Текст книги "Оберег на любовь. Том 2"

– В «Три поросенка».

И получила от меня тычок под бок: мол, думай, что говоришь. Сонька покатилась со смеху.

– Что, так же неубрано или грязно? – округлила глаза фея.

– Нет. Вы меня не правильно поняли. В книжке у Наф-Нафа точно такой же дом. У вас только камина не хватает, патефона и ходиков. А так все одинаково. И буфет, и зеркало, и портреты в рамках.

У меня перед глазами сразу возникла перенасыщенная деталями картинка из Иркиной книжки об умном поросенке. Сестренка давно не просила почитать сказку, поскольку знала ее наизусть, а вот картинки рассматривала часами. И ведь правда – интерьер жилища Наф-Нафа как две капли воды походил на обстановку в квартире феи. Художник дал волю фантазии и развернулся на полную катушку. Два глупых брата довольствовались малым, и их жилища выглядели вполне по-свински. А тут такой контраст! Английская гостиная, предметы старины и роскоши. У меня при виде этих картинок сам собой напрашивался вопрос, а из одного ли помета были те братья-поросята? А еще, помню, меня сильно повеселили портреты в доме породистого героя. Вместо предков поросенка оформитель детской книжки вставил в золоченые рамы: окорок, свиную рульку и свинячью голову. Портреты были оснащены подписями: «папа», «дедушка» и «прадедушка». Хорошо, что Ира не вспомнила о диковатом художественном приеме и не вывалила занимательную историю о родословной умного порося Генриетте.

– Ну, а ты что, Полина, скажешь?

Я, слегка обнаглев от выпитого, заявила:

– Я, вообще-то, вашу городскую квартиру не так себе представляла.

– Любопытно. И как же?

– Вот у вас на даче очень даже современно. Никаких комодов, буфетов и этажерок. Мне казалось, у вас и здесь должен быть минимум вещей и мебели.

– Видишь ли, Полина… да и вы, девочки… я ведь, в сущности, консервативная бабка.

Генриетта призналась нам в этом как-то буднично и в то же время доверительно, не беря во внимание, что моей сестре, к примеру, слово «консервативный» может напомнить лишь о консервах… Однако Ирка слушала, открыв рот. Вот умеет же человек ко всем, даже к ребенку подобрать ключик…

Сейчас она и не думала нас вразумлять, настойчиво призывая уважать историю – она просто делилась с нами своими жизненными принципами:

– Ведь кто-то должен хранить традиции. Кто, если не я? Каждая сохраненная вещь – это память о моих предках, о нашей старинной усадьбе, о покойном муже, обо мне молодой и красивой. Я люблю все эти вещи и даже, если хотите… нахожусь в зависимости от них. Но иногда хочется и от них отдохнуть. А вот на даче ничто меня не сдерживает, я свободна от всего этого добра. Отсюда аскетизм и простота в моем дачном жилище, почти как в больнице.

– Я поняла, – сказала Ира, – вы в своей квартире, как сторож в музее.

– Умница, девочка. Только не сторож, а, скорее, хранитель. Сторож доступа к экспонатам не имеет, а я каждую вещь холю и лелею. У нас ведь как? Старые вещи прямиком отправляют на свалку истории. А мне жаль. Кстати, Ирочка, часы с кукушкой, о которых ты упомянула, у меня есть. Только я их на дачу свезла, поскольку, на мой взгляд, кукушка больше тяготеет к загородному быту.

Соня до сих пор в разговор не вступала, потому как наличие пирога мешало подруге говорить. Вдруг тяжелый вздох огласил комнату:

– Уфф! Как я объелась!

– Кушай на здоровье, милочка. Вкусно?

– И не спрашивайте. Я жалею только об одном: что у меня только один желудок.

– Не жалей. Я тебе с собой пирожка положу. Дома маму угостишь и сама еще угостишься, когда проголодаешься.

Судя по количеству съеденного, Сонька должна была проголодаться нескоро. Не раньше конца следующей недели.

– Вот спасибо. Мама будет счастлива отведать вашего деликатеса, – возрадовалась Соня. А я не удержалась, чтобы не поддеть подругу:

– По-моему, счастлива будет Соня, а Людмила Ивановна даже не успеет облизнуться.

Сонька не ответила, только опять тяжело вздохнула и расстегнула пуговку на джинсах.

– Предлагаю сделать паузу, размяться и всем потанцевать, – предложила хозяйка.

– Нет, – возразила Ира. – Всем нельзя. При свечах надо, чтобы тихо в доме было. Ни к чему, чтобы много людей танцевало. У нас всегда, когда гости пляшут, такой топот стоит! Даже соседи один раз снизу прибегали и спрашивали: «Скажите, пожалуйста, когда уже этот дурдом закончится?». Нет, надо, чтобы тишина в квартире стояла, а то свечи погаснут.

– Постой, но ты же сама нам обещала танец исполнить, если настроение будет. Передумала, Ирочка?

– Я-то как раз не передумала. Мне можно. Я всегда тихо топаю.

– Отлично. Хочешь, я подберу тебе какую-нибудь плавную мелодию? – Генриетта поднялась и подошла к этажерке.

– Зачем же плавную? Мне наоборот, надо самую веселую и самую быструю.

– А как же свечи? Мне казалось, ты была настроена на лирический танец при свечах.

– Да. Конечно. На «рилический», – Ирке явно пришлось по вкусу новое слово, – рилический, только очень быстрый. Мне бы что-нибудь типа полечки.

– Польки, пожалуй, нет. Была когда-то у меня очень редкая пластинка с чешской полькой «Маруська», да я ее разбила. Жалко. А тут у меня по большей части все романсы да арии, – задумчиво говорила фея, медленно перебирая пластинки. – Так… Что же тебе предложить? А вот. Мне кажется, это может подойти.

Она вынула из пожелтевшего конверта диск с лилово-синей нашлепкой, повертела в руках и прочла: «Тарантелла в исполнении Венского оркестра».

– Судя по названию, что-то в испанских ритмах? – предположила я.

– Не совсем. Это народный итальянский танец. Однако кастаньеты здесь присутствуют. Так может быть тогда, Ирочка, ты нам исполнишь Итальянский танец?

– Могу и итальянский.

Генриетта осторожно протерла бархоткой пыль с поверхности старой пластинки и зарядила ее в допотопную радиолу под звучным названием «Регонда». Лишь только старуха подрагивающими руками поставила на диск иголку, мелодия вихрем влетела в комнату, словно только ждала момента, чтобы вырваться на волю из законсервированного прошлого. У Ирки от столь живой музыки моментом сорвало башню. Она, перепутав название, спешно объявила: «Испанский танец. Исполняет Виноградская Ирина». И тут же закрутилась на месте волчком. Не топать у девчонки не получалось. Она, конечно, старалась порхать по сцене легкой бабочкой. Однако насекомое, бешено скачущее по сцене, лично мне больше напоминало личинку слона. От прыжков дрожал пол. Руки и ноги ходили ходуном. Она с маху бросалась на колени и хаотично изгибалась этаким червяком, которому зажали нижнюю часть туловища, а верхняя могла трепыхаться свободно. При этом шея, голова, руки, плечи дергались, как на шарнирах. А еще Ира пыталась щелкать пухлыми пальцами. Странный танец очень отдаленно напоминал «Цыганочку», от «итальянского» или «испанского» здесь, пожалуй, остался лишь сумасшедший темперамент. Но, несомненно, это был очень веселый танец.

Генриетта с изумлением наблюдала за половецкими плясками новоявленной «Кармен», иногда отклоняясь от приближающегося сгустка энергии, а мы с Сонькой беззвучно ржали.

Когда музыка закончилась, Ирка раскланялась, а мы искупали ее в овациях, Генриетта задумчиво сказала:

– Да… Я бы сказала, это даже не импровизация…

Фразу эту фея проговорила с непередаваемо тонкой интонацией. Точно такие же нотки замаскированного разочарованья сквозили в голосе доктора Лукашина из «Иронии судьбы», когда тот отзывался о никудышно приготовленной рыбе: «Вот это не рыба, не заливная рыба… Хрена к ней не хватает».

– Я еще лучше могу, – тут же заявила моя «скромная» сестрица, – если б только у меня была пышная юбка!

– Пышная юбка на девочке – это и вправду роскошество, – покорно согласилась фея.

Она так и не закончила свою мысль об импровизации, о чем-то напряжено думая. Мне показалось, Иркин танец ей совсем не понравился.

– Тут дело не в юбке… послушай, Ирочка. Ты прехорошенькая. Ты умница. Ты подвижна, как ртуть. Но посмотри сюда.

Фея подвела Иру к комоду:

– Видишь этих фарфоровых балеринок?

– Какие красивенькие! Можно я с ними немножко поиграю?

– Да, конечно. Выставляй их всех на стол.

– Ого! Их много.

– Всего должно быть десять. Эту милую коллекцию мне подарил один благодарный пациент на память о своем обширном инфаркте. Знал старый антиквар мою страсть к балету и фарфору!

Ира отодвинула свою тарелку подальше и аккуратно в рядок расставила на скатерти все фигурки до одной, и теперь уже я не могла оторвать взгляда от изящных статуэток.

– Как живые! – вырвалось наружу мое неподдельное восхищение.

Коллекция представляла собой изваяния десяти маленьких девчушек, делающих свои первые шаги в балете. Сначала мне показалось, что это одна и та же девочка, лет шести-восьми, замершая в определенной позе, но потом поняла, что «балеринки» разные. Они просто очень похожи из-за одинаковых причесок-шишечек на макушке, одинаковых бледно-голубых пачек и сиреневых пуант. В каждом личике – своя эмоция, свой характер. Вот малышка выполняет движение, немного похожее на «пистолетик». Она, чуть согнув в колене одну ножку, вторую прямую выставила вперед и тянет носочек. Шейка еще детская, вовсе недлинная, а вот руки, раскинутые в стороны, как у настоящей балерины, выразительны и изящны, и каждый пальчик исполняет свою роль в танце. Мордашка довольная и гордая. У маленького лебедя все получается. А вот эта куколка, напротив, чем-то опечалена. Скрестила кисти и грустно прижалась к ним щекой. Но зато осанка! Как струнка вытянулась на пуантах, и поэтому кажется выше и стройнее подружек. Здесь были юные танцовщицы, выполняющие сложные па: и шпагат, и, кажется, даже фуэте – и каждая из скульптурок была достойна созерцания. В любой из миниатюр была своя прелесть. «Наверное, это ученицы начальных классов хореографического училища», – предположила я.

– Нравится? – улыбалась довольная фея.

– Бесподобно, – упоенно выдохнула я.

Пока фигурки стояли разрозненно на комоде, я даже не обратила на них внимания. А сейчас, когда всех их составили в одно место, невероятной чистотой и хрупкостью повеяло от всей коллекции.

– Ирочка, скажи-ка мне, детка, какая фигурка тебе больше всего нравится?

Я была уверена в ответе.

– Мне понравилась самая маленькая девочка. Вот эта, что туфельки зашнуровывает.

– Я так и знала, – сказали одновременно Генриетта и Соня.

В общем-то, всем нам было ясно, почему Ире приглянулась именно эта малышка. Дело в том, что фигурка была уменьшенной копией моей сестры. Те же пропорции. Даже легкая детская сутулость присутствует. Образ непосредственного ребенка скульптор подчеркнул позой статуэтки. Фарфоровая девочка сидела на полу и просто завязывала пуанты, но делала это настолько грациозно, так завораживающе, что этой миниатюрой хотелось любоваться и любоваться… Пальчики скульптор вылепил пухленькими и нежными, чтобы подчеркнуть возраст малолетней танцовщицы. А размер пуантов! Они были совсем крошечными. Личико выражало отрешенность и сосредоточенность. С такой вот физиономией Ирка обычно вырезает своих бумажных кукол на моем столе.

– А как ее зовут?

– У нее нет имени. Я подарю тебе эту маленькую балерину. И ты назовешь ее, как захочешь.

– Ну что вы, Генриетта Мирославовна! Не надо. Ира обойдется, – одарив сестру строгим и пугающим взглядом, впрочем, абсолютно незаслуженным – видит Бог, сестра и не думала претендовать на презент, – категорически отказывалась я. – Зачем же вам из-за нас коллекцию разорять?

– Понимаешь, Полина, глядя на эту миниатюрку, Ирина будет вспоминать всю плеяду юных граций. Согласись, что у этих малюток есть чему поучиться.

– Ну, разве что в воспитательных целях, – пробормотала я, теряясь от того, что фея говорит истину.

– А тебе, Ирочка, я вот что скажу. Легко сорвать аплодисменты, пока ты маленькая девочка. Но чтобы тобой восхищались всегда, надо много заниматься. Видишь, какие безупречные фигурки у этих девочек?

– Да. Они вправду все очень ладненькие, – соглашалась Ира, любовно гладя фарфоровую поверхность статуэтки, которую выбрала себе в фаворитки.

– Поверь мне, деточка, в балете даже маленькие девочки, такие как ты, работают по много часов подряд. И многое умеют. Представляете, девчонки, я до сих пор помню боль в мышцах и суставах, хотя прошло уже сто лет. В балете всегда все через боль. Главное, себя не жалеть. Тогда и толк будет. И хоть балериной я не стала, но закалку прошла хорошую. На всю жизнь хватило.

Мы с Соней понимали, что воспитательная беседа в доступной форме проводится не только для моей сестры-дошкольницы. Старуха, как обычно, вбивала в наши головы прописные истины.

Но почему-то никому из нас не было скучно.

Глава 9. Не пробуждай воспоминаний

Раскрасневшаяся от вина хозяйка попросила Соню снять со стены гитару.

– Не возражаете? По-моему, ужин при свечах не исключает исполнения русских романсов. Ведь верно?

– Не исключает! Конечно, не исключает! – обрадовалась Соня. – Наконец-то. Я так давно мечтала вас послушать.

И фея нам запела романс. Голос ее преобразился. Он и раньше не казался мне дряхлым: в нем я не слышала того характерного старческого дребезжания, который обычно присутствует у старушек, коротающих время на лавочке у подъезда. Теперь голос пожилой женщины налился какой-то молодой звонкостью и силой. Она пела, и мощные колебания, исходящие от ее миниатюрного тела, наполняли мелодией комнату и беспрепятственно проникали прямо ко мне в душу, будто широкие волны раскатывались по реке, захлестывая берега…

 
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней…
 

Ирка смотрела на нее во все глаза. Да и для меня приятным открытием стал забытый песенный жанр. Еще раньше я для себя его определила как «Песни о пустых мечтаньях». Дома были пластинки с романсами, но если вдруг у нас с сестрой возникало желание что-нибудь послушать, мы чаще врубали магнитофон. Бывало, включали и пластинки, но только новые, а скучные «бабушкины» всегда задвигали подальше.

 
И на меня свой взор опасный
Не устремляй, не устремляй…
 

Молила исполнительница, поглядывая на портрет своего почившего супруга и негромко перебирая струны.

Эта часть романса, пронизанная мольбой, звучала вполголоса, более протяжно и невыносимо жалобно, царапая меня где-то в груди. Но вдруг голос певицы окреп, струны зазвенели звонче. Будто с последним куплетом она выплеснула всю свою не проходящую тоску по любимому человеку, которого больше нет на этом свете.

 
Но кто ее огонь священный
Мог погасить, мог погасить,
Того уж к жизни незабвенной
Не возродить, не возродить…
 

Она помолчала, восстановила дыхание, а потом игриво обратилась к мрачноватому лику в раме:

– Ну-с, дорогой, обязательная программа закончена. Я исполнила для тебя твой любимый романс.

Ира удивленным шепотом спросила: «А дедушка вас слышит?».

– И слышит, и видит, и… оберегает, – спокойно ответила ей волшебница и, видно, чтобы не заострять внимание ребенка на общении с потусторонним миром, переключилась на нас:

– А теперь, девушки, произвольная программа! Давайте-ка, подпевайте мне. Только не говорите, что не знаете слов.

И мы стали не просто слушателями, а полноправными участниками вечера русского романса. Даже Иришка, переполненная «чувствами» закатывала глаза и повторяла, пытаясь всех перекричать:

 
– Ах, эти черные глаза меня любили,
Их позабыть нигде нельзя,
Они стоят передо мной.
Ах, эти черные глаза меня сгубили…
 

Естественно, «эти черные глаза» не могли меня не тронуть. При свете свечей не черные, но шоколадные глаза глядели откуда-то из темноты, обволакивая меня родным теплом. А ладонь все время так и тянулась погладить нагретый пламенем подсвечник только потому, что его когда-то касались руки Алексея и его внимательный карий взгляд. Надо будет дома отыскать заброшенные пластинки и прослушать их еще раз, раз меня от романсов так вставляет.

Соня за что-то благодарила исполнительницу, а я никак не могла понять, о чем это она:

– Спасибо, Генриетта Мирославовна. Вы не представляете, какую важную услугу вы нам с Полиной оказали!

– Рада быть полезна. А что за услуга такая? Освежила в вашей памяти, как вы молодые выражаетесь, забытые хиты?

– Это да… Но не только. Нам сочинение на каникулы задали: «Любовная лирика в произведениях современников». А мы с Полиной…

– О! Серьезная тема! – не очень-то любезно перебила Соню хозяйка. Глаза ее вдруг заискрились. – Что ж? Литература и музыка очень близки друг другу, особенно если лейтмотивом произведения является высокое чувство. И неважно, будь это книга или партитура… Так что эпиграфом к вашему сочинению, девчонки, действительно может стать строчка из любого русского романса.

Я тоже решила вставить свое слово и грубовато пошутила:

– Теперь-то точно на одном дыхании накатаем. Теперь амурная тема для нас – тьфу! – И вдруг смутилась от пристального Генриеттиного взгляда.

Ире наши рассуждения о любовной лирике были неинтересны, и она стала просить спеть еще романс. Девчонка смешно торговалась:

– Только, пожалуйста, страдательный больше не надо, лучше какой-нибудь веселый.

Фея терпеливо объясняла, что веселых романсов не бывает. Однако тут же нашлась, припомнив озорную ретро-песенку «Про Кукарачу». Мы так смеялись! Оказалось, кукарача – это значит таракан. В песне какой-то болван догадался обозвать гордую женщину Кукарачей. Она такого обращения естественно не стерпела и, оскорбившись, обещала:

 
«За Кукарачу, за Кукарачу я отомщу,
Я не заплачу, я не заплачу,
Но обиды не прощу»,
 

Войдя в раж, мы сжимали кулаки и трясли перед носом воображаемого обидчика. Особенно старалась Ира.

И все-таки фея решила закончить вечер романса на романтической волне.

– «Ночь тиха», – негромко объявила она и добавила с улыбкой, затуманенной легкой печалью: – Навеяно насущной проблемой возраста. У меня ведь, девчонки, как у большинства древних старух впереди целая бессонная ночь.

И снова меня обожгло, когда Светлейшая спела:

 
…в эту ночь при луне на чужой стороне
Милый друг, нежный друг,
Вспомни ты обо мне…
 

«Вспомни, пожалуйста, вспомни!» – взмолилась я, и мои уши и щеки привычно вспыхнули.

Хрустальная атмосфера романса разрушилась внезапно, как прекрасный недосягаемый сон, прерванный сдуревшим вдруг среди ночи будильником. Когда в прихожей зазвонил телефон, мне показалось, что со стола рухнул чей-то бокал и, грохнувшись об пол, разлетелся на стеклянные льдинки.

– Полина, ответь, пожалуйста. А то я пока до аппарата доползу… – попросила меня хозяйка, со вздохом откладывая в сторону гитару.

Я заторможено поднялась и ринулась к телефону, с шумом опрокинув стул.

– Эк на нее любовная лирика подействовала! – вдогонку мне съязвила Сонька.

Обжорка несчастная, могла бы и сама оторваться от стола. Тем более звонок был по ее душу.

– Алло, алло! Кто это? – спрашивали меня настойчиво.

– Здравствуйте, Людмила Ивановна. Вам Соню дать? – узнала я знакомый озабоченный голос.

– Это ты, Полина? Вы все еще у старухи? А я уж Соньку потеряла.

– Все нормально. Сейчас будем чай пить да скоро домой собираться, – сухо отчиталась я – сейчас меня почему-то здорово задело слово «старуха», прямо как тогда мою сестренку Иру.

– Какая она вам старуха: да еще после такого пения! Она вас всех за пояс заткнет, – пробурчала я тихонько, отвернувшись от микрофона.

Соня – вот малохольная! – подскочила, выхватила у меня трубку и сразу начала орать:

– Мам, ну куда я денусь? Время еще детское. Вечно ты меня контролируешь. Даже в праздник нельзя расслабиться!

Я не стала дожидаться, пока дочь выплеснет свое недовольство матери, и направилась в ванную. В зеркале отразились взмокшие у лба волосы, блуждающе-загадочный взгляд и красное, объятое тайной страстью, лицо. Впрочем, мне-то как раз было понятно, откуда взялись все эти метаморфозы. И дело тут вовсе не в бокале вина… Умывшись холодной водой, я вернулась на место, но щеки по-прежнему горели. Ух, до чего же последний романс меня растревожил!

Светлейшая и моя сестра уже пили чай с конфетами. Ирка болтала без умолку. Похоже, она пересказывала известную старую комедию. Фея хитрила и делала вид, что ей было безумно интересно слушать детский лепет. Сама, небось, тысячу раз видела этот «Полосатый рейс»…

Незаметно от ребенка она шепнула мне на ухо:

– Полина, мне кое-что важное сообщить тебе надо. Подожди, я сейчас чем-нибудь ее займу, – и заговорщицки подмигнула. – Очень смешной сюжет, обязательно погляжу эту картину, как только представится возможность, – поддакивала она чрезмерно разговорившейся крошке. – Знаешь, Ирочка, у меня есть статуэтка, точь-в-точь – незадачливый герой твоего фильма. Посмотри-ка там. Узнаешь?

Ира перестала балаболить, подлетела к комоду, секунду рассматривала многочисленные фигурки, потом схватила одну и радостно возопила во все горло, размахивая статуэткой, как флагом:

– Да вот же он! Повар. Я его сразу узнала. У нашей бабушки такой же.

– Тише ты, шальная, не урони! – шикнула я на свою развоевавшуюся сестру, испугавшись не на шутку.

А вдруг у феи композиция с подвыпившим поваром и довольным котом, которому только что перепало от обеда, – изделие эксклюзивное, вылитое из особого фарфора? А вовсе не тот ширпотреб, что испокон веков стоит у бабы Полины в серванте.

– Не уронит. Она уже у нас девочка большенькая… Возьми, возьми, деточка. Поиграй, – с умилением разрешила хозяйка, а сама незаметно от маленькой гостьи отвела меня в сторонку.

Бешено застучало сердце. Генриетта говорила тихо, но взволнованно:

– Знаешь, Полина, я долго мучилась. Был момент, когда я решила, что не имею права этого делать. Мне показалось, ты успокоилась, разлуку пережила, а может, даже постаралась все забыть. Что ж… Жизнь идет своим чередом. Зачем же мне душу твою чуткую лишний раз тревожить, рану бередить? Как же я ошиблась!.. Прости, но когда мы пели последний романс, ты ведь, Поленька, выдала себя с головой. Ничего ты не забыла, моя девочка. Ты любишь! И, может быть, сейчас еще сильнее. Ты живешь своими чувствами. Я видела твои глаза. Поэтому теперь уже я не имею права не отдавать тебе то, что по праву принадлежит только тебе. Стало быть, держи! – с этими словами она вытащила из ящика буфета обычный почтовый конверт и передала мне.

Я ничего не успела прочесть, буквы поплыли перед глазами. Я просто схватила письмо и прижалась к нему губами. Мой непроизвольный порыв вызвал вздох облегчения у старухи:

– Вот видишь! Значит, я все сделала правильно.

Вошла Соня и скомандовала:

– Давайте-ка быстренько все убираем и домой. А то маменька моя суматошная срочно взад меня требует: вынь ей дочь да положь!

– Бог с ней, с уборкой, Сонюшка. Я сама как-нибудь потихоньку. Чего мне еще, старухе, делать?

– Ну уж нет. Чтобы мы потом мучились всю жизнь и сдохли от угрызений совести? – заявила моя подруга, резко подхватывая со стола первую попавшуюся грязную тарелку.

Сейчас, заведенная телефонным разговором с беспокойной родительницей, она была вовсе не намерена с кем-либо церемониться – даже с самой феей.

Мы втроем оперативно и слаженно сгребли посуду и оттащили на кухню. Потом я мыла, Ира вытирала, а Соня расставляла все обратно по местам.

– Хозяюшки мои, – опять умилялась Генриетта, – хорошо мне с вами. Знаю, как вы заняты, девчонки, поэтому и не претендую на то, чтобы вы навещали меня каждый день. Ну уж на новогодних каникулах извольте. Уважьте старуху.

– Придем обязательно. Мы еще раньше придем. Да и вообще, хоть каждую неделю можем приходить. Какие проблемы? – обещали мы наперебой, искренне веря, что так оно и будет.

Я шмыгнула к вешалке и засунула драгоценный конверт в карман желто-коричневой куртки вдобавок к дорогой фотографии. Нехорошо как-то получается, снимок-то я все-таки украла. А как еще квалифицировать мой поступок? Взяла чужую вещь без спроса, да еще в таком интимном месте, как прикроватная тумбочка в феином будуаре? И я отважилась:

– Генриетта Мирославовна, простите меня, пожалуйста. Я у вас в тумбочке фотографию нашла. Помните, групповой снимок на вашем юбилее? Случайно обнаружился, когда я ваши очки искала.

– Да. Кстати. Где же мои любимые очки? – вдруг всполошилась бабуля.

– Вот дырявая башка! Сейчас бы уперлись вместе с вашими очками, – хлопала себя по лбу и корила себя за забывчивость Соня. – Вот они, ваши очечки, в ценности в сохранности.

– Спасибо, мои милые. Мне действительно без них никак. А по поводу фотографии вот что скажу: это ведь я специально для тебя, Полина, заказала, только отдать не успела.

– А мне? – обиделась Соня.

– Сонюшка, ты сам снимок-то видела?

– Конечно. Я на нем просто кругляшом каким-то вышла.

– Я не об этом. Видишь ли, эту фотографию нам нельзя тиражировать. У некоторых героев фото могут быть большие неприятности. Я всего-то два экземпляра и сделала. Себе, на память о юбилее, и Полине… тоже на память. Понимаешь, о чем я?

– Где уж мне? Вам не понять, вы не любили… – проворчала себе под нос Соня. Но все же взяла себя в руки и, гордо вскинув подбородок, заявила: – Между прочим, я еще раньше Полины догадалась, почему вы фотографию никому не показывали!

– Я всегда знала, что ты большая умница. А если захочешь глянуть и освежить воспоминания о моем юбилее, я всегда к твоим услугам. Да и Полина, думаю, тебе в просьбе не откажет.

Хорошо, что Ирина в этот момент как раз отвлеклась. Она то брюзжащим голосом разговаривала за фарфорового повара, то сюсюкала за кота, будто у нее было раздвоение личности. Надо думать, на этот раз сестренка не вникала в наш разговор, иначе я от нее так просто не отвертелась бы. Ее пытливая натура ни за что не оставила бы меня в покое, и мне пришлось бы демонстрировать ей сокровенное фото.

Следуя хорошим манерам, мы еще немножко задержались после ужина.

– Так всегда поступал вежливый Винни-Пух, бывая в гостях у кролика, – не преминула уточнить моя развитая сестра.

Генриетта посмеялась и заняла Иру не менее серьезным и ответственным делом, чем игра в голодного кота и сытого повара. Теперь девчонка сосредоточенно пыталась упаковать подарок в выданную ей коробочку из-под рафинада, с усердием перекладывая хрупкую статуэтку комочками медицинской ваты. Для герметичности.

Выпили еще по глотку вина. Светлейшая напоследок провозгласила ужасно пафосный, но сердечный тост:

– Милые мои девчонки, наслаждайтесь красотой мира и счастьем любви. Да хранит вас Бог!

В прихожей тепло прощались.

– Сонюшка, матушке огромный мой привет передавай. Да поведай ей, как одна безумная старуха устроила сегодня младому поколению архаичную вечеринку.

Ирка, как воспитанная девочка, на прощанье выдала:

– Очень приятно было с вами познакомиться! – Чем безмерно растрогала старуху, а нас с Соней вообще сразила наповал своими манерами.

– Мне тоже. До свиданья, Солнышко. Я буду скучать по тебе.

– Не скучайте. Я о вас теперь всегда помню.

– И я о вас, дорогие мои. Счастливо, увидимся…

На улице продолжалось праздничное гулянье, и снова падал снег. Только здесь, в городе, он быстро таял. Интересно, а как там, в Кувшинке? Наверное, все засыпало, и в полях стало совсем бело. Перед глазами возник заснеженный берег и одинокая запорошенная лодка посреди «белого безмолвия» с яркой надписью на потертой обшивке. Какой длинный день! Просто нескончаемый. И столько сюрпризов сразу! Дрожащая рука с невероятным трепетом периодически прощупывала карман, в котором лежало все мое богатство. Уф! Кажется, на месте. В такие минуты, как перед первым свиданием, на меня накатывало лихорадочное волнение, и сердце выпрыгивало наружу. Еще бы! Ведь со мной была частичка Алексея. Скорее домой! В свою комнату. Вскрыть письмо и встретиться, наконец, с любимым.

– Погода – прелесть! – любовалась Соня порхающим снегом, подставляя голую ладошку лохматым мокрым хлопьям. – А не прогуляться ли нам, девицы, пару остановок пешочком?

– Ура! Здорово Сонечка придумала! Я согласная, – захлопала в ладоши Ира и, ни на секунду не задумываясь, выдала следующий бредовый план: – По дороге колобков накатаем и бабу снежную слепим.

Еще чего не хватало! Приспичило им гулять, ни раньше, ни позже.

– Вы с ума сошли! Соня, зачем ты ее провоцируешь? Ира, ну, какая баба? Десять часов вечера. Родители нас и так потеряли. Да и тебя, Сонь, сама же говорила, что «матушка взад требует»…

– Ладно, ерунда… Двадцать минут погоды не сделают. Когда еще доведется насладиться таким чудесным снегопадом?

– Когда-когда? У нас вся зима впереди. Ты словно не в Сибири, мать, живешь, – все еще бодалась я, хотя уже не исключала возможности прогулки.

Пожалуй, можно чуть-чуть прошвырнуться. Я ведь и сама обожаю белую сказку, сотканную из снежной кутерьмы. Пару остановок, и домой. Ира больше все равно не выдержит. Да и Сонька, объевшаяся в гостях, как Робин Бобин, судя по всему, тоже быстро выдохнется.

– Ну что ж, милые девушки. Уговорили, вы меня.

Соня тут же подхватила мой велеречивый тон, навеянный тесным и продолжительным общением с феей:

– Какая же ты душка, Полюшка!

И мы все трое рассмеялись.

Сначала было все прекрасно. Шагали по широкому проспекту. По пути хватали липкий снег и с азартом швыряли друг в друга, как расшалившиеся пацаны. Только бросали чисто по-девчоночьи, не целясь, отчего снежки чаще попадали в молоко. Навстречу шли люди, улыбчивые, приветливые, беззаботные, некоторые слегка навеселе. Парочка молодых родителей с добрыми лицами приостановилась, наблюдая за нашей возней. Потом они о чем-то посоветовались и, отвязав от коляски самый яркий и самый большой шар, подарили его Ире.

Домой никто из пешеходов не спешил. Ведь завтра выходной, плюс погода замечательная, гуляй себе да гуляй. Идти по центральной улице было весело и совсем не опасно. Но вот маршрут троллейбуса, ведущий к нашему дому, стал отклоняться в сторону от людных мест. И случилось совершенно непредвиденное. Или как раз напротив – абсолютно предсказуемое. Ирка, перепивши в гостях чаю и, как всегда, перед выходом забыв забежать, куда следует, стала тянуть меня за рукав в темный двор.

– Поль, быстрее. Я уже не могу терпеть. Пойдем туда. Где деревья и гаражи. Я там за гараж спрячусь.

– Ира, ну что ты за человек? Я же тебя сто раз спрашивала дома у феи, а ты все: «не хочу, да не хочу»… Как маленькая, право, – бурчала я, провожая сестренку в укромный закуток. – Шар-то давай пока подержу, горе мое!

– Не ругай ты ее. Ну, заигрался ребенок… – защищала свою любимицу Соня.

Мы с ней караулили Иру темной ночью в подворотне. Обе свежие, раскрасневшиеся на воздухе и, главное, жутко праздничные. Я с огромным оранжевым шаром и феиным хрупким подарком в упаковке из-под рафинада. Соня с кусками пирога – гостинцем для матери, уложенным в круглую коробку из-под торта и перевязанную парадным бантом за неимением другого. И вдруг…

Откуда он только взялся этот неприятный тип? С побитым и опухшим от водки лицом, худющий, оборванный. Впрочем, где им еще обитать, таким бичам, как не в катакомбах гаражей?