Текст книги "«На кладбище гуляли мы». Рассказы"

– … и в мой «Игре» я все это описываю, – слышу слова Иры. А «Игра» – это ее повесть, в которой она пытается описать взаимоотношения С – ой группы.

– Да, мы стражи Башни. Навеки прикованы к ней. В наши обязанности входит следить за ученицами, которых учитель называет «уницы».

Мы следим и отбираем от них оставшуюся после отбора учителя энергию «чи». Эта энергия идет на построение многомерности замка, который простерся глубоко в вечность. Уницы не должны реализовываться ни в одной из жизненных областей. Они призваны служить замку.

Это сказал тот, кого в том мире я называла Д. Здесь он был строгий. Глаза блестели стальным огнем. В руках оружие.

Она прочитала абзац из своей повести и замолчала.

Я, кажется, стал сердиться, и даже не скрывал уже этого:

– Да понимаешь ты – он пожирает людей, энергетически. Высасывает всю энергию, а потом выплевывает остатки, и без всякого сожаления…

Она не слышит меня. Она продолжает все о том же, но мне это уже надоело. Наверное, поэтому я злюсь теперь. Я уже все это пережил-передумал давно. Я ведь тоже в эту школу ходил, и тоже был захвачен в его орбиту, но как-то удачно и вовремя выбрался из нее.

– Да он просто людоед какой-то, – пытаюсь я как-то сыронизировать, хотя у меня это никогда не получается. «Доктору только показалось». Это наш внутренний афоризм. В одном моем романе герой, собственно, доктор, как-то плоско пошутил, а потом те, кто читал (мое ближайшее окружение) стали говорить: «Доктору только показалось, что он пошутил». Афоризм этот вылетел из уст Сереги Дегтярева, моего друга и прекрасного критика. Он первым в Москве читал этот роман, «Петербуржец» и написал замечательную рецензию, едкую, правда, но справедливую. И вот с тех пор стоит мне как-то пошутить, как тут же я слышу: «доктору только показалось…» Да главно что – и в семье то же!

Опять я отвлекся. Извини, Ира. Что поделать, я такой. Мне когда что интересно – я слушаю, а нет – так всякое свое на ум приходит. Но все же наверно интересно узнать про С., тем более что-то нелицеприятное, ведь он большая знаменитость. Ладно, буду стараться слушать. Так что ты, Ира, там говоришь.

– … они все друг друга подзуживают и ненавидят, – стараюсь я поймать нить разговора. – Там вообще всегда атмосфера зависти была. Но мне до них… пусть… Я к нему ходила. Я его слушала.

– Да я помню, они всегда язвили, – стараюсь я тоже что-то вставить, но не вру. Просто мне это уже не интересно.

– … в «Игре» я все это описываю. Но поймут это те, кто был там и все знает. – Она не заметила, кажется, моего отсутствия и продолжает. – Я их там всех на свои места ставлю…

Ну что ж, «Игра» так «Игра». Я читал это произведение… Там, правда, все очень запутанно, и, правда, поймет только участник тех событий. Хорошо помню, как хотели меня вовлечь в эту… не люблю я эту игру. Я Иру люблю. Здесь мы с ней сходимся: мы там выпадали из общего ряда.

Пичужки, оказывается, сами гоняют эту ворону наглую. Пикируют смело на нее, атакуют. Молодцы! Так ей! С отчаянностью нападают. Видимо, там гнездо рядом. Они еще и кричат при этом. Маленькие, они умеют за себя постоять, это я знаю точно. Я сам такой же потому что, да и много раз наблюдал… дерзость, отвагу. Вот именно отвагу. Как они смело бросаются на обидчика или врага.

Этими наблюдениями я делюсь с Ирой и вспоминаю случай один…

– Это в Москве было. И меня даже тогда никто не обижал (физически). Меня морально обидели, и очень сильно. Рассказ может называться «Большой театр». Мы с другом собрались в Большой театр. Как же – быть в Москве и не сходить в Большой это, пожалуй, слишком неразумно. И вот он – Большой театр. С должным пиететом я подхожу к нему. Вот этот огромный дворец, с колоннами классическими, с квадригой на крыше, знаменитый Большой, который я много раз видел по телевизору. Вот эти огромные ворота—дверь, за которыми происходят чудеса и где живет искусство… Хотя, в последнее время это место стало скандальным (Цискаридзе, балетка, забыл, как ее… Волочкова, вспомнил, да не важно). А моя сестра, закончившая Горьковскую-Нижегородскую консерву (торию), как-то сказала: «Большой театр сегодня – это какашка» (ну, это было в 90—е гг.). Ну, да ладно, все-таки, он Большой. Подходя ко вторым дверям, я уже предвкушал созерцание вселенной, где обитают музы, грации и прочие греческие слова, которые я забыл. Еще Мнемозины, вспомнил. В дверях стоит миловидная женщина, в годах, билетерша, и мы вот скоро пройдем, билеты только предъявим.

– Ты чо, сука, – слышу я и не сразу понимаю, что здесь это слышу. И вижу мужчину, по-московски одетого, элегантно, – ты чо, сука, ваще страх потеряла!

Он это билетерше говорит.

– Ты мне должна пять тыщь, а ты мне чо даешь – два рубля?

И нависает над ней.

– Ты чо, мля, охренела?

И еще что-то матерное, что я воспроизвести не решаюсь, дабы не упасть в своих… не унизить собственного достоинства (я ведь в Большом).

Напрыгиваю на него диким зверенышем, роняю на пол и, кажется, ударяю его по лицу (или по морде), хоть это и не в моем стиле. А дело-то было 8 марта. И я оскорбился… И оскорблен я был сильно. Как оскоплен. Мужик был ошеломлен, хотя и без шлема он был. Полминуты он лежал и терпел, наверно, не знаю. Я восседал на нем торжествующе. Потом он медленно стал подниматься. И поднялся, сбросив меня легко. И стал как медведь. И я понял свою опрометчивость. Медведь этот был выше меня на три головы. И посмотрел на меня сверху как-то сосредоточенно и дико. Да я говорю – медведь! Что-то он зарычал и двинулся на меня. Я побежал. Побежал из театра вон. По ступенькам вниз, и к фонтану, он напротив театра. Фонтан меня спас. Он тут оказался очень даже и кстати. Он круглый, как известно. Я бегал вокруг этого фонтанирующего пять кругов, или шесть, или семь бесконечного ада (прости, Саша Башлачев). Мужик этот, медведь, то есть, выдохся, кажется. В погоне за мной он устал и злость свою, обиду иль удивление растерял. Это меня и спасло. От неминуемой и страшной расплаты. Но зато я был удовлетворен. Моя дуэль с наглецом состоялась. В 19 веке это было бы по-другому. Я должен был бросить ему в… перчатку, мы должны были выбрать место и секундантов, и время назначить, и записки предсмертные написать, и т. д., сами знаете. Но увы, мы живем в 21-ом.

Так я сходил в Большой театр. Ну, хотя бы в прихожей постоял. Друг мой всю эту сцену созерцал на ступеньках стоя. Ему тоже пришлось выйти из театра. Ну, он философ. И друг мой, с которым мы с первого курса болтались везде по Москве (и по театрам, и пиво пили, и водку), мгновенно становится нерукопожатным. Руки я ему подать не смог. Побрезговал.

А утки плывут. Уже три. Два селезня и одна уточка. Она уходит от них, кокетничая, но не далеко, чтоб не отстали.

– Ой, пойдем, прогуляемся, – говорит Ира.

– Пойдем, правда, что-то мы долго тут сидим. А здесь не одно только это место прекрасно. Здесь много мест этих.

И мы встаем.

– Вон на той лавочке, видишь, через пруд, я ночевал. – Это я говорю.

– Как это – ночевал? – искренне удивляется она.

– Да вот так, – говорю, – приходил сюда и спал тут. Просто приходил сюда вечером, пока открыто, и терялся тут среди могил. Милых мне и родных. Многие могилы я тут полюбил. У меня был с собой непременный батон, на ужин, я его смачно поедал в задумчивости о своей никчемной жизни, потом спускался к пруду, набирал пригоршню воды и проглатывал остатки хлеба. Потом я долго курил, папиросы Беломор я курил. Потом медленно устраивался на ночлег. Долго лежал на лавочке вон той, и смотрел на звезды, если они были. А если было совсем холодно, перебирался во-он в тот склеп, тихонечко зародил там небольшой костер из веток, и пережидал ночь.

– Может быть, разводил? – перебивает меня Ира.

– Чего разводил, – не понял я.

– Костер. Разводил.

– Нет, Ира, я его зародил. Не спеша набирал сухих веток, палок каких-нибудь, складывал их шалашиком, и вспоминал, как в далеком детстве дедушка учил меня зародить костер с одной спички. Ты в лесу, и дождь, и промокло все: и ветки и одежда… А надо согреться и обсушиться. И вот дедушка выдавал мне одну спичку и говорил: «Спичка у тебя одна, если не сможешь зародить огонь, ты замерзнешь и погибнешь». Надо наломать сухостоя, содрав с него мокрую кору, отрезать кусок бересты, отслоить с внутренней стороны несколько тонких, как папиросная бумага, полосок, спрятаться с головой под куртку, просушить свои руки дыханием, и тогда доставать спичку, единственную. Этот способ дедушка придумал на фронте, когда блуждал в лесу несколько дней и ночей, пробираясь к своим.

А утром я выбирался отсюда, продрогший и невыспавшийся, потому что я чутко дремал всю ночь, и спускался в метро. Садился на Красную ветку – она самая длинная: пятьдесят минут можно спать в тепле. Ну, а к десяти часам «Сайгон» открывался, там обязательно кто-нибудь угостит кофеем. А вообще-то я ведь люблю погосты. Тихо тут. И спокойно. Опять же – о вечности можно подумать. А главное, здесь ментов нет, не то, что на Московском вокзале.

– А что на Московском вокзале?

– Там спать не дают на лавках, в зале ожидания. Если уснул, тебя тут же будят.

– А почему нельзя спать?

– Не знаю. Нельзя.

Ира молчит какое-то время. А потом:

– Ты как Макин. Он тоже на кладбище жил. Только в Париже.

– Ну, это в Париже…

– Он приехал в Париж из какой-то российской глубинки хотел там остаться. А где жить? Негде! Вот он и приходил на кладбище и ночевал там. Потом он написал прекрасный роман о русских связях с Парижем, про Париж, в общем, и ему дали премию какую-то, и признали его парижанином.

– Это вообще наше русское, – говорю я с некоторой обидой, – вот этот… твой… прославился в Париже, и про него уже все говорят, и всех уже с ним сравнивают. А, может быть, этот Макин у меня научился, здесь, в Ленинграде, ночевать на кладбище, а?

– Неужели?

– Да кто его знает, может. Был один тип, которого я приводил сюда, может, это он и был. Слюнтяй какой-то, все плакался мне: вот, не понимают, вот, не печатают… нашел кому… жаловаться.

– А как его звали, может, действительно, это Макин был.

– Не знаю как его звали.

– Что ж вы не познакомились даже?

– Почему, познакомились. Он Фаготом назвался.

– А почему Фаготом?

– Наверное, из-за «Мастера и Маргариты», тогда этот роман был популярен. Ира, мы в то время все были без имен. Мода какая-то была в «Сайгоне», все имели другие имена-прозвища.

– И ты тоже?

– Конечно.

– И как тебя звали, интересно.

– По имени одного старинного немецкого ученого, доктора.

– Да, я слышала про «Сайгон»… зашла один раз туда… мне не понравилось: народу полно, шумно. Все столы были заняты, а там, в углу, как раз ваши, волосатые, шумные, с повязками на голове.

– Да, это хайратник называлось…

«А Макин твой мне в подметки не годится. И как писатель – тоже». Этого я не сказал.

Что-то меня опять понесло. Я не люблю Макина.

– Эту его тягомотину я осилить не смог, извини, конечно. Ты же мне и говорила про него, да и публикацию его в «Новом мире» ты мне показала. А в Париже ему премию за этот роман дали (не помню названия). Но там всем премию дают, кто о Франции напишет. Французы тщеславны. Ну, вот, невольно прорекламировали Макина. Да пусть. Кому-то, наверное, он понравился.

Вот Ире, например. Хотя, я и не уверен, что она этот его роман осилила. А спросить я как-то не решаюсь. Да мне, собственно, это и не интересно. Господи, неужели я тоже эгоист.

Мы проходим около усыпальниц и покореженных надгробий. Могила академика. Статский советник. Керченский Дмитрий Галактионович. род. в 1807 г. скончался в 1896 г. Спи, друг.

– Только у нас в России такие кладбища, – говорит Ира умиротворенно, – в Париже ухоженно, чисто.

– А ты в Париже была?

– Да. Я там к Тургеневым ходила, на Сент-Женевьев – де Буа. И еще там Дягилев похоронен. У него там всегда желтые розы.

– Почему же именно желтые? – спрашиваю я.

– А не знаю. Может, он именно желтые любил.

– Может, он тоже этот, пайде (по-гречески, чтобы не произносить это слово).

– А многие гении таковы.

– Ну да, Чайковский, например.

– Да, говорят, он сильно страдал от этого, – говорит она сочувственно.

– И стыдился, – я добавляю.

– Да, он-то деликатный был человек.

– Когда он застрелился (из-за барона какого-то), император, царь наш, сказал: «Баронов много, а Чайковский один». Вон смотри, Ира, дерево вросло в ограду могильную, наплыло, как пластилин.

– Ага, точно.

– Объяло дерево решетку чугунную и растет себе дальше. Где твой фотоаппарат, доставай, надо снимать. Фотография будет называться «Жизнь и смерть».

Она сфотографировала этот феномен и высказала какую-то свою мысль, я не услышал.

– Может, и не получится ничего, батарейки же сели.

– Ты сделала все, что могла.

– Кузмин еще… вспомнила.

– Да, этот тоже… пед…

– Ну и взгляд у тебя…

– Страшный?

– Нет. Не пойму… загадочный.

– Да это все благодаря тебе, Ира. Ты меня вдохновляешь.

– Ты талантлив. Да.

– Если бы было время писать… Было бы время писать…

Я курил сигареты «Прима». И даже не потому, что дешевые, хотя и это тоже, а больше потому, что там не было никаких примесей: только бумага и табак. И еще – они крепкие.

– Мне кажется, при определенных обстоятельствах я бы заткнул за пояс этого Макина, да и С. – тоже. Я знаю, что лучше пишу. А главное – не без-полезно. О жизни потому что. А С. – только о себе, о своих ощущениях. Он и жизни-то не знает. У него она своя, конечно. Но не народная. Он русской жизни не знает.

– А ты знаешь?! – спросила она не без ехидства, как мне показалось.

– Я?! Знаю! – сказал я это с ожесточением, даже со злостью. – Я прожил такую жизнь, что если сесть и писать, то пять лет можно описывать и не все еще сказать.

– Ты бы смог…

– Да, – перебил я ее, – работа меня убивает. Шаламов в «Колымских рассказах» хорошо сказал об этом. Я-то на своей шкуре все это… испытал. И еще Газданов Гайто… Тоже – всю жизнь работал, это офицер-то. На заводе шесть лет (русским давали самую тяжелую…), а потом таксистом. «Ночные дороги», правда, о другом, о Парижской жизни, о бродягах, проститутках… В конце жизни ему все-таки удалось на радио вести авторскую программу о литературе. Господь сжалился над ним.

– Тебя Он тоже должен услышать. Ты ведь тоже творческий человек. И тебе надо писать.

Здесь мне показалось, что Ира хочет утешить меня, но потом она все же искренне воскликнула:

– Бросай ты свою эту дурацкую работу и пиши. Он потом с тебя спросит: Что ж ты, друг, Я тебе столько талантов дал, а ты половину взял и закопал.

– Ира, не ступай мне на мозоль. Я сам знаю это. Теперь-то этого и боюсь, потому что скоро встреча должна состояться. Но – «я к смерти готов», так говорил Мандельштам. Мне пятьдесят. Сорок лет я жил для людей. Я хорошо помню это с детства, всегда мне хотелось как-то помочь людям. Старался им угодить. Даже не так – хотел быть полезным. Не то, чтобы я кого-то боялся, нет. Боялся я только одного: обидеть человека. Своим невниманием, своим эгоизмом. Я ведь потому и не люблю эгоистов, что сам таков, и очень, очень хочу изжить это из себя, выдавить, как Чехов выдавливал из себя раба, по капле… Результат?! Я построил три дома и сто печей. Написал три романа и пять повестей, и еще два десятка рассказов. Родил троих пацанов и девку. А в последние десять лет учусь работать на экскаваторе. О, это сложно. Гораздо сложнее, чем написать дюжину рассказов. И ведь казалось: все еще впереди. А теперь понял: жизнь-то почти прошла. (Если бывают краткие, самые краткие биографии, то это она).

Я закурил свою Приму и уже не хотел ничего говорить: я обозлился, и непонятно – на себя, на Иру, или на весь мир.

– Да, это правда, я много чего закопал, недаром же я экскаваторщик. Я всю жизнь закапывал свои таланты. Я не справляюсь с ними потому что.

– А знаешь, я в детстве всегда летала… какое-то такое было волшебное состояние… мне тогда казалось, что так будет всегда. А потом это ушло. Иногда, правда, появляется еще…, – задумчиво произнесла она. – А иногда мне кажется, что я жить буду вечно, – умиротворенно сказала она.

– Да ты, Ира, всегда молодая.

– В пять лет душа моя была открыта для любви. Однажды я увидела на потолке пятно. Оно сверкало и переливалось, и превратилось в изумительный цветок. Он рос, рос, и затрепетал лепестками, и наполнил меня непонятной музыкой. Она звучала долго во мне.

Тут я вспомнил ее детские интонации в голосе, когда мы сидели на той лавочке, где я ночевал. И как она болтала ножками, ну, совсем девочка. Я даже пытался представить ее: какой она была в детстве. Я видел фотку одну у ней дома. Сидит девочка с косичками, улыбается загадочно. Белой вороной она была. Она и сейчас такая. Художник. Созерцатель. Но не философ. И это хорошо. Женщина не должна быть философом. Это жуть. Это Зинаида Гиппиус – «мужик в юбке». (Кто же ее так назвал? Забыл). А Ира, она прекрасна. И женственна. С ней хорошо. И комфортно. Как с родной. И место такое. Все совпало. И дождя нет. И солнце есть. Спасибо тебе, Господи.

Мы медленно перешли на другую сторону кладбища. Там вдалеке по дорожке монах ходил. Медленно так, склонившись. Худой. Может, он и не монах, но в черной рясе, я не разбираюсь. Я подумал: а что это он ходит там. А он как будто бы что-то разглядывал, а ходил-то именно по дорожке, а не между могил. Странно.

– Игнат, тебе надо бросить пить, неожиданно и торжественно сказала Ира. И замолчала.

И я молчал.

«Грубым дается радость, нежным дается печаль. Мне ничего не надо. Мне никого не жаль. Жалко себя немного, жалко бездомных собак, эта прямая дорога меня привела в кабак», – вспомнил я строчки любимого поэта.

– Тебе надо писать, – утвердительно так она это сказала.

– Да знаю я все! – рассердился я вконец. – Знаю.

Я смотрел на того «монаха», он наклонился и что-то поднял, стал рассматривать. Долго. Потом повернулся к нам, так показалось, и широко перекрестил нас.

– Я работаю, понимаешь!? – истерично выкрикнул я. – И не знаю как бросить пить! У меня тупая работа. Я землю копаю, говно всякое выкапываю. Я – экскаваторщик. Я с такими дураками вынужден жить, и понимать их, и работать с ними по двенадцать часов. Одного дебила за сапог вытаскивал. Он в траншее стоял. Я копал, а этот, типа, с лопатой подправлял мою работу. Он в наушниках, конечно, свою а-ля-маля слушает. Я ему кричу: Кутарамос, кутарамос, наверх, наверх. Кеттэк уйга. Вылазь, мол, отойди подальше от ковша. Это мне приходилось их язык учить, некоторые слова хотя бы, чтобы как-то изъясняться, они ведь по-русски ничего не понимают, улыбаются только, как дервиши блаженные. А грунт песчаный был, да и вода по стенкам стекала грунтовая. Ну, и обвалилась одна стенка, двухметровая, и завалила этого узбека целиком, один сапог только торчит. Я за этот сапог зубом подцепил и тащил, боясь раздавить его на хрен. Они же все бараны тупоголовые, братья наши, таджики да узбеки, а других на стройке теперь нет. Ты знаешь, нас русских там, дай Бог, пять процентов: начальники, да мы, кто на технике.

Я мокрый из кабины вылез, у меня же трое детей. Посадят за непредумышленное… и будешь три года… за дурака этого. У нас уже были такие случаи.

– Да ты что-о. И жив хоть остался этот узбек?

– Жив, жив, слава Богу, напугался только сильно. У него изо рта земляки пять минут песок выковыривали, наглотался. И водой его отпаивали потом.

Я закурил, усмехнулся, вспоминая эту историю, а Ира посмотрела на меня: мол, чего ты.

– Вот еще случай был. Это мы в Стрельне что-то копали, газ подводили. Узбек один, опершись спиной на гусеницу экскаватора, слушал свою музыку, в наушниках. Они всегда свою музыку слушают, скучают все же по родине. Иногда казалось, что мы не в России, а в средней Азии какой-то, кругом же одни узбеки. Эти их лица азиатские, эта их музыка… так уже надоели эти их заунывные напевы. А Димка, молодой парень, ему лет 20 было, возьми да включи задний реверс, и поехал. И с поворотом еще левой гусеницей, объезжая траншею. И сложил этого узбека пополам, тот даже и пикнуть не успел, и даже и мяу сказать не успел. Обычно опытные экскаваторщики всегда башню поворачивают в ту сторону, куда ехать собрались, а этот молодой, неопытный. Все. Заметил его только когда гусеница с кишками выползла наверх. Все. Зверьки набежали (это мы их так на стройке называем), кричат, айкают, головами мотают, а поздно уже. Все. Мастер прибежал, орет на парня, а тот в столбняк впал, ничего не понимает, выполз из экскаватора, на кишки эти смотрит, а от них пар идет. И что ты думаешь. Прораб с мастером по два миллиона заплатили кому-то, а Димке три года за непредумышленное убийство впаяли.

– Ты, Игнат, не волнуйся только.

Я и правда разошелся, занервничал, вспоминая.

– Прорабы-то что, они откупятся… А механизатор сидеть будет.

Она молчала.

И я молчал.

Как-то стало зябко. Солнце исчезло, я сейчас только заметил. Хмуро, чуть не дождь.

Мы шли куда-то, но я, кажется, вел ее к «своей» скамеечке. А идти пришлось по сырой дорожке: здесь низинка такая, и вода еще не просохла. Она в туфлях была, а я в ботинках. Но шла она рядом, упрямая. Нет бы сказать: здесь сыро, не пойду. И вот преградила дорогу лужа огромная, и я попробовал ее обойти, но ботинки начали утопать. И стало понятно: чего-то нас сюда не пускают.

– Что-то мне как-то нехорошо здесь, – наконец не выдержала Ира, – какие-то неприятные ощущения.

Все-таки, мы одинаковые. Точнее, как одинаково мы чувствуем.

Мы повернули назад.

Мне опять стыдно стало: она-то в туфлях, а я по грязи ее тащу.

И перед нами выросла стена. Фотографии молодых людей, улыбающихся, живых – висели на серой… она оштукатуренная.

– Стена плача, – вырвалось у нее.

– Стена плача, – вырвалось у меня.

Мы почти одновременно это сказали.

– Я не пойду, смертью веет оттуда, – она как-то с опаской это сказала.

С полминуты мы постояли.

– Это какое-то недавнее захоронение, – неважно кто из нас сказал, – наверное, тот самолет разбился, по телеку сообщали.

– Покойтесь с миром, – повернулась Ира последний раз к стене и сделала какой-то жест рукой, видимо, что-то индийское.

Мы уходили.

– Они тут все над нами, – говорит Ира, – они витают над нами, я это чувствую. Не будем им мешать… пусть себе…

– Ну, да, пусть жи… вут как-нибудь, – сказал я глупость, чтобы что-то сказать.

– Они в своем мире, а мы в своем, – подытожила она.

– Фу, как хорошо, что мы ушли оттуда. Там такая тяжелая энергетика, – опять неважно кто из нас это сказал.

Мы стали подниматься. Да, там была какая-то яма, почти могила. И сырость, и холод. Смерть там.

– А вот эти новые обелиски мне не нравятся, – заговорила Ира, – какие-то они искусственные, что ли, не пойму. Но душа к ним не лежит.

Мы проходили возле относительно новых захоронений, то есть, последних лет двадцати, тридцати даже.

– Он очень многое мне дал… – задумчиво сказала Ира, но я ее резко перебил:

– И еще я понял, Ира, что С. живой труп. Он пережил сам себя.

– Игнат, ты несправедлив к нему. Ты слишком огульно судишь о нем.

– Да, Ира, это так. Я по-другому не умею. Я либо… либо…

– Да в тебе все еще твой юношеский максимализм остался.

– Это правда.

– Но… ты поэт… тебе, наверное, так надо. Поэты ведь до старости юны, дети.

– Да я старости-то и не ощущаю. Я молод. Внутри я восторженный юноша, ты правильно сказала. А С. старик.

– Опять ты противопоставляешь…

– Я хочу возвыситься в твоих глазах, – перебил я ее.

– Но не за счет другого, тем более его.

Меня пристыдили. Мы замолчали. Но я не чувствовал себя пристыженным. Я хотел что-то сказать, потрафить ей как-то, но не находил пока ничего подходящего. Возник бюст А. Собчак перед нами. Я схватился за него, как за соломинку.

– Очень хорошая работа. Здесь скульптор угадал его характер. Таким он и был, наверное. Жестким, хитрым, прозорливым. В общем, политик. Но и благородным в тоже время.

– Ой, я не люблю политиков. Давай не будем, а то можно еще и поссориться. Сколько раз мы уже расходились во мнениях…

– Но он бы профессор, между прочим, а не просто какой-то горлопан, и вел кафедру в Университете. Это когда его уже сместили, точнее, когда подсидел его этот завхоз лукавый. Яковлев, помнишь был такой губернатор, заместителем сначала был.

– Ой, я ничего в этом не понимаю, не будем об этом, – вроде как стала раздражаться она.

– А вот это настоящий академик, посмотри, Ира, и бородка клином, и гордая посадка головы.

Мы стояли перед старинным бюстом, работы 19 века. Крачковский Михаил Архангелович. Академик живописи. Род. В Москве в 1812 г. Скончался в С. Петербурге 1905. Вечный покой тебе, наш дорогой.

– Что за странное отчество – Архангелович, – задумалась Ира, – а какое же тогда имя было у его отца – Архангел?

– Ира, смотри какие интересные даты. Он родился в год нашествия Наполеона, в Москве, а умер в год революции в Петербурге.

– Да, точно.

– Герцен тоже в 12-ом году родился, тоже в Москве, я учился в его доме, на Тверской, 25.

– Вот интересно, а как же они в Москве-то родились? Москву же сожгли…

– Возможно, в дороге… в карете.

– Ну да. Представляю, как можно роды в карете принимать.

– А я об этом даже не подумал.

– Ну, ты же мужчина.

Мы были уже почти на выходе, но уходить отсюда нам не хотелось, это чувствовалось. И поэтому я предложил:

– Ну, что, по второму кругу? Или по третьему… Мы еще по той дальней дорожке не ходили, через пруд, там, где монах ходил, помнишь?

И она с радостью подхватила: «Да, конечно». Мы оба чувствовали, что чего-то недоговорили, чего-то недосказали друг другу.

– Ой, – всплеснула она руками по-бабьи, – совсем забыла… я же подарок тебе привезла, у тебя день рождения был недавно. – И она вытащила увесистый том. Слава наш, помнишь его, выпустил книгу недавно: «Беседы с Учителем», вот я и решила тебе подарить ее. В ней слышен голос С…. Слава сумел как-то… запечатлел все его слова, все его выражения… Вот, дарю тебе… Я пока ехала два часа, читала ее… как будто слышала его голос, Слава сумел все интонации его сохранить… Для будущего, – добавила она.

И я сразу вспомнил, что она уже дарила ее мне, и не мог вспомнить, почему она мне ее не отдала. Стал осматривать обложку, оформление.

– Да, хорошее издание. На века. – Это я опять шутить пытаюсь.

– Да и в имени автора слышится – Слава. Жаль только, что Вячеслав при жизни мэтра издал ее.

Я стал осматривать книгу, листать, выхватывать какие-то отрывки…

Развенчание кумира!.. Вообще-то это трагедия, хоть и личного порядка.

– Я хочу… я должна остаться ему верна, – провозглашает Ира торжественно.

– Конечно, Ира, это делает тебе честь. – Я не хотел снижать ее пафоса.

– А ты… – не находит она что сказать (возможно, боится обидеть меня своей догадкой, или правдой, и я сразу же стараюсь ей помочь):

– Для меня он никогда не был… кумиром. Конечно, я тоже подпал под его влияние, и довольно долго под ним находился… его обаяние, его талант. Но все же… я сумел, слава Богу, выйти из этого заколдованного круга. Все же… мой собственный голос прорвался.

– Что ж, по-твоему выходит, что у меня нет своего голоса? – слышится обида в ее словах.

– Никто этого не говорил, – отрезаю я сразу, чтобы не было никаких недомолвок. И, главное, я честно это говорю. – Просто ты женщина… и тебе сложнее… противостоять… такой глыбе.

– А знаешь, Валера, – заговорщически как-то произносит она, – он был… – замялась она на секунду, – он был моим первым мужчиной.

«Да что ты говоришь», должен был я сказать, наверное, но очень не хотелось оскорблять ее глупым восклицанием… тем более, что я давно догадывался об этом, и поэтому я хотел найти нечто нейтральное….

– Конечно, это всегда сложно, – подумал я и сказал это вслух, и обрадовался, что нашел это нейтральное, но сразу же и понял, что это банальность…

Так получилось, что Ира навязала мне разговор о нем. Так всегда у нас происходит, когда мы встречаемся. О чем бы мы ни говорили, какие бы темы ни затрагивали, всегда она съезжала на разговор – о нем. Но сегодня мне уже надоело либеральничать и щадить ее и поэтому я, все же, решил говорить, что думаю.

– Я не отрицаю, что С. великий поэт. Художник настоящий. Только в координатах моих ценностей он должен – я повторяю это слово – именно должен – быть порядочным. Скольким людям он сделал плохо… Сколько женщин из-за него погибло. Я только троих знаю. Да, гении бывают сволочами. Пушкин ведь не зря поднял эту тему и вложил свою знаменитую реплику в уста именно симпатичного Моцарта, а не отвратительного Сальери. Но ведь мы так воспитаны… наше русское… наше христианское миропонимание не позволяет… мы помним фразу бесшабашного Амадея: «Гений и злодейство две вещи несовместные». Мысль, конечно, Пушкинская.

– А в чем ты обвиняешь его? В чем он непорядочен?

Я молчу. Кажется, я уже сказал что хотел.

Она, вдруг о чем-то догадавшись, набирая воздух, произносит:

– А ведь ты ему завидуешь! – и замолкает на минуту, осмысливая свое открытие. – Да, Игнат, ты просто ему завидуешь. Ты как Сальери сейчас…

Я молчал. Да, это, кажется, правда. Я ему завидую. И не только ему, а всем, кто может позволить себе писать… посвятить свою жизнь… своему таланту. Ни семьи, ни детей… Хотя, жены, конечно, были, но только как служанки, как женщины, удовлетворяющие его прихоти. Да, я завидовал. Я достал свою приму и, закурив, хотел показать Ире, как мне больно об этом думать, а и тем более говорить. Стал нервно затягиваться и выпускать дым нарочито густо. Да, я завидую, глубоко… кажется, я вспоминаю монолог Сальери. Я ныне сам – завистник. Я завидую. Мучительно завидую. О, небо! Где ж правота? Я всю жизнь карабкаюсь, как тот жук, на песчаную гору, с трудом преодолевая подъем и сыпучий песок, а достигнув вершины, скатываюсь обратно, от какого-то неудачного движения. Мне всегда надо было тяжело работать, и много… У меня дети. А, главное, у меня нет своего дома. 30 лет я скитаюсь по чужим углам, по общагам, по съемным комнатам, и 30 лет я не могу заработать на свое жилье. Только накопишь какую-то сумму, а цены – бац! – поднялись в два раза.

– Ты как Сальери сейчас…

Ира что-то почувствовала, и особенно мое долгое и ожесточенное молчание, и потому сказала:

– Опять мы о нем говорим, – то ли с усмешкой, то ли с сожалением.

– Опять мы о нем стали говорить, – зачем-то повторил я, – да ты всегда будешь говорить – и думать! – о нем. Это твоя жизнь.

– Но я хочу отойти от него, хочу вырваться! – с яростью произнесла она и я даже не ожидал увидеть ее такой.

– Это твоя юность. Первый большой поэт, встретившийся тебе. К тому же – любовь. Не вырвешься.

– Он мне многое дал… – в задумчивости сказала Ира, окунаясь в воспоминания. – Он единственный, кто принял меня всерьез. Они все там смеялись… я же на фабрике работала… а тут стихи.