Текст книги "«На кладбище гуляли мы». Рассказы"

– Мало того, что эта так называемая пьеса не подходит по формату (30 стр. в общем сборнике – это, по-моему, слишком). Если ее напечатать, некоторые авторы вообще не попадут в сборник, как и в предыдущий раз; но есть и второй фактор, он же и самый главный: эта так называемая пьеса написана вульгарным языком. Многие, кто читают ее, останавливаются либо в шоке, либо в недоумении. Любой уважающий себя редактор не может это никак пропустить. И я предложил госпоже М. представить что-либо другое. Ответ был категоричен: либо ты (т. е. я) печатаешь эту пьесу, либо ничего. Я сказал – нет. Теперь о профессионализме «новоявленного критика», которое ставят под сомнение вышеназванные господа. Для этого придется проделать небольшой экскурс в мою творческую биографию, иначе никак.

Публиковаться я начал с 1985 года. Много печатался в газетах, сотрудничал с театрами, работал на телевидении и на радио: в г. Кирове, г. Риге, г. Ленинграде-Петербурге, г. Москве – всего более 30 публикаций. В К. как литератор и критик я выступил 10 лет назад (смотри рубрику «Белая строка» в газете «Семь плюс…» – за 1997—1998-е гг.). В дипломе Литературного института у меня написано: «Присуждена квалификация по специальности „Литературное мастерство“». Можно, конечно, сомневаться в профессионализме любого литератора, но вот доктор филологических наук И. Сухих, Санкт-Петербург, автор многих литературоведческих работ и книг, сравнивает прозу Филатьева с Довлатовым, а еще до этого в книге «Эта непонятная молодежь», «Профиздат», 1990 г. (тираж 100 тыс.), петербургские социологи привели мой рассказ, поставив прозу Филатьева в одном ряду с Довлатовым и Бродским. И Бродский, прочитав мою повесть, отозвался о ней так: «Весьма интересный стиль у этого автора».

Когда я встала для выступления, то повернуться лицом к ним не могла. Такой мощи шли противоборствующие энергии, что было очень тяжело все это выносить.

– Меня не устраивает содержание этой пьесы. К вам я никаких претензий не имею. Я против бесов, на вас насевших, – тогда так и сказала, но не была понята.

Я пыталась им объяснить, почему Христос не может пнуть камень, потому что камни, как живые существа, начинают цепочку эволюции. В ответ получила только смех. Для них и камни, и уточки – все мертвое. Если бы мы напечатали эту пьесу, карма пала бы на всех нас. Она бы разделила с нами свое наказание. Как пала карма на всю нашу страну, когда царица Александра поклонилась Распутину. Бедная душа! Я им зачитывала из Сведенборга об ангельском языке. Сзади за столом таксидермист выкрикивал:

– Какая тупость!

Она стояла за моей спиной, как учитель за кафедрой, и говорила:

– Это же интерпретация образа. Есть такое понятие.

«Какие же вы серые», – слышалось в ее интонации.

Вадим обратился к ней:

– Отойдите, пожалуйста, от Ирины Львовны, что вы над ней нависли.

– Это же новое понимание Иисуса Христа.

Но для того, чтобы писать об Иисусе, нужно испытать откровение.

И Иисус отвечает на это так. В одной диктовке прочитала.

«По большому счету, не бывает никаких новых откровений.

Есть новое восприятие, что зависит от количества карм,

имеющихся у людей. И чем меньше мнений и суждений,

тем величественнее Знание, проступающее через нагромождения

концепций. Каждая новая интерпретация придает особую красочность

и остроту звучащему откровению, а оно все то же, которое

давалось и три, и две, и тысячу, и сто лет назад.

Но лучше обратите внимание на пелену, которая не дает

вам увидеть важное и существенное».

Без божества, без вдохновенья. Без откровенья интерпретировать образ Иисуса Христа – это уже преступление. А ее интерпретированный бог хочет узнать, что такое соблазн. В этой пьесе он смеется над людишками, которые поверили в чудо, в то, что вода превратилась в вино:

«ИИСУС (весело):

– К Елеазару, что ли? Я там тоже был! Ой, что там творилось! Упились все, посуду начали бить, а я тоже принес несколько бутылок и вылил их в какие-то кувшины каменные, а оказалось – они для воды. А все стали вокруг меня прыгать и кричать, что я будто вино из воды сотворил! Интересные вообще ребята, с юмором! А что ты на меня так смотришь? Лично я всего глоток отхлебнул, и мне совсем не понравилось…»

Суть дьявольская показана, но зачем же ей дано имя Иисус? Пелена застилает глаза. Откуда идет такая самоуверенность? Нависла.

– Я прочитала всего Ренана. А вы что читали? Молчите. Не догоняете? Ну, что вы мне ответите? – слышалось в ее словах.

Кто такой Лео Таксиль? Садитесь, два. Вы ничего не знаете об этом предмете.

– Первое, что мне сказала Ира, когда прочла пьесу, это назвала Лео Таксиля, – сообщил ей Вадим.

Я прочитала из Мандельштама:

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

«Господи!» – сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди!

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади…

Потом они писали в статье, что на собрании зачитывались стихи сомнительного содержания. Одна журналистка, которую пригласили для численности и поддержки, сидела с широко раскрытыми глазами, полными ужаса: «Это что, раскол? Ребята, что вы делаете, опомнитесь».

В это время в тонком плане шла страшная битва между ангелами и демонами. Я не могла повернуться к своим оппонентам, а смотрела только на распечатанный рисунок лика Иисуса с плащаницы. Люди пришедшие разделились на два лагеря, и дебаты продолжались до позднего вечера. Со своими острыми замечаниями выступил В.

– А вы вообще ходите в церковь? – спросила у таксидермиста приглашенная мной художница Л., христианка. Она тоже была возмущена этой пьесой. Хотя для меня это не аргумент. Я в церковь не хожу. Знать и познавать божественное меня научила моя гуру.

Христу было отказано в распятии. По ее пьесе никакого распятия и не было. А вот ее, учительницу, сейчас распяли. «И для чего заманчив звон монет для подленьких, завистливых Иуд», – потом она публиковала свой стих. «Святая подлость по моей душе проехалась асфальтовым катком». «Опять кого-то волокут к кресту». Надеть на себя одежды святомученицы никогда не встречавшейся с критикой выпускницы пединститута ничего не стоило. Хотя она сама для себя выбрала очень удобный способ нападения – пародии. Кого она только ни распекала. Пародии получались ладненькие, но злые. На пародии же обижаться и отвечать не принято. Вот она и разошлась. Но для меня последней точкой было, когда пародистка нашего самого запредельного поэта, Анну Ахматову, стала учить запредельности. Как это стихи растут из сора? Они растут из запредельности почти. Это она Ахматову поучает. Я не выдержала и написала пародию на ее пародию. А дальше можно и до Иисуса дойти. А когда пародистка встретилась с отпором, очень удивилась, оскорбилась и почувствовала себя распятой на кресте. Так, значит, было распятие у Христа? Она забыла, что сама говорила Вадиму: «Давайте всех соберем, и пусть все выскажутся».

В конце собрания хозяйка помещения, поддерживающая учительницу, закрыла на замок дверь и заявила:

– Отсюда никто не выйдет, пока не примем решения по поводу пьесы.

Это уже «Гараж» напомнило по фильму Рязанова. Я пришла домой совершенно разбитая. Только медитация помогла мне восстановить силы.

Что потом началось! Статья за статьей. Обвинения в адрес Вадима. Люди узнали, что у нас в городе есть литературный клуб. Заголовки статей кричали: «Раскол в литературном клубе». Филатьева довели до сердечного приступа. И до сих пор в городе К. передают молодому поколения легенду о некоем самоуверенном типе, который всех перессорил и некорректно обошелся с авторами. Сюжет достойный пера Гоголя.

И с Вадимом так часто. А художники, после его статьи, в нашем городе смертельно оскорбились. Так себе уютно жить в иллюзии собственной гениальности. Писать серую скучищу и думать, что это творчество. И вдруг на выставку приходит кто-то с улицы, просто посмотреть, и разносит всех в пух и прах в своей статье. Не всех вообще-то, кого-то он похвалил, не кого-то, а почти у всех выделил что-то хорошее. Люди после этого пошли в забытый музей, но местные гении надулись и некоторые его на порог своих квартир не пускали. И в литинституте он стоял на своем, как доходят рассказы.

– Ну вот, Вадим! Зачем эти тучи воспоминаний налетели? Нужно ли об этом вспоминать? Солнце ведь. Это все уточки. Нет у меня к этой бедной душе ни обид, ни претензий. Одна жалость.

– Ира! У меня к ним тоже нет никаких обид, хоть они мне и много зла принесли. Да вот в своем стихотворении я так и написал.

Пафосное

Я благодарен всем своим врагам.

Врагов я создал сам.

Они мне были нужны.

Как нужность есть в полёте к облакам

могучих крыльев:

нежных иль железных.

Враги мои – «заклятые друзья».

Они заставили взлететь над бездной

(за то и благодарность).

В замшелых пахнущих болотах

барахтался я долго – 10 лет.

Пока крылами бил по жиже бурой,

мху и чаче —

пух белоснежный превращался

в одежды ворона.

Таким меня и знали.

И за воронёнка, думаю я,

меня держали.

Бросали мусор, мох и ветошь

надеясь утопить в своём пахучем

мерзостном болоте,

брюзжа, ярясь:

«Куда ты мечешься, куда ты рвёшься, куда нас тянешь за собой, в какие выси!?

Не видишь разве, как здесь тепло, уютно, сыро и комфортно?».

И не заметили —

Из сора выросла гора.

Я на неё взобрался,

отряхнулся

и полетел.

А вы вослед проклятья изрыгали.

Пока парил, дождь смыл с крылов

все ваши нечистоты.

И вот я здесь, в славнейшем Петербурге.

По пятницам, раз в месяц,

в мой Дом (читай: писательский)

в одеждах белых

слетаются все чистые друзья

на торжество литературы.

– Хороший стих. «Тепло, уютно, сыро и комфортно?» Я благодарна тебе, что ты избавил меня от этого болота. «Они давно меня томили». Но отошла я от них не со злостью, а тоже с благодарностью. На земле нет человека, не прощенного мной. Я очень сочувственно отношусь к ней. Но бесов я не прощаю. Мои учителя сейчас – воздух (свет), вода, земля и огонь. Они дают мне личную информацию, как всем тем, кто захочет ее от них принять.

Он стал рассказывать о своих похождениях и займах. Просто фантасмагория какая-то. Деньги, суммы, долги. Еще раньше я знала, что он взял в долг в банке большую сумму и отдал ее другу якобы за квартиру, которую тот ему обещал. В результате квартиры нет. В банке долги. Но есть надежда, что друг с женой ему квартиру отдадут, когда он еще доплатит. Но оказывается, что это не все. Следует рассказ о фирме «Садко». Тут уже идет устная проза. Наш герой увидел в газете объявление о том, что строительная компания строит квартиры. Идет в банк, занимает деньги. Вкладывает в постройку. И периодически звонит в администрацию. Ему отвечает миловидная девушка, секретарша Настя, очень вежливо, называет по имени отчеству: «Да, Вадим Александрович, ваш дом строится». Ему нравится звонить девушке и слушать ее голос, он даже думает, что в нее влюблен. Так продолжается долго. Пока однажды не решается наведаться на стройку. И видит там пустырь, никакого дома нет и в помине. Он обращается в юридическую фирму. Те просят 40 тысяч. Он занимает еще 40 тысяч. Работает по 12—13 часов. Оксана тоже вертится на двух работах. Ничего доказать юристы не могут. Потом сообщают, что фирма строительная разорилась и можно подать в арбитражный суд. Но для этого нужно снова уплатить 40 тысяч. А сейчас он попал в добровольное рабство то к работодателям, которые не платят, то к чего обещающим друзьям. Долги. Бесконечная работа по 12 часов. Недоедание. Недосыпание. Это безумие.

В результате остается только надежда. И это в то время, когда его книга «Калаус» читается и скачивается в интернете, переводится на другие языки, переиздается, а автор не получает ни гроша. Известный петербургский академик, доктор филологических наук, Б. Ф. Егоров, рецензируя повесть, написал об одном из героев: «Это Фауст Мценского уезда», – а в газете «Литературная Россия» рецензент сравнивает героя повести с героем «Братьев Карамазовых», а другой рецензент писал так: «По эмоциональному воздействию на читателей Вадима Филатьева можно сравнить с японскими мастерами прозы».

– Я как-то позвонил по телефону одному издателю: «Почему вы продаете мою книгу, на каких основаниях?».

– Хорошо, не будем.

И сайт вскоре закрыли.

Я уже устала от всех этих рассказов с грустным юмором. Какой-то «Джельсомино в Стране лгунов».

– А все потому что сам солгал в «Калаусе». Тебе же на самом деле заплатили за работу. Ты привез деньги своей Снегурочке. А в повести написал, что не получил ни гроша, заложил программу и она разворачивается в твоей жизни.

– Что-то мы засиделись. Пойдем прогуляемся.

Мы встали со скамейки. Я опустила руку в карман и обнаружила там перетертую крошку от сухих цветов. Когда гуляю, я благословляю нашу Мать Землю. Разбрасываю эту пыльцу. Кстати, очень действенное средство. И сейчас здесь я благословила эту кладбищенскую территорию и насыпала цветов на голову своего друга.

– Ой, как красиво.

Я благословила его. Но так же ходить не будешь. На его волосах мелкая пыль от цветов сверкала на солнце разными радостными новогодними красками. Я стала стряхивать с его волос эту крошку.

– Зачем такую красоту убираешь? – пожалел Вадим. – Я так хочу ходить.

Пришлось насыпать ему еще на голову елея.

Вперед побежали Марина с Осипом Мандельштамом. И мы пошли гулять по кладбищу.

– Смотри, какие здесь фамилии, – Вадим подошел к одной из старинных оград.

– Тайный советник А. И. Папаригопуло.

О…

А вот Лорис Меликов…

Мне эта фамилия ни о чем не говорила. Но Вадим просветил меня.

– Этот человек сыграл очень неприятную роль в жизни Грибоедова. Если бы не он, Грибоедова бы не сослали в Персию, где он нашел свою смерть. А смерть его была ужасной. Его голову отдали…

– Не надо, – я не успела заткнуть уши.

– Собакам…

– Ужас. Пойдем дальше. Пойдем за Мариной.

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой,

Я знаю, он остался белый

Под этой прядью золотой.

– Неужели ты не знаешь этот стих? Не читал прозу Марины Цветаевой «История одного посвящения» о Мандельштаме? Обязательно прочти.

Слушай все стихотворение.

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

– Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

От монастырских косогоров

Широкий убегает луг.

Мне от владимирских просторов

Так не хотелося на юг,

Я прочитала весь стих и завершила чудесными строчками:

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Мы обогнули лужу, и я увидела, как между могил впереди нас бежит черный кот с белым пятном на носу, вылитый мой Федя. Кот – эта целая страница в наших с Вадимом отношениях. Придется об этом рассказать. Одно время я раздавала котят от кошки, что жила у В. в доме. Я так переживала за них. Благословляла их всех на хорошую жизнь. Наклоняла их головки перед иконой. За котят давался обет, что они пополнят армию Воинов Света, когда родятся людьми, а за это мы просили хороших хозяев.

Далее шла работа по рекламе. Как-то Вадим зашел ко мне немного пьяный и попросил:

– Оставь мне этого черненького.

Я отказала женщине. И стала звонить ему. Котенка он взял, но потом говорил, что ему его навязали. Кота назвали в честь Федора Достоевского. Он прожил у них с Оксаной в квартире ее родителей полгода.

И вот однажды утром рано раздается звонок. Стоит Вадим на пороге с корзиной, а в ней Федя. Принес обратно уже взрослого кота. Для меня это было шоком. Никто не возвращал, а друг возвратил. Хвостатый был уже четвертый у меня. Я так расстроилась, что не поняла всего его положения. Тесть выгнал его вместе с котом. Потом он, когда жил у нашего общего приятеля, жаловался на меня: «Мне некуда было идти, а она меня не пустила». Я и не поняла этого. Он же не сказал. Тогда Вадиму я прочитала нотацию. Ничего, вечером вернулся к тестю. Этот черный кот пробежал между нами на какое-то время. Но потом Федя вошел в три моих произведения. И был главной моей опорой среди элементалов. Мой муж говорил про него, что он у писателя учился. А недавно пропал на Бурлянке. Но это отдельный рассказ. И вот этот Федя №2 бежит здесь впереди между могил. Мы – за ним. Кричим:

– Федя, Федя…

Но он устремляется вперед и нас за собой зовет – в будущее, в котором он станет человеком.

– Правильно сделал, Вадим, что принес мне кота. А те, кто не сохранили моих котят, со мной не будут в следующих жизнях.

Мы вдалеке увидели ограду. Рядом с ней много фотографий и цветов.

– Пойдем, посмотрим, что это за «стена плача?» – мне стало интересно.

Я устремилась вперед, но была резко остановлена очень неприятными ощущениями. Там покойники. Как говорит Вадим, «cвежие». Их очень много. Они у стены. Внутри себя я почувствовала холод. И неприятный страх разлился по телу.

– Уходим отсюда…

– Да…

Нужно очиститься. Сесть на землю. Мать Земля очистит. Но где?

– Пойдем на наше место.

– Да. Там чисто.

Вот мы опять на своем пне. Рядом с гимназистом. Я направила ладони к земле. «Свежих» покойников тут не было. Они от своих привязок далеко не отходят.

Вадим подошел к заброшенной могиле. Девочка Мила, 3 годика, девятнадцатый век. Ребенок, совсем чистый. Прочитал повнимательнее:

– Нет, это мальчик Миша Огурцов.

Посидели, немного поговорили о том о сем. И направились к выходу, встречая на пути фамилии известных политиков, ученых и писателей.

У ворот лежал черный пес. Цербер. Мы спокойно вышли на волю.

И вот уже сидим в приятном кафе с белыми стенами, по бокам керамическая посуда. На стенах развешаны расписные тарелки. Вадим говорит о своем только что составленном сборнике «Вятский дурачок», который он принес с собой на флэшке мне показать. Но посмотреть не на чем. Рассказывает о том, как ему помогал в составлении сборника Максим Швец. А супруга Максима сделала рисунки. Хорошее название «Вятский дурачок». Буду ждать, когда книга появится в печати.

Апрель 2016 г.

ВАДИМ ФИЛАТЬЕВ

Она. Он. И мое кладбище…

Мы не виделись несколько лет. Созвонились. Она приедет в Петербург. Так мы решили. У меня всего один выходной. Воскресение. Она живет в области, далеко, за 150 км, где и я недавно жил, долго, 10 лет. Да там-то мы и познакомились. Это было 20 лет назад. Я был приглашен на литературный вечер в ДК. Прочитал в местной газетке объявление: «Литературный салон приглашает всех желающих…» и т. д. Вот я себя и пригласил. Это был мой первый выход в какой-то хоть свет, здесь, в этом городишке, где мне все не нравилось, начиная с вокзала. Тем более после Ленинграда и Петербурга, где я прожил 10 лет. А как меня занесло cюда, разговор отдельный. Скажу лишь, что здесь живет моя любимая женщина. Литературного салона я не увидел (да и не очень-то и надеялся его увидеть). Как раз поразила эта смелость: литературный салон. И пошел посмотреть на эту дерзость. Были старушки там. Воспоминания были. Ведущая была внимательна. К каждому. Она и мне дала слово, совершенно точно угадав, что этот новенький что-то хочет сказать. Разговор она старалась вести о Цветаевой. Старушки не очень слушали и не понимали, о чем речь. Им хотелось повспоминать что-нибудь или песни попеть. Но, все-таки, разговор о Цветаевой продолжался, исключительно благодаря ведущей. Это и была Ира. Так мы и познакомились. Точнее, поняли, что мы понимаем друг друга. Она сказала, глядя на меня: «А вот еще вы хотите что-то сказать». И я сказал. Что-то знал… (треугольник: Цветаева, Пастернак, Рильке). И еще о каких-то любовных связях намекал (что-то где-то читал…). В общем, я хотел эпатировать… и старательно выложил это перед публикой, где были поющие старушки и еще одна молодая особа, которая посмотрела на меня слишком внимательно. А вообще-то я выпендривался перед ведущей, т.е. перед Ирой мне хотелось выглядеть… что-то знающим, имеющим свое мнение. И был еще импозантный мужчина, изо всех сил старающийся развлечь старушек. После вечера мы провожали друг друга. Родство душ намечалось. Мы разговаривали и о других поэтах и, оказывается, она тоже любит искусство серебряного века. И я стал посещать этот литературный салон. Больше в этом городе посещать было нечего. Хотя есть шикарный ДК и при нем народный театр. Но мне всегда стыдно за слишком старательную игру самодеятельных актеров.

Я ждал ее возле выхода из метро. Долго. Небо синее и в облаках, где-то солнце было, пряталось. А смотреть на выходящих людей я не хотел. Спешат, суетливые… скучно. А вот в небе – красиво. Облака ватные, конечно. И пушистые… вербные. Когда вербочка распустится – такая же бархатная. Губы у лошади тоже вербные. Я это из деревенского детства помню. Навсегда. А вообще было вербное воскресение, понял я – цыгане продавали кисточки верб. Стояли коридором по выходе из метро: 50 руб. букетик. Молодцы. Наломать за городом и приехать к церкви… бизнес. Тут Александро-Невская лавра. И – воскресение. Женщины-цыганки одеты весьма прилично, по-своему, конечно, по-цыгански. У них своя мода, своеобразная, кичливая. И братья наши из бывших республик тоже одеваются по-своему, их видно сразу. Вычурно.

Как же долго ее нет. Звонила: «Я скоро буду.» Я уже устал на небо смотреть. А на людей не могу – надоело. Вот музыканты встретились. Один с бородой, другой с футляром. Что-то обсуждают, молодые, смелые еще. Девушка-женщина рассматривает меня беззастенчиво, издалека потому что. Видимо, что-то ей показалось… А, скорее всего, она тоже скучает, кого-то ждет.

Повернулся опять к метро – идет женщина, смотрит, улыбается с натяжкой. Я испугался на секунду… Она изменилась. И устыдился тут же за свой испуг… она ведь могла понять мой недоуменный вид.

– Игнат, как ты изменился, – слышу ее голос и стараюсь улыбаться. – Я тоже изменилась.

Эти ее первые слова меня успокоили немного и отвлекли. Но все-таки мне стало обидно, что я встречаю старого друга с такой удрученной миной. Я растерялся и не смог скрыть своих чувств. А на лице-то ведь все написано. У меня. И не знаю, что сказать.

– Идем по моим местам, – принимаю я решение. – Поведу тебя по моим местам, -повторяю я, чтобы утвердиться самому, – у меня уже готов маршрут на ближайший час… ну, а там видно будет.

Это я говорю, чтобы отвлечь себя от смущения и отвлечь ее от моего вида. Она наверняка догадалась о моих мыслях. Она умная. Даже не так. Она – чувствительная.

Мы переходим площадь, где восседает святой Александр Невский. Он простирает свою длань в глубь Невского. Надо что-то говорить, чтобы отвлечь ее и себя от грустных мыслей. Мы же друзья.

Мы не виделись несколько лет.

Много всего накопилось… Но с чего начать! Еще вчера я готовился к этой встрече: мысленно проговаривал свою речь. Много чего хотелось сказать. Да я и говорил уже с ней! Я так устроен: вел разговор с ней уже сутки наверно, и так гладко все получалось. А теперь вот косноязычие какое-то напало. Мы подошли к Лавре.

– Пойдем в одно место, – говорю я, – там хорошо и спокойно.

Она молча принимает мое предложение – идет рядом.

– Ой, как здесь все изменилось, – удивляется она. – А где Некрополь?

– Да мы уже прошли его! – почему-то тороплюсь я.

– Как! – обиженно восклицает она как маленькая девочка, которой объявили, что кино уже кончилось, и мороженого нет. – Но ведь он где-то здесь должен быть!? – опять слышится обида.

– Он справа позади остался, сходим туда в другой раз, – стараюсь ее успокоить.

И правда, думаю, вдруг сейчас расплачется. Что я тогда делать буду. Как успокаивать. Мысленно тороплю себя. Знаю точно – куда мы идем – ей понравится. Хотя бы – успокоит.

Заходим за церковь. Вот еще чуток… Наконец – врата. Наша жизнь осталась позади. Здесь – другая… реальность.

– Так вот он, Некрополь! – радуется она своему узнаванию.

И я слышу радостные нотки в ее голосе… трепетание какое-то.

– Я же знаю куда тебя… я же чувствую тебя. Здесь вот хорошо.

Кладбище. Никольское. Тишина и покой. После шумного города… обитель.

И она успокоилась. И я тоже. По движениям это видно было. Плавно все стало…

Время встало. Мы шли по дорожке и оказались возле огромного пня. Сели.

– Вот здесь надо посидеть, – говорит она почти шепотом. – Как здесь хорошо. Чудно.

Мы молчим две минуты, привыкая к месту и к обступившей тишине.

– А посмотри кто перед нами лежит, – читаю я надпись на плите. – Ученик 3-ей гимназии 5-го кл. Крачковский Тимофей Иванович. 1896 – 1911. Спи, дорогой сыночек.

– Мальчику было 15 лет. Как моему Егорику. – Это я говорю для нее или для себя – не знаю.

– Да-а… – вздыхает она.

И мы опять молчим.

– Надо тебя сфотографировать, – спохватывается Ира и достает аппарат. Ты теперь с бородой, солидный. Надо тебя запечатлеть.

Щелкнула.

– Ой, разряжается. Батарейки садятся.

Слава Богу. Она не изменилась.

Всегда у ней так. Что-то не так. Однажды мы опаздывали на презентацию у нашего общего друга, а адрес знала только она, институт, где это мероприятие должно было состояться. И мы блуждали по улицам целый час. Она говорила: вот здесь, я точно помню. – Оказывалось – не здесь. – Вот, кажется, этот дом. – И опять не то.

– Хануман нас водит, – говорила она, – это он нас специально запутывает.

А почему он нас запутывает, она не поясняла.

Хануман это какое-то индийское божество, Ира верит в них, в божества эти индийские, а их много там. И мне было весело. Мне казалось тогда, что все-равно мы найдем этот институт, что обязательно попадем на презентацию нашего друга, но обидно только, что она так нервничает. И опоздали мы ненамного. И друг наш был доволен, что вот он выступает, говорит умные слова, а мы в зале сидим, и слушаем. Друг наш очень любит себя, и очень любит, когда его слушают. Собственно, он и встречается-то с нами, только чтобы мы его послушали, то есть, чтобы он поговорил.

Наконец-то я начал сибаритствовать. Всю жизнь об этом мечтал. Вру, конечно. Мечтать стал тогда, когда узнал это слово, а это случилось в 35, примерно. Значит, 15 лет думал об этом, но не знал как приступить к этому. Теперь, кажется, научился. Или мне так кажется. Мне всегда что-то кажется. Я часто ошибаюсь. Но только не сейчас. Опять же – мне так кажется. Нет, теперь я решительно хочу жить для себя.

В какой-то момент я отвлекся, упустил внимание. Стало стыдно. Начал старательно слушать ее. Ради реабилитации даже задал ряд каких-то вопросов, ответы на которые не услышал или тут же забыл. Так далеко я зашел в своих думах. Опять стыдно. Надо как-то остановиться. Надо думать о ней, чтобы слышать, что она говорит. Стараюсь усердно. Все равно не получается.

– Искривленная реальность. Вот что! – торжественно провозглашаю я.

Ей очень понравилось это определение. Да оно мне и самому понравилось. Я и сам удивился, что додумался до этого, что смог определить состояние сегодняшней жизни. Это ведь не так часто встречается, вернее, получается. Определить что-то. Назвать правильно. Или хотя бы красиво.

– Игнат, я тебе тут подарок приготовила, думала, что тебе подарить. Славу помнишь, самый взрослый из нас, в костюме всегда приходил.

– Помню хорошо. Я их всех помню.

– Он книгу написал: «Беседы с учителем», – и она стала копошиться в своей сумке.

– У меня ведь, Ира, всегда было некое раздвоение, – почему-то вдруг перебил я ее, – я всегда жил двойной жизнью. Мне всегда мимикрировать приходилось. Особенно противно это ощущать на работе: там ведь надо быть как все, надо соответствовать своему званию рабочего, как будто ты робот и не можешь иметь какое-то увлечение. Читать книги, например, даже и писать, может быть, что-нибудь. А тем более для меня это всегда было жизненно важно: я всегда что-то писал, с детства. Но это в советское время можно было быть настоящим человеком и ничего ни от кого не скрывать. В современном диком капитализме – надо полностью скрывать свою человеческую сущность, иначе тебя сожрут с потрохами или выдавят на обочину. Отсюда мой вывод: капитализм противоестественен человеческой натуре. При капитализме человек может только казаться кем-то, только делать вид. Настоящим человеком при капитализме человек быть не может. У них там все как положено: профсоюзы, права. А у нас это и не капитализм вовсе, это что-то… бандитское. У нас на русской почве все по-другому происходит. Из нас ведь все выжимают, мы работаем по 12 часов, без выходных. Эти-то зарабатывать приехали, зачем им, дескать, выходные, им как будто выходные и не нужны, а нас под них подстраивают. Понимаешь ты меня?

– Ты потому еще такой злой. И пьешь потому же.

– Понимаешь ты меня?

Я это спросил не для того, чтобы она мне что-то ответила, а чтобы узнать, понимает ли она о чем я говорю. Впрочем, она внимательно слушала, как мне показалось. И я продолжил:

– Я помню, что и раньше надо мной смеялись: что это он сидит в экскаваторе с умной книжкой, но в наше время, в советское, они просто смеялись, но и уважали мой выбор, уважали мое увлечение: чтение и какие-то там записки в тетрадочке. В современное время, впрочем, уже тридцать лет как, я для них не просто какой-то чудак, я враг для них. А чего это он там пишет…

Она слушала, вроде. Или о своем думала.

Вот утки плывут. Они плавно скользят по воде, как лимузины по асфальту. За ними след рассекается клином. Они плывут, как бесшумные самолеты высоко в небе. Утки плывут, как баржи по Неве, медленно и благородно.

– Вся моя энергия квантами утекала туда, на поддержание чуждой славы. А моя жизнь разбита». – слышу из глубины. Какой-то ее странный голос. – Всякая слава– это скачивание чужой силы.

Наконец-то я услышал ее. Дорогая моя Ира, спасибо.

– Да он и школу-то свою создал, чтобы питаться вашей энергией, – говорю я, подхватывая ее мысль.

Это мы о С. говорим. Лично мне о нем говорить не интересно. Я не люблю эгоистов.

– Я хотела бы выйти из его орбиты. Хотела бы выйти из-под его влияния.

Она говорит это без ожесточения, но с каким-то запоздалым сожалением…

– Ира… (дорогая, хотел сказать я, но не сказал: не мой лексикон, это наш общий друг так бы сказал), но… он большой художник, и трудно не втянуться в его орбиту. Он – планета, хоть и планета-карлик. Он даже… я не прав, он – черная дыра, в которую кто бы ни попал – пропадет.

– Да, многие в него вошли… – задумчиво говорит Ира, – многих он вобрал.

– Но только не ты. Ты – сильная. Ты – сама планета. Только из другого созвездия. Это какие-то пересекающиеся… – говорю я это совершенно искренно.

Опять я в какую-то прострацию впал.

Ворона гоняет пичуг, птичек маленьких. Обижает, гадина. Не люблю я эту ворону. Каркает во все свое воронье… (мысли мои, как неугомонные детки, толкутся одна за другой, ((это моя цитата, из какого-то стиха, я уже и не помню… да и надо ли), мне и не угнаться за ними, а надо ли?)) Мне Иру надо слушать. Это ведь мой лучший друг. А когда я еще лучшего друга послушаю.