Текст книги "Культурология: Дайджест №1 / 2010"

П.С. Попов как историк дореволюционной университетской философии
(по страницам архива)

А.И. Семенова

Аннотация: В статье анализируется мемуарное наследие П.С. Попова. Автор вводит в научный оборот не опубликованные ранее и неисследованные архивные материалы из личного архива философа.

Ключевые слова: мемуарное наследие, профессор Московского государственного университета, воспоминания о дореволюционной профессуре МГУ.

Annotation: The paper is devoted to P.S. Popov’s memoirs which has been practically unknown and not studied.

Key words: memoirs heritage, Professor of the Moscow State University, memoirs about Professors of the Moscow State University until 1917 year.

«Не в решении, даже не в постановке проблем, тем более не в методе раскрывается русская философия, а главным образом в психологической атмосфере, окружающей и постановку вопросов, и решение их» (1).

Г.Г. Шпет

Обращение к архивному наследию русских философов второй половины ХХ в. помогает нам понять русскую философию как целостный идейный феномен. Павел Сергеевич Попов (1892–1964) – профессор Московского университета, историк философии и культуры, литературовед, логик – хорошо осознавал, какие препятствия могут возникнуть на пути историка-мемуариста, «беспристрастного летописца» к читателю149149
  Павел Сергеевич Попов – личность в московском философском сообществе столь же известная, сколь и малоисследованная. Выпускник Московского университета 1915 г., ученик Л.М. Лопатина и Г.И. Челпанова, в советское время был сотрудником Государственной академии художественных наук, работал на философском факультете МГУ сразу после его воссоздания в 1941 г., где с 1947 по 1949 г. возглавлял впервые организованную на факультете кафедру логики.


[Закрыть]. Это и историческое время, и философская мода, и характер государственной власти, и субъективные предпочтения самого автора. Так или иначе эти обстоятельства препятствовали выходу в свет воспоминаний П.С. Попова. Эта книга – «Образы былого» – и сегодня хранится в личном архиве философа. В ней собраны его мемуары, заметки из публицистического дневника, автобиографические наброски, а также истории из жизни ближайшего университетского окружения.

Текстологический анализ рукописей «Образов былого» дает основания заключить, что Попов приступил к их написанию в середине 1920-х годов и тогда же составил план будущего сочинения. В процессе разбора рукописей удалось установить, что отдельные главы (очерки) этой книги принадлежат двум периодам (Попов не указывает дат написания). В первый период – середина 1920-х годов – были написаны очерки: «Гимназические преподаватели истории и русской литературы в Московском университете», «Л.М. Лопатин и Московский Университет в 70–80 годы», «Л.М. Лопатин в своих письмах», «Страшный рассказ Лопатина с кладбища», «1914–1915 гг.», «П.П. Соколов», «П.А. Флоренский», «Р.Ю. Виппер». Во второй период – конец 1940-х, 50-е годы: «Л.М. Лопатин. Общий очерк» и «Н.А. Бердяев». Для уточнения дат написания требуются текстологические и историографические исследования. Сегодня можно только предположительно связывать длительные перерывы в написании «Очерков былого» с отсутствием у Попова желания публиковать свои воспоминания при жизни. В пользу выдвинутой гипотезы говорят и сами тон и стиль очерков, в которых описаны события интеллектуальной жизни и уклада дореволюционной России, явно контрастировавшие с идеологическими оценками советской действительности.

«Образы былого» – это не только рассказ о времени, об интеллектуальной атмосфере начала ХХ в. и академической университетской традиции. Эта книга позволяет нам сегодня по-иному посмотреть на ее автора, оценить его талант историка, создавшего галерею портретов университетских учителей, коллег, друзей, оппонентов. Попов стремился к «портретному» изображению героев с описанием всех творческих и личностных особенностей, поскольку видел в этом один из способов постижения сущности портретируемого, а значит, способ проникновения в его психологию. Эти портреты получились весьма живописными и прежде всего потому, что их автор был активным свидетелем эпохи. Он включался во все историко-философские начинания и литературные предприятия, которыми была отмечена насыщенная событиями культурная жизнь первых двух десятилетий ХХ в., слушал выступления соискателей и профессоров при защите диссертаций на историко-филологическом факультете, участвовал в обсуждениях докладов на заседаниях Вольной академии духовной культуры, Религиозно-философского и Московского психологического обществ и т.д. На страницах мемуаров запечатлены: М.М. Троицкий, В.И. Герье, В.О. Ключевский, Н.А. Попов, Вл.С. Соловьев, Г.И. Челпанов, А.И. Огнев, С.Н. Трубецкой, Е.Н. Трубецкой, Г.Г. Шпет, С.Л. Франк, Н.А. Бердяев, П.А. Флоренский, В.Ф. Эрн, И.А. Ильин, В.В. Розанов, А.А. Токарский, Л.И. Шестов, П.В. Виноградов, Н.Д. Виноградов, В.М. Хвостов, Л.И. Поливанов, М.К. Морозова, Н.П. Корелина, Г.А. Рачинский, Ю.И. Айхенвальд, Я.Ф. Озе, А. Белый, Вяч. Иванов, А. Блок, «такой колосс» Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, М. Горький, «пустоватый» Н.Я. Грот, «незадачливый» Н.Н. Страхов, «невеликий писатель» Д.С. Мережковский, «серые и непривлекательные – Бирюков, Чертков, Гусев, Дунаев», И. Ремке, Г. Коген, А. Бергсон и другие.

Но в центре мемуаров – Лев Михайлович Лопатин150150
  Глава «Л.М. Лопатин. Общий очерк» написана приблизительно в конце 1940-х – начале 50-х годов; «Л.М. Лопатин и Московский Университет в 70–80 гг.», «Л.М. Лопатин в своих письмах», «Страшный рассказ Лопатина с кладбища» – в 1920-х годах.


[Закрыть]. Пожалуй, ни с кем из современников не складывалось у Попова таких доверительных, подчеркнуто наставнических и в то же время дружеских отношений, как с ним. «Из всех профессоров Московского университета, – пишет он, – я должен был бы наилучше всех описать Л.М. Лопатина. Он увлек меня в сферу философских наук не только своими взглядами, но и своею личностью. Я интересовался его литературной деятельностью и всеми его деяниями. Сдержанный и замкнутый в своем домашнем быту, усиленно скрывавший будничную сторону жизни, в последние годы он не стеснялся и вводил в круг своих повседневных забот. Если знаешь человека и с парадной, и с будничной стороны и любишь его, то это, казалось бы, гарантирует искренний, прочувствованный облик изображаемого. Но Лев Михайлович был натура сложная, что называется многогранная, он все время оставался таинственным незнакомым и поражал неожиданностями; хорошо описать его очень не просто» (2, с. 446).

Или еще эпизод: «Один незабвенный разговор произошел в классе Арсеньевской гимназии. В 1919 г. там часто устраивались вечера, и иногда танцевали. Лев Михайлович сидел среди танцующих пар. Мы с ним вышли из зала и в полутемном классе стали говорить о задуманной мною работе. Это был план целого исследования по вопросу об отношении психологии к наукам физическим. Я пытался формулировать своеобразие психического, выделяя моменты закономерностей специфического характера, в противоположность причинности, понимаемой в ее приложении к событиям внешней природы. Лев Михайлович, несмотря на происходившую вокруг сутолоку, заинтересовался вопросом. Исследовательская работа моя в целом не состоялась, я прочел лишь однажды доклад, близкий к этой теме, но помню хорошее предостережение Лопатина. Он говорил, что основная мысль удачна, но намеченное понимание недостоверно, однако не надо форсировать сам принцип; лучше не выставлять предварительно намеченной формулы, а ждать от развивающихся фактов тех черт, которые дадут надлежащую характеристику. Другой раз, уже незадолго до смерти Льва Михайловича, я изложил ему конспект задуманного курса в Нижегородском университете. Лопатин внимательно слушал, интересуясь по существу, и дал ряд очень вдумчивых советов» (2, с. 449). В другом месте Попов описывает как они работали вместе с Лопатиным: «В 1919 г., когда пришла идея переиздать полный курс новой философии от Канта до наших дней, я не одну ночь просидел с Лопатиным над магазином151151
  Кипа литографированных листков лекций и заметок, сделанных рукой Лопатина, которым он дал свое название «магазин». Как в магазин, он обращался к этой кипе, чтобы прочитать каждую следующую свою лекцию.


[Закрыть], чтобы [восстановить] пожелтевшие листки и стершиеся записи и реконструировать содержание лекций». Уже после смерти Льва Михайловича, по просьбе его брата, Попов разбирал библиотеку и многочисленные бумаги покойного.

В своих мемуарах Попов воспроизводит почти без изменений или с небольшими модификациями известные ему события, добавляя «живые детали и краски» к портретам тех, о ком идет речь: «Был и такой эпизод. <…> В многолюдном обществе, где находился Лопатин, появляется Соловьев и громко говорит: “Левка, я прочел твою книгу, но должен тебя предупредить. Ты так щепетилен в нравственных делах и вдруг оставляешь такие нескромные документы”. И вынимает из томика Аристотеля письмо, написанное типичным бисерным неровным почерком Лопатина, с пламенным объяснением в любви в комическом стиле. Плод творчества Соловьёва…». Или другая история, изложенная от имени самого Лопатина: «Помню прекрасный весенний вечер, мы на дворе старого здания университета, идет приличная и даже завлекательная беседа. Вдруг В.С. (Соловьев. – А.С.) говорит: “Я вам представлю пьяного”. Разыгрывать пьяного на университетском дворе в компании профессоров – зрелище не из обычных. Сколько мы ни отговаривали, не подействовало. Он еще предупредил, что в полицию не попадал, что ему известны правила. А правило заключалось в том, что пьяный подлежал уводу, если не держался на ногах. И вот Соловьев применил следующий маневр: когда вблизи полицейского не было, он неистовствовал и качался самым недвусмысленным образом – чуть появлялся полицейский, Соловьев вежливо приподнимал шляпу и начинал вести какие-то фамильярные речи. Раз таки Володя довел меня до [нрзб.], и я попался в участок, нас всех забрали…» (2, с. 446).

Другой персонаж, которому Попов посвятил отдельную главу, – Николай Александрович Бердяев. Лопатин «посмеивался как над новатором-богословом» и «читал, говаривая – “ох уж этот Белибердяй”». Попов рассказывает о знакомстве с ним в 1911 г. Как и в случае с Лопатиным, он принимается рисовать «объемный портрет» Бердяева, переходя от описания внешности к характеристике философских взглядов «певца свободы», затем – на многочисленное окружение и философские дискуссии. «Помню, – пишет Попов, – сидел за столом председатель Вольной Академии во время торжественного заседания памяти Достоевского в 1921 г., рядом: Григорьев, Вышеславцев, Чулков. Все доклады, кроме Чулкова, говорившего на устаревшем языке символистов, на редкость были удачны. Но это были своеобразные импровизации, несколько скупые, на излюбленную тему докладчика. Грифцов оценивал стиль Достоевского. Бердяев говорил о религиозности Достоевского. Надо признаться, что все выступления были тогда выше официальных речей в университете на заседании Общества любителей российской словесности. Незадолго до того прибывший в Москву из Одессы Гроссман сказал мне: “Речи все отшлифованы, в них нет европейской формы, но это по-своему хорошо, ярко, убедительно”. Бердяев говорил очень уверенно, перед ним лежало всего несколько листов конспекта. Деборин мог поклясться в своих взглядах, Луначарский – перестать говорить о Богданове и эмпириокритицизме, Челпанов мог вдруг заявить, что он всегда держался принципов марксистской психологии, Франк мог апеллировать к своим старым забытым статьям по политической экономии. Бердяев никогда не переставал быть Бердяевым. Что он вынашивал в своих мыслях, то и высказывал, невзирая на условия и лица: и при царском режиме, и при советском, и при парламентском, и при фашистском. Так же беспристрастно и открыто относился он и к людям – для него не было ни эллина, ни иудея, ни образованного, ни безграмотного, – но всяческая и во всех благодать Господа.

Раз при Бердяеве очень сетовали на революцию и все ужасы с нею связанные, на ее дурные этические пороки. Бердяев взорвался: “Так ведь она обнажила корни русской жизни. Мы через нее узнали правду о России. А узнать правду всегда величайшее благо”» (3).

Мемуары Попова – это путешествие по памяти, по «образам былого». Созданные им портретные зарисовки философов, ученых, писателей открывают нам еще один ракурс сложной и трудной эпохи в истории русской философии, позволяя сегодня слышать «голоса и образы» того времени.

Список литературы

1. Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии / Под ред. Т.Г. Щедриной. – М., 2008. – С. 75.

2. Попов. П.С. Л.М. Лопатин. Общий очерк. Публикация и комментарии А.И. Семеновой // Вестник Тамбовского университета. Сер. Гуманитарные науки. – Тамбов, 2008. – Вып. 8 (64).

3. Попов П.С. Н.А. Бердяев. Личный архив родственника П.С. Попова – А.М. Бокучавы // Там же.

Воспоминания Марины Густавовны Шторх
(урожд. Шпет)152152
  Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 08-03-00294а.


[Закрыть]

* * *

Несколько лет назад, когда имя Шпета стало возрождаться и были открыты архивы, я начала заниматься сбором рукописных материалов моего отца. Но зрение помешало мне продолжить начатое дело. Читать рукописи я уже не могла (хотя очень увлеклась этой работой), поэтому решила написать хотя бы то, что помнила из его жизни. Для этого мне пришлось освоить компьютер. Дело двигалось с переменным успехом. Закончить книгу «Воспоминания» я не успела, но отдельные наброски о таинственном явлении Шпета и жизни того времени, кажется, получились.

Детские воспоминания об отце

С раннего детства я помню закрытую дверь в кабинет папы и слова мамы: «Тише, громко не говорите, мешаете папе работать» – это днем. Утром мы слышим те же слова, только вместо «папа работает» – «папа спит». Действительно, больше всего я помню папу за письменным столом. В своем кабинете папа не позволял ничего трогать и переставлять, особенно на письменном столе, который был завален всякими бумагами и отдельными листочками. На столе стояли: бюст Платона, Данте, бронзовый кабан (копия флорентийского кабана, описанного у Андерсена в одноименной сказке), несколько фотографий старших сестер в рамках, большая фотография мамы с новорожденным Сережей и наши с Татьяной. Под толстенным стеклом формата открытки лежала фотография Гуссерля с дарственной надписью, рядом с ней – несколько пепельниц, маленькая старинная чернильница, которой папа явно не пользовался, и стаканчик с ручками и карандашами. Тогда уже появились «самописки» с золотым пером, которыми снабжал папу его друг – поэт Юргис Балтрушайтис.

Лекции отец расценивал как нечто вынужденное, необходимое для зарабатывания денег. Это было для меня очень неожиданное заявление, так как в свое время я от многих учеников отца слышала, что Шпет великолепный докладчик, лектор153153
  Когда я училась в школах (из-за вечных реформ я побывала в четырех), мне всегда встречались учителя литературы или истории, которые когда-то учились у папы… И как только они его не хвалили и не восхищались им! Я слышала и такие слова: «Самый умный, кого я знал или слыхал!»


[Закрыть]. Но все же он рассматривал чтение лекций как отвлечение от настоящей работы – работы ученого, работы исследователя. Он всегда вставал позже нас и очень поздно ложился, так как считал, что настоящая продуктивная работа возможна только ночью в полной тишине.

Начинал папа день всегда очень тяжело. С утра бывал – «не подступись!». Мы все типичные «совы». По утрам папа брился и умывался холодной водой. Если он вечером куда-нибудь уходил, то брился вторично и менял воротничок. Тогда носили рубашки с пристежными (на запонках) воротничками и манжетами. Папа всегда носил крахмальные жесткие воротнички и манжеты и костюм с жилеткой. Только летом в самую жару он позволял себе пользоваться мягкими воротничками, но жилет носил все равно. Лишь на некоторое время мог позволить себе дома снять пиджак, оставаясь в жилетке и галстуке. Для парадных вечеров у папы был фрак, для торжественных – сюртучная пара. Иногда еще надевал так называемую визитку: нечто среднее между фраком и сюртуком. Но в каких случаях папа надевал именно визитку, я так и не уловила. Эти предметы гардероба у папы оставались еще с дореволюционных времен, и их хватило на всю жизнь. Из папиной сюртучной пары мама себе потом сшила костюм. А простые костюмы приходилось иногда обновлять. Здесь его выручал Балтрушайтис – у них были одинаковые фигуры, лишь на сантиметр надо было удлинить брюки и рукава, обувь также годилась от Юргиса Казимировича. А что касается верхней одежды, то она была вся еще с дореволюционных лет. И хотя многие отмечали элегантность внешнего вида отца, одежда была очень старенькая.

У папы были удивительно красивые руки, легкая походка. Черты лица – невыразительны, но это, как правило, не замечалось, потому что у папы был выразительный глубокий взгляд и необыкновенно подвижное лицо, казалось, двигался каждый мускул, и почти непрерывно менялось выражение: от очень серьезного до веселого и даже хитроватого. А шутил папа очень много, и не всегда сразу можно было угадать, шутка это или нет.

Когда папа уходил на работу в Государственную академию художественных наук (ГАХН), тут уж для нас наступало раздолье! Мы бегали и кричали: «Папа ушел! Скорей в плетдрань». Так называлась игра – мы бегали сквозь все комнаты, захватывая и кабинет отца, и получался замкнутый круг. Плетдрань – это было модное в то время сокращение от полного названия «плетняя дрань» – откуда пошло это название, не помню. Да и правила игры подзабыла, но это была любимая игра, типа «казаков-разбойников», кого-то брали в плен, другой мог выручить.

Однажды вечером папа пришел к нам в комнату и спросил, кто какие фрукты больше любит. Мы несколько удивились, но ответили. Каково же было наше удивление, когда на следующий вечер папа принес то, что каждый назвал. О причине такого странного подарка я тогда не задумывалась. Жили мы достаточно скромно, и фрукты были редкостью. Но теперь, вспомнив это и сопоставив время, я поняла, что это было в тот день, когда его выбрали вице-президентом ГАХНа. Это был период НЭПа, и фрукты в продаже были, хотя и стоили очень дорого.

Конечно, я любила обоих родителей, но в детстве гораздо больше маму. Папа был недосягаем и несколько таинствен. Мы даже его побаивались (во всяком случае я). Хотя он никогда на нас не кричал и, как мне казалось, мало занимался нашим воспитанием. Но с возрастом я поняла, что это было не так. Папа не вмешивался в мелочи быта и нашей жизни, но умел незаметно, одним словом или шуткой поставить всех на место, одобрял или не одобрял наши поступки, интересовался, с кем мы дружим, какие книги читаем. Часто не прямо, а через маму. Мама всегда говорила, что папа совсем не умеет общаться с маленькими детьми. Но теперь, задним числом, мне кажется это не совсем верным. Его смущало то, что дети его побаивались и не лезли первыми, а ему как раз была нужна детская смелость, и тогда он охотно шел и на разговоры, и на игры, и особенно на всякие шутки.

Помню, один раз я прибежала со двора, громко рыдая, а папа почему-то оказался в детской. Что там случилось, я не помню, но сквозь рыдания твердила: «Танька жилит, Танька жилит!». Папа долго не мог понять этого жаргонного детского слова, хотя это у нас в игре означало «жульничает», но, помню, он ласково гладил меня по голове и уговаривал. Очевидно, это бывало не часто, раз так запомнилось мне. Когда я немного подросла, то любое слово папы имело большое значение для меня. Уж спорить с ним никогда не приходило в голову.

Конечно, это совсем не относилось к младенческому возрасту. А в нашем подростковом и юном возрасте ему не хватало нашей простоты и близости. Даже, более того, он ждал этого. Но зайти в кабинет к папе просто так как-то не приходило в голову. Зато когда есть к нему какой-нибудь вопрос, какое-нибудь слово не знаешь, не выходит что-то по урокам, ну, скажем, задачка, – всегда можно войти к нему в кабинет. Это он воспринимал с восторгом. Здесь же начинает разбирать, делать расчеты на любом конверте, мог написать на рукописи, показать, объяснить. Помогал нам с удовольствием. Иногда даже излишне. Например, попросишь книжку по какому-нибудь вопросу, а он даст несколько книг, которые по большей части оставались неиспользованными. Конечно, это относилось уже к старшим классам. Однажды мы просидели с ним часа два над какой-то сложной задачей, но ничего не вышло, и я ушла спать. Утром около своей постели нахожу записку, что условие задачи составлено неверно, а надо так-то. Я, конечно, говорю только про свои отношения с папой, я была очень скрытная и застенчивая. Может быть, у брата и сестры было иначе. Про старших сестер я не говорю, у них были уже серьезные отношения с отцом.

Лет в десять-одиннадцать я взяла в библиотеке книгу Диккенса и потом очень им увлеклась, читала только его романы. Папа обрадовался, сказал, что у меня очень хороший вкус154154
  Такая вещь, как похвала от папы, была редкостью, и я запомнила это на всю жизнь.


[Закрыть], и в ближайший день рождения я получила полное собрание сочинений Мельникова-Печерского, хотя мне это было еще явно не по зубам. Я попробовала что-то прочитать, но мне совсем не понравилось. Оценила я эти книги, наверное, лет через десять. Еще помню, как папа учил нас играть в шашки и шахматы. А иногда он читал нам по вечерам вслух; это все очень любили. Хорошо помню, как он нам всем, включая маму, читал Евгения Онегина, комментируя почти каждое слово, это было очень интересно, хотя к тому времени мы много раз читали это произведение и частично знали наизусть. Читал папа и свои собственные переводы Байрона и Шекспира. Он очень хорошо читал стихи сам и не любил актерского чтения.

Мне часто доставалось за медлительность, неряшливость и обидчивость. Когда мне делали замечание за столом, я медленно сползала вниз, ныряла под стол и оставалась там долгое время в сидячем положении. И так продолжалось лет до двенадцати, до тех пор пока папа однажды не сказал: «Марина, я считал тебя девочкой неглупой, скромной, и вдруг ты обижаешься. Неужели ты не понимаешь, что обида – это одна из самых нескромных и нехороших черт человека? Как можно обижаться, если тебя не оскорбляют, а просто делают тебе замечание!» Как рукой сняло! Никогда в жизни я после этого не обижаюсь даже в тех ситуациях, когда, может быть, и следовало бы обидеться.

Или еще случай. Я была очень стеснительна и молчалива, поэтому мне было очень трудно говорить по телефону. Один раз меня попросили узнать что-то про поезд. Я бегу к младшему брату и прошу его позвонить вместо меня. Папа услышал это и коротко сказал мне с хитрецой: «А ты никому не говори, что это ты». Представьте, с того раза мне стало гораздо легче справляться со своей застенчивостью.

Но как мучительно было подходить к телефону, особенно когда звонили отцу! Потому что нужно было всегда говорить: «Я слушаю». – «Позовите Густав Густавыча». Нужно было отвечать именно в такой формулировке: «А кто его спрашивает? Сейчас узнаю, дома ли он». Причем сначала не замечая, а с возрастом осознавая, что это нелепый вопрос и все прекрасно все понимают… Ужасно было трудно, и тем не менее каждый раз приходилось это произносить, а потом провинившимся голосом надо было говорить, что, оказывается, он ушел.

Знакомство с Норой и Маргаритой

Папа перевез свою первую семью155155
  Имеются в виду первая жена Шпета, актриса Мария Александровна Крестовоздвиженская (театральный псевдоним – Крестовская, 1870–1940), и их дети: Шпет Ленора Густавовна (1904–1976) и Шпет Маргарита Густавовна (в замужестве Поливанова, 1908–1989). В 1917 г. девочки вместе с матерью проживали в Москве на ул. Остоженка д. 41, кв. 11. Г.Г. Шпет часто посещал их, и его близкое отношение к дочерям сохранилось на всю жизнь.


[Закрыть] в Россию в начале Первой мировой войны. А наше знакомство с сестрами – Норой и Маргаритой – произошло в 1919 г., после рождения брата Сергея. Мария Александровна отпустила девочек к отцу на крестины Сергея. Нора стала его крестной матерью. Впоследствии знакомство переросло в крепкую дружбу – конечно, я имею в виду нас, детей. Это наше первое свидание друг с другом много раз вспоминали и Нора, и Маргарита; и я сама помню его довольно хорошо, хотя мне было ровно три года. Пришли новые люди, родные дети папы, мы всегда о них знали, всегда о них слышали, но никогда раньше не видели их воочию, хотя на папином столе стояли их фотографии. Это событие состоялось через две недели после рождения брата (д.р. 6 июня 1919). Маргарита мне рассказывала, как она шла к нам в гости с мыслью о том, что если Наталья Константиновна ее поцелует, то она обязательно проведет рукой и «сотрет» этот поцелуй. Но мама и не подумала ее целовать. Она встретила девочек тихо и как-то незаметно, как бы между прочим. Она вышла здороваться, держа в руках распашонку и иголку с ниткой. Маргарита была растеряна тем, что ее не поцеловали в лоб, у Норы исчезло ощущение натянутости «первой встречи». Я очень ждала Нору с Маргаритой, но так как была безумно стеснительна, то по их прибытии немедленно залезла под кровать. Я очень хорошо помню свое ощущение, как сижу под кроватью и мне безумно хочется вылезти оттуда, но я не знаю, как мне это сделать, и посматриваю на девочек из-под кровати. Потом был обед (бабушка киевская приготовила), помню крестины, священника и как мы все стояли, притихшие, возле купели.

С тех пор Нора и Маргарита стали бывать у нас в доме довольно часто. Нора приходила чаще, она была уже взрослой, и нам с ней было очень интересно. Она была большая выдумщица, показывала нам представление кукольного театра «Принцесса на горошине». Кукол она вырезала из бумаги. И Нора, и Маргарита очень подружились с моей мамой. Маргарита была с ней особенно близка, делилась своими радостями и огорчениями, своими трудностями семейной жизни и была достаточно откровенна. Нора была более замкнута. Но обе девочки любили и уважали Наталью Константиновну. А мы познакомились с их мамой – Марией Александровной – позже. Нора специально привела нас в их дом, это было в 1926 г., всех привела и познакомила со своей мамой.

Наши квартиры

Первая квартира, которую снимали отец с мамой в начале их семейной жизни и где родилась я, находилась в Москве на улице Большая Царицынская, ныне Малая Пироговская. Этот дом, к сожалению, не сохранился. Там наша семья прожила до середины 1916 г. Летом 1916 г., когда мне было два-три месяца, мы переехали на Долгоруковскую улицу (дом 17)156156
  Этот дом – на ул. Долгоруковской, 17 – дедушка сначала хотел подарить моей маме и очень ее уговаривал принять этот подарок, чтобы у нее была недвижимость; и, таким образом, наша семья могла бы жить на втором этаже, а первый и третий этаж можно было бы сдавать и получать определенные деньги за это. Но под влиянием ли папы или по каким-либо другим причинам мама не хотела принимать в дар недвижимость.


[Закрыть]. Этот дом уцелел. В настоящее время внутри этого дома все перестроили, и там размещается какое-то учреждение. Второй этаж этого дома принадлежал нашей семье.

После революции наша квартира довольно быстро превратилась в коммунальную: туда начали постепенно поселять других жильцов. Первую большую комнату отдали моей бабушке Варваре Ильиничне Гучковой (урожд. Зилотти). Она была владелицей большущего деревянного флигеля, находившегося во дворе того же самого дома. Его купил мой дедушка, муж Варвары Ильиничны Константин Иванович Гучков, и подарил своей жене. Однако флигель этот сгорел, и ее владение осталось только на бумаге. Но это не помешало советской власти признать ее «лишенкой», как бывшую собственницу недвижимости. Это означало, прежде всего, что ни один бывший владелец недвижимости не мог жить в доме, ранее ему принадлежавшем. В другом доме мог жить, а в своем – нет. Более того, бабушка, как и другие «лишенцы», была лишена и избирательных прав и не получала карточек во времена карточной системы.

После того как одну комнату отдали бабушке, к нам довольно быстро вселили еще одного жильца, вероятно родственницу Баумана, Веру Сергеевну Бауман. Позже, кажется, в 1921–1922 гг., в маленькую комнату вселили еще одного жильца – «пьяницу», но очень милого человека. И все-таки четыре комнаты оставались у нас. По тем временам «коммуналок» на семью из пяти человек (муж, жена и трое детей) это было много. Мало кто оставался в таком хорошем положении. Но у отца была бумага от Луначарского (она, кстати, сохранилась), в которой говорилось, что для библиотеки, собранной Шпетом, необходима отдельная большая комната. В действительности все так и было. Была большая комната-библиотека, потом из нее выходил маленький кабинетик отца. Он был проходной, но соединялся только с библиотекой. Кроме этого была еще столовая и детская. Мама спала с нами, папа – в своем кабинете.

Как мама ездила за продуктами

В зимнее время 1919–1920 гг. продукты возили на моих саночках. Помню как однажды привезли половину барана. Это было событие! А потом пошли американские посылки. Была пшенная каша, сахара не было совсем. К еде отец относился достаточно спокойно. Единственное, чего он не переносил, так это пшенной каши. Это отвращение сохранилось у отца со времен Гражданской войны и голода в Москве. В это время единственное, что можно было достать, было пшено, иногда – мука. Но в Москве была соль, которой не было в деревнях, и это было спасением для голодающих горожан. Мама была очень высокая и стройная, она сшила массу всяких мешочков для соли – полосочек на завязочках. И когда она надевала это свое солевое «обмундирование», то становилась очень «упитанной». Обвязавшись мешочками с солью, мама вместе с бывшей горничной своей матери ездила по близлежащим деревням и выменивала соль и мелкую галантерею (алюминиевые дамские гребенки с бортиком, довольно крупные медные серьги-кольца) на продукты.

Наша домработница

В первые годы после революции исчезли слова «кухарка», «горничная», обозначающие прислугу, и всех домашних слуг стали называть «домработница». Когда мы жили на Царицынской, к нам пришла женщина в слезах и сказала, что она живет в этом же доме в домработницах, но ее там обижают и гонят, а ей сейчас некуда деваться. Она знает, что у нас в доме маленький ребенок (тогда Таня родилась) и может быть нужна няня. И родители взяли ее. Звали мы ее Наташурка, а отец – Наталья.

Она прожила в нашем доме долго, ушла в 1923 г. Мы ее любили и сохранили с ней отношения на всю жизнь. С ней было много интересных эпизодов, потому что ее ближайшая подруга «Рыжая Саша» служила у Ленина в прислугах. Конечно, занятные эпизоды связаны именно с тем, что она служила у Ленина. В самые тяжелые голодные годы (1919–1920) она приносила Наталье сладости, которые та сразу отдавала нам. Конфеты, фрукты, булочки. Я помню, как один раз она принесла бутерброд с красной икрой. Вы понимаете, это было в то время, когда у большинства людей не было ни-и-и-и-и-чего, в лучшем случае, у родителей – пшено и два-три раза в день. Я помню, как мы испугались: «Что это такое?». Но мама сказала: «Ничего, ничего, это очень хорошая вещь, и раньше это можно было есть чуть ли не каждый день, попробуйте». Другой эпизод, связанный с Лениным, был такой. Саша была довольно красивая, и за ней ухаживал шофер Ленина. Он изредка привозил Сашу на свидание к Наталье на машине Ленина. И вот однажды Наталья сказала Саше: «Что ж ты никогда не прокатишь ребятишек?». «Почему бы и нет?» – ответила Саша. И она попросила шофера прокатить нас. Правда, без единых взрослых, нас посадили троих (это было в году 1921). Я помню, что Тане дали держать Сережу, все мы сели на заднее сиденье. И вот мы поехали. От Долгоруковской 17 (от Стоматологического института современного) нас довезли к Страстному монастырю на Пушкинской площади и обратно. Так вот, когда мы подъехали к дому, кто-то из прохожих шепнул: «Ленин, Ленин», машину-то его знали, они были тогда единичны. Чтобы по нашей улице проехала машина? Такое не каждый день бывало, ездили в основном извозчики, ломовые.

Иногда и Наталья ходила в тот дом и всегда рассказывала, что видела Надежду Константиновну Крупскую, и сестру В.И. Ленина Марью Ильиничну, и самого Владимира Ильича. Ее в том доме хорошо принимали и уговаривали уйти из «домработниц» и устроиться на работу, хотя у самих была Рыжая Саша. И Наталья в конце концов на это клюнула. Но она предупредила нас почти за год.

Потом был с Лениным эпизод, который я сама не помню, но только по рассказам мамы. В какое-то время (точно не помню) вышел приказ, что прислугу держать нельзя. И как же быть? У нас трое маленьких детей… Приходит Саша и говорит Наталье: «Как же ты теперь, ведь нельзя теперь домработницей?». Наталья ответила: «А ты? Ты-то у Ленина работаешь?». Саша ответила: «А я у Ленина курьером работаю». А Наташа подбоченилась и говорит: «А я у Густав Густавыча – курьером». Оказалось, что Сашу действительно уже оформили курьером.