Текст книги "Звезды над озером"

Глава 11

2008 год

Я уже неделю дома, в Санкт-Петербурге. Мне все-таки удалось сделать кое-какие записи: бабушка рассказала нам многое, но воспоминания ее отрывочны, к тому же память, прочная на прошлое, в настоящем ее подводит – она то и дело берется рассказывать одно и то же. Иногда плачет. Мучить ее бесчеловечно, я проклинаю Даньку, он еще поплатится за свою гнусность, а бабушке мы пообещали, что дневники обязательно вернем.

Женя по приезде на следующий же день уехал по делам куда-то недалеко, как он сказал – в пригород. Пропадал три дня, но как только вернулся, я сразу к нему. Теперь нам трудно обходиться друг без друга.

Сегодня воскресенье. В городе опять дожди; после нашего сверкающего отпуска действительность могла бы показаться унылой, но одно обстоятельство окрашивает мою жизнь в солнечные тона: Женя сделал мне предложение. Вечером собирается прийти с официальным визитом к нам домой и просить у родителей моей руки.

Я в восторге и одновременно в страшных переживаниях! Домочадцев, конечно, предупредила, с самого утра переполох, все волнуются – мы с мамой готовим праздничный ужин, так, чтобы было разнообразие, но без излишней помпезности, соответственно случаю.

Брат Димка добровольно отправился в парикмахерскую укорачивать вихры.

Папаня с утра напустил на себя отеческую суровость – входит в роль.

Я решаю подстраховаться и заглядываю в родительскую спальню. Так и есть: на кровати разложен полковничий мундир при всех регалиях.

Бегу в гостиную:

– Па, ты на парад собрался? До мая еще далеко.

– Это на вечер, – со значительным видом сообщает отец. – Не забывай, что Евгений придет главным образом ко мне.

Пока я подбираю убедительные аргументы, входит мама, которая гораздо лучше меня владеет словом, и говорит:

– Очумел ты, Полуянов! Все тебя подмывает вырядиться – к месту и не к месту. Парень свататься придет, а не присягу принимать.

– Цыц, женщины! Много вы понимаете! Присягать на верность придет, зачем же еще? Родине присягу давал, теперь семье будет служить верой и правдой. И коль возникнут у него правильные ассоциации при виде моей формы, значит, цель достигнута. А он парень умный, все поймет, как надо.

Мне крайне приятно услышать такую оценку моего жениха от папы, но все же я любопытствую, на каком основании он сделал сей вывод, ведь с Женей они общались совсем мало.

– Умный мужчина обязательно постарается понравиться родным и знакомым любимой девушки, если всерьез и надолго хочет завоевать ее сердце. Уж я-то знаю, поверь моему опыту. Евгений именно так себя и повел с самого начала – что здесь, что в Ереване. Все о нем хорошо отзываются. Следовательно, есть голова на плечах, кроме того, мне это многое говорит о его чувствах к тебе.

Я задумываюсь – а ведь он глубоко прав, способность Жени находить общий язык с моими близкими с самого начала сильно возвысила его в моих глазах.

Обнимаю своего папулю и целую: как хорошо, когда можно узнать мнение настоящего мужчины, когда отец – друг и советчик.

Мама, не сумев сломить сопротивление, пожимает плечами и уходит на кухню, я тоже понимаю, что спорить по поводу мундира бесполезно. Папа уверен, что излишняя торжественность не помешает, пусть будущий зять крепко запомнит сегодняшний день.

К семи часам ужин готов, стол накрыт белой скатертью и сервирован, сверкает хрусталем, лучшим маминым фарфором и столовыми приборами, в воздухе витают ароматы жаркого, салатов, сладкой выпечки.

Папа монументален и великолепен, Димка причесан, побрит, умыт, строго одет, я с трудом узнаю в нем своего брата. Обычно он напоминает рэпера, а сегодня похож на мальчика из церковного хора. Мама подобрала скромное, но хорошее платье, весьма уместное для сегодняшнего вечера.

А вот со мной дело плохо, я ношусь как ошпаренная от зеркала к гардеробу, никак не могу решить, что надеть, до сих пор взъерошенная, без макияжа, из одежды на мне одни трусы. Крою себя последними словами.

В это время в дверь скребется Димка. Высовываю кудлатую голову в коридор:

– Ну чего тебе? Я и так не успеваю одеться.

– Кать, что теперь, ему орден отдавать? – канючит брат.

– Отдавать, и без разговоров!

– Откуда знаешь, что он захочет его обратно?

– Дима, я же сказала – без разговоров. Долго объяснять.

– Подожду, пока он сам попросит. Ты тут не командуй, – бурчит наш фалерист. Для него изъятие из коллекции главного экспоната – трагедия вселенского масштаба.

Меня обдает сквознячком беспокойства, холодной струйкой забытых на сегодня проблем. Разговор об ордене напомнил неприятные для меня моменты, когда Женя уходит в себя и становится закрытым, почти недосягаемым, – есть у него такая черта, и тогда я пугаюсь его глубокой внутренней обособленности, во мне возмущается собственница. Мне хочется знать все его мысли и малейшее движение чувств. Правильно ли это? Скорее всего, нет. И можно ли до конца узнать человека, если он сам себя порой не знает?

Интересно, какой я выгляжу в его глазах. Не мешает и мне напустить немного загадочности.

От этих мыслей все сразу встает на свои места, я знаю, во что одеться и как накраситься. Быстро укладываю волосы с помощью фена, затем вынимаю из гардероба платье цвета предрассветного тумана, оно воздушное, в летящих складках, чуть тронутое люрексом, как каплями росы. Вдеваю в мочки ушей по утренней звезде из алмазной крошки. На губы – только блеск, дымчатые тени на веки, можно слегка подкрасить глаза. Высокий каблук дома не к месту, есть серые изящные туфельки на маленьком каблуке.

Уф! Кажется, неплохо, и вид вполне загадочный, надо только постараться поменьше болтать и хихикать.

Женя звонит в дверь ровно в семь! Он всегда до ужаса пунктуален, надеюсь, что это не педантизм, а вежливость королей; в любом случае у меня будут проблемы, так как сама я вечно везде опаздываю. Надо заняться самовоспитанием. На предстоящую супружескую жизнь я смотрю только с позитивной стороны, и мне не страшно, что придется поступиться некоторыми своими привычками.

Распахиваю входную дверь. Здороваюсь с двумя розовыми кустами, они заслоняют дверной проем, но сверху все же виднеется макушка Жениной головы.

Кусты протискиваются в прихожую, один преподносится подошедшей маме, другой мне, а я, позабыв о своей загадочности, висну на шее гостя.

Неожиданно из-за плеча Жени бочком выдвигается женщина лет пятидесяти, еще ладная, дородная, по виду не питерская, хотя и приоделась во все новое, но что-то сразу выдает в ней провинциальную жительницу.

К гостям выходит папа, из дверей гостиной выглядывает Димка с вымученной улыбкой на лице.

Женя преподносит папе бутылку коньяка, затем представляет свою спутницу. Это его родственница, говорит он, двоюродная сестра отца. Зовут ее Валентиной Матвеевной.

– Ах, что же мы стоим в коридоре? – спохватывается мама. – Проходите в гостиную.

Пока все рассаживаются, я задерживаю Женю, спрашиваю шепотом:

– Кто это? Ты меня не предупреждал о родственнице.

– Сейчас все узнаешь, пошли за стол.

Женя, едва заняв свое место, продолжает тему, словно извиняется, что пришел со спутницей: родителей он потерял рано, и родственников не осталось. Тогда он решил найти хоть кого-то из своего рода, – нельзя человеку жить без роду без племени, ведь свататься приходят с родственниками, а не в гордом одиночестве. Он помнил, что у бабушки была старшая сестра, семья ее жила в Петрозаводске. Там он и решил навести справки в уверенности, что отыщет хоть кого-то из сородичей.

Так вот куда он ездил недавно!

Женя подробно описывает, как продвигались его поиски, как увенчались успехом. Он очень доволен, я давно не видела его таким, но мне, вероятно, не оценить его воодушевления. Я никогда не чувствовала недостатка в родственниках; порой, пожалуй, чувствовала их переизбыток. Надо сказать, что с папиной стороны их тоже более чем достаточно и живут они гораздо ближе, чем мамины.

Валентина Матвеевна приходится Жене двоюродной тетей. Мы из вежливости начинаем расспрашивать новую знакомую о ее городе, о Карелии, папа увлекается, так как ему приходилось служить в тех краях, мама подкладывает в тарелки еды, Дима тихонько включает музыку. Обстановка оживляется.

Хм, интересно, когда же Евгений дойдет до главного? Если мне не изменяет память, он пришел просить моей руки.

Претендент поднимает с пола кейс, который я сначала не заметила, кладет к себе на колени и открывает, бросая на меня многообещающие взгляды.

Вот, сейчас! Собирается достать обручальное кольцо! У меня мурашки удовольствия бегут по коже.

Я непроизвольно вытягиваюсь, чтобы поскорее увидеть заветный символ нашей любви, и как вы думаете, что выкладывает на скатерть жених?

Старый, потрепанный альбом для фотографий. Еще один в череде семейных альбомов.

– Вот что передала мне Валентина, – ликующе сообщает Женя. – Если можно найти клад, то я его нашел. – Он обнимает женщину и крепко целует в щеку. – Спасибо, что сберегла. Когда-то моя бабушка, чувствуя, что конец близок, передала этот альбом своей сестре. Она понимала, что в семье сына, моего отца, невестка может его уничтожить. Наверняка моя мама так бы и поступила: всю ее семью репрессировали, родителей расстреляли, а дед мой был офицером Смерша. Этого звания было достаточно, чтобы искоренить любое напоминание о нем. Более того, Валентина Матвеевна примерно помнит, где находится могила деда, представляешь, Катюха, мы сможем ее отыскать!

– Да-да, – кивает гостья, – хотя мне тогда было всего десять лет, но это место я помню хорошо. Я ездила туда с мамой и тетей. Думаю, сможем найти, если серьезно взяться.

Альбом переходит из рук в руки, в нем фотоархив семьи Смуровых, детские и подростковые фотографии Кирилла, вот он в форме курсанта военно-морского училища – невзрачный юноша с худыми плечами и напряженным взглядом, а здесь его отец в адмиральской форме, в галунах и уже в летах, взгляд твердокаменный, не поймешь, что за душой.

Находится маленький военный фотопортрет Кирилла Смурова – скорее всего, сделанный для какого-то документа. Сходство с Женей безусловно прослеживается: одинаковые брови и овал лица, очертания губ; внук, конечно, выглядит здоровее, но та же знакомая угрюминка в глазах, в складочке у рта.

Теперь мне самой интересно, мы многое успели прочесть о Кирилле Смурове, пока тетради были у нас. Меня, как и Женю, охватывает дух исследования, папа с мамой тоже увлекаются прошлым, альбом ходит по кругу с подробными комментариями, забыты еда, питье и причина собрания.

– Как только поженимся, поедем искать могилу деда, – вдруг бодро объявляет Женя, совершенно забывшись.

На миг в комнате воцаряется тишина. Потом папа спрашивает:

– А что, здесь кто-то собирается пожениться?

Впервые вижу, как мой любимый краснеет. Сначала столбенеет, ему мучительно неловко, и краска медленно проступает на его растерянном лице.

– Какой же я болван! – бормочет Женя и смотрит на меня так жалобно, что я невольно прыскаю; рядом издает сдавленный смешок Димка, вслед за ним добродушно начинает смеяться мама, и уже раскатисто, от всей души – мой замечательный отец.

Поздно вечером, перед сном, я еще раз просматриваю фотографии, перелистываю страницы. Женя оставил на время альбом у нас дома по моей просьбе.

Брильянт в моем обручальном кольце сверкает, я часто отвлекаюсь и любуюсь его блеском снова и снова, я чувствую, что в камне заключена частица нашего счастья и уже поселившаяся навечно любовь, потому что знаю откуда-то наверняка: предмет, одаренный любовью, хранит ее в себе до скончания дней.

Глава 12

1943 год

Апрель 1943-го начался бурно. Погода менялась в считаные секунды. Кажется, полный штиль, как вдруг налетит ветер, огромные глыбы льда с угрожающим треском и грохотом встают на дыбы и сбиваются в торосы. Навигационных ограждений пока не было, плавучий лед препятствовал их установке, но корабли уже начали плавать в Шлиссельбургской губе. Вражеская авиация активизировалась, а план перевозок был выше прошлогоднего. Вазген и Алексей надолго исчезали в море. Настя не находила себе места от беспокойства. То и дело поступали устрашающие сообщения: корабли не выдерживали бомбежек, подрывались на минах, не дотягивали до берега из-за пробоин. Экипажи несли потери, а порой гибли всем составом.

Настя знала всех погибших. За два года службы на Ладоге она успела со многими познакомиться, со многими приходилось общаться, некоторых знала только в лицо. Кто сказал, что к смерти на войне привыкаешь? Нет, она не могла привыкнуть к тому, что молодые, здоровые, полные сил люди уходили в море, а спустя всего несколько часов товарищи проносили их на плечах в скорбном молчании. Росли ряды холмиков в сосновом лесу, полнилась братская могила.

Беда не обошла стороной и корабль Вересова. Во время одного из авиационных налетов погиб помощник командира, его любимец лейтенант Воробьев. В том бою было ранено четверо матросов. Ариадна в числе врачей встречала корабль Алексея на пирсе. Он впервые не бросился ей навстречу. Губы его были плотно сжаты, глаза потухли. Она молча обняла его и прижалась лицом к его лицу.

– Не знаю, как сообщить его матери, – глухо проговорил Алексей. – Он был единственным сыном. Мне надо написать ей письмо, рассказать, как он сражался, как геройски погиб, но что все это значит для сердца матери? Ариадна, как тяжело быть командиром. Они ведь все мои, понимаешь, мои…

– Я понимаю, Алеша, я все понимаю и не знаю, как тебя утешить.

Алексей трудно переживал смерть Воробьева, а судьба уже готовила ему новый безжалостный удар.

В конце мая Вересов получил приказ идти на помощь буксиру с баржей, которые атаковали немецкие истребители. «Морской охотник» устремился в заданный район. С севера мчался на помощь еще один сторожевой катер. Над судами зловеще проносились «мессершмитты», непрерывно строча из пулеметов. «Морской охотник» на подходе открыл огонь по самолетам.

– Пошел на очередной заход, – сказал Алексей Кириллу, который, прикрывая глаза ладонью, следил за тем, как самолет разворачивается. – Нападают они обычно со стороны солнца. Главное, не дать ему зайти с носа или с кормы – прошьет корабль по всей длине. Подставим борт, заодно и подстрелим гада.

Мессер с режущим звуком вошел в пике.

– Иди, иди сюда, фриц, посмотрим, кто кого…

Пулеметная очередь прошила фюзеляж самолета; он густо задымился, стал терять высоту, мотор его обреченно завыл, и мессер врезался в воду.

– Молодец, батя! – похвалил Алексей пожилого старшину, сбившего самолет. – Глаз у тебя – как у молодого орла. Жди еще один орден на грудь.

– Рад стараться, товарищ командир! – отозвался старшина.

Смуров заметил, что к буксиру подошло какое-то судно, и обратил на это внимание Алексея. Тот поднес к глазам бинокль:

– Санитарный катер. Рано. Попадут под обстрел. Спешат оказать помощь раненым… Полный вперед!

Над буксиром, скованным в движении тяжелой баржей, кружились два истребителя.

«Морской охотник» несся полным ходом к буксиру, продолжая палить по самолетам из всех видов оружия; с противоположной стороны быстро приближался второй дозорный катер. Мессеры сделали еще два захода и растворились в небе.

Алексей дал команду подойти к буксиру.

– Раненых много? – спросил он в мегафон.

– Много, у нас на барже ленинградцы. Есть убитые, – ответили ему. – Помогите эвакуировать раненых, врачам самим не справиться.

– Вас понял. Стоп моторы!

Прижались кранцами к правому борту баржи. Матросы перемахнули через леера и стали переносить раненых на «морской охотник». Рядом покачивался санитарный катер.

Алексей, хмурясь, провожал взглядом каждого раненого. Были среди них женщины и дети.

Смурова вдруг кто-то тронул за рукав. Он оглянулся и увидел позади Федю Лыкова. Такое обращение матроса к офицеру было настолько неожиданным, что Кирилл застыл от удивления.

– Товарищ капитан-лейтенант, – сказал тот шепотом, пугливо поглядывая на Алексея, – мне надо вам что-то сказать.

Федор был бледен и часто дышал, словно только что бежал на длинную дистанцию. Кириллом вдруг овладело тягостное предчувствие. Он отошел на несколько шагов:

– Что такое? Говори!

Федя переминался с ноги на ногу.

– Да говори же, не тяни!

– Там… там девушка командира, – выдавил матрос. – Ариадна Сергеевна.

– Где – там? – холодея, спросил Кирилл. – О чем ты говоришь?

– Я видел ее на барже. Она там лежит… Она… кажется, ее убили.

Смуров свирепо схватил его за блузу.

– Молчи! – прошипел он. Глаза у него стали дикие. – Молчи, ни звука, убью!

Федор смотрел на него покорным, горестным взглядом. Кирилл оглянулся на Алексея и выпустил парня.

– Пойдем, – хрипло сказал он и перебрался на баржу. Федор понуро шел за ним.

– Ты куда, Кирилл? – окликнул Алексей.

– Сейчас вернусь, – не оборачиваясь, чтобы не было видно его лица, отозвался Смуров.

Ариадна лежала на корме, рядом с какими-то ящиками, руки ее были раскинуты в стороны и чуть согнуты в локтях, волосы рассыпались по палубе, синие глаза неподвижно смотрели в небо. Казалось, она свободно и беспечно раскинулась под ярким солнцем.

Рядом с ней плакала медсестра с брезентом в руках, которым она собиралась накрыть Ариадну.

Девушка подняла глаза на Смурова и проговорила, судорожно всхлипывая:

– Она заслонила собой ребенка. Ребенок испугался и побежал… А мать его тоже убили.

Смуров рухнул на колени и застонал, сжимая голову руками. Фуражка его свалилась и откатилась к ящикам. Он стоял на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону, задыхаясь от горя и бессилия, не в состоянии на что-то решиться, проклиная судьбу, войну и самого себя.

Вокруг собирались речники и пассажиры.

– Это что же, муж ихний? – спросил Федю какой-то старичок. – Вот ведь что делают, христопродавцы, у женщин мужей отнимают, а у мужей жен. Красивая какая, ей бы жить да жить да детей рожать.

Смуров наконец с трудом поднялся, взял Ариадну на руки и понес. Она не казалась ему тяжелой, но нес он в тот миг всю скорбь мира, которую должен был передать своему другу. Федя подобрал его фуражку и пошел следом. Матросы с «морского охотника», занятые ранеными, вставали, обнажали головы и провожали их взглядами.

Алексей стоял у борта и смотрел на них неотрывно, видел, как поднимаются матросы и снимают бескозырки, видел лицо Смурова, безжизненно запрокинутую голову Ариадны с блестящей копной свисающих волос; он стоял прямо, без малейшего движения, только заметно было, как меняются черты его лица, как растет в глазах безумный страх.

Он сделал нетвердый шаг навстречу, принял из рук Кирилла мертвую возлюбленную и долго вглядывался в ее лицо, потом посмотрел на Смурова и сказал:

– Кирилл, помоги, ты ведь все можешь.

Смуров отвернулся и заплакал.

Ариадну похоронили в лесу, рядом с другими павшими защитниками Дороги жизни. При погребении присутствовал весь личный состав «морского охотника» и сотрудники госпиталя. Вазген, Настя и Смуров стояли рядом с Алексеем. Настя беззвучно плакала, так, чтобы Алеша не слышал.

Алексей был пугающе неподвижен. С момента гибели Ариадны он словно сжался и находился в состоянии какого-то страшного внутреннего напряжения. Казалось, он не мог вздохнуть, воздух прорывался в его грудь со свистом. Вазген и Кирилл были совершенно раздавлены случившимся. Они пытались как-то подступиться к другу, чтобы он дал выход своему горю, но все их слова разбивались о глухую стену отчаяния.

Грянули прощальные залпы, и провожающие стали расходиться. Алексей не двинулся с места. Друзья отошли и стояли поодаль. Начало темнеть, сумерки сгущались, в глубокой синеве вечернего неба зажглись звезды. Вазген подошел к Алексею и тронул его за плечо:

– Пойдем, Алеша, пора.

Алексей посмотрел на небо, взгляд его затерялся среди звезд. Вазген чувствовал, что друг сейчас не с ним, а где-то очень далеко. На миг ему показалось, что свет звезд отразился в глазах Алеши, вспыхнул и скатился слезами на ордена.

Вечером следующего дня Полина, вернувшись в землянку, где жила с Клавой, застала там Смурова. Он был мертвецки пьян, лежал на кровати в полном обмундировании, в сапогах, голова его покоилась на коленях у Клавы.

– Уйди, уйди, – замахала руками Клава. – Иди ночевать к девочкам. Он сегодня останется здесь.

– Вот еще! – возмутилась Полина. – Ты, видно, окончательно рехнулась. Что-то он трезвым к тебе не захаживал, а как набрался, так и вспомнил, что есть безотказная бабенка.

– Он вспомнил обо мне, когда у него горе приключилось. А пьяный он или трезвый, мне все равно!

– А что у него за горе такое?

– Разве ты не знаешь? Лежнёва погибла.

– А ему-то что? Подумаешь, мировая трагедия! Сколько людей каждый день гибнет. Пьянице только повод дай, он и напьется. А ты его сразу жалеть! Побоев не боишься? Погоди, проспится и отблагодарит тебя за любовь да за ласку, как в прошлый раз.

Клаву последние слова больно задели, ее правильное лицо некрасиво исказилось, глаза зло блеснули, и она громко отчеканила:

– А знаешь, Поля, я сейчас жалею, что тебе помогала. Вересова тебе все равно не вернуть, даже теперь, когда мертва Ариадна. Он потому тебя и бросил, что ты не способна понять, какое горе у Кирилла.

Смуров заворочался во сне и обнял ее за шею.

– Иди, иди, – грозным шепотом продолжала Клава. – Не о чем нам с тобой разговаривать. Хочешь обижайся, хочешь нет, а я его от себя не отпущу.

Полина, разгневанная и оскорбленная, отправилась искать ночлег. Ласковая майская ночь накрыла озеро и сосновый бор серебристой мглой. На земле между деревьями лежали лунные пятна. Маяк посылал пучки света в темную даль водного пространства. На пирсах горели огни, из тьмы вдруг призрачно вырастал нос корабля, потом мачты, трубы и весь корпус. Суда швартовались у причалов для разгрузки.

Полина увидела Вазгена с Настей. Они медленно шли ей навстречу.

– Поля? Ты что здесь делаешь? Вышла погулять? – спросила Настя.

Полина замялась. Не будь рядом командира, она дала бы волю своему негодованию.

– А мы были у Алеши, – печально продолжала Настя, не дождавшись ответа.

– Как он? – спросила Полина.

– Плохо. Молчит. Ушел в себя. Чувствуется, что любое общение для него мучительно. Морщится, словно наши голоса причиняют ему физическую боль. И все же боязно оставлять его одного. Кирилл, как назло, куда-то запропастился. Вазген связался с Новой Ладогой, но его там не нашли.

– Я знаю, где он, – не колеблясь, сказала Полина. – Он у Клавы. Пьян в стельку. Вряд ли он может быть сейчас полезен.

Реакции, на которую она рассчитывала, не последовало. Вазген тяжело вздохнул:

– Да, гибель Ариадны всех нас подкосила. Говоришь, сильно пьян?

– До беспамятства.

– Этого нам только не хватало! Он совсем не пьет, как бы ему не стало плохо. Пошли, надо убедиться, что с ним все в порядке. Предупреди Клаву.

Полина повернула обратно, кусая губы. Возятся все со Смуровым, а до нее никому дела нет. Настя могла бы позвать ее с собой к Алеше. После истории с письмом самой идти к нему неловко. Может быть, именно сейчас они могли бы примириться. Если Смуров пришел к Клаве, почему бы и Алеше не прислониться к Полине в минуты тяжелой душевной травмы.

Она вошла в землянку и сообщила Клаве, что идут командир с Настей. Так как они всюду искали Смурова, ей пришлось рассказать о его местонахождении.

Клава при этом известии вскочила, оправляя на себе одежду. С Кирилла она успела стянуть сапоги и укрыть его одеялом.

Ароян вошел один. Настя, по понятным причинам, осталась ждать снаружи. Вазген присел на кровать, потрогал Кириллу лоб, покрытый остывшей испариной, прислушался к неровному дыханию.

– Давно спит? – спросил он Клаву.

– Около часа, – отвечала она, смущаясь и нервничая: посещение Арояна было для нее совсем некстати.

– Ладно, пусть спит, будем надеяться, что все обойдется. Позаботься о нем. Если будет плохо, сообщи в любое время, не стесняйся.

Смуров вдруг открыл глаза, отсвечивающие свинцовым блеском, и твердо сказал:

– Кому нужен твой развод? Сгинешь здесь, в болоте, и никаких проблем!

Глаза его снова затуманились и закрылись.

– О чем это он? – удивилась Клава.

– Ах ты, дьявол! – Вазген резко встал. – Нет, это уж слишком! Душегуб проклятый! Ну подожди, проспишься ты у меня! – Он умолк, сообразив, что его слушают. – Знаете, девушки, пожалуй, я сам с ним здесь останусь. Идите к Насте. У нас переночуете.

Клава не осмелилась перечить: все же он был командиром, приказы которого не обсуждаются. Обе вышли – Клава в страшной досаде, Полина с тайным злорадством, – но тут внезапно завыли сирены, гул моторов раздался в небе, и сразу же взрыв на берегу, потом еще и еще. Началась интенсивная бомбежка. Вазген выскочил и затащил девушек в землянку:

– Сидите здесь, до маяка уже не добежать. Все потонуло в грохоте. Судя по частоте взрывов, в налете участвовало несколько десятков самолетов. Сотрясалась почва и бревна, подпирающие потолок землянки. На девушек сверху сыпался песок. Они забились по углам и съежились, закрыв голову руками. Вазген сидел рядом с Кириллом и, казалось, уделял бомбежке мало внимания, лишь невольно вздрагивал плечами при очередном близком взрыве.

Ему все-таки пришлось оставить Смурова на попечение Клавы – как обычно, после налета все оставшиеся на суше моряки занимались ликвидацией его последствий. Вернулся Вазген в седьмом часу утра и застал Кирилла в сидячем положении с одеялом на плечах, в полуодетом виде и с всклокоченными волосами. Клава поила его горячим чаем, с умилением созерцая своего помятого постояльца.

– Клава, иди к Насте, мне надо с капитан-лейтенантом поговорить, – сказал Вазген.

– Это она притащила меня сюда? – спросил Смуров, когда они остались вдвоем.

– Нет, дорогой, это ты сам сюда притащился. А теперь расскажи мне, что ты сделал с Ордынским, скотина?

На заспанном лице Кирилла не отразилось никаких чувств.

– Что сделал, то и сделал, – вяло отозвался он. – Теперь не все ли равно? Эх, брат, какая дерьмовая штука жизнь! Яйца выеденного не стоит. Муторно, пусто, на душе сплошная дрянь.

– Да кто тебе дал право убивать людей?

– А кто дал право убить Ариадну? Кто дал право убивать женщин, детей, крошить друг друга на войне? Кто? У кого есть такое право?

– У нас есть право постоять за родину, за себя. Мы сражаемся с врагом, а ты убил своего.

– Кто свой? Ордынский? Он был мне враг, и я его убил. Скажешь, я нарушил закон? А кто эти законы устанавливает? Война диктует свои законы. Она уродует и искажает всякое представление о добре и зле. Вчерашние добропорядочные бюргеры, уважаемые отцы семейств, просвещенные аристократы сегодня с легкостью отправляют в печь десятки тысяч человек, потому что законы Германии сейчас на их стороне. Они не считают себя преступниками, потому что не преступают законов своей страны.

Я расстрелял Ордынского по законам военного времени, как дезертира и труса. Он не представляя никакой ценности для советской науки, обманными путями добился брони, следовательно, дезертир, так что закон на моей стороне. Этот закон в состоянии оправдать даже то, что я сделал из личных побуждений. Стоит мне сказать, что он пытался перебежать линию фронта, – и никто меня не осудит.

– Ты нарушил нравственный закон. Будешь продолжать в том же духе – уподобишься фашистам. Я понял, ты хочешь сказать, что ответственность за преступления, совесть свою они перекладывают на того, кто устанавливает законы.

Кирилл насмешливо улыбнулся и, нагнувшись к Вазгену, тихо сказал:

– А мы на тех, кто у нас их устанавливает. Вазген рассеянно пошарил по карманам, но ничего не нашел.

– У тебя есть закурить?

Кирилл потянулся за кителем и достал свой серебряный портсигар:

– На, возьми себе про запас.

Несколько минут оба молча курили.

– Раз ты все так правильно понимаешь, зачем же это делаешь? – спросил Вазген.

– А что я понимаю? Ты сказал, что я убил своего, но нас именно тому и учили – искать врагов среди своих. Что правильно, а что нет, как в этом разобраться, кому верить, чьи законы принимать за истинные? Ты знаешь?

– Нет, пожалуй, и я не знаю, но откровенность за откровенность: иногда я думаю, что мы совершили непростительную ошибку, разрушив наши церкви.

Смуров серьезно смотрел на него, раздумывая.

– Фашисты не разрушали своих церквей, но это не мешает им бесчинствовать, – возразил он.

– Они пытаются все извратить, – загорячился Вазген, – любую философию, веру, религию можно подогнать под свои злодеяния! – Он стукнул кулаком по столу для большей убедительности. – Но совместить зло и общечеловеческую мораль невозможно, поэтому рано или поздно их будут судить как преступников.

– Ясно, – сказал Смуров, опустив голову. – Значит, когда-нибудь и меня будут судить.

– И тебя. Так что остановись, пока не поздно. Советуйся со своей совестью, это самое правильное, или в крайнем случае с Алешей.

Разговор перешел на Алексея. Он находился в тяжелом состоянии, с друзьями не общался, отвергал все попытки оказать ему моральную поддержку. Он, видимо, хотел справиться со своим горем самостоятельно. Друзья деликатно не навязывали Алексею свое присутствие, понимая, что надо дать ему время отойти, свыкнуться с мыслью о потере Ариадны.

– Ни к чему беспокоить его назойливым сочувствием, – заключил Вазген. – А с тобой я в следующий раз поговорю по-другому, если еще раз увижу, что ты надрался как свинья!

– Больше не буду. Это я так, сорвался.

– Ну, вставай, одевайся, хватит рассиживаться.

Кирилл стал натягивать китель. Вазгену бросились в глаза новенькие погоны капитана 3-го ранга. Погоны на плечах военнослужащих появились недавно, в марте 1943 года.

– Поздравляю! Когда ты успел получить звание?

– Вчера, – безучастно отозвался Кирилл. – Только и пользы, что удалось напиться. Надо идти, сегодня сбор оперсостава… Знаешь, как нас теперь надо величать? «Смерш»! Смерть шпионам! Вот так-то. Смерть, смерть, всюду смерть…