Текст книги "Кадын"

Глава 16
Скачки

Стрельбище – ровная площадка длиной в две сотни шагов. В конце ее ставят фигуру из соломы и хвороста – всадник на коне в полный рост. На нем красным помечены точки: глаза, бок, бедро, шея, круп у коня, нос. Сперва стреляют сбоку, по пять человек. Кто выстрелит лучше, будет стрелять снова, когда поставят фигуру лицом. Точек для попадания сразу становится меньше. Тогда тоже стреляют впятером, те, кто уже победил в первой стрельбе. Наконец остаются не больше пяти человек и стреляют с коня. Все они получают ведро хмельного молока, а самый меткий – жирного барана и колчан со стрелами.

Когда я подъехала, несколько пятерок уже отстреляли, и те юноши и девы, кто хотел участвовать, толпились возле двоих парней, те раздавали кусочки синей нити, участники повязывали ее на плечо. Когда нить в мотке заканчивалась, больше не брали участников.

Мои девы, спешившись, стояли у изгороди и обсуждали, как стрелять вернее.

– Ветер боковой, – говорила Ильдаза. – Того гляди снесет. Ты видела, как Тиратка стреляла? С плеча, всей рукой дослала, потому и попала.

– Попала, потому что лук боевой взяла, – отвечала Согдай. – У такого лука тетива, что меч. Любой ветер на стрелу насадит.

– Да, лук охотничий сейчас слаб, – кивнула Ильдаза. – Не у всех, конечно. У Зонара, говорят, на охоте лук сильней, чем у другого воина. Он два года назад один из всех попасть мог, когда ветер в лицо дул. У некоторых стрелы не долетали до истукана, а он у коня морду в щепки разнес. Вот какой у него лук! Но раз в этом году Зонара не будет, так и смотреть нечего.

– Я и не думала, что охотники могут участвовать в стрельбе, – подала голос Очи.

– Отчего же нет?

– Они всегда с луком, не как пастухи. Зачем им лишнюю цель искать?

– Плохо же ты о пастухах мыслишь, – фыркнула Ильдаза. – Они тоже без лука не ходят. У нас все воины, что охотники, что пастухи. Потому и стрелять могут все.

– Раз все равны, я пойду, – сказала вдруг Очи.

– Тебе не стоит, – вставила я слово.

– Отчего же? Чем я хуже?

– Ты не как все, ты посвящена Луноликой.

– Те! Я охотник, а не Луноликой матери дева пока. Я еще своего не сказала слова.

И, не слушая меня, шмыгнула в толпу и стала ждать своей очереди за нитью.

Отстреляли еще три пятерки. Очишка мялась, ее оттесняли более рослые и крепкие воины, она же упрямо продолжала ждать.

– Не переживай, царевна, – с насмешкой сказала Ильдаза. – Ей хочется доказать, что она его во всем лучше.

– Зачем тебе разжигать ее?

– Те, разве это я? Все в ней самой!

– Тебе приятно видеть в них соперников?

– А ты думаешь, не так у них? Да она для него сразу была как дичь. Так и будет дичью, и ничем больше.

– Сколько в тебе злобы, Ильдаза, – я сказала тихо, но она была уже свирепая, и эти слова ее хлестнули, как плетка. Вспыхнув, она вскочила на лошадь и ускакала.

Мы вдвоем остались с Согдайкой и видели, как в последней пятерке прошла Очи на площадку и была лучшей, попав в нос коню. И потом в последней пятерке она была и тоже выиграла, попав метко в шею истукана. Наконец осталось восемь человек, и они стреляли по очереди, чтобы выбрать пятерых для конного стрельбища. Мы кричали Очи и хлопали, но тут из-за холма затрубили сбор на скачки, и я заспешила.

Круг для скачек был в дальнем конце долины. Там отводили две дороги: одна прямая и ровная, на ней скорость коня проверяли. Это небольшой круг, по нему пять раз проехать надо. Вторая – сложная и неровная, там ямы вырыты, местами земля вспахана, ветки лежат, – все, чтобы ловкость и зоркость всадника да ум лошади проверить. Хорошая лошадь через все препятствия легко пронесет. Эту дорогу один раз пройти достаточно. Кто же первым придет, тот и победитель. Ему дарят молочную корову и мед, а еще разрешают свести кобылицу из его табуна с жеребцом из царского. Двум другим, кто за ним сразу придет, дают по овце.

У начала дороги уже толпились люди. Старшие, кто не первый раз участвовал, стояли спокойно. Первогодки и второгодки от посвящения шумели, боялись, что им не достанется красной нити, которую раздавали участникам. Делали это Талай и Ануй, смехач на сборах у Антулы. Они сидели на развилке большого дерева, выше всех конных, и наделяли с шутками, иных заставляли подпрыгивать в седле, чтобы достать протянутую нить. Увидев нас с Согдай, Ануй закричал:

– Какие гости на нашем празднике! Легок ли ветер, царевна? Хорошо ли скачется Луноликой матери девам? Вот как раз две веревочки для вас приготовил, все ждал, когда придете.

Он показал на две шерстяные ниточки на ветке рядом с собой. Люди закричали, отчего все ждут своей очереди, а нас очередь сама ждет. Тогда Талай успокоил их, заверив, что Ануй шутит, а веревочки они отложили для самих себя.

На меня он не взглянул, и я ощутила, что мне неловко в седле. Подумалось, что выгляжу нелепо, что ему не понравились золотые накладки на горловине и рукавах моей шубы – куда как привычней была я в простой, черной. И пояс на мне сидит не так, и шапка слишком яркая. Так промучилась я, пока моя Учкту медленно, вслед за другими конями продвигалась к дереву. Люди шутили, пересмеивались, и Согдай тоже шутила и смеялась рядом со мной, – я же ничего не замечала, пока не подъехала вплотную к дереву и не взглянула в глаза Талаю.

– Зачем тебе, царевна, красная нить, у твоей кобылы вон их сколько в хвосте, – улыбнулся он, и Ануй поддержал его:

– Верно, верно, проезжай-ка, царевна, любую тяни да вяжи на плечо. Я вот ей дам, у нее нет, – и он протянул нить Согдай, стоящей за мной. Она залилась довольным румянцем по самые уши.

– Я не собиралась скакать, я вместе с ней, – проговорила она, но я видела, как ей приятно.

– Те, Согдай! – делано ужаснулся Ануй. – Мы с Талаем уже думали отказаться от скачек, увидев, что ты хочешь встать на дорогу. Не видать нам бочонка меда, подумали мы, и сердца наши зарыдали!

Люди вокруг хохотали.

– А что, поскачу! – сказала вдруг Согдай смело. – Западный ветер всегда был мне мил. Я не боюсь перемен. Давай! – и она выхватила у Ануя из рук красную нить под общий смех и повязала ее себе на ногу – на бедро повыше колена, туго перехватив коричневый войлочный чулок. Люди зашумели, кто-то осуждал за бесстыдство, а она смело на всех поглядела и отъехала в сторону – гордая, дерзкая, красивая не нашей красотой, и я думала тогда: откуда только взялось это в тихой девочке, неужели от внимания молодого воина очнулась она?

Такой она и запомнилась мне: с бешеными глазами, с красным шнурком на ноге, на каурой длинноногой кобыле, с развевающимися по ветру черными косами, в распахнутой гнедой шубке, веселая, разудалая. Такой шла она впереди всех на последнем круге, неуловимая, как западный ветер, сама ветром ставшая. Хоть и соперницей была в тот день она мне, не могла я ею не восхищаться, когда глаза сквозь пелену слез от ветра ловили ее. Хоть и не наших кровей, в тот день была она воплощением нашего духа: неистово мчащаяся дева-воин, прекрасная, юная, ногами впившаяся в бока злой, оскалившейся кобылице. Не могла я подумать, что кто-то не восхитится, а позавидует ей, пришедшей первой, опередившей даже Талая, брата-конника.

Мне же не досталась даже овца. Не помогли нам с Учкту ни уроки, ни добрые наставления, данные вместе с красным шнурком. Три круга подряд была Учкту первой благодаря своим длинным и сильным ногам, а потом как будто ей стало неинтересно – Талай говорил, такое случается с хорошими лошадьми, кому дорога дается легко. Полукровки рвут жилы, а чистокровные идут с ленцой, чуя свою силу, – и отстают. Никак не удавалось мне подогнать Учкту, тут и обошла нас Согдай, а за ней и другие. На неровной дороге интерес вернулся к моей кобыле, но ей уже не хватило дыхания, и на последнем круге, когда мы опять пошли по ровной дороге, не нагнала она уже прежнего. Так и пришли мы с ней после Согдай, Талая – и еще двух конников пустили вперед себя.

Я осадила Учкту, спешилась и отдала мальчишкам, чтобы поводили ее, а сама попала в толпу, окружившую победителей. Люди гудели, точно улей. Никто поверить не мог, что первой пришла Согдай, дочь пленницы, иные кричали, что неверно это и Талай нарочно ей уступил. Я видела их, стоящих в центре круга, но не могла приблизиться. Согдай гордо и весело озиралась на всех, раскрасневшись, а Талай улыбался спокойно и не отвечал людям. Я видела по его лицу, выражение которого научилась читать, как лицо брата, что он доволен победой сестры, как если бы это была его собственная победа.

Тут подошел Ануй. Он пришел третьим, как оказалось, – я не видела, люди сказали. Еще сказали рядом со мной, что он надеялся первым быть в этом году. Многие думали о нем заранее как о победителе. Но вдруг появилась Согдай. И Талай показал, что, если б не она, он был бы первым. Мрачно смотрел Ануй, когда шел в круг.

А Согдай радостно на него взглянула, просто, как другу, крикнула звонким голосом:

– Смотри, я пришла первой! Ты рад?

Он не ответил. Подошел, встал с Талаем. Я видела, как переменилась Согдай в лице: будто лошадь на скаку оступилась, вмиг не осталось ни живости, ни радости, все на Ануя поглядывала исподтишка.

А он разглядел меня в толпе и сказал неожиданно громко, чтобы все слышали, хотя обращался к Талаю:

– Ошибся ты, конник, не ту деву вперед себя пустил. Царевна-то вон стоит. Что же делать теперь будешь? Не достанутся тебе царские милости.

Все примолкли и стали оборачиваться на меня. Шепот пошел: люди из нашего стана соседям рассказывали, что всю весну Талай выезжал мою лошадь. Я ощутила, как вспыхнуло лицо, и громко крикнула:

– Ты не победу потерял, Ануй, ты себя на дороге оставил! Что случилось с тобой? Дух зависти в тебя вселился!

– Говори, что хочешь, царевна, только были скачки нечестные! – гаркнул Ануй не своим голосом, охваченный злобой. Люди тут же закричали. Кто за Ануя был, кто за Талая, кто и верил Согдай, но таких мало было, – все кричали, пытаясь дело решить. Будто безумие охватило головы. Согдай стояла, едва сдерживая слезы, я хотела подойти к ней, но люди задвигались, заволновались и не пускали меня. Ануй что-то выкрикивал, продолжая их разжигать, а Талай молчал – почему он молчит, не говорит ни слова в свою защиту, я не могла понять. Мне казалось в тот миг, что бело-синяя высь обрушится вот-вот на всех нас.

Спас дело Санталай, тоже оказавшийся в толпе. Как мальчишка, вскарабкался он на дерево и крикнул так, что перекрыл все другие голоса. Это была единственная здравая мысль:

– Пусть судит царь!

И все подхватили: «Да! Пусть судит царь! Царь пусть судит!» – закричали вокруг, будто это и была та истина, которой добивался каждый. В едином порыве все двинулись к царскому месту и повлекли троих победителей.

Я не видела, что было дальше, но мне рассказывали. Люди волной накатили на холм, где отец награждал победителей, и, отхлынув, оставили Согдай, Талая и Ануя. Кто-то передал спор, все зашумели, но отец удержал их:

– Отчего вы не верите глазам? – спросил он. – Разве не могла эта дева прийти первой? Или вас смущает ее кровь?

Люди примолкли: не думали до того, что не верят глазам. Но кто-то из защитников Ануя крикнул, что тот должен был одержать победу: он всегда считался вторым конником за Талаем.

– Бело-Синий по-своему решает, – сказал отец. – Меня там не было, но не вижу, почему не верить людям, все видевшим. Кто пришел первым? – спросил отец.

И люди отозвались глухим хором:

– Согдай, дочь Атиссы.

– Кто за ней? – спросил отец, и люди откликнулись:

– Талай, сын Осварая.

– Кто пришел третьим?

– Ануй, сын Свирга, царь, – сказали все.

– Я не вижу оснований не верить вам, люди, – сказал на это отец. – Если не верит вам Ануй, пусть скажет, какова причина.

– Талай хотел победы деве, – сказал тогда Ануй, – но не этой, а твоей дочери, царь. Все знали то, когда готовил он ее к скачкам. Но лошадь Ал-Аштары сбила шаг, и тогда он уступил сестре. Это нечестно, царь. Пусть Талай считается первым, но не Согдай.

И тогда отец спросил Талая, верно ли это, правда ли, что он был готов уступить кому-то, а не честно вести игру. Талай ответил: нет. И сказал, что желал мне победы как своей ученице, но, раз лошадь сестры оказалась легче, в том счастье сестры. Так он ответил моему отцу, я не была при этом, люди рассказывали.

И отец сказал Аную:

– Я вижу, ты имеешь что-то в сердце против этой девы. Победа любого другого была бы милее тебе, чем ее. У меня нет оснований не верить людям: победа за Согдай. Но я не хочу оставлять розными сердца вас троих, долго еще кочевать вам в одном стане. Поэтому пусть вас судит Бело-Синий. Становитесь на ровную дорогу и идите три круга. Кто будет первым, тот прав.

– Я не ищу победы, царь, – сказал Талай на это. – Позволь мне уйти.

– Нет, – ответил отец. – Бело-Синий связал вас троих в один узел. Скачите вместе, и пусть будет ясно решение Бело-Синего.

И они втроем вернулись на ровную дорогу и поскакали снова. Талай и Согдай пришли вместе. Лошадь Ануя споткнулась на третьем круге, не донеся до конца, и он чуть не убился. Так рассудил Бело-Синий, и отец оставил победу за Согдай.

Я не видела этого. Другая забота тяготила меня в тот миг: Очи. Как хлынули люди к царю, оглянулась я – и увидела летящего к лесу всадника. По масти ли лошади или по посадке узнала Очи, но все во мне обмерло: я поняла, что она сделала выбор и уходит.

Что случилось со мной в тот миг, не описать. Все сомнения и раздумья, могу ли я вмешиваться в жизнь своих дев, влиять на их выбор, – все оставило меня тут же, и я испытала боль, будто умирает моя сестра. Мне показалось, я даже вскрикнула. Не задумываясь, бросилась к Учкту и помчалась за Очи следом.

Вот когда настоящие скачки для нас настали! Как умоляла я Учкту, как просила и понукала, плеткой ударила ее – и словно птица она летела, ни лености, ни спеси в ней не было. Чуяла она не хуже меня, что свершиться может дурное. Или же это я, как лошадь, как зверь чуяла, хотя умом и не понимала: что? Откуда страх во мне? Очи сама владеет своей жизнью, ее не остановить. Но об этом не думала я, летела вперед.

Те, куда там! Я поляной – Очи уже в поле, я полем – она холмами, я холмами – она уже скрылась в лесу. Пустилась и я в лес, на ровной дороге Учкту моя так сократила разрыв между нами, что красную накладку горита видела я отчетливо на бедре у Очи. Кричала ей – она не слышала или не хотела слышать.

Попав в лес, трудно было не умерить шага, но Учкту старалась. Гнедая куртка моей Очи все мелькали передо мной в голом прозрачном лесу. Снова я ей кричала – не обернулась она.

А потом скрылась. Был овраг, еще полный снега, был каменистый откос, где древние мшистые камни торчали из прелой листвы, точно лысые, пегие стариковские черепа. Все видела я ее, но вдруг – исчезла. Я продолжала скакать вперед, но не чуяла, куда свернула она. Лес этот я не знала. Где охотничий домик Зонара, не знала тоже. Может, совсем рядом тот кедрач, о котором он говорил. Думая так, ехала вперед, только все тише, тише и наконец остановилась. Спешилась. Стояла и слушала лес. Птица пиликала трель прямо над моей головой. Упрямо затрещал поодаль дятел. В ветвях зашумело, скатилось, застрекотало, потом порхнуло – белка сцепилась с сорокой. Учкту тяжело, потно дышала, вздувая бока. Все жило своей жизнью, а Очи рядом не было. Я села под дерево и заплакала.

И притупилось тогда сильнейшее предчувствие беды, оглушившее меня в первый миг. Всегда так: когда ясно, что уже ничего не изменишь, сердце становится холодным.

Глава 17
Танец Луны

Когда истекли слезы, я стала утешать себя тем, что не все девы покинули меня. Потом вспомнила, что с закатом придут воины Луноликой, будут плясать свой танец, я хотела видеть его, а солнце уже клонилось, и воздух серел. Я вскочила на лошадь и шагом тронулась назад, предоставив Учкту самой находить дорогу.

Солнце почти закатилось, когда я въезжала в долину. Уже наградили победителей игр, уже прошла общая трапеза, когда на войлоках, длинных точно полы шуб великанов, ставят угощение посреди поляны. Люди разбредались к кострам. Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья: радостные лица, голоса, смех, музыка, тихое теплое счастье были сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело. Глаза у всех блистали, лица горели весной – а я была холодной. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно – хорошо, но не могла разделить с людьми их радость.

И вот, когда я медленно проезжала по поляне, вереница огней потянулась из леса, а потом, как далекий гром, долетели до меня тяжелые, мрачные удары Белого бубна: умм, умм, умм. Все во мне обмерло: это шли на танец новой весны Луноликой матери девы.

Они шли из леса к центру поляны, и люди, заслышав бубен, бросили все, потянулись и скоро создали им живую дорогу, по которой, как блистающая огнями змея, потекло шествие дев. Он шли неспешно, в руках их горели факелы, одеты они были в длинные и широкие черные шубы, неподъемные черные шубы с высокими во́ротами, поднятыми до самых глаз. Точно каменные изваяния, одинаковые, широкоплечие, шли они. На головах их были высокие красные колпаки с узкими полями, такие же высокие, как парики, которые носят замужние женщины. Но девы Луноликой – вечные девы, и их красные колпаки – символ избранности между жен.

Они шли парами друг за другом, и ритмом бубнов поменьше и звоном сопровождали свои шаги. Две девы, начинающая и замыкающая, трубили в большие рога, и высокие, глубокие вздохи поражали долину. Но над всем этим гудел Белый бубен – огромный, гладкий до блеска и сам будто источающий свет. Его делали каждый год заново из шкуры яка, прошлогодней жертвы. Бубен везли на низкой тележке, он стоял, закрепленный в раме из прутьев, и две девы по очереди ударяли в него, рождая гул: гхум, бумм, думмм. Тележку вез черный козел с рогами, оплетенными красным войлоком, с золотыми ветвями на них – они качались при каждом шаге, точно крона дерева. Между рогов висело золотое солнце. Привыкший к празднику, козел ступал спокойно и гордо, и люди понимали: вот новая весна рождается из земли, как и Солнце-олень некогда из земли народился.

Девы медленно проходили поляну, и люди стягивались за ними в молчании. Вот достигли они жертвенного камня и выстроились месяцем, установив бубен в центре. На какой-то миг все застыло, и стало тихо, как долгой ночью, но вдруг обрушилось неистовой и громкой музыкой: казалось, загремели и загудели все инструменты, которые делал когда-либо наш люд. Но уже через миг из этого хаоса явился стройный и быстрый ритм, а с краев полумесяца ринулись две обнаженные девы с мечами наголо.

Стройные, сильные, с расписанными боевой краской лицами и грудями, с вьющимися волосами, они рождались вдруг из громоздких черных глыб, какими пришли сюда. Они врывались в круг и танцевали с оружием, с мечами, луком и стрелой, взмывали в воздух, затевали бой, потом отскакивали и становились в ряд, давая место другим, – все происходило так быстро, что люди не успевали заметить, как были сброшены шубы, как из черных теней являлись живые воины с серебряными поясами посвященных на бедрах. А я не успевала различить их лиц – я все пыталась узнать хоть кого-то, кого видела в чертоге. Но чем дольше шел танец, тем сильнее стучала кровь у меня в голове, и я поняла, отчего не могла разделить общее веселье, – я уже ощущала себя девой, посвященной Луноликой, уже была с ними. И, поняв это, соскользнула с Учкту и стала протискиваться ближе.

Люди пропускали меня: все думали, что я иду к отцу и брату, те сидели в открытой кибитке сразу за кругом дев, наблюдая танец. Но я достигла центра и села на землю, как делали дети. Теперь девы пролетали надо мной, но и тогда не могла я их узнать. Будто огнем полыхнуло на меня от их танца, от грома музыки с резкими вскриками флейт, и я поняла впервые то, что всегда говорила Камка: этим танцем девы делятся с людом силой, что хранят в чертоге.

Музыка сменилась, и вдруг откуда-то выехала белая, гладкая и прекрасная, как Луна, дева на белом коне в маске оленя и красной попоне. Она стала танцевать, а остальные принялись петь – без слов, то поднимая голос, то опуская, то замолкая, взвизгивая, вытягивая, выкрикивая, то монотонно затягивая просто: мммм. А дева показывала чудеса на своем коне: на небольшом пространстве круга она пускала его вскачь, резко останавливала, поднимала на дыбы, заставляла опуститься на колени, сама при этом откидывалась спиной на круп. Она поднималась в рост и прыгала на его спине, танцевала, и конь танцевал с ней вместе, ступая красиво, мелко, так что и не заметишь его шагов, то подпрыгивая, высоко поднимая ноги, отставив хвост и выгнув шею. Дева была непостоянна, как вода, что не умеет хранить форму, конь же был послушен, словно глина, любую форму готовая принять. У меня перехватило дыхание. Мне казалось, что я узнала Таргатай, но возможно, мне только хотелось так думать.

Когда нагая всадница скрылась, музыка смолкла и родилась заново единым высоким звуком флейты. Он тянулся долго, как тихий сон, а девы вынесли и расстелили на землю, взрытую конем, большой черный войлок, а сверху покрыли его прозрачным пурпурным шелком – он трепетал, как живой огонь, пока несли его. Только тут я заметила, что западный ветер стих, подняла глаза к небу: оно было чисто и звездно. Люди стояли сзади живой черной стеной, и я ощутила на миг себя не человеком, а всей этой глыбой, скалой люда, уходящей корнями в землю, а головой подпирающей бело-синюю высь.

Начались последние танцы – танцы смерти и воскрешения. Камка говорила нам, что девы всякий раз заново посвящают себя Луне, совершая обряд. Под тихую задумчивую мелодию флейты, под мерный, как дыхание земли, голос Белого бубна, выходили они одна за другой с мечом в руках, танцевали, а потом пронзали себя. Ни боли, ни страдания не отражали их лица в боевой раскраске. Глаза оставались спокойны и обращены к небу. Я сидела близко, я видела эти глаза. Ни звука не издавали они, извлекая из себя меч, ни капли крови не было на нем. Передавая его следующей, они занимали свои места.

В этот момент меня словно не стало. Я смотрела на них, сменяющих друг друга, и видела предков, оставивших себя в сражениях, ушедших в бело-синюю высь в бою. Лучшей доли для воина нет. Потом я увидела тень, падающую от дев на жертвенный камень за ними, и мне показалось, что это рисунок, а девы лишь затем сменяют друг друга, чтобы слиться с ним, стать тем единственным Воином, который живет во всех нас. И даже их нагота была в тот момент не той потаенной красой, что отличает одну женщину от другой и которую поэтому надо скрывать, но чем-то общим – будто бы явленным прекрасным и сильным телом этого Воина. И это так поразило меня, что больше всего на свете мне захотелось быть с ними, подняться и сделать так, как они.

Но вот вышла последняя, и я отвлеклась от мыслей. Она станцевала, потом застыла и занесла меч – как все, строгая и красивая. В этот момент неожиданное движение поднялось среди людей, будто кто-то пробивался к кругу. Дева пронзила себя мечом, как и все, устремив себя к Луноликой, и тут раздался крик из темной скалы людей – вздох ужаса и одно слово: «Дочка!»

Дева извлекла меч. В свете костра мне почудилась темная кровь на его острие. Люди подались прочь, будто ограждаясь от беды. Дева опустила глаза на толпу, и я узнала ее – я видела ее в чертоге. Взгляд у нее был странный. В глубине людской глыбы рыдала женщина, голос отдалялся, и толпа смыкалась, заглушая его, я поняла, что ее увлекают прочь.

Дева повернулась, отошла к Белому бубну, положила меч возле него, поднося жизни и смерти всех воинов Луне, и вернулась на свое место, в конец полукруга. Музыка смолкла, потом снова началось равномерное бормотание бубна: гхум, бум, дум, – и девы, став опять каменными изваяниями, двинулись обратно. Люди расступались перед ними и смыкались позади, будто те шли в воде.

Однако в середине поляны толпа стала редеть. Все потянулись к своим кострам, одна я еще шла следом. Когда костры остались позади, я увидела, как последняя вдруг качнулась и осела на землю. Те, что были при бубне, подбежали к ней и быстро положили на повозку. Я хотела кинуться им помочь, но одна из них так глянула на меня, что я остановилась и не сделала ни движения. Они пошли дальше, возобновив ритм. Красный колпак положили на деву сверху, будто перечеркнули черный камень. Я повернулась и побрела к кострам, почти ничего не соображая.

Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то загромыхало, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили, дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло и ничего не обрушилось. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мелькнула мысль, что так уходит в бело-синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников спокойно сказал:

– Лавина сошла в ущелье. Снег.

И люди тут же разнесли: «Снег… Снег…»

И кто-то опять сказал:

– Будьте спокойны, люди, не страшно. Наших охотников не оставалось в горах.