Текст книги "Кадын"

Глава 18
Возвращение охотника

Вечер стал тяжел для меня, праздник больше не радовал. Со смутным сердцем, не понимая, зачем я здесь, шла я мимо костров. Тяжесть легла в груди, как предчувствие. Предчувствием это и было, только я не знала еще о том, думая, что гибелью девы смущено мое сердце.

Ноги сами вынесли к большому костру, вкруг которого собралось много людей. Среди юношей различила я Санталая, и он замахал, чтоб шла к нему. Я приблизилась и села рядом. Юноши расступились, мне дали чашу с водой для мытья рук, налили жирной молочной похлебки. Я озиралась, не понимая, где нахожусь. Мне непонятно было, как могут люди просто сидеть и есть, когда такое случилось среди дев Луноликой.

– Что ты, сестренка? – спросил Санталай и крепко обнял меня за плечи. – Как неживая. Или замерзла? Грейся. Сейчас сказитель споет, порадует сердце!

Возле огня и правда сидел сказитель, тихонько перебирая струны нуна-арфы, готовился звать духов. Это был человек средних лет, охотник по знакам на шапке. Седина испещряла темные волосы, выбивавшиеся из-под нее, но мужчина еще выглядел сильным, и глаза его оставались юными. К нему сразу теплом наполнилось мое сердце. Его глаза, лицо и голос – все приковало мой потрясенный ум.

А когда он запел – я утонула в долгом, полном событий сказе об охотнике, не вернувшемся домой. Три года жил он пленником у Девы-Озерницы, младшей дочери далекого сурового Перевала. Полюбив, не пускала она его с гор, и только молодая жена, обратившись кукушкой, сумела вызволить мужа… Слова текли, переплетаясь со звуками арфы, история баюкала, я сидела, не помня себя, и не чуяла, как слезы текут у меня по щекам.

Но под звуки сказа беда пробивалась.

Говорить вокруг стали люди, шептаться, на меня указывали:

– Вот вождь их… Те, как устроились. Всегда говорили про них такое. Только раньше как-то втихаря…

Точно пчелиное гудение были эти слова. Я не слышала, только чувствовала – глядят на меня недобро, обернусь – отводят глаза. Как зуд раздражать это меня стало.

– Понять их можно… Девки молодые, всем же хочется…

– Раз уж и озерных дев на наших охотников тянет, от простых-то чего и ждать.

И приглушенно хихикали. Я опять обернусь – отворачиваются, улыбки в рукава, но глазами лукавыми сверлят. Меня это выводило из себя, но сказ далее шел, и я не хотела ни слова терять.

– Всю зиму на сборах просидели.

– Перед постом отъедались…

– Ладно бы сидели как все. Но эта-то, эта! И смелости откуда набралась столько?

– У нее мать – чужачка. И верно говорят: у них кровь блудливая.

Тут меня обожгло как плеткой. Вмиг обернулась, не успели отвернуться девы, виновато потупились, друг от друга попытались отсесть. А я, хоть и не взяла еще в толк, о чем они судачат, но почуяла гадкое. Еле досидела до конца, а у самой сердце в висках стучало, и ныло внутри: Согдай, Согдай! Глазами отыскивала – вдруг тут, не о ней разговор! – но не было ее.

Но вот в последний раз ударил сказитель по струнам, я тут же обернулась к сплетницам – но ни одной уже не было. И тут меня позвали:

– Ал-Аштара! – Меж людей проталкивался Талай. – Царевна! – сказал он и, схватив меня за локоть, повлек из толпы. – Беда, царевна. С Согдай беда.

«Вот оно», – поняла я. Лицо у него было горькое и взволнованное, каким я его никогда еще не видала.

– Упала? Убилась? – посыпались из меня вопросы, но будто против воли, внутри все твердило: не то, не то!

– Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… что у них было… – Он словно мял слова во рту, не решаясь произнести, и просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой. – Что он с сестрой не раз лежал, и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорит: кому, как не ему, знать, какая она наездница и какая сила у нее в ногах. И уже многим успел о том рассказать.

Сердце у меня упало. Я поняла, о чем шушукались люди. И единственный путь для Согдай поняла в тот же миг, чтобы не принести позора в чертог Луноликой.

– Что она сейчас? – Голос мой мне самой показался слишком холодным. Талай отпустил мою руку и отступил на шаг, вглядываясь в меня, точно в незнакомку.

– Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты не можешь верить, это клевета, царевна! – заговорил он быстро.

– Ануй потерял сегодня честь, а Согдай – долю. Что она сейчас?

– Лежит в моем шатре. Ее мать с младшими в стане, она у меня живет. Я могу провести тебя. Я связал ее, царевна. Она хотела себя убить. Говорит, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

– Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет. Передай, что буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно – впервые смотрел как на властелина, а не на девочку. С недоумением, горько.

– Поверь, Талай, это все, что я могу для нее сделать. – Я хотела сказать это мягче. Но вышло плохо. Я сама не знала, как себя в тот миг вести.

– Ты не пойдешь к ней, царевна? Ты можешь сказать это ей сама.

– Нет. Я не смогу сказать ей этого, ты сделаешь лучше. Она не просила тебя что-то мне передать?

Он молча мотнул головой.

– Не думал я, что ты поверишь, царевна, – сказал он горько.

– Я не верю, Талай. Можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, и я не могу привести ее за нами в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди разошлись, сказителя тоже не было. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

– Наверное, ты права, царевна. Завтра пойду к царю, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Я понимала, что больше нам не о чем говорить, но хотела побыть с ним еще. Мы стояли в темноте, не глядя друг на друга, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и больше, верно, не увидимся. Однако все, что я чувствовала в тот момент, – только горе от потери доброй Согдай. Мне вспомнились наши с ней вечера, теплая, тихая дружба и ощущение тайны, что нас объединила, – и только тут сумела я понять, что это была за тайна: глубинное чувство любви мы носили с ней вместе. Моя любовь к ее брату на нее саму падала как отсвет. А ее любовь к Аную была – догадалась я, хотя не смогла бы понять как, но все – и разговоры ее, и намеки, и смущение – говорило за то. И если Ануй знал это, догадывался, тем больнее и горше должно быть моей Согдайке его предательство.

Я подумала так – и хотела пойти к ней, утешить, уже потянулась было к Талаю, чтобы сказать: «Проводи к сестре», – но встретила его глаза в темноте, такие знакомые, и отшатнулась. Словно со стороны увидала нас: а вдруг догадался бы кто о чувстве, что скрывала я даже от себя? Нет, прячь, прячь ото всех хвост, лиса! Без того много толков про мою у него учебу. Уж лучше мне не видеть его вовсе, уж лучше не появляться на людях с ним!

– Ты передашь сестре? – только и смогла я вымолвить. Он кивнул. – Прощай же. – Я развернулась и бегом пустилась прочь.

Долг, доля да совесть – стучало в висках, и слезы закипали на глазах. Долг, доля да совесть – все, что у меня есть. Я воин Луноликой. Не дева. Не человек.

Грудь схватывало болью.

Но мне тот праздник еще не все преподнес подарки. Задыхаясь, пытаясь удержать горячие слезы, со смущенным сердцем и дурной головой бежала я в темноте. Ноги вынесли к царскому шатру. У костра сидели люди из нашего стана. Еще издали я узнала голос Ильдазы. Она смеялась и шутила. Ак-Дирьи отвечала ей, а другие хохотали.

– И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве спускаться в стан, на парней хоть бы издали посмотреть? – громко и весело говорила Ильдаза. – Наверное, разрешают, иначе с чего бы охотники складывали сказки про Лесную Деву, что зимой их преследует, – и во сне, и наяву? Верно, и мы с тобой, подруга, будем так, по деревьям, из-за камней на охотников охотиться.

Новая волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг стала изображать, как выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко выделялась при свете костра, было так серьезно и в то же время так смешно, что напомнило мне Ануя в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.

Ильдаза, как увидала меня, в лице изменилась. Люди потом говорили, что была я бледна, будто встретила ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», – после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов в памяти не осталось – очень хотела их позабыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть на людскую злобу, зависть – все это в слова я тогда вложила.

Ильдаза сперва смотрела на меня растерянно, а потом ее лицо стало каменным. Она заговорила, когда я замолчала. Мне стыдно вспоминать о той ссоре. Никогда прежде и никогда после не вела я себя так. Люди, бывшие у костра, стали тихонько уходить, чтоб на них не попало наше зло.

Все кончилось тем, что Ильдаза сказала, глядя мне в глаза:

– Может, Согдай и не повезло, но я рада за нее, что ты ее отлучила. А я сама ухожу. Мне нечего делать там, где я быть не хочу, с вождем, которого над собой не желаю.

От этих слов меня как подрубили. Не думала я, что так все кончится. Как будто после злобы возможен мир. Как будто после ссоры возможна дружба. Тут только, остыв, я взглянула на все как бы сверху и ужаснулась. Я теряла людей, они покидали меня, как дерево осенью покидают желтые листья. Я почуяла, что вот-вот зарыдаю и, отвернувшись, сказала глухо:

– Уходи.

Она не двинулась с места. Так странен и жуток был переход от крика к тишине, что все смотрели на нас, не сводя глаз, – я чувствовала это всем телом.

– Иди. Я тебя отпускаю, – повторила я и услышала, как она уходит. Никто не пошел за ней следом. Никто не сказал ни слова. Я видела, как рушится весь мой путь, и земля гуляла у меня под ногами.

Обернувшись, я увидела Ак-Дирьи. Испуганная сидела она, и лицо ее было и нелепо, и смешно в краске, игравшей в бликах огня. Ее вид задел меня – те! Что это за воин? С ней ли идти мне на кручу?! Злость плеснула. Я чуяла, что вот-вот сорвусь, но крик, что покинул меня, был полон слезами:

– Что же ты смотришь? Тоже хочешь уйти? Так я не держу!

Но она так отчаянно замотала головой, что мне стало ее жалко. Я прикусила язык и тут услышала, что кто-то подходит к нам.

Двое – юноша и дева – выходили из ночи. Юноша вел коня. Шаг девы был слаб. Как духи, робко приближались они. И только когда были уже так близко, что упал на них свет костра, с удивлением узнала я Очи и Санталая. Брат остался с конем поодаль, а Очи медленно, будто опоенная тяжелым дымом, прошла мимо, не взглянув на меня, и остановилась перед Антулой. Тут в свете огня я поняла, что стряслась беда: и одежда была на Очи грязная и рваная, и весь ее вид, вся фигура была такая, будто она только что избежала смерти.

Антула ни жива ни мертва сидела, глаз не поднимала, на лице ее был испуг, но силилась она губы скривить в презрении. А Очи протянула ей что-то из-за пазухи и сказала:

– Духи простили тебя, Антула. Ты теперь верно вдова. Они показали кости твоего мужа. За это они забрали лучшего охотника. Вместе, в одном ущелье лежат они теперь.

Антула подняла глаза, бросила взгляд на то, что принесла Очи, и вдруг взвыла не своим голосом:

– Убийца!

Она хотела ударить Очи, но та легко оттолкнула ее, а вдова упала навзничь, будто ее бросили, и заревела, и забилась, словно по мужу.

– Люди, это убийца! Убийца! – верещала она. – Она убила Зонара!

Все разом охнули. Кто-то из женщин постарше попытался поднять Антулу на ноги, другие же с любопытством и страхом потянулись к тому, что принесла Очи. Это был обломок накладки горита с обрывками войлока. На нем виднелись знаки рода мужа Антулы. Очи могла их запомнить, бывая в доме вдовы.

Она же, не глядя больше на Антулу, не обращая внимания на ее слова, подошла ко мне и посмотрела устало – иных чувств у нее на лице не было.

– А ведь он был прав, – сказала тихо и так, будто продолжала прерванный разговор. – Хоть к дальним стоянкам откочуй, доля тебя настигнет. Теперь буду помнить навеки.

Я не сразу взяла в толк, о чем она. И испугалась, как истончился дух Очи, не потеряет ли она рассудок. Хотела сказать ей что-то, но она перебила:

– К Камке уходить на рассвете. Я сделала сегодня большой путь. Укажи наш шатер, мне надо поспать.

Я показала шатер отца. Она пошла было к нему, но вспомнила, вернулась к коню и отцепила от седла горит. Пошла снова, но остановилась возле меня.

– Смотри, какие мне подарки на праздник, – сказала с болезненной усмешкой. – Это я выиграла в стрельбе (указала на связку новых стрел), а это мне лучший охотник вместе с жизнью отдал, – и показала горит. Я могла не рассматривать его, и так знала, что увижу там знаки Зонара. На том она и ушла.

– Я встретил ее на краю поляны, – послышался за спиной голос Санталая. Обычно беззаботный, даже он был подавлен и тих. – Она спросила, где Антула. Я помнил, что видел ее здесь, и привел. – Он помолчал. – Вот ведь как вышло, – прибавил потом.

Мы остались вдвоем у огня. Все произошедшее в этот день опустошило меня. Ни мыслей, ни чувств не осталось.

– Вы уйдете завтра? – спросил Санталай. Я кивнула. – Поспи, сестренка. – Я кивнула опять. Он не знает и половины того, что случилось сегодня, подумала я. Он счастлив. – Я поставлю ее коня и тоже приду в шатер.

– Хорошо, хорошо, – согласилась я. – Иди, брат. Если не увидимся больше, прощай.

– Прощай, – ответил он просто и ушел за шатер к коновязи. А я, оставшись одна, побрела куда-то мимо шатров, мимо догорающих костров, обходя редких людей, тоже сонных и странных, как я.

Я шла без цели и даже как будто не понимала, что иду. Говорят, иногда люди спят на ходу, возможно, я тоже спала. Я спала, проходя поляну – от жертвенного камня до места скачек. Я спала, а в долину спустился туман, скрыл черные стволы деревьев, увлажнил землю, посеребрил прошлогоднюю мертвую траву. Света еще не было, но от тумана казалось, будто все заволокло призрачным светом. Я брела по поляне в тумане по колено, мой ээ-царь шел за мной следом, а я сама была бесчувственна и, казалось, прозрачна, как ээ. Солнцерог готов был подняться из-за горизонта, туман забелел ярче. Я слышала, как просыпаются люди, готовят коней, собирают шатры, хотят сниматься. В кочевье поедут, думала я, и мечталось мне тоже сняться, оставить все, забыть, качаться в седле, слушать скрип кибиток и длить, длить дорогу к заветной, небывалой Золотой реке. А только есть ли она, есть ли…

– Э, кто тут есть? – окликнули меня из тумана, и я пошла на голос. Там горел костер, рядом была семья – двое молодых охотников, зевая и поправляя шапки, готовили коней, двое мальчишек крутились у огня, возле которого сидел их отец. Он-то и окликнул меня. – Что ходишь, дева? А, ты замерзла! Садись сюда. Шеш, играть вздумали! – прикрикнул он на боровшихся мальчишек. – Несите воину шубу, совсем окоченела.

Я опустилась перед огнем, приветствовала его и протянула руки. Тепло обожгло, но не согрело. Я замерзла так, что не чуяла тела.

Мальчишки вылетели из шатра с большущей охотничьей шубой. Вслед за ними в открытый полог выглянул было мальчик постарше, с бледным строгим лицом и невыспавшимися глазами, посмотрел на отца и тут же скрылся.

– Что вы делаете? – спросила я, согревшись. Я замечала теперь, что все движения вокруг не случайны: мальчишки то и дело носили в шатер вещи, подбегали к отцу, шептали что-то на ухо и вновь бежали обратно. – Какая большая у вас семья, приятно глянуть. – Охотник был рад похвале. Он еще был не стар.

– Не все сыновья мои, – сказал, показывая на одного старшего и одного меньшого мальчика, – вот брата дети. Другие мои, да малец еще с женой в стане остался. Мы с братом на пастьбу уходим, а жен оставляем, работать, видишь, есть кому. Среднего моего собираем. К Камке пойдет.

– К Камке? – удивилась я.

– Да. Весеннее посвящение, мальчишек всегда с праздника забирают.

Я забыла об этом. Охотник стал рассказывать о себе. Я слушала, мальчишки бегали, старшие приготовили коня и ушли в шатер. Эта легкая суета, чужая, простая и ясная жизнь, светлый голос охотника – все было мне мило, все освежало, точно вода из ручья. Я сидела тихо и радовалась им.

Туман поредел, солнце поднималось, как вдруг с опушки послышалось странное пение. На окраине показалась процессия: несколько человек тащили повозку на двух колесах, в которой кто-то сидел. Коней вели сзади, без всадников. Все одеты были не по-нашему, и пение долетало чужое. Я не узнавала шествия.

– Что там? – спросила я, а охотник вдруг помрачнел и сплюнул.

– Тьфу, пронеси мимо. Не хватало их мальчишке перед дорогой. Это бурые лэмо кукол хоронят. Повернется же у людей в головах, чего только не делают. Ты, дева, удачу парнишке в посвящении насулила, а эти ничего хорошего не принесут, не знаю теперь, чему и верить. Пойду, огорожу его, – сказал он и ушел в шатер.

Я никогда до того не слыхала про лэмо. Первый раз столкнулась с ними, и предчувствие не шевельнулось во мне, так опустошена я была за ночь. Продолжала сидеть и мирно улыбаться, глядя вокруг. Рядом мальчишки ковыряли сажу со стенок котла и пальцами рисовали друг другу усы, о чем-то возбужденно шепчась. Мне стало смешно.

– Что вы делаете? – спросила я. Они посмотрели на меня недоверчиво и переглянулись, не зная, можно ли мне ответить.

– Хотим попасть на посвящение, – сказал один наконец.

– Вы же еще малы!

– А для того усы и рисуем, – сказал было он, но второй на него шикнул и ответил серьезно:

– Говорят, Камка не всегда замечает, берет тех, кто пришел. Мальчишки из соседнего стана так проходили.

– А если не выдержите испытание? Это же непросто.

– Мы сильные уже, – заверили оба. – Нам все так и говорят: хоть завтра посвящайся.

Я не выдержала и рассмеялась, но тут же исправилась и сказала, что так все и есть.

– Да зачем вам так рано? Разве плохо быть детьми? Взрослые трудятся много, о разном таком думают, о чем дети и не знают.

– А надо мной все смеются, что маленький, – сказал мальчик. – Вот я к Камке пойду, и он всем скажет, что я уже взрослый, большой и сильный.

– Кто – он – скажет?

Мальчик замялся. Они переглянулись. Потом пошептались. Потом второй, чуть постарше, сказал мне серьезно и даже строго:

– Женщинам нельзя говорить. Но тебе скажем, потому что ты – воин. Только обещай молчать.

Я кивнула со всей серьезностью. Тогда они оставили котел, подошли ко мне вплотную и, приблизив свои чумазые усатые мордочки, прошептали:

– Камка на самом деле не камка. Это только девчонкам так говорят, чтобы не трусили. А камки на самом деле никакой нет.

– А кто есть? – спросила я тоже шепотом.

– Это самый великий воин. Он – Кам.

Я кивнула, пряча улыбку, и светлая радость озарила меня. Солнцерог поднялся над небом, и в какой-то прозрачной слабости я поняла, что сейчас, вот уже скоро, я покину людей и вновь возвращусь на кручу к своей радостной доле.

Глава 20
Луковица

Много позже я узнала, как погиб Зонар: ээ-борзы забрали его, когда в долине появилась Очи. Столь велика была его страсть и, верно, огромна радость, когда он увидел ее, что духи спустили лавину, и она погребла охотника – его землянка была под склоном. Очи видела это, но не успела ничего сделать. Она искала, но духи открыли ей только горит и лук Зонара, а позже – останки мужа Антулы. Снег вынес их откуда-то сверху, где он погиб. Это была шутка ээ-борзы. Очи расскажет мне все это только однажды и запретит вспоминать. На горит Зонара поставит свою накладку. Лук, прекрасный лук лучшего охотника, будет при ней всю жизнь.

Ильдаза жива и ныне, путь ее к Бело-Синему еще долог. В ту же осень она вышла замуж. Ее муж был менялой на осенних ярмарках, он получал шелк за то, что находили его старшие сыновья в земле, – краски и камни. Ильдаза стала ему второй женой и, говорили, была счастлива, живя в богатой семье. Войны избегла она, а после я сама спасла ее от смерти. Ильдазу бережет Бело-Синий.

Согдай тоже вышла замуж: я сдержала обещание и успела попросить отца о муже для нее. Уже через луну ее выдали за хорошего, вдового, немолодого воина. Отец рассказывал, что этот человек имел много скота и большие табуны, с которыми кочевал вместе с сыновьями и их семьями. Его шатру нужна была хозяйка. Он с радостью взял в жены деву, победившую на скачках, а мой отец дал за ней приданое – хорошего жеребца-полукровку. В станах они не жили, только на праздник спускались с дальних кочевий, и дурная слава не увязалась за Согдай на продутые ветрами степные склоны. Я думаю, она была счастлива покинуть всех и жить среди табунов. Я увидела ее снова только через несколько лет, за миг до ее воинской кончины.

Талай бился с Ануем. Они бились на клинках, оба жестоко ранили друг друга, но не смогли убить. Отец остановил бой, присудил Аную переселиться в другой стан и там искать себе охотничьи места, какие позволят местные охотники.

Только все это было уже без меня. Мы же втроем сразу после праздника вернулись на кручу и прожили там все лето, продолжив учение. Сперва жили одни, без Камки, так как она давала посвящение мальчикам. Это были тяжелые, тревожные дни. Как не было дружбы меж нами троими, так розными мы и оставались. Очи после гибели Зонара очень переменилась, как будто на несколько лет старше стала. Молчаливая, замкнутая, целые дни проводила одна в тайге на охоте или в скитаниях со своим ээ. Я ничего ей не говорила, только с грустью, бывало, смотрела на нее вечерами, когда сидела она возле огня, точила свой меч, и лицо ее было резкое, отрешенное, и одна затаенная, но сжигающая ее мысль тлела на дне глаз. Мне казалось, я знала, что это за мысль, к чему с такой страстью стремится она, но даже заговорить об этом не хотела. Помню, однажды она поймала мой взгляд, подняла глаза, усмехнулась невесело и сказала:

– После первого боя меч уже больше не будет сиять. Так ли у вас в станах говорят, царевна?

И я удивилась, что она о том же думала, что и я.

Еще сильнее, чем раньше, невзлюбила она Ак-Дирьи. Они постоянно ругались, и мне стоило огромного труда собрать их вместе для общих занятий. Как избавления от этого гнета ждала я Камку – и боялась ее прихода. Все не могла простить себе отрекшихся дев, мучилась, себя в том виня, и, быть может, от этого пережила тяжелую болезнь на исходе зеленой весны, когда дождями был полон воздух.

Один только раз знало мое тело болезнь, но и того, думала, не переживу. Девы меня выхаживали, а сколько лежала я без памяти, не ведаю. Разных видений была полна моя голова, каких и не осознать, но чаще других мерещился ээ-торзы – красный гриф, обнимающий крыльями наши горы.

Наконец я очнулась – показалось, будто кто-то зовет меня. В пещере было сумрачно, девы спали, костер не горел. Я лежала, глядя на рисунки на сводах, и радость начинала наполнять мое тело – радость здоровья и вернувшихся сил. Но тут снова послышался зов, я поднялась и вышла из пещеры.

Было раннее утро раннего лета. Солнце заливало тайгу теплом и светом, пели птицы, и я стояла, оглушенная яркостью красок, не понимая, когда успел так преобразиться мир. Вот, казалось, только недавно был ясен свет меж деревьями, и лишь зеленый туман укрывал склоны – а уже все шумит, опушились лиственницы, и темные кедры осветились новой хвоей. На скалах цветут цветы, даже колючие кусты покрыты ими – и все это случилось вдруг, как от одного дыхания Бело-Синего.

Но вот третий раз окликнули меня по имени – как будто в голове прозвучало, – я перевела взгляд и увидела Камку у склона. Она строгала ветку, и щепки летели в небольшой, на солнце невидный костер. Я обрадовалась, быстро спустилась и подошла.

– Вернулась? – сказала она, не глядя на меня и продолжая свою работу. Она сказала это, как всегда, строго, но мне показалась радость в ее голосе, и я разулыбалась от того, что заметила, что она мне рада.

– Нет, это ты вернулась! – ответила я. – А я все эти дни здесь была.

– Будешь мне сказки рассказывать, – проворчала Камка. – Все эти дни, пока горело твое тело, я искала тебя по имени, но нигде не находила. В окрестных горах, в дальних горах – ни один ээ не слышал про тебя. Только потом мне донесли, что ээ-торзы Хозяин забрал тебя в свой чертог и там сохранял твою душу, пока болеет тело. Видимо, крепко полюбилась ты ему, – сказала она и подняла глаза. – Только я бы поостереглась такой любви, – добавила после.

Я растерялась и не знала, что отвечать.

– Те, ладно! Что суждено – на коне не объехать. Иди сюда, дева, будем тебе первого Солнцерога на руку сажать!

– Сейчас? – изумилась я, но спорить не стала, сняла куртку с одного плеча и ближе к ней села.

У Камки все оказалось готово: черная краска из сажи и тонкая большая игла. Сначала нарисовала она на запястье кистью ветворогого Солнце-Оленя с закрученными ногами, неясно и грубо, толстым слоем жирной краски, так что я, наблюдая за ее работой, даже расстроилась – некрасив показался мне этот олень. Потом она взяла иглу, дунула на нее, что-то шепнула и вдруг резко и больно уколола в рисунок. Я вскрикнула и отдернула руку. Капелька крови темного цвета выступила из-под краски. Камка расхохоталась, схватила мою руку, притянула с силой и принялась наносить быстрые точные уколы, хотя и не такие уже болезненные.

– Те, царевна, думала, не проснулась еще! – в каком-то веселом бешеном возбуждении, через смех говорила она. – Все как на призрака на меня смотрела. А я вот она, я вернулась. Сейчас первого тебе Солнцерога поселим!

Я молчала, морщась и вымучивая из себя улыбку. Когда спустились из пещеры девы, из месива краски на опухшей руке уже проступал мой первый олень, и его появление из грубого рисунка было как чудо. Красив вышел он: тонкий, стройный, с летящими ногами, острыми копытцами и заломленной черной головкой. Тяжелые рога на спине, из-за бешеного бега кажется, что рогов четыре. На каждой веточке – лепесток огня-солнца. Он же как клюв грифона ээ-торзы. Прекрасный вышел олень.

Так вернулась Камка и снова взялась за наше учение. А в полнолуние повела на лунный утес. Не разводя огонь, мы сели, обернув лица к лесу, и смотрели, как серость поглощает краски гор, как тени выползают из складок мира, в которых проводят весь день.

– Я хочу, чтобы вы мне задавали вопросы, – сказала Камка, когда мы достаточно отдохнули и успокоили ум. – Многое вы уже знаете. А вопрос, заданный вовремя, больше откроет, чем долгая учеба. Сегодня я отвечу на все.

Мы молчали, собирая в головах то, что хотели узнать. Очи была, как всегда, первой.

– Как попасть в мир ээ-борзы? – спросила она то, о чем только и думала.

– Узнать дорогу не сложно, – ответила Камка, ничуть не удивившись. – Но те, кого уносят они, не приходят назад. Ты это знаешь. Легче заставить их выйти самих и служить тебе, чем сойти в мир борзы.

– Расскажи, как это сделать. Расскажи, почему говорят «сойти». В пещеры и трещины в горах я спускалась, но там не было прохода в нижний мир. Где он?

Я вспомнила Желтое море и мост тоньше волоса, на котором зимой между жизнью и смертью висела Согдай. Как холодом обдало меня. Отчего так тянуло Очишку в мир алчных духов, какую власть искала она – того мне до сих пор не понять.

– Мой ответ тебе не понравится, – сказала Камка, помолчав. – Как и многие, ты неверно считаешь, что миры тонких ээ находятся сверху и снизу. Люди по неведению так полагают: под землей, говорят они, сокрыты мрачные миры алчных духов, в средних вместе с нами обитают ээ-тоги, а наверху легкие, как бабочки, парят ээ-тай. Если б было все так просто, не могли бы горняки спускаться в пещеры, не могли бы мы стрелу пустить, не задев ээ-тай, а средние духи с нами бок о бок бы жили, осязаемы. Бело-Синий иначе устроил. Но только камам, царям и Луноликой матери девам знать об этом дано.

Она замолчала неожиданно и не продолжила. Очи, подождав, в нетерпении крикнула:

– Так расскажи!

Но Камка закрыла глаза и сидела молча, будто уснула. Потом поднялась, велела нам развести костер, а сама ушла в пещеру. Мы сделали, как она просила. Очи была в раздражении.

Камка вернулась нескоро, уже совсем стемнело, и костер успел прогореть. Она была в своем боевом облачении. Волосы скрывали лицо. Приветствовав огонь, она села, подогнув полу куртки, и стала тихонько ударять оленьей костью по небольшому бубну, поставив его ребром к груди. Тихий, шепчущий звук колебал воздух. Мы сидели молча, ожидая. А она тихонько загудела и, казалось, совсем забыла о нас. Костер замирал, но мы не добавляли хвороста, не зная, надо ли это. Время шло.

– Она решила не отвечать, – буркнула наконец Очи. – Не хочет говорить нам самого главного. Она всегда делает так.

Я хотела возразить, что это не так, но Очи не дала:

– Вы можете ждать, сколько хотите, а я ухожу, – заявила она и решительно поднялась с места, но сделала шаг – и с силой ударилась обо что-то всем телом и головой.

Мы с Ак-Дирьи вскочили. Очи в недоумении смотрела перед собой, но ни она, ни мы ничего не видели. Темный ночной воздух был пуст. Что за стена выросла перед ней, мы не понимали.

– Это она! – крикнула Очи. – Те, ты все слышишь! – обернулась она к Камке. – Почему не даешь мне уйти? Мне надоели твои игры! Я хочу знать правду о силе, которая дает каму власть!

Но Камка не шевелилась, она сидела в прежней позе, только чуть громче гудела и несильно раскачивалась взад-вперед. Очи фыркнула и хотела сделать шаг, но снова наткнулась на стену. Мне показалась, я расслышала звон от удара.

– Что это? – она протянула руку и стала ощупывать. Вверх, вниз, в стороны и всюду была преграда, хотя мы не видели ничего. Выглядело это жутко, как Очи, словно полоумная, мечется руками по воздуху. Я потянулась к ней, мучительно хотелось ее коснуться, чтобы прекратить наваждение, но моя рука наткнулась на ровную и прохладную невидимую стену, разделявшую нас. – У тебя то же? – удивилась Очи. – Что это?

Я не могла ответить. Разделенные, мы двигали руками, которые, казалось, вот-вот соприкоснутся. Ак-Дирьи с ужасом смотрела на нас. Бледная, она почти дрожала, губы ее поджались.

– Чего ты боишься? – бросила я, обернувшись к ней. – Это просто воздух стал жестким. Камка так сделала, ничего больше.

Но тут по глазам Ак-Дирьи я поняла, что ужас ее от другого. Она смотрела куда-то за меня, и, сообразив это, я обернулась.

Впервые ощутила я тогда, как волосы на голове зашевелились. Прямо на меня двигался размытый, бесформенный, точно мокрый грязный войлок, рождающий ужас ээ-борзы. Он двигался медленно и, казалось, не видел меня, но был в то же время так близко, что вот-вот пожрет. Я помнила, что надо быть спокойной, но он был уже совсем рядом. Я крикнула: «Берегись!» – и упала на землю.