Текст книги "День между пятницей и воскресеньем"

Николай. Тогда

Николай не сказал тогда бабке ни слова, развернулся, босиком вышел из дома, плотно закрыл за собой дверь и пошел со двора прочь. Он не знал, куда идти, но шел очень быстро, как будто кто-то гнал его: «Быстрее! Быстрее!» – и он шел, почти бежал. Скоро он уже почти не чувствовал боли от разбитых ног, он торопился. Быстрее! Все равно куда, главное – подальше отсюда.

Стало уже совсем темно, он услышал шум машины и побежал в сторону дороги. Машины там проезжали нечасто, все-таки это не был большой город, и никаких шикарных асфальтовых дорог тут отродясь не прокладывали, но одна дорога из города была, трасса, так ее все называли. Он наконец-то выбрался на нее, остановился и растерялся: куда бежать дальше? Он почти ничего не видел – то ли в темноте, то ли из-за вечной усталости, то ли потому, что сил совсем не осталось, – и решил ловить попутку: кто-то да должен был куда-нибудь ехать, а ему было все равно куда. Часа за два мимо проехал один мотоцикл с коляской, но в нем и так сидело трое мужиков, так что шансов не было, потом с треском и грохотом пронеслась пара мопедов. Он едва не заснул прямо на пыльной обочине, но вдруг вдали показались фары легковушки. Это был чей-то «Москвич», роскошный, какого-то светлого оттенка, Коля не разглядел цвет, но быстро вскочил и стал махать руками изо всех сил, чтобы его заметили. Он не мог поверить своей удаче: машина начала притормаживать. Он бросился к ней со всех ног, но «Москвич» вдруг резко прибавил газ и умчался, оставив только облако едкой пыли. Даже плакать у него не было сил. Он медленно побрел по дороге, тащился от столба до столба вдоль кукурузного поля, на небе горели яркие звезды, вокруг верещали цикады, и звук этот как будто летел сверху – как будто звезды оглушительно издевательски стрекотали над мальчишкой, который никому не был нужен. И тут вдруг к нему под ноги свалилась его собственная тень – что-то светило ему в спину. Он обернулся, увидел большой грузовик и едва махнул рукой – скорее поздоровался, чем попросил притормозить, он уже ни на что не надеялся, но грузовик остановился, дверь открылась, и оттуда крикнули:

– Эй, малец? Далеко путь держишь?

– Да! – крикнул он. – Подвезите, пожалуйста.

– Так я аж в Каменск.

– Мне как раз туда и надо! – радостно закричал он, уже карабкаясь в кабину. Только бы он не вздумал уехать, этот грузовик.

– Так я не совсем туда, я сначала до хутора Бело…

– Мне туда, – едва выговорил Николай, запыхавшись и все время кивая. – Мне вот туда и надо. Спасибо!

– А родные не хватятся? – спросил водитель.

– У меня нет родных, – честно признался он. – Никого нет.

– Ну, тогда поехали, – кивнул шофер. – Меня Федором звать, а ты кто будешь?

– Я Коля.

Ему ужасно хотелось заплакать, но он не плакал, он никогда не плакал с той самой ночи на кладбище. В кабине было тепло, пахло табачным дымом и чем-то уютным.

– Значит, Коля-Николай. Хорошее имя, дядьку моего так звали. Мировой был дядька, вот такие ручищи! Добрейшей души притом. Да… Значит, Николай, попутчиком мне будешь. – Федор крепко держал огромный руль, обтянутый какой-то истертой материей с бахромой по краю, и искоса поглядывал на парнишку, изучая его. – Ты путешествовать собрался или как?

– Я к родственникам…

– Так нет же родственников, говоришь.

– Это дальние. Совсем. Мамина троюродная сестра.

– Угу. Троюродная, значит. Ну, тоже сестра. Тоже родная кровь. Кровь родная, она не водица, как говорится. Что там делать станешь у троюродной тетки? Гостить?

– Как разрешат. Может, пустят пожить, может, на работу получится устроиться.

– Работы не боишься, вижу. Вон руки какие. В мозолях. Уважаю.

– Я все умею, – кивнул он. – И на стройке, и слесарить, и починить-приладить что.

– А с кем же ты жил, Коля? Или ты детдомовский? А то в детдоме-то хватятся тебя, еще и мне по шапке нагорит. С собаками искать не станут?

– Жил с мамой, – тихо сказал он. – Мама… Мамы нет, схоронили, сердце у нее было… А потом с бабушкой, – добавил он уже громче. – Но бабушки тоже нет у меня теперь. – Тут он хотел добавить, что у нее сердца как раз не было, но не стал.

Он согрелся, ему стало хорошо и спокойно. Федор оказался болтливым, он предупредил, что радио в машине сломалось и Николай попался ему очень кстати – для разговоров, чтобы не заснуть ночью в дороге.

– Вон там у меня термос, чаю себе плесни, если хочешь. И мешок с пряниками, ага, вон там. Мятные пряники! Ты бери-бери, не тушуйся, Коля-Николай.

В жизни он не ел таких вкусных пряников. Мятных. Обжигался чаем и улыбался байкам Федора, даже не вникая, про что тот рассказывает. Какая разница. В тесной прокуренной кабине Николай впервые за много лет вдруг наконец почувствовал себя дома: его никто не ругал – хоть он и испугался, когда понял, что съел почти все пряники, но Федор только рассмеялся: «Вот это аппетит!» – никто ни в чем не упрекал и ни о чем не расспрашивал, а куда ехать – Коле было все равно. Главное – ехать. Он сам не заметил, как заснул, и снилось ему, что он маленький, что он спит, а рядом мама, целует его и гладит по волосам, и он боится проснуться.

Он проснулся, когда машина остановилась. На улице уже рассвело.

– Ну что ж ты за попутчик, Николай, – хохотнул Федор. – Никаких от тебя ни песен, ни рассказов. Только пряники мои слопал. Хорошо хоть, храпел как паровоз, спать мне не давал, за это спасибо.

– Я? Храпел? – Ничего не понимая, он протирал глаза.

– А то! Еще как! Ну, приехали мы, дружище! Вон хутор-то, через поле добежишь, и там. А мне тут на бетонку сворачивать. Бывай, Николай! И тетке своей скажи троюродной, пусть обувку тебе справит.

Он понятия не имел, что это за хутор, но пошел через поле, как показал ему водитель Федор. На самом краю за солидным забором стоял большой дом. Коля был уже недалеко, когда ворота открылись, и две девушки выгнали на улицу стаю гусей, а за ними двух коров.

– Здрасьте! – махнул он им.

Девицы сначала насупились, с прищуром осмотрели его с головы до ног, одна из них, та, что повыше, с волосами, заплетенными в длинные косы, хмыкнула, глянув на его босые истертые ноги, а потом обе одновременно сказали:

– Доброго утречка.

– Меня Николай зовут, – сказал он.

– А у нас животина сейчас разбежится, – фыркнула девица помладше, в зеленой косынке, и махнула хворостиной. – Чего хотел, Николай? Или просто так по дворам ходишь здоровкаешься?

– Я б хотел… Мне бы в работники наняться, – выпалил он.

Была – не была, терять ему было нечего.

– Ишь ты, в работники, – снова хмыкнула свысока та, что с косами.

– Да, – кивнул он. – Вам работники не нужны?

– Рая! Майя! – раздался со двора громкий мужской голос. – Чего застряли? Телок гоните скорей, я ж вам сказал.

– Батя, да тут вот, в работники пришел наниматься, – крикнула высокая.

– Так ваше дело животина, а не работники.

Из ворот вышел сурового вида высокий мужик в потертых штанах и синей застиранной рубахе, однако Николай быстро смекнул, что живет эта семья явно в достатке. Дом побелен, во дворе чисто, дверь летней кухни приоткрыта, утренний ветер гонял белоснежную занавеску. На окне красная герань, а в будке пес – мордатый, явно породистый.

– Доброго утра! – поздоровался Николай. – Вам работники не нужны случайно?

– Хороший работник никогда лишним не будет, – с прищуром сказал мужик. – Да идите вы уже! – прикрикнул он на девиц, которые все разглядывали незнакомца. – Тем более что у нас тут, вишь, девок полон двор, а толку мало. Сам-то откуда будешь? Что умеешь?

– Я все умею, – быстро сказал он. – Я много где работал.

– А тощий чего такой?

– Это просто… порода такая, – выкрутился Коля.

– А ноги чего босые? Тоже порода? – Мужик прожигал его взглядом.

– Ноги… нет. Собирался в спешке.

– Ясно. Куда спешил, чего хочешь? На сапоги заработать? Так можно в армию сходить, там кирзовые бесплатно выдадут.

Он замешкался, не мог признаться, сколько ему лет, боялся, что мужик потребует документы, а больше всего – что тот вернет его бабке.

– В армию еще пойду, – уверенно сказал он. – Пока без сапог обойдусь, мне надо на билет в Москву заработать.

Он сам не знал, почему у него это вырвалось, он никогда и не мечтал о Москве. Просто Москва была для него другим миром, другой планетой, а ему так хотелось сбежать как можно дальше. Дальше Москвы он ничего не знал.

– Ишь ты какой. – Мужик сложил руки на обширном животе. – В Москву ему надо. Ну, значит, вот что, москвич. Время сейчас горячее – скоро урожай пойдет, от лишних рук никто не откажется. Тем более раз говоришь, работы не боишься. Кормить-поить тебя буду, спать можешь на сеновале на чердаке, а если хорошо себя покажешь, то, как урожай соберем, масло собьем, со скотиной управимся, – может, и куплю тебе билет в Москву-то. Так что заходи.

Он неловко шагнул вперед, а мужик протянул ему широкую, как лопата, ручищу.

– Петр Василич я. – И тут же крикнул во двор: – Фая! Принимай работника. Отмыть его только надо и что-нить на ноги справить.

Из летней кухни высунулась невысокая женщина в ситцевом платье, подхваченном цветастым фартуком, на голове белая косынка. На руках у нее вертелся младенец.

– Римма! – крикнула она. – Забери-ка у меня Сашку! А ты, парень, дуй сюда, будем с тобой разбираться.

Не прошло и недели, а Коля уже влился в колхозную жизнь семейства Бровко, как рыба в бурный речной поток. Всем тут заправлял Петр Васильевич. Его застиранная синяя рубаха сильно вводила непосвященных чужаков в заблуждение. На самом деле Петр Васильевич родился не просто в рубашке, а, можно сказать, с золотой ложкой во рту, так как приходился родным братом председателю колхоза. Поэтому никто особо не считал сотки его огромного участка, не обращал внимания на количество скотины, на технику, взятую в колхозе на денек и прочно осевшую у него в хозяйстве. Сколько, чего и насколько вовремя сдал на закупы Петр Васильевич, тоже считали без особого пристрастия, так что жаловаться на жизнь ему не приходилось. Разве что в одном никак не везло отцу большого семейства: Петр Васильевич, разумеется, мечтал о сыне, наследнике. Да и вообще, что это за мужик, который не народил сыновей, – так можно и дурных слухов заработать о мужской силе, чего доброго. Жена Петра Васильевича, Фаина, исправно рожала ему, да вот беда – сплошных девок: у них уже были Раиса, Майя, Римма, Таня, Валя и Иринка, а год назад они ждали мальчика – точно мальчика, говорил всем с гордостью Петр Васильевич, на этот раз уж точно! Фая носила парня! Сашку! Петр Васильевич даже лично ездил куда-то в райцентр и привез синюю люльку. Весной, точно в срок, Фаина родила Сашку. Александру. Седьмую дочь. Обо всем этом она рассказывала Коле, когда они вместе обрывали яблоки или давили сок или когда Николай сколачивал ящики или табуретки, а Фаина рядом замешивала тесто на пироги. Вставали все до рассвета, а вечером Николай не успевал добраться до сеновала на чердаке, как мгновенно проваливался в сон от усталости. Ему не на что было жаловаться – уговор оставался уговором, а работали тут все в полную силу. Даже все пятеро старших девчонок: шили, пряли, доили, стряпали, пасли скотину, собирали в поле кукурузу, спускались в балку за травой для кроликов, таскали ведрами воду из колодца на длинных тяжелых коромыслах. Но и отец их не жадничал – частенько привозил из города новые наряды, побрякушки, угощения и сладости.

По вечерам в выходные или в праздники в колхозном клубе были танцы или крутили фильмы, иногда приезжали с концертами артисты из областной филармонии. Николай никогда не ходил на эти мероприятия, ему больше нравилось сидеть с Фаиной на кухне или в сарае и слушать ее истории, они как-то сразу прониклись друг к другу – он скучал по материнскому теплу, а она искренне жалела сироту. Ей он рассказал про себя все как есть, честно, ничего не приврав и не приукрасив.

Спустя примерно месяц Фаина начала беспокоиться, что у парня нет никаких документов. Тот сразу испугался – кошмар «вернуться к бабке» продолжал маячить над ним черным облаком, но Фаина подмигнула ему и сказала, что вечером замолвит об этом словечко Петру Васильевичу, а у того, дескать, хороших знакомых везде в достатке, и в паспортном столе тоже имеется – собственный шурин.

– Что-то вы с Колькой как шерочка с машерочкой, – хохотнул как-то Петр Васильевич, махнув перед ужином рюмочку своего собственного яблочного первача. – Он глаз, случаем, не положил на тебя, а то я мигом кости-то ему переломаю как цыпленку! И шею сверну! Так и знайте.

Но Фаина отмахнулась от мужа, в шутку даже оскорбившись. Да он и сам понимал, что парень еще дите дитем, хоть и успел уже хлебнуть всякого. Как бы там ни было, но через пару месяцев Николаю справили паспорт, за что он был бесконечно благодарен. Он работал по-честному, относился к своим хозяевам с большим уважением, на едкие шутки девчонок не реагировал, старался вообще на них не смотреть. Хоть Фаина сказала ему, что они цепляют его не со зла – просто кокетничают, но Николаю было не до кокетства, ему нужно было в Москву, в другой мир, на другую планету, где все будет возможно и все станет по-другому. Вот тогда и можно будет выпускать из чулана заветные мечты и про женитьбу, и про семью.

Девчонки, однако, затаили на него зло. И было за что. В самый разгар покосов и жатвы Петр Василич нанял еще двух работников – на чердак подселились парни-молдаване, говорливые, вертлявые и шустрые. Вот им-то гораздо больше нравились красавицы-девицы, которые тоже с удовольствием строили глазки чернявым кудрявым парням. Как-то раз Николая и угораздило забраться в потемках к себе на сеновал сильно не вовремя. Он поначалу и не понял по наивности, что происходит, услышал какую-то возню и громко позвал: «Эй, кто тут?» Возня прекратилась, и, когда глаза у него только привыкли к темноте, из-под горы сена вдруг выбралась растрепанная голова Риммы – косы распущены, блузка расстегнута. Николай опешил, а всегда такая приветливая и милая с ним Римма вдруг подползла ближе и злобно шикнула:

– Только посмей отцу сказать, живым отсюда не выберешься!

После этого мигом соскользнула вниз по лестнице и помчалась в дом.

– Моя будет девчонка, – сказал рядом голос с акцентом и довольно поцокал языком. – Эх, черти тебя принесли, Колька, полдела уже сделал, считай, а тут твоя нелегкая!

Через две недели молдаване бесследно исчезли, прихватив с собой значительную сумму из кубышки Петра Васильевича и двух самых жирных гусей. Внутрисемейное расследование привело лишь к большому скандалу на весь дом. Выдал парней Николай, потому что искренне хотел помочь своим хозяевам. Он видел, как один из них днем залез в дом через окно, когда все были на работе. А про то, где именно отец хранит деньги, Римма сама рассказала своему кавалеру во время их свидания на сеновале. Несостоявшуюся молдавскую невесту отец выпорол розгами, но и добрый поступок Николая тоже не остался безнаказанным: с этого дня мелкие пакости поджидали его на каждом шагу. То якобы по его вине захромала лошадь, то из-за него не досчитались двух мешков с семечками, когда везли на маслобойню, то он якобы рассказал соседям, что сеялка, что стоит под мешковиной под яблоней, на самом деле колхозная. Петр Васильевич терпел и всерьез жалобы не принимал. И даже как-то потрепал его по плечу и сказал:

– Ты ж понимаешь, Колька, бабы. Языки без костей. Ты не бойся, я вижу, ты парень честный и работаешь хорошо, себя не жалеешь. Но не забывай – я за тобой всегда присматриваю. Вишь, дела тут какие, своим не могу доверять.

Он не забывал, но у него на уме и не было никаких подлостей, он честно зарабатывал на билет в Москву, теперь это стало уже навязчивой идеей. Он давно понял, что водить дружбу с сестрами у него не получится, а вот с Фаиной они по-прежнему любили поговорить обо всем, о жизни. Больше всего Николаю нравилось уйти далеко-далеко за старую балку, к маленькому пруду, куда выгоняли гусей. И там они сидели иногда под большой ивой, где их никто не видел, и Фаина рассказывала ему, как была маленькой девочкой, как росла на хуторе, как потом к ее отцу пришел великан Петр и как она его испугалась. Соседки давно говорили ей, что он положил на нее глаз и придет свататься, а она боялась его, такого огромного, он казался ей злобным суровым злыднем, и она рыдала днями напролет, уговаривая отца не выдавать ее замуж, но Петр привел ее отцу за невесту породистого коня. Отец знал толк в лошадях, а дочерей у него было четверо, так что пришлось Фае утереть слезы и собирать свое нехитрое приданое.

– Но никогда ведь не знаешь, что как обернется. – Она улыбалась, рассказывая Коле свое прошлое. – Думала, выхожу за чудище лютое, а он только с виду такой, а в душе – чистый котенок. Вот клянусь! Мы хорошо с ним живем, Коленька. Как прижмет к себе, так у меня душа от счастья выскакивает.

– Он вас бьет, – тихо сказал он. – У вас синяки, я же видел.

– Да это разве бьет? – Фаина звонко рассмеялась. – Это так, поучит, бывает, разок-другой. Так кого не бьют?

Он кивнул, вспомнив бабкины оплеухи.

– И достаток у нас в доме, и дети хорошие, – вздохнула Фаина. – И бьет не до смерти. Хороший он муж, Петя мой. Только б еще рожать не заставлял, нет моих больше сил. Не выдержу я еще одного раза… Сашку двое суток рожала, думала, помру, кровью вся изошлась, едва остановили. А в другой раз точно помру. И доктор так сказал…

Николай содрогался от подробностей про роды и кровь и с трудом мог представить себе, чтобы от объятий Петра Васильевича хоть чья-то душа могла выскакивать от счастья, но женские души были для него сплошными потемками.

Урожай собрали, зерно сдали, с маслобойни привезли душистое масло и «макуху» – жмых, который казался самым вкусным лакомством. Стало холодать, и по утрам по траве уже пробегали белые полосы первых заморозков, работы стало меньше, и Николай все ждал, как бы завести разговор с хозяином про деньги на заветный билет. Однако все повернулось совсем иначе.

Приближался день рождения Майи, она так его ждала, что прожужжала все уши всем, кто ей попадался. Семнадцать лет – невеста, и притом настоящая: у нее давно был жених, сын добрых друзей Бровко, Павел. Петр Васильевич не мог нарадоваться, он всегда хотел, чтобы их семьи породнились, и вот на днях Майя примчалась к отцу и рассказала, что на ее именины Павел с родителями придут в гости, не просто так – свататься! Переполох начался знатный: зарезали кабанчика, навертели колбас, засолили сала, готовили окорока и пироги. Только Раиса ходила мрачнее тучи: говорили же в народе, что если младшая сестра скорей старшей замуж выйдет, то сидеть той вечно в девках.

Майе купили нарядное платье и сапожки, каждый вечер она наряжалась и вертелась перед зеркалом, до именин оставались считанные дни, и вот в одну из таких примерок она вдруг сказала:

– Папа, а можно я надену брошку?

Коля в этот момент сидел в сенях и чинил ботинки на зиму, дверь была открыта, он все видел и слышал. После слова «брошка» повисла тишина, а потом Петр Васильевич спросил:

– Уж не бабкину ли удумала?

– Ага. – Майя засмеялась. – Не все же ей припрятанной лежать. Так и каменья потускнеют, и золото заржаветь может.

– Как по мне, так надевай. – Петр Васильевич пребывал в благостном настроении. – Перед сватами пощеголять, оно никогда не лишнее.

Но тут из кухни раздалось громкое:

– Нет!

– Ты чего это, мать? – удивился Петр Васильевич. – С чего это такие строгости? Девка на выданье. А брошь наша, семейная, от моей матери еще, ценная, с царских времен. Пусть наденет похвалиться.

– Нечего ею хвалиться! – опять отрезала Фаина. – Нечего ее таскать! Вещь дорогая! Там одних каменьев и жемчуга сколько! А если потеряет?

– Да как я потеряю? – топнула новым сапожком Майя. – Там же замочек! Я аккуратно прицеплю, а потом опять в шкатулку под ключ и спрячу. Ну, не веришь – пришей ее ко мне!

– Я сказала нет, значит нет! – снова крикнула Фаина.

Николаю стало интересно, он бросил ботинок и, тихо пройдя в коридор, заглянул в комнату, где и разыгрывалась драма. Никогда он не слышал, чтобы Фаина так распалялась, обычно она как раз сдерживала все ссоры и сглаживала все конфликты.

– Брошь дорогая, а ты раззява, Майка. Вас вон сколько, я хотела потом из нее вам каждой по паре серег заказать, как раз собиралась ее к ювелиру в город свозить. Чтобы каждой от бабушки приданое. Так ведь мы хотели, Петя? Мы ведь с тобой говорили.

– Да я не помню, – снова отмахнулся Петр Васильевич. – Мне эти ваши бабьи цацки – еще не хватало об них голову морочить. По мне, так главное – чтобы в семье оставалась, а носите хоть по очереди, хоть все сразу, хоть на серьги пилите.

– Ну, вот пока не распилили, я и надену на именины, на смотрины!

– Пускай наденет, папа, – закричали остальные девицы. – Пускай! Сваты увидят, точно замуж позовут.

– А то без брошки ее не высватать, – ехидно добавила Рая.

– А тебя и с брошкой никто не берет! – завизжала в ответ Майя.

– Так, ну-ка, заканчивайте мне тут споры ваши, а то крику прям как в курятнике, аж уши заложило, – пробасил Петр Васильевич. – Мать, неси шкатулку. Я сказал – пусть наденет. Заодно и я материным наследством полюбуюсь. Давно не доставали. Ох, гордилась бы бабка ваша сейчас невестами такими, ох, радовалась бы…

Однако Фаины вдруг и след простыл, она как будто растворилась. Коля видел, что она юркнула в дальнюю комнату, но ему трудно было разглядеть, что там происходит.

– Мать! – снова крикнул Петр Васильевич. – Да что такое? Неси, говорю, шкатулку с брошкой.

– Я сама принесу! – Майя бросилась на шею к отцу и расцеловала его в обе щеки. – Папа, спасибо! Самый добрый, самый лучший папочка.

Коля решил, что ничего интересного больше не будет, да и все эти чужие невесты и семейные драгоценности не очень его интересовали, его собственное единственное сокровище – с трудом накопленные деньги в жестяной коробке – было давно разорено. Он вернулся в сени, забрал ботинки, вышел во двор, пристроился на чурбаке и снова стал аккуратно латать дыру – у ботинок были все шансы верой и правдой послужить ему этой зимой. Раньше их носил кто-то из Фаининых братьев, а теперь по доброте отдали Коле. Отличные ботинки. А если еще намотать портянок или попробовать выпросить у Фаи шерстяные носки – можно будет ходить как кум королю.

Только он расплылся в улыбке от собственных мыслей, как дверь хозяйского дома вдруг распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Во двор вылетел разъяренный Петр Васильевич, а за ним высыпались все его женщины, даже орущая Сашка на руках у перепуганной Тани. Кричали все одновременно, Майя заливалась слезами, а Фаина была такой бледной, что Коля даже испугался – он никогда ее такой не видел. По крикам, слезам и обрывкам фраз, было совершенно понятно: случилось страшное – бабкина брошь пропала.

– Может, это тоже молдаване? – кричала Рая.

– Хватит все на них валить! – визжала Римма. – Брошку потом еще сто раз доставали! Уже когда и духу их тут не было.

– Зачем доставали? Кто доставал? Кто взял? – гремел Петр Васильевич.

– Я шкатулку доставала на той неделе, мне наперсток был нужен. Я не виновата, что он тоже в той шкатулке лежит. И все на месте было. Брошка там лежала. Я потом наперсток тоже на место положила, ключиком закрыла, ключик маме отдала, – отрапортовала Таня.

– Кто тут вор? – ревел Петр Васильевич. – Кто в своем доме ворует? Признавайтесь! Не то всех выпорю, неделю сидеть не сможете!

– Зачем нам воровать? – рыдала Майя. – Мне особенно! Меня сватать придут! Стала бы я?

– И то правда, папа, – кричала Римма, – что ты на нас всегда, будто мало тут всех разных шляется!

– Никто тут не шляется!

– А я думаю, это залез кто-то! У сестер, вон, языки без костей, вот и растрепали про брошку на гулянках. А кто-то прослышал и влез к нам.

– Да не влезет к нам никто! После молдаван дом всегда под приглядом. А если все уходим, я Узора спускаю. Узор на клочки всякого чужого порвет! Любого!

– Может, в милицию надо?

– Да что там твоя милиция!

– Может, куда переложили и забыли?

– Никто ее никогда не перекладывал! Украли ее.

Николай молча наблюдал за этой сценой, как будто оказался в эпицентре урагана, притихнув и перепугавшись, что и его сейчас накроет стихией. Лицо у Петра Васильевича было даже не красным, а багровым, он кричал, потрясал кулаками и топал ножищами. Девицы частенько мотали ему нервы, а тут, видно, терпение у него кончилось, да и пропавшая вещь явно была очень ценной, иначе не было бы такой паники и таких слез: Петр Васильевич бушевал, Майя рыдала, усевшись в новом платье прямо на землю, в пыль, Римма висела на руке у отца, пытаясь его успокоить, Рая размазывала по лицу слезы и все время что-то кричала, Таня старалась успокоить Сашку, но сама тоже плакала, даже маленькая Валя горланила заодно со всеми, и только… Николай вдруг посмотрел на их мать, на Фаю… и оторопел. Она стояла в дверях, ухватившись побелевшими руками за дверной косяк, и не сводила с него глаз. В них было столько страха и столько отчаяния – никогда он еще не видел таких умоляющих глаз. Она просила его помочь, она будто кричала ему, и он ее понял.

Он поднялся с чурбака, отложил в сторону чиненый ботинок и сказал:

– Это я.

Сначала его никто не услышал, все продолжали орать и рыдать, но он повторил громче:

– Это я украл.

После этих слов наступила мертвая тишина. Петр Васильевич повернул к нему голову на могучей шее и сказал:

– Повтори-ка?

– Я украл. У вас… украл брошку. – С каждым словом перед глазами у Николая становилось все темнее.

– А я так и знала! – вдруг взвизгнула Раиса.

– Замолчи. – Отец отодвинул ее в сторону. – И как же ты ее украл?

– Взял из шкатулки.

– А как шкатулку открыл?

– Ключом… – Он в отчаянии глянул на Фаю и увидел, что она незаметно показывает ему на кухонное окно, а другой рукой держит себя за тонкий шнурок, на котором висел ее нательный крестик.

– Ключ где взял? – проревел Петр Васильевич.

– На шнурке, на кухне, – быстро произнес он и услышал, как Фая резко выдохнула.

– И зачем же ты, крыса паскудная, ее украл? – спросил хозяин дома, сделав первый шаг в его сторону.

– Мне надо в Москву, мне очень надо в Москву, а вы никак не платили…

– Убью, – прогремело у него над головой, и это было последнее слово, которое помнил Николай.

От первого же удара он отлетел на другой конец двора и ударился затылком, едва не пробив дощатую загородку.

– Камнями забью!

За первым ударом последовал второй. Петр Васильевич с размаху всадил ему кулак куда-то прямо под ребра, и он опять куда-то полетел: то ли на самом деле, то ли потерял сознание. И снова резкая боль, вкус холодного металла на зубах. «Он убьет меня, он правда меня убьет», – подумал Коля, но тут кто-то вдруг громко и пронзительно крикнул ему: «Беги!» – и он побежал. Он думал, у него переломаны все кости, и он не сможет и сдвинуться с места, но он побежал. Ничего не видя перед собой, он выбирал правильную дорогу, как будто в голове сработала какая-то секретная память – тот маршрут, которым он шел сюда в первый раз через поле с дороги. Он ринулся за ворота, ему вслед полетел осколок кирпича и рассек затылок, но он все равно бежал, мчался со всех ног и, наконец, нырнул в высокую траву. Кукурузу на поле уже собрали, и дерни он через поле, его было бы видно, но он, пробежав несколько метров, резко свернул и рванул в другую сторону, к лесополосе, а через нее, по высоким кустам, раздирая колючими ветками лицо и руки, побежал дальше к старой балке. Он слышал, что за ним гнались, слышал голоса и собачий лай, но в какой-то момент голоса стихли, и он решил, что у него получилось запутать следы, что его стали искать в поле. Он надеялся, они решат, будто он побежал к дороге, в поле было несколько ям, там была глубокая колея, в которой тоже можно было спрятаться. Вот и пусть ищут там со своими собаками.

Старую балку он знал как свои пять пальцев, ловко пролез под старой ивой и скатился в овражек с сухой травой. Там и пролежал почти до полуночи, пока не услышал чьи-то шаги.

Это был не Петр Васильевич и не его друзья-соседи с собаками. Он знал эти шаги. Она упала перед ним на колени, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в лоб, в щеки.

– Живой, – повторяла она. – А косточки зарастут. Миленький ты мой… Живой.

– Тетя Фая, – выдохнул он.

– Не говори ничего. – Она помотала головой и вытащила из торбы какую-то банку. – Вот бульон теплый, пей. Пей, родненький.

Она приподняла ему голову и стала поить, придерживая подбородок. Но руки у нее тряслись так сильно, что ничего не получилось. Он забрал банку и сам жадно выпил бульон. Он ничего не спрашивал.

– Вот, – сказала она. – Держи, тут деньги, тебе как раз хватит. Тут телогрейка, надень. – Она все говорила и говорила, вся дрожала, а по щекам у нее лились слезы. – И беги, миленький, скорей беги отсюда, они не успокоятся пока. Весь вечер искали в поле, потом подумали, попутка тебя забрала, но Петр лютует, ой, лютует, сказал, как рассветет, пойдут и по балкам искать. Ты беги!

Он сунул руки в рукава телогрейки, пуговицы никак не застегивались.

– Вот деньги, – опять повторила она. – Бежать тебе в ту сторону, видишь, вон, где красная башня торчит, водонапорная? Вот туда, все время в ту сторону, и выйдешь на автовокзал, а оттуда доберешься до станции, там поезда, на станции… – Она наконец-то выдохнула и остановилась.

Они оба некоторое время молчали.

– Спас ты меня, – сказала она. – Брошку-то я взяла.

– Я понял, – тихо сказал он.

– Он не унимается все. Все ему пацана надо. Я беременная, Коленька. Вот и взяла брошку. Нельзя мне рожать. Я когда Сашку рожала, чуть не померла, повитуха сказала: «Нельзя тебе больше, кровью изойдешь». Что-то не так у меня там, по-женски. Надорвалось что-то. Я потом к доктору ездила в город, и он тоже сказал: нельзя. А я беременная… Петр не унимается. Я говорила, нельзя мне больше, доктор сказал, нельзя, а он последними словами только обложил этого доктора, мол, природа свое дело знает, где это видано, чтобы бабе и не рожать. Раз забеременела, значит, родит, на то она и баба. Вот так вот. А теперь дело сделал уже свое. И куда бежать мне? У нас тут или к фельдшеру нашему идти, но тогда Петр сразу узнает, убьет меня. Или к бабке Флоре, она на живую все делает, да подслеповата уже, и инструмент у нее как с живодерни, в общем – выживешь если, твое счастье. И от соседей не скроешь, если к ней идти, кто-нибудь да прознает. А в городе есть доктор хороший, проверенный, но денег стоит. Сестра моя договорилась, он поможет, только денег у меня нет. Молдаване-то нас хорошо потрепали, много забрали, и теперь Петр Васильевич каждую бумажку пересчитывает. Не утащишь. Вот я и взяла ее, эту брошку. Не хотела, прижало меня. Сто лет никому она не нужна была! Нету у меня другой надежды, Коленька, только на этого доктора. Я уже Петру сказала, что еду к сестре погостить, он ничего и не узнает. Сто лет эта брошка там валялась, не нужна никому была, а тут вот… Сто лет валялась…