Текст книги "«На кладбище гуляли мы». Рассказы"

– Да, я помню, – с участием подхватил я, – они насмешники страшные. Циники.

– Ну да, они там все богема. У меня в «Игре» все это описано, – сказала она, а потом опять с сожалением, – я и сама была не уверена в своих стихах. Но он… – тут она просветилась улыбкой, – он разглядел… Когда все высказались, все участники Лито, он медленно и глухо произнес: «Теперь вы понимаете, что перед нами незаурядный поэт. Она пишет лучше всех вас. Да. Она пишет сердцем, не умом. У ней в стихах настоящие чувства. – Потом помолчал, оглядывая всех, и заключил весело и торжественно: «А вы все профессионалы, у вас так уже не получится. Вот». И я ходила с этими словами… я летала… долгое время.

Мы идем по дорожке и оба думаем о своем, Ира с полуулыбкой смотрит перед собой.

– Господь все нам дает, – она первая прервала молчание, – а мы не ценим это. Вот мы встретились. Солнечный день. Ветра нет.

– Да-да, вот еще вчера был град, снег, и дождь, а потом солнце. И все в один день. Я был поражен.

– Я просила у Него, чтобы мы хорошо поговорили, понимали друг друга. И Он дает.

– А. Г. Варламов. Род. 27 11 1801 в Москве, скончался в СПб в 1847. Похоронен на Смоленском кладбище. Могилу размыло при наводнении. Это тот композитор, который написал музыку на стихи Лермонтова «Молитва», которую исполняет Смольянинова. Уникальное исполнение. Лучшее из ее творчества и вообще – из духовной музыки, которую я когда-либо слышал. Нечто Божественное. Господь помогал Варламову сочинять, нет, не так, Господь помогал услышать эту музыку. И Смольяниновой – тоже помогает, при исполнении.

– Что, даже лучше «Аве Марии»?

– Да.

– Не может быть.

– Может.

– Надо как-нибудь послушать.

– Да, теперь это возможно, включил компьютер и слушай… Качество звука, конечно, но… что делать, «хоть так», как любил говорить наш мэтр, наш великий С.

– Ты вот ерничать научился, раньше я за тобой такого не наблюдала.

Но я сделал вид, что не услышал ее замечания и начал развивать какую-то свою мысль:

– Мандельштам, будучи в ссылке, в Воронеже, тарелку пресловутую слушал. А тогда по радио либо бравурные марши, либо классику исполняли. А представь, каково ему, слышавшему лучших исполнителей на столичных сценах, каково ему было слушать ущербное шипящее радио. Вроде, и классика, но… Лучшее восприятие музыки – живое. К тому же он, как всякий еврейский мальчик, играл на скрипке и имел абсолютный слух.

– Живое все лучшее… и живое общение…

Мы шли вдоль кирпичной кладбищенской стены и звуки города едва долетали сюда. Монах в черном так и не попался нам, а ведь он именно здесь прохаживался, и мне хотелось рассмотреть его поближе. Но он исчез.

– Я хочу освободиться от него. Он гнетет меня. Он меня угнетает.

– Ты попала в его орбиту и потому тебе сложно вырваться из нее: притяжение очень сильное. А тем более ты женщина.

– Когда я увидела его первый раз, меня поразила его внешность: большие глаза, длинные черные волосы, немного крючковатый нос, стильный замшевый пиджак и манеры аристократические: плавные движения, медленная речь, бархатный голос. Я сразу влюбилась. Да и как было не влюбиться – я впервые видела настоящего поэта.

– А сколько тебе…

– Мне было тогда восемнадцать лет.

– Ну, да, самое время влюбляться, – хотел я как-то разрядить… сказал я глупость и сразу понял, что сказал глупость.

– В общежитии на вахте я увидела его книгу, кто-то оставил. Я спросила можно ли ее взять. «Бери, конечно, – сказала вахтерша, – давно лежит, кто-то из ваших оставил». И на обложке как раз вот эти его глаза… меня поразили. А потом я на работе увидела объявление, что некий поэт набирает учеников. С трудом я дождалась окончания работы и побежала туда, в ДК на Обводном канале. Я пришла первая и раньше назначенного времени и долго сидела одна. И вдруг ко мне подходит некто и спрашивает: «Вы ко мне?» И тут я увидела его, того самого, с обложки, и его большие глаза. Я не помню, как прошло то первое заседание, кто-то приходил и приходил, а он говорил о литературе, и мне хотелось запомнить все, что он говорит, но это не получалось. В его интерпретации все было не так, как нам преподавали в школе и что уже выучилось навсегда и с чем я уже свыклась. Он открывал новый мир. Он открывал литературу с другой стороны, о которой я и не подозревала. «Пушкин изобрел рояль, на котором все и играют до сих пор». Он про каждого писателя говорил что-то необычное, что-то неизвестное мне. Каждый раз я ждала среды как нечто… я знала, что сегодня увижу его и буду слушать его завораживающий глуховатый голос.

– Я всегда ощущал себя лишним в этой жизни. Я всегда чувствовал, что вторгся в чью-то жизнь и потому не имею права на адекватное к себе отношение. Вот и там тоже, я понимал… вроде, и я поэт, и я, вроде, имею право здесь находиться, среди учеников его. Но нет. Почему-то они ставили себя выше, а я же видел, по стихам, что пишу лучше некоторых.

– И я себя такой ощущала в этой… атмосфере, среди этих людей… Там каждый старался быть похожим на него. Но это невозможно. Они там все подражали ему, перенимали его манеру отношения… к литературе, к людям – свысока, со своей башни. Там каждый из них хотел быть причастным к ордену его, все хотели соответствовать… Но они все… были мелкими сошками… по сравнению с ним, конечно.

– А он как раз царил над всеми… и ощущал себя… мэтром.

– Так он и был мэтр. Он и был выше всех. Ему и не надо было ничего доказывать…

– Надо! В том-то и дело, Ира, что ему непременно надо было доказывать это. И ощущать свое превосходство. Так он возвышал себя. Так он возвышался над всеми ими… вами… нами…

– Нет, Игнат, ты как всегда преувеличиваешь.

Я открыл подаренную книгу и стал листать наугад.

«Надо же – какая честь! Я – член великого русского племени! С какой стати оно великое?»

– Ира-а! Или С. не знает русской истории, или это его очередная поза. Собственно, весь С. – это сплошная поза. Если знать и помнить становление нашего народа… такого не сможешь произнести. Неимоверные силы, потраченные на выживание и отстаивание своей свободы. На нас нападали всегда! Со всех сторон, кроме севера, потому что там Ледовитый океан. Русский человек всегда боролся, с самого начала своей истории. Надо ли перечислять? Надо! Вот для таких как С. и тех, кто безоговорочно верит ему и смотрит ему в рот. Итак: печенеги и половцы, а перед ними обры, которые сгинули без следа. Монголы-татары, немцы-тевтоны, шведы (14 войн), турки (14 войн), поляки, французы и немцы, и опять немцы, и вся Европа. Наконец, евреи, которые захватили власть в России, уничтожили русского царя и русскую Империю, а потом развязали Гражданскую войну, где погибли от 15 до 30 миллионов русских людей (до сих пор историки спорят о точной цифре). А потом, в 91-ом, развалили… великий, могучий Советский Союз. А и все равно всех победил русский народ. «Я русский – какой восторг!» Это Александр Суворов, не проигравший ни одной битвы из шестидесяти. А этот человек… талантливый к тому… что и хуже, нападает на это высказывание. «И почему это должно вызывать у меня восторг. Какая чепуха!» Чепухой объявляется вся тысячелетняя борьба русского народа. Конечно, сам-то он не русский, ему это не близко.

– Ну, он…

– Ты слушай дальше:

«Я уважаю три нации: ирландцы, поляки, евреи. Самые таланливые, самые активные, независимые и несгибаемые. Ирландцы пятьсот лет воюют и не сдаются. И сколько из них гениальных писателей! Свифт, Уайлд, Джойс, Метерлинк. У поляков – Конрад, Аполлинер. У евреев – не перечислить.»

– А русские? Ира, русские… тысячу лет воюют за свою независимость и всегда побеждают, в отличие от «несгибаемых» ирландцев, которые 500 лет воюют и до сих пор в кабале. Ну, а поляки… так понятно – сам поляк, да еще и еврей.

– Он так видит историю…

– Ты дальше смотри:

«Только два человека сделали что-то новое в русской литературе нашего времени. Бродский. Второй – я».

– Оставляю это заявление без комментариев.

– Он так считает, он же гений!

– Ну, ладно, гений…

Я просматриваю книгу и опять выхватываю наугад:

«И Христос был живой человек. Сегодня он говорит перед народом одно, завтра – противоположное. Сам себя опровергает. Не знаешь, куда он повернет дальше. Странствует по стране, пьянствует. И, наконец, до того ему все это осточертело, исчерпал все, что мог, и осталось только – на крест. А надо потом ставить им памятники, придавая им лица тупиц, святых и праведников».

– И это все, для чего Бог посылал Христа на землю! И это все, для чего Христос родился, проповедовал и умер мучительной смертью! Умер, в том числе и за тебя, наш великий мэтр. И это все, что понял С. из учения Христа, учения, которое две тысячи лет ведет и спасает человечество. Теперь я понимаю, почему он оглох и остался безголосым. Бог поругаем не бывает! Я знаю еще нескольких богохульцев, которых постигла та же участь. Андрей Вознесенский остался без голоса. Потерял дар речи. Еще раньше его – Венедикт Ерофеев (мой любимый). Еще раньше – Ленин, полностью парализованный и не умеющий ни говорить, ни… а только мычать. Наконец, наш общий друг, Ира, Виктор Антипин, талантливый и несчастный человек, не сумевший реализовать ни один из своих талантов. Занимался физикой, психологией, литературой. И ни в чем не достиг каких-либо результатов. Я бы еще мог прибавить несколько его цитат, но, думаю, и этих достаточно.

Все богохульцы обречены потерять голос. Господь дал дар речи, дабы славить Бога, а если ты Его хулишь, Он отбирает этот дар. Это мне стало понятно после смерти Витеньки Антипина. Сколько мы с ним спорили!.. Он и тебе звонил посреди ночи сколько раз…

– Все же не удержусь… Приведу еще пару его высказываний. С. приглашен в Белград на международный съезд славистов. Его беспокойство по поводу отъезда и его реплика по поводу этого события: «Слависты мира занимаются в этой стране только мной. А больше и не кем». «Они меня там встречали, как бога».

Каково самомнение! А?

– А это… «Боюсь змей, людей, пауков, крыс». Вот в какой ряд мы с тобой попали по классификации нашего гения. Поздравляю.

– Ты же понимаешь, Игнат, что все эти высказывания его были произнесены в приватной беседе. А Слава взял и вынес это… на всеобщее…

– Да, я понимаю. Но также я понимаю и то, что если человек так говорит, значит, он так и думает. Ира, эти его мысли, высказанные в приватной беседе, как ты говоришь, это его настоящие мысли.

Мы еще немного побродили там, смотрели по сторонам, и уже подолгу молчали, а говорили только что-то незначительное. Видимо, выдохлись. Не сговариваясь, стали продвигаться к выходу, как путь нам преградила огромная черная собака. Она царственно возлежала на верхней ступени лестницы и представляла из себя некоего сфинкса. Кажется, собака эта охраняла выход, или переход. Из этого мира в тот. Из того мира в этот.

– Смотри, Ира! – воскликнул я, – это же Цербер.

– Точно, Цербер.

Надо было обойти собаку, и мы как-то театрально ступали по этой лестнице.

Ничего уже не говорилось. Попадающиеся навстречу люди развеяли наши мысли, и мы уже не могли ничего говорить.

Но вот уже совсем по выходе из Лавры заметили кафе.

– Зайдем, -предложила она, – я проголодалась, чаю попьем.

– Здесь выпекают изумительный хлеб.

Мы спустились в полуподвальчик и оказались в удивительном пространстве (я еще подумал, что все здесь удивительно, и все события, происходящие здесь, тоже должны быть удивительны).

По стенам были развешаны прекрасно выполненные панно.

Пред нами предстал уютный уголок, с массивным столом и такими же массивными стульями, выполненными в русском стиле.

Ира заказала себе пирожное и чай, и я вспомнил, что она сладкоежка, как все женщины.

– Ты сейчас пишешь что-нибудь? – спросила она, смешно поедая пирожное.

– Да, я составил книгу, довольно толстую, там все мои готовые вещи, страниц 600 получилось.

– И как назвал?

– Вятский дурачок.

– Интересное название… Наверное, автобиографическое.

– У меня все автобиографическое. Да и у каждого писателя тоже, думаю.

Когда мы вышли за ворота Лавры, поток людей захватил нас и было уже не до отстраненных разговоров: здесь шла реальная жизнь.

Как-то мы дошли до метро и там расстались, троекратно обнявшись по русскому обычаю, чего не сделали при встрече.

 
2015, 2023—24гг.
 

Ирина Ишимская

Не читайте Сэлинджера в дороге

 
       Посвящается Александру Ильянену.
 

Ирина 22:48

– Завтра, может быть, в СПб. поеду. Хочу на Кандинского сходить. Если поеду, то на 10 ч. 49 м. Утром пойду палец прогревать на УВЧ, если тебе интересно. Рассказ «Палец» рассказывается при встрече. Сейчас поездки решаются спонтанно. Так уж получается. Может, выделим для встречи 1—2 часа? И твои устные рассказы послушать желаю. Александр 22:49

– Ира! Конечно, пойдем вместе на Канд. А вечером у меня встреча с Лёшей З.

Ирина 22:50

– Как ты быстро ответил. Отлично. Во сколько встреча?

Александр 22:51

– Вечером пойду на его спектакль в библиотеку.

– Завтра какой день, кстати?

По вторникам Русский музей закрыт.

Ирина 22:53

– Завтра среда. Я сейчас посмотрю расписание.

Вечером я уеду. Времени должно хватить.

Александр 22:54

– Среда. Тогда открыт.

Можешь ночевать остаться, пойдем вместе на Лешу.

Ирина 22:54

– На фоне Кандинского наши рассказы!

Александр 22:54

– Да, Кандинский послужит фоном.

Ирина 22:56

– Отличный фон. Смотрю расписание.

Александр 22:56

– У меня были стрессы, ношение тяжестей – и вылилось в приступ легкой тяжести. «Я такой чувствительный, такой чувствительный».

Короче, встречаемся завтра. Жду звонка!

13:30 на Ладожском. В кафе. Где мы сидели.

Где выход на перроны. Кафе со множеством прилавков.

Ирина 23:08

– Очень хорошо. Я люблю Ладожский. Там наговоримся. Значит в 13:30, где кафе. До встречи.

– Хорошо. До завтра, Ира!

«Александр был в сети 38 минут назад»

Раннее утро. На горке, сделанной из камней, стая голубей.

Мой герой Саша, как всегда, стоит под окном. Курит.

Что-то сказал. Я не разобрала, переспросила.

– Здесь голубей уже целое стадо. Вон тот беленький самый красивый. Сколько их развелось!

– Да!

Только бы В. не высунулся в окно. Скорее уходить. Пошел первый снег. Нужно купить мужу перчатки. Ходит в каких-то старых. Нехорошо. Электричка уже стоит. Беспокоилась о собаках, которые живут у нового вокзала. Их кормят. Но как они будут зимой? На снегу холодно спать. Раньше они холода пережидали в старом здании, а сейчас в новое их не пустят. Пока куда-то убежали. Села в поезде у окна. Смотрю на заснеженный газон и на нем торчащие длинные зеленые стебли растений. Потом достала из сумки листочек сложенной вчетверо бумаги и посмотрела на запись. Вставить хоть фразу по-французски Tombe la neige. Падает снег. Скажу ему. И еще можно: Et mon coeur s’habille de noir. И мое сердце одевается в черное. Прекрасная песня. Конечно, опять сразу поправит. Ну раз такое у меня произношение. Мы собираемся пойти на Кандинского в Русский музей. Очень приятная будет прогулка.

Женщина-продавщица, вопреки запрету торговать в электричке, стала рекламировать свои товары и вытаскивать их из большой сумки.

Платочки женские на голову – по 60 р.

Полотенца для рук, для ног, для кухни.

Халаты женские, лосины, передники, носки.

– Есть ли у нее перчатки мужские?

– Есть. Черные, – кто-то сказал.

Прошла с сумкой мимо меня. И мне пришлось ее окликнуть.

– Извините, можно мужские перчатки.

– Пожалуйста. Последние.

В магазин не нужно идти. И я углубилась в чтение рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка».

« – А ты никогда не носишь купальной шапочки, не закрываешь головку? – спросил он.

– Не отпускай меня! – приказала девочка. – Держи крепче.

– Простите, мисс Карпентер, я свое дело знаю, – сказал ее спутник. – А ты лучше смотри в воду, карауль рыбку-бананку. Сегодня отлично ловится рыбка-бананка.

– А я их не вижу, – сказала девочка».

Дух захватило. Он ведь ее утопит. Он ненормальный. У него нет границ. И у девочки нет границ. Она ничего не подозревает. Автор читателя, т. е. меня, заставил волноваться, ух, как будто на качелях качаться. Мои размышления прервал внезапно выросший в проходе крупный мужчина с зубными щетками. Его голос раздавался на весь вагон.

– Нанозубные щетки – это новейшая разработка ученых южнокорейского НИИ. Они изготавливаются из бамбукового древесного угля с добавлением частиц турмалина. Для того чтобы воспользоваться нанощеткой, достаточно обмакнуть ее в воду. Вам не нужно использовать зубную пасту.

И еще много чего было сказано о достоинствах щеток. Интересно, сколько они стоят? Это то, что мне нужно. Если тысячу, это много. Тогда не возьму.

– В аптеках такие щетки продаются по 150 рублей за штуку. У нас же вы можете взять четыре щетки всего за 100 рублей.

Конечно, нужно взять. На всех. Я купила. Прочитала описание на обратной стороне упаковки и уложила ее сумку. Посмотрела в окно. И опять углубилась в Сэлинджера.

« – Вполне понятно. Это очень странные рыбки. Очень странные, – он толкал матрасик вперед. Вода еще не дошла ему до груди. – И жизнь у них грустная, – сказал он. – Знаешь, что они делают, Cибиллочка?

Девочка покачала головкой.

– Понимаешь, они заплывают в пещеру, а там – куча бананов…»

Вот фантазия у героя. Такое напридумывать. Куча бананов!

В проходе появилась женщина, продающая почти те же товары, что были у предыдущей. Но у этой еще есть полоски на голову вязаные. К моему белому пальто подойдет белая. Всего за 250 рублей. Что-то у меня сегодня какой-то покупательский зуд. Я купила у женщины повязку и тут же ее надела. Посмотрела в оконное стекло. Вроде бы ничего. Уж лучше, чем в этой шапке.

Опять раскрыла книгу. Нет. Это безобразие. Где мама девочки? Так отпускать ребенка три с половиной года одного бегать по пляжу. После войны все безбашенные. Я, как всегда, невнимательно читаю. Нужно опять заглянуть в начало.

А вот понятно.

« – А где мой Семиглаз?

– Ну вот, – сказала она. Она завинтила крышку на бутылочке с маслом. – Беги теперь, киска, играй. Мамочка пойдет в отель и выпьет мартини с миссис Хаббель. А оливку принесет тебе».

Ну понятно, мама с подругой в отеле пьют мартини, а маленький ребенок один общается с неадекватным бывшим солдатом. И он сейчас кучу ерунды ей наплел про каких-то рыбок-бананок. Девочка с легкостью подхватила его фантазии и даже сказала, что видела рыбку-бананку, и у нее во рту было шесть бананов. После этого он поцеловал ее в пяточку и направил матрасик к берегу. А она закричала, что не хочет на берег, хочет еще купаться. Но он уже ведет себя рассудительно, пока опять не накатило. Ведь взрослые от его фокусов отворачиваются. Мне кажется, что это спасло жизнь девочки. А если бы она плакала, говорила, что рыбка ей не нужна. Он бы отправил ее в пещеры, где бананки наедаются бананов и умирают. Я еще долго размышляла над этим рассказом. И только тут заметила, что поезд медленно входит в Ладожский вокзал. Мы что, уже подъезжаем?

Почему-то я решила пойти в другую сторону, не туда, куда обычно выхожу к турникетам. Мне ведь нужно сеть магазинов найти. Но уперлась в тупики. И опять пришлось возвращаться. В результате я блуждала по лестницам и эскалаторам. При спуске с одной лестницы застала его, идущего навстречу и не замечающего меня. Я прошла напротив, как бы мимо, и протянула руку:

– Привет.

– Ты что здесь делаешь? – он остановился.

Я сломала ритуал. Нужно было ждать в буфетах. Там увидеть друг друга и у всех на виду три раза обняться по-христиански. Чтобы все пялились. И так гармонично войти в состояние восторга и потом из него уже не выходить, а не путаться под ногами, как обычные люди. Все, все испортила. Но объятие все-таки состоялось. На ступеньках. Но зрителей совсем не было. И потом пошли в буфеты. Поднялись наверх. Там оказалось не очень уютно. Я уже стала присматривать столик. Но он заявил, что мы здесь сидеть не будем. Мы сейчас пойдем в другое место, в кафе «Мари Лорансен», «Мари Лорансен N 2».

– Хорошо! А зачем мы сюда поднимались?

Тут я заметила, что один тип за столиком уставился на нас с большим любопытством. И мне захотелось уйти. Цель достигнута. Зрители были.

Когда прошли мимо газетного киоска, он мне сказал:

– Ира, вот там на обложке твой любимый.

– Кто? – я спросила даже с какой-то надеждой.

– Пойдем я тебе покажу. Вот он.

Я увидела портрет. Ну гад. Так подколоть.

– Я болезнью двадцать пятого кадра не болею. Я тебе отомщу.

Когда мы вместе, мир куда-то плывет из реальности. Как будто наглотались наркотиков. Могу сделать такое сравнение, хотя я наркотики ни разу не принимала. На станции метро «Невский проспект» на стене я увидела огромный плакат с фотографией рыбы с выпученными глазами и отвислым ртом. И подписано: «Императорский губан Маори». Я ищу свою частичку Иру Губанову. И вот вселенная послала мне мой портрет и смеется надо мной. Страшная рыбина. Неужели я такая?

– Ира, ты меня слышишь? Куда ты смотришь?

– Там губан, – прошептала я с отчаянием.

– Императорский губан Маори. Вот это да!

Он наклонился вперед и закатился в смехе:

– Ой, не могу…

Из глаз потекли слезы. Я тоже смеялась до слез. Уже на нас удивленно поглядывали. Я думала, что нехорошо так и не то место, но остановиться и перестать смеяться было невозможно. «Мне не к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней…» Это всего лишь новый обитатель океанариума. Океанариум? Может быть, здесь все, как в океанариуме, плавают? И рыбки-банки тут есть.

Кафе «Мари Лорансен»

Если читатель будет искать кафе «Мари Лорансен» в Санкт-Петербурге, он его не найдет. Такого официального названия нет. Но оно есть в литературе, в головах и в параллели. А кафе реальное имеет другое название. На самом деле это просто булочная, превращенная в мистическое место. Так кафе «Мари Лорансен», может быть, будет называться в будущем. Оно уже разрастается сетью. Не знаю, чем ему понравилась та первая булочная-кондитерская на углу Пушкинской и Рубинштейна. Честно говоря, там было тесновато и не очень комфортно. Однажды много лет назад мы туда зашли для беседы. Рядом пахли разложенные булки, тут же стояли столики. И мы сели за один, купив два пирожных с кофе. Вдруг заходит его знакомый француз. Они обрадовались друг другу. Саша представил ему меня как художницу. Сказал:

– Она пишет картины, как Мари Лорансен.

Мне это польстило. Дальше они начинают разговаривать на французском долго и оживленно. Я сижу, ничего не понимаю. Хлопаю глазами. Смотрю на людей в очереди. Так проходит минут пятнадцать. К нам пристроилась кошка. И облюбовала Сашу. Забиралась к нему на шею, терлась о щеку.

– Как ты ей понравился, – я говорю С.

Француз засмеялся, понял. В конце речи его знакомый встал, произнес несколько фраз на чистом русском языке, и они распрощались. А зачем говорили на французском? Потом мы пошли в одну небольшую галерею на Пушкинской 10. Там он не представил меня, как художницу и не сравнил с Мари Лорансен. Хорошего понемногу.

Вроде бы недалеко от метро «Площадь Александра Невского», но нужно идти тайными путями, загадочными тропами. И сейчас по дороге он объяснял мне.

– Кафе первое «Мари Лорансен 1» в конце Пушкинской, где мы с тобой были, однажды закрыли, и вдруг я его обнаруживаю в другом месте, с теми же женщинами и грузчиком Мишей. Кафе-булочная под названием «Каравай». Я разговорился с одной буфетчицей. Да, она подтвердила, что они переехали с Пушкинской сюда, в это более просторное помещение.

Мы теперь с ней мило общаемся, когда я прихожу. Вот оно.

Мы уже перешли дорогу. И я увидела большое отдельное двухэтажное здание. Вот это да! Как разрослось кафе. Весь первый этаж занимает.

– Ты запомнила путь? К нему есть три подхода. Можно с набережной зайти.

– Не нужно три подхода. Я и один не запомнила.

Мы вошли в светлый радостный холл. Синие лампы. Мягкие диванчики, cтолики. Тихо, просторно, уютно. За прилавком довольные продавщицы. Одна – его знакомая. Его встретила с большой радостью и не понимала, зачем я рядом стою. Мне хотелось отойти в сторонку и прикинуться незнакомой. Но он в конце беседы ей сказал про меня:

– Мы вместе.

Сели с пирожными за столик у окна. Все располагало к беседе.

– Ты читал Сэлинджера?

– Да, конечно.

– А что?

– «Над пропастью во ржи».

– Эту повесть все читали. А рассказы?

– Даже нет, не все.

– Я тоже только недавно их открыла, благодаря Андрею Аствацатурову, его книге.

– О!

Саша лучше меня разбирается в литературе и читает иностранных авторов в оригинале, а не в переводе. А кое-что еще не прочел, оказывается.

Так вот, чтобы понять мой рассказ, нужно знать рассказы Сэлинджера.

– Я тебе сейчас расскажу два. А потом перейду к своему про палец.

– Отлично. Я весь в внимании.

– Новый вид литературы. Устный рассказ.

– Старо как мир.

Вначале про Лапу-растяпу. Как хорошо, когда тебя могут слушать. Я пересказала один из девяти шедевров Сэлинджера – «Лапа-растяпа», потом про рыбку-бананку. И подошла к своему рассказу про палец, который я собираюсь написать. Сюжет таков: один жилец дома стал дружить с другим, более молодым соседом, которого зовут Саша. У меня здесь одни Саши. Еще третий будет. Он мило беседовал с ним, высунувшись из окна кухни. Саша так понравился Федору (вымышленное имя), что тот (Федор Сашу) стал называть Алешей Карамазовым. Супруге Федора это не понравилось. Она знала, что Саша больной и все это добром не кончится. Так и получилось. Федор в нем разочаровался и стал дразнить его из окна и подтрунивать над ним. Однажды Федор услышал, что Саша спускается по лестнице, и хотел побежать к окну, чтобы его дразнить, но его супруга остановила и стала удерживать. А он в порыве гнева схватил ее за руку и сломал ей палец.

– В моем рассказе присутствуют голуби. Целая стая.

Аствацатуров пишет, что Сэлинджера завораживало все идиотически-единичное, абсурдно-конкретное.

«Вот зачем указывать на то, что в гостинице жили 97 ньюйоркцев, агентов по рекламе, и они так загрузили междугородний телефон, что молодой женщине из 507-го номера пришлось ждать полдня, почти до половины третьего, пока ее соединили. Кажется, что автор просто издевается над нами. Почему именно 97 и зачем нам нужно знать про 507-й номер?»*

А почему бы и не поиздеваться? Это наши литературные штампы. Кто-то вдолбил, что ружье должно обязательно выстрелить, если оно есть.

– Мне вообще нужно бросить писать. И приниматься за серьезное дело, «за старинное дело свое». Нужно бросить все эти глупости. Да. Так вот про голубей. Целая стая.

Он взял в руки небольшую привезенную мной книжку Сэлинджера из серии «Классики-современники», стал ее рассматривать и спросил с большим удивлением:

– И на обложке книги губан?

Я посмотрела:

– Точно.

– Мистика. Как он сюда попал?

– Не знаю.

Крыша поехала. Значит, мы в своем любимом состоянии. Everything is fine.

Тогда до нас не дошло, что это рыбка-бананка, придуманная одним из героев рассказа. Я уже доела пирожное эклер и пила кофе, оттопырив больной, обмотанный бинтом безымянный палец на правой руке. Только тут он заметил:

– Что с пальцем?

– Он сломал мне палец.

– Кто?

– Федор, мой вымышленный герой рассказа.

– Да ты что? Не может быть, – его изумлению не было предела. – Вот это да!

– Слушай! Мой герой Саша не умеет курить и не знает, как бросить. А я не умею писать и не знаю, как бросить, еще не начав по-настоящему. Так вот, моего героя зовут Саша. Внешне похож на Николая Ставрогина, это я фильм имею в виду. Он болен. Раньше я видела его в очень плохих состояниях. А последнее время он в хорошем самочувствии. Ходит в церковь. Советуется с батюшкой по поводу того, как бросить курить. Общается комфортно и с интересом со всеми соседями, c дворником Валей. Знает, что сказать, чем поинтересоваться. И большую часть свободного времени проводит под окном у Федора, художника. Мать растила его одна. Потом нашла мужчину восточной национальности, и они живут втроем. Раньше Федор с Сашей просто перекидывались фразами дружелюбными и приятно беседовали. Федор заметил, что Саша, когда курит, не затягивается, вообще не заглатывает дым, а просто держит его во рту и потом выпускает. И стал над этим смеяться. Да, в моем рассказе присутствует еще старушка с голубями, – я вспомнила.

– Замечательно.

– Бабушка из дома напротив.

– Я вижу перед глазами этот дом.

– Невысокая, в платочке, крупного телосложения. Каждый день она выходит на заброшенную площадку для сушки белья и кидает крупу и пшено голубям. Они стаей налетают и кормятся. Впрочем, она уже не выходит. А голуби переместились под окно к Федору.

– Бабушку обязательно вставь.

– Это впереди. Самое интересное.

Тут мы вспомнили, что собирались на Кандинского.

– Давай побежим на троллейбус. Доедем до Русского музея. Побежали.

– Но я в троллейбусе рассказывать не могу. Там очень много слушающих ушей, – я кричала на бегу.

С. остановился. Тогда не поедем на Кандинского. Пойдем в Лавру, и там доскажешь.

– Замечательно. Опять Лавра.

Прошли через ворота.

А Вадим крестится, когда проходит.

С. не покрестился, и я тоже. Я как Душечка…

По дороге к собору я еще немного рассказала про бабушку. Старушка немного вредненькая. Она отчитала однажды девушку с собакой: «Ходят тут c собаками».

Девушка ей возразила даже нерешительно: «А вы со своими гульками. Чем вам собаки помешали?».

– И вот однажды, когда супруга Федора была на работе, что-то такое бабушка сделала, что пришлось вызывать милицию. Поднимали кран до ее балкона, саму вывели под руки. Увезли, наверное, в психбольницу. Зачем-то нужно было окна разбивать. Бедную старушку выводить. Может быть, она газ включила и не зажгла. Можно только догадываться. Федор очень переживал. Все смотрел в окно и спрашивал: «Где ты, бабушка?». Ведь она чья-то мать. Но света в ее окнах нет до сих пор. Это надолго.

– А как Саша реагировал на все это? Он стоял у первого подъезда, выпускал дым изо рта и произнес такую фразу: «Паденье стариков, стариков паденье!». C этого началось к нему охлаждение Федора. Да, я не сказала, что он называл Сашу по имени отчеству. А тот его просто Федя. Как видишь, у меня тоже в рассказе персонажи с поврежденной психикой.

Тут я понизила голос:

– Мне кажется, весь наш народ сейчас больной на голову. А где граница? Мы все больны. Только в разной степени.

C. рассказал про сцену в автобусе, которую недавно наблюдал. До остановки оставалось несколько метров. Он сидел, впереди него стояла женщина с мальчиком лет десяти и вдруг начала колотить в дверь. Откройте ей двери и все тут. А водитель повернулся и закричал на нее: «Ты что, дура?». Все люди в автобусе стали осуждать водителя, зачем он женщин оскорбляет.

– Я никогда не вступаю в разговоры такого типа, но тут не выдержал и сказал громко соседке: «А водитель прав». До остановки осталось три метра, он не имеет права открывать двери раньше, мало ли что может случиться, а если она под машину попадет. И знаешь, что мне сказала соседка?