыш соединены плацентой и зародышевыми мембранами); плацентарное живорождение является большой редкостью в животном царстве. На самом деле, человеческое живорождение является наиболее «сплавленным» среди типов беременности млекопитающих, так как эмбрион закапывает себя в материнской маточной стенке и растет в толще ее тканей – скорее внутри стены, чем рядом с ней, – внутри полости матки. Таким образом, «архитектура» человеческой беременности уникальна с самого начала вследствие близости, интимности и зависимости между зародышем и матерью[94]94
  Этот аргумент не отрицает того факта, что нахождение внутри маточной полости означает существование в качестве части материнского тела, и было бы проблематичным утверждать, что один вид беременности «более интимен», чем другой. С этой точки зрения, вопрос о «разделении» беременного тела на «мать» и «эмбрион» не является разрешенным исходя из различных перспектив, включая и биомедицинскую. Я делаю здесь акцент на «интимности» человеческой беременности только для того, чтобы выстроить более общий аргумент об истории биомедицинских взглядов, идущий вразрез с аргументом об автономии эмбриона, в то же время являющегося частью материнского тела.


[Закрыть] (по крайней мере, так кажется). У Медавара, однако, был совершенно другой взгляд на эту «интимность». Вместо того чтобы рассматривать близость матери и зародыша как положительное развитие (в конце концов, человечество до сих пор не имело проблем с собственным приумножением), Медавар счел беременность губительной эволюционной ошибкой (с точки зрения эмбриона, конечно). Он предпочел рассматривать живорождение как создание эволюционного разделения между матерью и эмбрионом. Опираясь на гормональное эволюционное развитие, Медавар счел его «безошибочным» направлением к «полной эндокринологической самодостаточности зародыша и его мембран: коротко, к эволюции самоподдерживающей системы, обладающей высочайшей из возможных степеней независимости от своей среды» (Medawar 1953, 324)[95]95
  Концептуализация матери как «среды» (основанная на теории систем, развивавшейся в то время) особенно примечательна. Это представление будет более подробно рассмотрено ниже, в то время как вопрос о «самодостаточности» эмбриона будет более тщательно исследован в последующих главах, посвященных эктогенезу и мужской беременности.


[Закрыть]. Центральным в этом замечании об эндокринологической самодостаточности является связанная с ним концептуализация зародыша как аллографта. Термин «аллографт» конституирует зародыш как нечто чуждое («алло» означает чуждого и другого) и пересаженное (введенное, подсоединенное, произрастающее; как «побег, привитый другому растению») в материнское тело. Опираясь на свои работы по иммунологической трансплантации, Медавар предпочел представлять «тело на войне» с чужеродными элементами, защищающее себя от не-себя, – такой образ набирал популярность в это время[96]96
  В то время как можно утверждать, что термины имеют разное значение в разных дисциплинах (например, иммунологическая толерантность объясняет определенные взаимодействия между клетками, а не между юридическими субъектами), меня интересует именно социокультурный контекст, поддерживаемый и мобилизуемый выбором конкретных терминов научным сообществом для наделения смыслом собственных открытий. Например, связанные термины, такие как «отказ», «признание», «толерантность» и «нейтральность»/ «анергия», позаимствованные из юридических и других дисциплин, использовались для объяснения воплощения в иммунологических терминах, эффективно переходя от биомедицинских дисциплин иммунологии и биологии к трансплантации и выращиванию органов, а также попадая в популярную культуру. Более широкое обсуждение этих сложных проблем выходит далеко за рамки моей работы. Существует множество важных исследований по культурной истории иммунологии и понятия иммунности (одно из последних, например: Cohen 2009). Во второй части этой главы я буду рассматривать крайне значимое для иммунологии учение о Я и не-Я и его замещение теориями информации и сетей.


[Закрыть].

Согласно Медавару, «иммунологическая проблема беременности может быть сформулирована следующим образом: как беременная мать ухитряется вскармливать внутри себя в течение многих недель и месяцев зародыша, являющегося антигенно чужеродным телом?» (Medawar 1953, 324). Он выдвинул три следующие гипотезы: «(а) анатомическое разделение зародыша и матери; (b) антигенная незрелость зародыша и (с) иммунологическая вялость или инертность матери»[97]97
  Подход к беременности как к биомедицинской головоломке, согласно большому количеству свидетельств, остается популярным, поскольку беременность до сих пор рассматривается как загадка (Moffett and Loke 2004) – в частности, из-за живорождения, – которая кажется центрированной на проблемах пространственности, опосредующей развитие одного внутри другого.


[Закрыть]. Наибольшего внимания в биомедицинских исследованиях удостоилась его первая гипотеза, и можно утверждать, что она не сильно отличается от предыдущего рассмотрения матери как «временного» пространства для зародыша, которое настолько же «ее», насколько и ее «соседа». Вместе с допущением стремления эмбриона к автономии и самодостаточности иммунологический парадокс беременности породил, однако, большое количество исследований специфической природы взаимодействий между матерью и зародышем и материнского тела как оказывающего влияние на эмбриональное и зародышевое развитие (эти исследования изначально практически полностью сосредотачивались на негативных последствиях тератогенных агентов, таких как курение или недостаток витаминов). Другим результатом указания на анатомическое разделение как на путь к эмбриологическому выживанию в среде, которая, в противном случае, оказывалась враждебной, стал растущий массив знаний о плаценте как сепараторе. То, что отделяет зародыш от матери, стало главным фокусом таких исследований.

Научное и медицинское внимание, которого удостоилась сепарация между матерью и зародышем, не было новым и предшествовало Медавару. Еще в 1932 году, за двадцать лет до определения Медаваром анатомического отделения между матерью и зародышем посредством плаценты, Витебский утверждал, что трофобласт (то есть эмбриональные клетки на раннем этапе развития, после попадания размножающиеся в маточной стенке, чтобы сформировать зародышевую часть плаценты и закрепить зародышевые мембраны к маточной стенке) функционирует в качестве барьера между матерью и зародышем. Дэвид Биллингтон, другой влиятельный исследователь, высоко оценил гипотезу Витебского и его коллег о природе трофобласта в терминах «божественного» провидения. Биллингтон подтверждает доктрину «враждебной» материнской среды, от которой эмбрион защищает себя сам и для себя, создавая автономный барьер: трофобласт/плаценту. Когда Витебский и его коллеги «предположили, что человеческий трофобласт может быть не не-антигенным и способным функционировать как барьер между матерью и зародышем, – пишет Биллингтон, – они могли развивать идею псалмопевца Давида, который столетиями раньше – Псалом 139, стих 13 – прославлял Создателя за защиту зародыша со словами: „Ты покрыл меня во чреве матери моей“!» (Billington 2003, 4). В то время как Биллингтон сравнивает трофобласт с божественной защитой, Бир и Билингэм предлагают другую метафору, утверждая, что трофобласт «являет собой тщательно скоординированную Природой подготовку ее ростков и „клумбы“, которая должна их принять» (Beer and Billingham 1989, 3)[98]98
  Интересное исследование метафоры женщины как «земли», которая должна быть «засеяна», можно найти в: DuBois (1998).


[Закрыть]. Эмбрион – это росток, подобный ветви, привитой к другому дереву, а плацента выполняет роль сепаратора. Эссе Медавара имело фундаментальное значение для эволюции биомедицинских дисциплин в области репродуктивной иммунологии. И только недавно теоретический подход ученого к иммунологическому парадоксу беременности был поставлен под вопрос.

Прежде всего, интимность живорождения имеет своим следствием фокусировку исследований на трофобласте («заботливом проращивателе», клетках, превращающихся в плаценту внутри маточной стенки), включая исследования пространственного устройства и взаимодействий. Тот факт, что мать и ее тело играют важнейшую роль в человеческой беременности, еще не учтен в биомедицинских науках. Это игнорирование включает в себя фундаментальное непонимание всех возможностей трансплацентарного барьера и тех взаимодействий, которые он делает возможным. Именно потому, что человеческая беременность, в которой одно переплетно с другим, настолько «запутанна», исследователи-биомедики до сих пор рассматривали ее как опасность и проблему и, начиная с Медавара, представляют ее как эволюционную головоломку. В своем сравнительном иссле-довании Бертон и Жонью придали дополнительную силу этой биомедицинской тревоге о беременности: «Внутритканевая форма имплантации, обнаруживаемая в человеческой форме зачатия, является практически уникальной, разделяемой только с высшими приматами… В настоящий момент эволюционные преимущества этого способа имплантации неизвестны, но они должны быть значительными, так как столь раннее и интимное взаимодействие со слизистой оболочкой матки представляет специфические проблемы для продукта зачатия. Свидетельства того, что неспособность тканей трофобласта справиться с этими проблемами лежит в основе патогенетических осложнений беременности, практически уникальных для человека, таких как спонтанный выкидыш или преэклампсия, все возрастают» (Burton and Jauniaux 2005, 5).

Бертон и Жонью отсылают к возрастающему количеству свидетельств того, что неспособность эмбриона достаточно глубоко имлантироваться в материнские ткани приводит к выкидышам и опасным побочным эффектам, таким как высокое кровяное давление у матери (преэклампсия). К тому же открытие имплантации и значения близости и интимности подобного смешения тканей между зародышем и матерью обязательно должно, как утверждают авторы, иметь какие-то преимущества; иначе зачем подвергать риску жизни матери и зародыша в столь интимном живорождении?[99]99
  Некоторые исследователи, особенно социобиологи, утверждают, что мы стали «социальными» животными вследствие зависимости выживания зародышей и новорожденных от взрослых. Мы развили социальные способности, потому что мы сильно зависимы от тех, кто о нас заботится как перед рждением, так и долгое время после. Эта цепь размышлений может быть продолжена, в свете идей Бертона и Жонью, до утверждения, что «интимные взаимодействия» с материнским телом и, позднее, со вскармливающим телом и все другие виды взаимодействий обеспечили «эволюционное преимущество» становления человеком и организации жизни вокруг рождения и выживания прошлых, настоящих и будущих детей. Очень близкий к этому аргумент можно найти у Hrdy (1999 и 2009) и: Elia (1988). И точно так же, как и с другими подобными аргументами, это объяснение страдает от собственной ретроспективности: мы «видим» в недавних биомедицинских «открытиях» корни существующих социальных структур или «результаты» эволюции.


[Закрыть] Медавар также обращал внимание на этот вопрос, утверждая: «Отношения между матерью и зародышем в некоторой степени телеологически неуместны, и можно утверждать, что определенные направления в эволюции живорождения ставят специфические иммунологические проблемы перед зародышем», которые Медавар в определенных случаях называет «иммунологической интолерантностью матери к своему зародышу» (Medawar 1953, 321).

Тем не менее беременность кажется непонятной в эволюционных терминах, только если мать понимается преимущественно как препятствие для порождения: ее иммунная система с минимальной толерантностью, нехватка у нее пространства для эмбриона, метаболическое первенство ее выживания по сравнению с выживанием зародыша, ее вредные привычки, ее невежество относительно предродового ухаживания, ее трудовая занятость, которая может быть вредна для ее беременности, и так далее. Сам Медавар, однако, понимал, что беременность может быть проблематизирована только в определенных границах, так как в большинстве случаев материнское тело не отторгает эмбрион и приводит к так называемой успешной беременности. Эта интригующая «загадка» беременности должна быть объяснена в терминах, отличных от риторики «иммунологического риска».

Изначально вопрос о том, почему мать не устраняет иммунологически «чужого» внутри себя, объяснялся «иммунологической толерантностью». Использование понятия толерантности для описания биологических процессов само по себе интересно[100]100
  Понятие толерантности особенно интересно, так как оно тесно связано с обсуждавшимися в прошлой главе враждебностью, толерантностью и гостеприимством в западной философской парадигме отношений между Я и не-Я.


[Закрыть]. Исследования иммунологической толерантности привели к значительному развитию в кожной и других видах трансплантации. Необходимость пересмотра иммунности стала очевидной из того факта, что тело не всегда атакует «не-Я», но может вести себя «толерантно» по отношению к «своим другим», что сигнализирует о более комплексных отношениях между телом и тем, что конституирует иммунологическое «Я»[101]101
  Лесли Брент, ученик Медавара, резюмировал открытие и объяснительный подход иммунологической толерантности: «Можно сказать, что феномен толерантности был открыт Р. Д. Оуэном в 1945 г. во время наблюдений за зародышами, в ходе которых было установлено, что двузиготные близнецы крупного скота демонстрируют химеризм – мозаичность, в его терминологии, – красных клеток во взрослой жизни… Открытие Оуэна оказалось полной неожиданностью и на него не обращали внимания до того момента, как Бернет и Феннер указали на него спустя четыре года в своей влиятельной монографии „Производство антител“, в которой они предсказали существование толерантности как всеобщего феномена и развили собственное понятие „я-маркировки“ для того, чтобы объяснить, почему тело не реагирует отрицательно на самого себя. После работ Билингэма, Брента, Медавара и Хасек толерантность была инкорпорирована в общую иммунологическую теорию» (Brent 1997, 75–81).


[Закрыть].

Толерантность, сходная с кантовским описанием (обсуждавшимся в предыдущей главе), рассматривалась как «временный мир» между эмбрионом и материнской иммунной системой. В большинстве исследований, последовавших после публикации Медавара, эмбрион продолжал рассматриваться как аллографт или полуаллографт: наполовину «чужеродный» материал (от отца) и наполовину «Я» (от матери)[102]102
  «Полноценным» аллографтом будет яйцеклетка, полученная от другой женщины (как при суррогатной беременности и экстракорпоральном оплодотворении с использованием донорской яйцеклетки). Другим термином, использовавшимся ранее (например, Медаваром), является «гомографт». Все они отсылают к трансплантации между разными представителями одного вида. В иммунологии эмбрион часто приравнивается к донорскому трансплантату, и лишь с недавнего времени появилась серьезная исследовательская критика этого определения. Таким образом, когда в женщину «трансплантируют» зародыш, предполагается, что она начинает иммунологическую атаку. Эмбрион в ответ, также гипотетически, способен производить собственную иммунологическую реакцию. Интересно, что многие исследователи не обращали внимания на тот факт, что суррогатная беременность в иммунологических терминах ближе к экстракорпоральному оплодотворению с использованием донорской яйцеклетки, чем любой из видов вспомогательной репродукции, зачастую потому, что они не рассматривают суррогатную беременность как технически идентичную имплантации экстракорпорально оплодотворенной донорской яйцеклетки (Gundogan at al 2009; Kirk 1998).


[Закрыть]. Несмотря на то что в современной биологии трансплацентарный барьер не рассматривается как трансплантат в материнском теле, язык враждебности и беременности как заболевания, связанного с присутствием инородной ткани, вызывающей реакцию отторжения, остается господствующим. Некоторые предполагают даже, что труд и процесс рождения сами по себе являются моментами отторжения «трансплантата» из материнского тела, которое может быть объяснено в терминах враждебности и изгнания[103]103
  См., например, Gleicher (2007 и 2008).


[Закрыть]. Гипотеза о том, что с момента зачатия женское тело пытается избавиться от эмбриона, являющегося паразитом, «поедающим мать», может объяснить лишь меньшую часть беременностей. Изгнание, враждебность и даже толерантность не могут адекватно описать большинство случаев беременности. Я утверждаю, что материнское гостеприимство, понятое через размещение и ожидание/упование, должно быть всерьез осмыслено как альтернатива унаследованным нами конвенциональным парадигмам враждебности, толерантности и нейтральности. В конце концов, существует необходимость в интерпретационном подходе, который бы помог нам понять не только почему большинство беременностей не прерываются, но почему они принимаются и опекаются; и это должно быть исследовано и описано также и в биомедицинских терминах.

Как показано выше, наиболее важной частью иммунологического парадокса беременности Медавара является допущение о необходимости анатомического разделения между матерью и зародышем. Плацента и, в меньшей степени, зародышевые мембраны представлялись исследователям и как природные заслонки, предотвращающие смешивание кровяных каналов зародыша и матери (Moffett and Loke 2004). Сам факт наличия плаценты, ее материального присутствия, казалось, подкреплял гипотезу о материнской враждебности, которая, в свою очередь, поддерживалась рассмотрением эмбриона как аллографта, чужого по отношению к матери.

Открытие микрохимеризма пошатнуло гипотезу об анатомическом разделении. Было показано, что «двунаправленное перемещение клеток обычно имеет место в течение беременности и сопровождается долгосрочной персистенцией клеток зародыша в теле матери (зародышевый микрохимеризм) и материнских клеток у ее потомства (материнский микрохимеризм)» (Shope and Adams 2007, 331). Присутствие клеток зародыша в материнской крови делает возможным тестирование зародышевых клеток без вторжения во внутриматочную среду.

Долгое время после рождения ребенка его мать сохраняет зародышевый генетический материал внутри своего тела. Примечательно, что количество материнского генетического материала зависит также и от способа рождения: влагалищные роды приводят к проникновению большего числа материнских клеток в тело ребенка (Gleicher 2007, 341–345). Некоторые утверждают, что от такого обмена крови зависит благотворный эффект беременности для определенных женщин с аутоиммунными заболеваниями, хотя в то же время он может ускорять или усложнять эти заболевания у других женщин. Микрохимеризм удостоился особенного внимания феминистских теоретиков и биологов, рассматривающих этот феномен как дополнительный аргумент против господствующих индивидуализма и автономии и как поддерживающий гибридные идентичности и гетерогенность в подходе к беременности. Так, например, в сборнике Le corps, entre sexe et genre известные биологи и теоретики иммунологии Элен Руж (Rouch 2005, 120–124) и Илана Лёви (Löwy 2005, 127–138) инкорпорируют микрохимеризм в собственные теории.