Текст книги "Москва и москвичи через призму столетия"

Что же представляла собой типичная купеческая городская усадьба к середине ХIХ столетия?

1-ый вид Замоскворечья с Вшивой горки. Фототипия «Шерер, Набгольц и К°». 1884 г.

Прежде всего, это довольно обширное земельное владение, со всех сторон окруженное глухим забором с прибитыми по верху гвоздями или с натянутой колючей проволокой. Купцы по богаче старались ставить каменную ограду, в которую встраивали торговые лавки, и владение превращалось в настоящий «гостиный двор». Торговые лавки, своими «окнами-прилавками», выходили, непременно на улицу. Особенно хорош был обширный хозяйственный двор, посреди которого стоял деревянный дом на каменном фундаменте. Справа и слева от дома тянулись различные хозяйственные постройки – конюшни, амбары, сараи, погреба. Здесь хранили товары и домашние заготовки на целый год. Все лето купчихи солили, сушили, валяли, варили – все свое, из собственного огорода. Москвичи долго «держали» огороды, видимо не надеялись на достаток и изобилие товаров, подтверждая средневековую поговорку, что Москва – «большая деревня». Тем более, что горожане всегда были людьми практическими и зря денег не тратили. Если уж купец покупал продукты оптом, то в больших количествах. Нужно было прокормить не только свою семью, но и многочисленных приказчиков, прислугу и приживалок. Впрочем, уже к 1880-м годам огороды постепенно сходят на «нет», а вот сады разрастаются. Как правило, сад расположен за домом, с обязательными яблонями «белый налив», кустами крыжовника, смородины. Московские купчихи очень любили разводить цветы. Жили замкнуто, а при однообразном и скучноватом времяпрепровождении сад был настоящей «отрадой сердца» и отдушиной среди бесконечных домашних хлопот. Они проводили в доме и саду большую часть своей жизни, редко выходя за ворота, на улицу. Общение с соседями проходило, в основном, во время посещения церкви. Для большинства замоскворецких или таганских купчих именно цветы были единственной радостью и украшением жизни. Очень любили разводить пионы, анютины глазки, бархатцы, чуть позже появятся и «заморские» растения. Дом состоял, как правило, из двух этажей. На первом – располагалась столовая, комнаты взрослых сыновей, специальные комнаты для приказчиков и прислуги, кухня. Здесь же располагалась и контора или магазин. На втором этаже гостиная, назовем ее по-старинному «зала», кабинет «самого», спальня хозяев и комната взрослых дочерей. Часто первый этаж дома был каменный, а второй строили из дерева, причем преимущественно из хвойных, смолистых пород, чтобы «дышалось лучше». Наверху поэтому часто устраивали детские комнаты. Если здание позволяло, оставляли пустыми несколько комнат для гостей. Внутреннее убранство не блистало ни красотой, ни богатством, но зато отличалось крепостью и добротностью. Мебель в гостиной была тяжелой, часто из красного дерева, затянутая в белые чехлы. Пол был досочный, покрашенный, чаще всего, темно-коричневой краской. Для красоты и уюта обычно по полу раскладывались холщевые, домотканые дорожки. Конечно, разбогатев, хозяин начинает активно скупать персидские ковры и китайские вазы, украшать ими свое жилище. Но вначале все выглядело именно так. Окна изнутри завешивались тяжелыми портьерами, темных тонов, а снаружи закрывались глухими ставнями. На широких подоконниках стояли обязательные горшки с цветами. Очень любили в Москве герань, среди домашних растений она занимала первое место, насчитывалось более пятидесяти сортов. Самая популярная была герань ярких, красноватых оттенков. В первой половине ХIХ века в купеческий дом «пришел» фикус и надолго обосновался в нем, став своеобразным символом домашнего уюта. Встречались и пальмы в кадушках. В простенках между окнами висели портреты хозяев или раскрашенные литографии, как правило, на религиозные темы. В кабинете хозяина стоял диван, обитый кожей темно-вишневого или черного цвета, массивный письменный стол и обязательный несгораемый шкаф, который считался своеобразным знаком успешной коммерческой деятельности. Спальня хозяев делилась занавесом на две половины: в первой, в переднем углу, висел киот с множеством икон, стоял стол, несколько стульев, комод; во второй – широкая кровать с горой подушек и массивный гардероб. По всему дому вальяжно путешествовали коты и кошки, висели клетки с канарейками. Но это описание, конечно, «собирательное». В то время, интерьер был очень индивидуален: мебель вся делалась на заказ, какие-то вещи передавались по наследству. О красоте и стиле вообще не думали, считали пустой тратой времени и денег, руководствовались больше практическими соображениями. Каждый хозяин вносил свою лепту в устройство собственного дома. Поэтому, лучше «предоставить слово» хозяевам, которые «раскрасят» живыми красками картину купеческого быта ХIХ столетия. Здесь нам очень помогут воспоминания и мемуары. Иногда в этих записках поражают детали быта: описания до мельчайших подробностей содержимого бабушкиных сундуков, домашних традиций, праздников. Впрочем, наиболее интересно «расскажет» о своем доме Николай Петрович Вишняков – представитель славной купеческой династии, коренной житель Малой Якиманки. Его воспоминания как раз относятся к 1850—1860-м годам. В этой среде еще свято чтили традиции предков и не собирались что-то менять. Жили в старых, дедовских домах, которые по мере роста семейства перестраивали, достраивали, иногда приобретали участки земли рядом с родовым гнездом.

«Итак, отцовский дом состоял собственно из соединения двух каменных зданий: переднего, главного, двухэтажного с мезонином, выходившего на Малую Якиманку, и заднего трехэтажного, стоявшего во дворе. Главный дом вместе со всеми со своими четырьмя сыновьями и Семен Петрович, еще холостой; в нижнем этаже помещалась контора нашей фирмы и кухня; бельэтаж второго дома служил местопребыванием Ивану Петровичу с его женой, Александрой Николаевной, и двумя детьми…Хозяйство было общее, но семейство Ивана Петровича в будни кушало отдельно на своей половине и только по праздникам приходило обедать с нами наверх… Бельэтаж главного дома выходил на улицу тремя большими, высокими и светлыми комнатами – залой и двумя гостиными. По обычаю того времени, они предназначались исключительно» для парада«, то есть для приема гостей. В будничные дни эти покои, лучшие во всем доме, веселые и приветливые, особенно когда их озаряло солнце, казались никому не нужными и представляли из себя пустыню. Редко кто заглядывал в них; не было даже принято, чтобы мне, ребенку, там побегать и порезвиться. За гостиными следовала довольно обширная столовая и небольшой отцовский кабинет… Настоящие жилые комнаты, отличавшиеся сравнительно скромными размерами, низкими потолками и небольшими окнами во двор, занимали именно третий этаж второго дома. Тотчас за лесенкой налево была спальня моей матери, бывшая ее супружеская, та самая, в которую меня водили ночью прощаться с умиравшим отцом… Парадные комнаты украшались стеклянными шкафами с полками, на которых расставлено было немало вещей, ценных по воспоминаниям, – те иногда дорогих безделушек, которые имели историческое отношение к жизни их владельцев. Среди золоченых чашек, расписных табакерок, тех маленьких флакончиков, которые когда-то на цепочках носились дамами на мизинце левой руки, вееров слоновой кости, бронзовых курилен разных форм, хрустальных. Узких. С густой позолотой кубков для цветов и букетов и других предметов были подарки и подношения родных и близких. Давно отошедших в вечность».

Итак, за высоким глухим забором, большинство московских купеческих домов жили «общим хозяйством», то есть взрослые сыновья с женами и детьми. Во дворе находилась золотопрядильная фабрика Вишняковых, на которой работало 20–30 человек. Для старозаветного купечества «фабрика» – это тоже семья. Дети хозяев проводили с фабричными ребятишками большую часть времени, играли, ходили на рыбалку, купались. На производстве работало несколько поколений одной семьи. Когда рабочий уже не мог выполнять свою работу, хозяин отправлял его на «пенсию» – находил ему более спокойную работу по дому. Домашнюю прислугу комплектовали тоже из «фабричных». Штат ее состоял из ключницы, двух горничных, лакея, повара, кухарки, прачки. До 1861 года все они были крепостными, «отпущенными по оброку», то есть были обязаны платить ежегодную дань помещику за право жить на стороне. К таким «невольникам» относились с добротой, жалели. У каждого были свои обязанности по дому. Кухарка покупала продукты и стряпала и для хозяев, и для прислуги, спала прямо на кухне или в маленьком чуланчике рядом. Если могли позволить себе и повара, то он готовил еду исключительно для «кормильцев». Газовых плит еще не было, они появились в конце ХIХ века, и это было «дорогое удовольствие». «Все стряпали в печке с утра. Отчасти поэтому и обедали днем, в час. До ночи печь оставалась теплой, теплым был и ужин. Если что нужно было быстро разогреть или сжарить – перед печкой на шестке разводили костер из сухих лучинок под таганком. А в печи замечательно пеклись и пироги, и блины – без перевертки. Потом пошли плиты около печей, а перед печами, под шестком, – маленькие плиты. Наконец печи стали уничтожать, оставляя одни большие плиты», – вспоминал сын московского купца Николай Михайлович Щапов. Горничная убирала комнаты, чистила платья и обувь, накрывала на стол, подавала самовар. Белье стирали редко раз в две недели или даже в месяц. Помимо прачки в дни «большой стирки» этим занималась вся женская часть прислуги. «Прачечная» располагалась во дворе: на специально устроенную плиту ставили большой бак или особо изготовленный жестяной чан, и кипятили белье. Полоскали в реке, поэтому приходилось запрягать лошадь и везти большие корзины с мокрым бельем на берег. Исключение составляли семьи, в которых были маленькие дети, тогда прачка «не вылезала» из «ушат» и корыта. «Пустяками у нас прислуге не надоедали, но по звонку она всегда являлась из своей комнаты. Выходного дня не было ни у кого. Изредка, может быть раз в неделю, прислуга» отпрашивалась со двора «часа на три вечером в гости или в город за покупками…», – пишет Щапов. Тяжело приходилось, при такой замкнутой жизни, женщинам из прислуги. Завести свою собственную семью было трудно, поэтому на старости лет приходилось идти в няньки к дальней родне. Иногда хозяева пристраивали старушек в богадельню. Мужчины, прожив в городе большую часть жизни, полностью отрывались от своих деревенских изб и жен. Деваться было некуда, возвращались старыми, больными и совсем чужими.

Вид Китай-города из Замоскворечья. Фототипия «Шерер, Набгольц и К°». 1887 г.

Когда у купца появлялась возможность расширить производство, то фабрика съезжала со двора. Оставались сараи, конюшня, баня, которая представляла собой, как правило, ветхий, очень запущенный домик. Своими банями купцы не любили пользоваться, предпочитали общественные. Это был целый ритуал! Собирались в баню, как правило, по субботам и в преддверие больших праздников. Ходили всей семьей, а семьи тогда были большие. Это походило на торжественное шествие с узлами, тазами, вениками. В такие «банные» дни на тихих и пустынных улицах Замоскворечья, Рогожской слободы было непривычно многолюдно. Люди шли в баню, приезжали на возах, доверху загруженных домочадцами и узлами с чистым бельем. Современники вспоминают, что возле бань, на лотках, продавали любопытные четырехугольные конфеты в раскрашенных бумажках. В состав конфет входило больше муки, чем сахара и называли их «банными». Кстати разноцветные и блестящие бумажки, в которые заворачивали конфеты, собирались и приклеивались прислугой на крышки сундучков с одеждой. Маленьких детей купали дома, в кухне на русской печке. В купеческих семьях детишки болели часто, велика была детская смертность. Медицина была не на высоком уровне, да и купцы не доверяли докторам. Все лечились народными средствами: отварами, настойками, медами и заговорами. «Жар» прогоняли холодом, например, прыгали в прорубь, или привязывали к подошвам по селедке. Многим помогало. От болей в желудке принимали касторовое масло, причем детям приходилось «впихивать» его с вареньем. Обязателен был и рыбий жир, который запивали настойками мяты. Комнаты проветривали нечасто, боялись простуды. Форточки открывали в исключительных случаях, например, когда коптит печка или сильно дымит самовар. Если нужно было освежить воздух в комнатах прибегали к особому способу. Проносили по комнатам раскаленный в печи кирпич, который опрыскивался уксусом, мятой или другими «специями». Для уничтожения «дурного» запаха использовали курение «смолки». Это был конусообразный футляр из бересты, наполненный каким-то «месивом» из сосновой смолы. «…Держа конус вершиной книзу, на основание его возлагали горячий уголек и, поддерживая на нем горение раздуванием, медленно ходили по комнатам: смолистый состав плавился. Шипел и, испаряясь, наполнял своим ароматом дом. Такими средствами достигалась дезинфекция». С чем было плоховато, так это с «удобствами», которые, практически у всех москвичей, размещались тогда во дворе. «Отхожие места для взрослых мужчин были холодные, часто в особых пристройках. Содержались они далеко не в образцовом порядке. Мне передавали трагический случай. Что во время торжеств по случаю свадьбы Ивана Петровича сам новобрачный чуть не провалился в отхожем месте вследствие того, что под ним подломилась гнилая половая доска. Первый теплый ватерклозет с промывной водой был устроен уже в доме моей матери около 1860 года. Это новшество удостоилось такого общего внимания, что его показывать водили гостей. Были, разумеется, между ними такие, которые находили это новшество праздной и лишней затеей», – вспоминал Николай Петрович Вишняков. До открытия первой линии городской канализации оставалось более тридцати лет. «Канализация появилась в городе только в 1898 году, в центре.»Отхожие места «могли устраивать и в доме, для чего вырывали специальные выгребные ямы, в которые и накапливались нечистоты. Приходилось вызывать ассенизаторов, которых москвичи шутливо называли» золотородцами«. Они приезжали на обозе с бочками. Долго потом прохожие на улице затыкали носы, бормоча в шутку, что» БрокарЪ «проехал» (в то время был популярен одеколон «Цветочный» парфюмерной фирмы Генриха Брокара). Часто рядом с домом выстраивался еще и флигель, в котором жили «мальчики», приказчики, или размещалась прислуга. Здесь протекала совсем другая жизнь.

Самыми бесправными были «мальчики». Это были дети 8—10 лет, родители которых не могли их содержать, поэтому отправляли в город. Родственники или знакомые подыскивали им «место», где-нибудь в торговых рядах. Купец соглашался взять на работу ребенка, но с условием, что он работает у него бесплатно, «за харчи». Так и жил мальчуган, 5 или 6 лет, у чужих людей. Выдавали на день по 5—10 копеек, на которые мальчишка мог себе позволить только «хлеб и маленький кусочек жареной колбасы». Чай пили два раза в день, утром и вечером. Обязанностей у мальчиков было множество, целый день «на побегушках»: приносили, подносили, уносили и переносили. Приказчики и мальчики обязаны были «зазывать» покупателей в лавку или магазин. Если «упускали» покупателя, или мало продавали, то получали строгий выговор от хозяина. После закрытия, или «запора», как говорили в ХIХ веке, магазина или лавки, рабочий день не заканчивался. Вечерами, в хозяйском доме, полно работы. Вот как вспоминал об этом бывший «мальчик», будущий почетный гражданин, купец, путешественник и писатель, Иван Андреевич Слонов: «Из ежедневных походов мы, усталые и голодные поздно ночью возвращались в дом Заборова, находившийся на одной из глухих и отдаленных улиц Замоскворечья, где нас ждали тяжелые работы. Все тринадцать мальчиков помещались в нижнем этаже. В одной большой комнате; в ней было два окна с толстыми железными решетками, выходившими на церковный двор. Спали мы на нарах, на тюфяках, набитых соломой. По строго заведенному порядку мальчики, придя домой, тотчас снимали с себя платье и сапоги и облачались в посконные грязные халаты, подпоясывались веревками, на ноги одевали опорки. В таких арестантских нарядах каждый из нас приступал к своей работе. Она заключалась в следующем: старшие мальчики по очереди ходили с ушатом на бассейн за водой; ее ежедневно требовалось не менее десяти ушатов. Младшие мальчики чистили платье и сапоги хозяевам и приказчикам, оправляли и зажигали десятка полтора ламп, чистили и ставили многочисленные самовары, кололи дрова, катали белье, возили снег с мостовой, бегали в булочную, в мясную лавку, в Никольскую аптеку и т. д… Кормили очень плохо; мы ложились спать всегда голодными. Ужин состоял из кислых пустых щей (мясо из них шло приказчикам) и гречневой каши с черным» фонарным «маслом. От такого стола нельзя было умереть с голоду, но и сытыми мы никогда не были. Я не был на каторге, но уверен, что там не изнуряют так людей голодом и непосильной работой, как изнуряли нас …». Конечно, деспотов и самодуров купеческого звания было довольно много. Но вот, что удивительно, все равно Слонов вспоминает эту тяжелую жизнь с благодарностью. Через несколько лет «ученья», он уже был приказчиком, потом открыл и «свое дело». В купеческой среде уважительно относились к способным, энергичным мальчишкам. Иной расторопный и смекалистый приказчик удостаивался большего уважения хозяина, чем его собственные сыновья. Елизавета Алексеевна Андреева-Бальмонт вспоминала, что отец и мать учили родных детей, заходя в свой собственный магазин, с почтением здороваться со старшим приказчиком, за руку, обязательно назвав его по имени отчеству. Бывало купец, с удовольствием отдавал замуж свою единственную дочку за такого «шустрого» молодца, чем за какого-нибудь нерадивого «прожигателя» отцовских капиталов. Здесь ценились деловые способности, а не родословная. Практически все служащие работали подолгу. Увольняли их редко, только за пьянство или воровство. Купцы любили прихвастнуть: «От нас уходят только после смерти». Если все-таки работник решал уйти, то это расценивалось для хозяев как «поношение». Конечно, сосредоточие в одном месте семейной и трудовой жизни, безусловно, наложило отпечаток патриархальности и консерватизма на ведение дела и быт старомосковского купечества. Однако, жизнь не стоит на месте, и постепенно занимая лидирующие позиции в городской жизни, московские «толстосумы» пытаются вырваться из старых «родительских кафтанов». Теперь нужно соответствовать своему новому положению в Первопрестольной. И только «ветхозаветное» купечество долго остается верным традициям и родительскому дому.

Церковь Николая Чудотворца, имен. «Большой Крест», на Ильинке. Фототипия «Шерер, Набгольц и К°». Из альбомов Н.А. Найденова. 1882 г.

Сохранились интересные воспоминания внучки, известного в середине ХIХ века, купца первой гильдии Михаила Леонтьевича Королева – Е. А. Андреевой – Бальмонт. Елизавета Алексеевна родилась в 1867 году в доме 19 по Брюсову переулку, но часто приезжала погостить к дедушке на Лужнецкую улицу (совр. улица Бахрушина). Как и большинство московских купцов, Королев жил за Москвой-рекой, а торговал в Китай-городе. На престижной улице Ильинке у него была лавка, где всегда можно было купить очень неплохую обувь, особенно женскую. Среди московских модниц его башмачки «на завязочках» пользовались спросом. Михаил Леонтьевич быстро и довольно прилично разбогател, «коллеги» относились к нему с почтением. В 1861 году его избрали Городским головой, т. е. поставили во главе Московской городской Думы. Расстаться с любимым Замоскворечьем он не захотел, тогда не любили переезжать с места на место. Дом в Брюсовом переулке он купил для единственной дочери, а «молодые» уже устроили его по собственному вкусу. В отцовском же доме все оставалось по-прежнему: «Обстановка наших комнат очень отличалась от обстановки всех купеческих домов, которые мы знали. Там парадные комнаты – как у нашего дедушки – имели нежилой вид. Да в них по будням никто и не входил, разве прислуга, чтобы смахнуть пыль или полить растения, что стояли на окнах и на полу в огромных деревянных кадках. Тяжелая мебель в чехлах стояла, как прикованная, по стенкам. Шторы на окнах были спущены, чтобы вещи не выгорали от солнца. И все предметы в этих комнатах были громоздки, аляповаты и, главное, разнокалиберны. Золоченой бронзы огромные подсвечники стояли на картонных подносах, отделанных связанными из шерсти цветами. Рядом цинковая лампа. В стеклянных полосатых вазах восковые цветы. Столы в гостиной были покрыты белыми нитяными салфетками, так же как комоды в спальнях. На этих комодах ставились шкатулки и фотографические карточки в рамках из соломы и раковин. В горках за стеклом громоздились серебряные и золотые вещи: чашки, стаканчики, ложки, золотые пасхальные яйца на пестрых атласных ленточках, букет фарфоровых цветов. Во всех комнатах в красных углах висели иконы с оправленными, но не зажженными лампадками…».

Даже став Городским головой, Михаил Леонтьевич Королев не захотел ничего изменить в своем доме на Лужнецкой. Только однажды сильно понервничал из-за «средневековой» меблировки своих гостиных. Ведь в гости хозяева ждали самого Царя! Но и в этом случае он не поменял мебель, решив принимать государя «как есть, по-купечески». Императоры никогда не жаловали своим посещением купцов. Событие это было для Москвы уникальным, о нем рассказал в своих воспоминаниях Юрий Бахрушин. После реформы, освободившей крестьян, последовала целая череда реформ. В том числе было утверждено и новое «Городовое положение». В связи с предстоящими переменами в управлении городом, в ноябре 1862 года, в Москву пожаловал Император Александр II. «На высочайший выход в Большом Кремлевском дворце были собраны все первые персоны стольного города. В Андреевском зале стояло дворянство, во Владимирском – купечество…Московский городской голова М. Л. Королев подал царю хлеб-соль… Царь благосклонно принял подношение, поблагодарил, передал адъютанту и, обратясь к голове спросил: «– Как твоя фамилия?

– Благодарение Господу, благополучно, ваше величество, только хозяйка что-то малость занедужила, – серьезно ответил Королев. Произошло неловкое замешательство. Но Александр II быстро сообразил, что не знакомый с новыми тонкостями галлицизмов голова понял слово «фамилия» в его старинном значении – «семья».

– Ну, кланяйся ей, улыбнувшись, ответил царь и под влиянием внезапного наития добавил, – да скажи ей. Что я со своей хозяйкой приеду ее проведать…

Милостивые слова государя молниеносно облетели зал и произвели на купечество впечатление разорвавшейся бомбы – царь, при всех. Громко обещал приехать в гости к купцу! Это было неслыханно в истории России…».

Конечно, большинство присутствующих не поверили, что такое может произойти. Царь сдержал слово. 4 декабря 1862 года, вся Москва сбежалась к дому Михаила Леонтьевича, посмотреть, как купец царя принимает. Замоскворецкие мальчишки, висевшие на заборе Королева, видели, как испуганная жена Головы, Татьяна Андреевна, трясущимися руками подавала императрице чай с сухариками. Михаил Леонтьевич был колоритной фигурой, с истинно московскими причудами. Любил смотреть пожары. Как только узнавал о том, что где-то что-то «дымится» сразу же бросал все и приезжал. Уходил с пепелища последним, когда уже разбирали головешки. Посещая с друзьями любимый винный погребок Богатырева на Ильинке, ставил на стол головной убор – цилиндр. Не уходили пока «шапка» не наполнялась пробками от шампанского. Пройдет несколько лет, и Королев разорится. Старый дом на Лужнецкой придется продать. В историческом доме поселится «фамилия», которой суждено будет сыграть особую роль в истории купеческой Москвы – Бахрушины. О них поговорим позднее. А сейчас вернемся в дом в Брюсовом переулке, чтобы посмотреть, чем он отличался от типичных купеческих домов Замоскворечья. Конечно, это был совершенно другой район города, недалеко находилась главная улица Москвы – Тверская. Соседи, в основном, представители «белой кости», рядом с которыми московские купцы чувствовали себя неуверенно. Но молодой зять Королева Алексей Васильевич Андреев был представителем нового «переходного» поколения московского торгового сословия, которое потихоньку стало ломать дедовский уклад жизни и формировать новый, который ярко проявится в самом конце ХIХ столетия. Богат он не был, но щедрое приданое сумел употребить с пользой. За несколько лет, он, из владельца скромной колониальной лавки, превратился в хозяина шикарного «Магазина А. В. Андреева» на Тверской, напротив дома Генерал-губернатора (сегодня это здание Мэрии Москвы). Здание было двухэтажным: на первом этаже находился сам магазин, а второй занимала очень популярная в городе гостиница «Дрезден». Гостиница тоже принадлежала Андреевым. Но самое главное, «молодые» были представителями только зарождавшегося нового московского купечества, которое медленно, но верно ломало старые патриархальные традиции. Прежде всего, это относилось к домашнему быту и образу жизни семьи. Двор в Брюсовом переулке был также, по-купечески, обширным. Большая часть двора была крыта железным навесом. Под ним складывались «деликатные» товары: сахар, китайский чай. Чай у Андреева всегда был превосходного качества, настоящий. Как говорили тогда в Москве «не с Рогожских плантаций». Дело в том, что малоимущие жители Рогожской заставы собирали по трактирам спитую чайную заварку. Сушили ее на крышах своих домов, на солнце, и перепродавали заново. Бизнес был довольно прибыльным, «китайским» делом занимались многие. Около ворот находилось двухэтажное здание, которое называлось «фабрикой». Здесь на первом этаже работала паровая машина, приводившая в движение разные механизмы, которые пилили сахар. На втором этаже колотый сахар упаковывали в пакеты, а сахарные головы, которые так любили покупать москвичи, заворачивали в синюю бумагу. Большинство клиентов выписывали себе товары в большом количестве, на целый год. Служащих занятых упаковкой было много. Все механические приспособления Андреев покупал заграницей. Ездил сам, осматривал все новинки. В качестве переводчика с ним часто ездила старшая дочь, а это уже не замоскворецкое «кухонное воспитание».

Рынок в Москве. 1909 г.

Кроме «фабрики» на дворе находился коровник, конюшни, прачечная, каретный сарай и сеновал. Действительно, настоящая «большая деревня»! Это в двух шагах от Тверской улицы! Как только весеннее солнце прогревало землю, по всему двору застилали ярко-желтые рогожи, на которые высыпали кучи чернослива, зеленого горошка, бобов, изюма, сахарных стручков. Это была настоящая радость для хозяйских ребятишек. Как видим, во дворе мало что изменилось, он жил своей, патриархально-трудовой жизнью, без всякого намека на парадность и эстетику.

«Зайдем» в дом хозяина, который стоял, как правило, в середине двора. Это был трехэтажный особняк, который всегда красили в один и тот же цвет – темно-серый. «Из тесной передней поднимались по широкой лестнице светлого полированного дерева, устланной цветистым ковром, в парадные комнаты. Из приемной с резными шкафчиками и стульями светлого дуба вели две двери: одна в кабинет отца, другая – красного дерева с матовыми узорными стеклами– в залу. Кабинет отца – маленькая комнатка с вычурным лепным потолком, изображавшим голубое море, из волн которого выглядывали наяды и тритоны. Этот потолок был предметом нашего восхищения в детстве, и мы с гордостью водили туда знакомых детей показывать его. Между окон этого кабинета помещался большой письменный стол, за которым никто никогда не писал. На столе стояла тяжелая бронзовая чернильница без чернил, бювар с бронзовой крышкой без бумаг, бронзовый прорезной нож, ручки, которые не употреблялись. Над диваном висела одна итальянская картина» Смерть святой Цецилии» из мозаики…Зала была самой большой комнатой в доме. Три больших зеркальных окна, с которых спускались красные атласные занавески. В простенках два зеркала. На подзеркальниках большие голубые фарфоровые вазы в золоченой бронзовой оправе с крышками. По стенам зала – высокие стулья орехового дерева, обитые красным бархатом. На углу рояль Бехштейн, шкаф с пюпитром для нот. Жардиньерка с искусственными цветами, которые, по настоянию подросших сестер, были заменены живыми цветами. Золоченой бронзы часы – земной шар, поддерживаемый двумя амурами, стояли на деревянной подставке. По углам залы четыре канделябра той же золоченой бронзы со стеариновыми свечами, такая же люстра посреди потолка, свечи обмотаны нитками, от которых должны были зажигаться фитили свечей, и никогда не загоравшиеся… Гостиная была черного дерева, обитая, синим шелковым штофом, стены затянуты тем же шелком. Нам, детям, эти шелковые стены казались верхом красоты и пышности. Столы черного дерева покрыты плюшевыми скатертями, бахрома которых спускалась до пола. Пол затянут сплошь светло-серым ковром, на подзеркальнике часы розового фарфора с изображением пышных дам в широкополых соломенных шляпах. Около них стояли безделушки из того же фарфора, – какие-то тарелочки, вазочки неизвестно для какого употребления. Освещалась эта гостиная канделябрами и люстрами такого же розового фарфора. За гостиной, отделанной тяжелыми портьерами на шелковой подкладке, – б удуар. Кретоновая мягкая мебель, золоченые стульчики, небольшие шифоньерки. В углу мраморный камин. На нем часы совсем необычные: в них двигался циферблат, а неподвижная золотая стрелка показывала время. На шкафчиках и полках стояли китайские вазы и разные китайские безделушки. Убранство всех наших парадных комнат носило французский характер. Меблировал их месье Паскаль – известный в Москве драпировщик. Бронза во всех комнатах была выписана матерью из Парижа (через магазин Шнейдера на Кузнецком мосту). В каждой комнате был свой стиль. Предметы из одной комнаты не переносились в другую. Каждая мелочь всю жизнь стояла на своем месте. Во всех комнатах в углу висели небольшие иконы в изящных окладах. За этим будуаром – две небольшие комнаты, спальни моих родителей. Затем проходная комната, из которой несколько ступеней вели вниз в пристройку: столовую и классную. Из нее через буфет лестница наверх в детскую и лестница вниз в первый этаж, где в небольших и низких комнатах размещались старшие братья и сестры со своими гувернантками. Меблировка этих комнат была везде одинаковая: кровать, покрытая белым пикейным покрывалом, перед кроватью коврик. Мраморный умывальник, в который наливалась вода сверху, она текла в таз при нажимании педали. Шкаф для белья. Письменный стол и этажерка для книг. Только тут в расстановке вещей на письменном столе и в выборе их проявлялся личный вкус каждого обитателя комнаты. Хотя оригинального было мало, так как младшие дети всегда подражали старшим. Эти три этажа соединялись между собой узкими лестницами полированного дерева, как на корабле. В самом низу, в полуподвальном этаже, были людская и комнаты для прислуг. Комнаты горничной, портнихи и экономки мало отличались от комнат моих сестер. На окнах белые занавески, та же кровать, но без пружинного матраца, покрытая белым пикейным одеялом, гора подушек; вместо шкафа – сундучки, у каждого свой; стулья, стол, покрытый белой скатертью. В углу большие тяжелые иконы с венками из бумажных цветов. На стенах фотографии в дешевых рамочках. И во всем доме, во всех углах его – ни соринки, ни пылинки, всюду порядок и чистота, за которыми следила моя мать. И были все эти три этажа отдельными царствами, мало соприкасающимися между собой…«, – вспоминала внучка городского Головы. Молодому поколению уже тесно и душно в отцовских домах. Они более тщеславны, более подвижны, подвержены влиянию, наконец, образованы. Многие из них учатся за границей. Теперь купечество больше уделяет внимание интерьеру своих комнат. До идеала еще далеко: в большинстве домов нет водопровода, канализации, электричества. Но все же начало положено – старые дедовские сундуки, громоздкие, тяжелые шкафы и стулья доживают» последние дни«. Теперь стараются приглашать» драпировщиков «из иностранцев, которые были в Москве первыми профессиональными дизайнерами интерьера. Мебель делалась всегда на заказ, причем и здесь иноземцы были в» фаворе«. Тем не менее, все решает вкус самого хозяина: стиль, цвет, рисунок он выбирает сам. Петр Иванович Щукин, большой поклонник стиля» Людовика ХУ1«, вспоминал о двух мастерах-столярах, которым он заказывал мебель по собственному вкусу.»Один из них поляк, Хилькевич, имел столярную мастерскую на Арбатской площади; ему я заказывал кровать и шкаф с резьбой. В стиле Людовика ХУ1. К сожалению Хилькевич оказался не совсем добросовестным: деньги забрал вперед, а работал мало; заказанных мною вещей он так и не сделал, и пришлось уже судом получать их от него… Перед тем Хилькевич сделал прекрасные резные дубовые двери в столовой Д. П. Боткина в его доме на Покровке. Неоконченные Хилькевичем кровать и шкаф я подарил сестре моей Ольге, у которой в деревне их удачно отделали столяры. Другой столяр, русский, по фамилии Фламандский. Торговал мебелью на Большой Никитской; он был из крепостных и когда-то работал на графа А. А. Закревского. Фламандский имел весьма представительный вид и вследствие хромоты ходил всегда с палкой. Ему я заказал кровать, шифоньерку, комод и несколько кресел и стульев из полированного розового, королевского, амарантового, палисандрового и других деревьев, в стиле Людовика ХУ1; он все хорошо исполнил. «Уже в 1880-х годах московское купечество активно заказывает мебель, обои, предметы интерьера в Париже и Лондоне. Перебираясь в аристократические районы города, где не было контор, складов, торговой сутолоки, менялся и образ жизни. Купечество было» первопроходцем «по части внедрения технических новшеств в домашний обиход: водопровод, канализацию, электричество. Одной из первых в Москве осветила свой дом электрическими люстрами молодая купеческая вдовушка Вера Александровна Хлудова. Похоронив мужа, купила большой дом на Пречистенке (сегодня это дом № 10) и» запустила электричество при помощи локомобиля«. Устроила первый» электрический бал«, чтобы похвастаться перед соседями новым роскошеством. В качестве почетного гостя был приглашен Московский генерал-губернатор Владимир Андреевич Долгоруков. Однако, когда почетный гость, в сопровождении хозяйки входил в дом, электричество погасло! Локомобиль, подававший свет в комнаты, ненадолго вышел из строя. Хозяйка упала в обморок. Случился еще один казус на этом» электрическом «балу, о котором поведал Владимир Алексеевич Гиляровский. Московские модницы не привыкли к яркому освещению, причесывались и одевались при керосиновых, газовых лампах и свечах. Дамы, разумеется не жалели белил и румян, но при ярком электрическом освещении лица их выглядели мертвецки бледными, с яркими» кровавыми пятнами «губ и щек. Одна хозяйка выглядела великолепно,»но зато все московские щеголихи в бриллиантах при новом, электрическом свете танцевального зала показались скверно раскрашенными куклами…».