Текст книги "Праздни и будники (сборник)"

Мы приходим сюда каждый вечер, говорим, шумим и пахнем. Еноты привыкают и даже позволяют нам гладить их жесткий, упругий мех.

Ложимся поздно, когда смолкает громкая дискотечная попса.

– Разве это отдых? Нет, это не отдых! – сама себе громко жалуется экономистка. Только что из ее палатки Эля увела одинокого москвича. Он что-то пьяно лепечет, поднимаясь за медсестрой по склону. Бухают по склонам гулкие Элькины смешки: га-хха! га-хха! Аййя-ха-ха-а!

– Смотри-и, не обмани-и! Гы-гы-хгы-хы-ии…

– Эля, Эля-ля-ля-ля… завтра…Эля-я…

Ночью была гроза.

Дождь не прекратился. На завтрак бежим под зонтами, ежась от холодных капель, то и дело коварно падающих за шиворот. Ноги разъезжаются по скользким тропинкам. Дно речки наполнилось бурой стремительной водой. Чтобы попасть в столовую, перебираемся вброд, вода – по щиколотку.

База пустеет. Уехали сибирские ребятишки. Похожие на мокрых птиц, они сидели на пляже под дырявым навесом и ждали лодку. Грустили. Им так хотелось увидеть напоследок солнце.

– Да, ладно тебе! Ты говоришь – мир прекрасен! Мы все так говорим. Но никто не задумывается над тем, что это «прекрасен», только для нас – людей. Что значит «прекрасен» для тысяч других существ?

Что такое красота, вообще? Может быть, только то, что воспринимает хрусталик человеческого глаза, причем, только отражение, понимаешь? Если вдуматься, что мы знаем об истинном положении вещей? О самих, так называемых, вещах? Мы их постигаем с помощью приспособлений наших тел. Мозг получает информацию в виде сигналов – импульсов. Их великое множество. Мозг эти сигналы непрестанно обрабатывает и создает самому себе ту реальность, которую он способен создать, исходя из инструментов, каковыми он обладает. Луч света, отразившись от скалы, дерева, моря, попадает в человеческий глаз, неся некую информацию, потом все это обрабатывается в мозгу, да еще, насколько я помню из школьного курса физики, в перевернутом виде… Посуди сам, что мы видим, и тот ли это мир? – Саша терпеливо слушает. Делать все равно нечего, он поддерживает небольшой костерок, вкусно покуривает, запивая дым чаем. Шеф спит в палатке, женщины ушли на берег за дровами. Тишина и сырость, блаженное безделье. Говорю медленно, потому что говорить мне лениво, но я только что сделала для себя открытие и хочу им поделится. Я знаю, что заходить надо издалека, иначе не поймут. Ольга поддерживает меня:

– …допустим, стрекоза, она ведь тоже постигает мир, но он для нее совсем другой; и лягушка, и змея…

Саша кивает.

– Да, это наш глаз разбивает луч света на радугу, и, таким образом воспринимает предметы – при помощи отраженного света-цвета. Но что такое цвет для собаки? Или той же змеи?

– Угу-угу, – соглашается Саша.

– Так мы же еще пытаемся расшифровать этот мир, по сути, не зная и не понимая его. Мы всегда видим, осознаем, ощущаем лишь его производную. В лучшем случае – первую. Когда сознание не замутнено. То есть, я наблюдаю только при помощи органов чувств.

– Город – он высасывает, – неожиданно комментирует Саша, – а здесь хорошо!

Ветер расталкивает тучи, в просветы протискивается недовольное солнце. Миша звонит в колокол – обед. Вода в реке спала, обнажив дно. В столовке нас мало. Часть народа еще с утра отправилась в поселок, часть – на водопады. Экономистка в коротком розовом халате подсаживается к Советскому:

– Скажите, Валера, когда будет хорошая погода?

– Откуда я знаю, – Валера угрюм сегодня.

– Как! – она широко распахивает глаза, хлопает накрашенными ресницами, – вы же директор!

– Но я не Господь Бог, – довольно грубо обрывает ее Советский.

Она встряхивает обесцвеченными волосами, ложится грудью на стол и говорит с придыханием:

– Как жаль!

Валера вскакивает и уходит.

На пустом пляже стоят девочка и старушка. Девочка ждет старшую сестру из поселка, бабушка – внучку с водопадов. Шторм разбил и вышвырнул на берег плот, построенный одиноким москвичом. Притихшее море лениво лижет обломки.

К ужину народ возвращается. Старушка пытается журить внучку, у нее не получается. Бабушка хлопочет вокруг девушки, спрашивает, не обгорела ли она, не устала ли? И – как же, без обеда?

Нет только Эли, москвича и Юли. Той, которую ждет на пляже испуганная сестренка.

Густой серый сумерек сполз по склону, запутался в древесных стволах, укрыл палатки, затопил ущелье. Тихо. Мир дышит и живет помимо нас – людей. Прибежала по веткам проснувшаяся соня, нырнула в пакет, достала кусок хлеба, потащила вверх. В соседней палатке шуршат мыши. Мы подкладываем им еду, чтобы не грызли наши вещи. Глухо падают с листьев редкие тяжелые капли прошедшего дождя. Воздух пропитан морем, звуки плывут медленно и широко, вместе с сумраком, вокруг нас, сквозь нас… Помимо нас…

Где-то вскрикнул человеческий голос. Вскрикнул и сорвался, повис коротким звуком, сразу же поглощенным. И еще голоса – вверх по склону, зашевелились, нарушили.

По тропинке поднялись мальчишки:

– Так, в море далеко не заплывать! – они запыхались, но тон начальственный.

– А что случилось? – я шевелю языком, как рыба… хотя, у рыб нет никакого языка… ну, хорошо, я шевелю языком, как рыба, если бы у нее был язык.

– Девочка утонула, 19 лет, – загомонили разом.

– Стоп, погодите, какая девочка?

– Наша девочка! Сегодня… Высокая такая…

– Так, не тараторьте, по очереди, – остановила их Ольга. – Говорите по одному. Итак, что случилось?

– Это правда. Сегодня девочка утонула. Юлей звать… звали…

– Ничего не понимаю! – раздражение от нелепого слуха поднялось, вспучилось в моей голове и размазало такие стройные, такие медленные и большие мысли. – Глупость какая! – разозлилась я. – Кто вам сказал эту чушь?! Сегодня никто не тонул, и вообще!!!

Они растерялись.

– Да нет же. Мы не врем. Только сейчас Элю встретили. Она сказала.

– Что сказала? – вконец опешила я.

– Ну, что Юля заплыла далеко, а Эля ее спасала. Искусственное дыхание делала… Но не спасла. – Мальчишки замолчали.

– Бред, бред, – все твердила я. Но подошли другие ребята…

– Я все узнаю… – потом прислушалась и сказала, – дискотеки сегодня не будет, конечно.

Они согласились, разошлись молча по палаткам.

И все, словно не было ничего. Тишина и сырость, мокрые стволы сосны и кизила, ночь.

Из столовки голоса слышны, обрывки, ругаются… понятно.

Заглянули к дикарям. Странно, почему здесь всегда, словно в другом месте и в другое время? Как они ухитрились притащить кусочек средней полосы? Все свое ношу с собой? Звезд здесь не видно, моря не слышно и сыро всегда. Только это субъективно, конечно.

Рассказала и поняла, что их это не касается. Совсем. Как, если бы, телевизор, мельком. Они меня не слушали. Боже мой! А ведь это же правильно! Ничего лишнего. Никаких посторонних раздражителей. Только то, что касается меня и моих близких. Иначе – смерть! Тьфу, тьфу, тьфу! Слава Богу, что не с нами! Маме не говори, а то давление…

А смерть – вот она. Мы сидим у костерка, говорим негромко, пьем чай, а где-то в мертвецкой лежит длинное холодное тело девушки, с которой я говорила несколько часов назад. Как? Почему?

Но мне не у кого спросить об этом.

В конце концов, почему бы просто не забыть о ней?

Ввалились в столовку, опухшие от сна. На столах стаканы с темной жидкостью. «Вино» – понимаю.

– Проспали? – елейным голосом спрашивает Лена.

– Не пойму, что с будильником, – оправдывается Ольга. Я ошарашенно смотрю по сторонам.

Поварихи сидят за столом тесной кучкой с ними экономистка Валя. Они говорят тихо. Разговор очень важный. Мы, топчемся на месте, не решаясь присесть, потому что чувствуем себя помехой этому важному разговору.

Лена все-таки поднимается со своего места:

– Вот, помяните, – она подает нам стаканы с вином. – Могу бутерброды сделать, каша кончилась…

Они смотрят на нас с осуждением.

– Девочки, что все-таки случилось? – видимо, на моем лице написано действительное и полное неведение. Женщины немного оживляются.

– Ой, да сами толком не знаем, – с досадой говорит Марина. Лена ставит перед нами тарелку с колбасой, пачку масла, хлеб и печенье:

– Кофе, чай, наливайте…

– Спасибо, – мы робко усаживаемся.

– А вы что, правда, вчера ничего не слышали? – спрашивает Лена.

– Мальчишки болтали… Но, неужели, правда?

– Да, утонула…

– Как?!

– Элька сказала, что пыталась ее спасти.

– Ох уж эта Эля!

– Послушайте, мы видели как, сестренка этой девушки мечется по берегу. Это перед ужином было…

– Ну да. Собрались от скуки, пошли в поселок. Сигареты, фрукты, то да се… Зашли в кафе, выпили водки. Потом девчонки вроде на рынок пошли, а Эля с москвичом и Юлей пить остались…

– У Эльки глотка луженая, сколько ни влей, все – ничего, особенно на халяву.

– Так что, эта девушка пьяная поплыла, что ли? – спросила я.

– Да, неизвестно, – ответила Марина, – разве от Эльки добьешься чего! Только, говорят, Юльку мужики вытащили, когда ее уже к берегу прибило. Одетую…

– Так кому тогда Эля искусственное дыхание делала? – удивилась Ольга.

– А хрен ее знает!

– И, главное, – быстро заговорила Лена, – девчонки-то за Юлей в кафе вернулись. Только Юльки в кафе не было, сумка под стулом стояла. Москвич совсем пьяный, и эта – сказала «идите, мы сами дойдем». Они спросили, где Юля. Элька ответила, что пошла в туалет…

– Так, может, ее действительно УЖЕ не было?! – ахнула я.

– Может, и не было. Только, кто же знал, – Лена зыркает на мать и продолжает, – Элька нам говорила, что у нее с москвичом несерьезно, и она его на бабки крутит, чтоб он ее поил, значит…

– Да Юлька-то ей зачем понадобилась! Ну и пила бы со своим москвичом!

– Дожди, народ пьет со скуки, – робко предположила я. И тут же поняла, что сморозила глупость.

– Господи, что теперь дядь Валере будет! – Лена схватилась ладонями за щеки.

– Ничего не будет. – Сказала я. – Несчастный случай произошел не по его вине и не на его территории.

– Юлька сколько раз ночью пьяная плавала, – неожиданно объявила Валя. – Да. И я с ней плавала. Мы далеко заплывали. Она вообще – спортсменка!

Теперь все мы смотрели на нее.

– Слава Богу, что не у нас! – прошептала Марина.

– Валера как?

– Переживает. Вчера телеграмму родителям дал, в морг ездил… Ой… – Марина взмахнула рукой.

– Главное, – снова заговорила Лена, – семья у Юльки бедная. Они только на ее зарплату жили. Она сварщицей работала.

– Надо деньги собрать, – предложила Валя. – Только жадные все, не допросишься.

– В обед объявить – предложила я.

– Точно! И пусть только попробуют отказаться!

После обеда Валентина со строгим лицом важно пересчитывала собранные деньги. Она доставала смятые купюры из полиэтиленового пакета и складывала в аккуратную пачку. Поварихи вытягивали шеи, стараясь вычислить сумму.

Валентина скорбно покачивала головой и молчала.

– Ну, сколько там? – не выдержала Марина.

– Мало, трех тысяч не набирается.

– Хоть так…

– Жлобы, пропивают больше! По десять рублей положили и, словно облагодетельствовали.

– Может, денег нет, – предположила я.

– Ладно, не защищай! – отмахнулась Валентина.

Я и не защищала. Дело в том, что мы с Ольгой попытались выпросить денег у дикарей. Но наша попытка не увенчалась успехом. Сейчас нам было стыдно, мы боялись, что нас спросят об этих деньгах. Но никто не спросил.

Советский появился только на следующий день. Он был измучен. Подсел на ужине.

– Как ты? – спросила.

– Устал. – Он попросил себе стакан чая. Я опередила Мишу, налила сама.

– Есть не хочешь?

– Какой там, – он отмахнулся.

– Может, тебе валерьяночки накапать? У меня есть.

– Не, спасибо… Маринка уже накапала. Слушай, у тебя, случайно нет медицинского образования?

– Нет.

– Жалко. Я подумал: уколы делаешь, в лекарствах разбираешься… Вдруг, есть. Мне медсестра нужна.

– А Эля?

– Я ее выгнал. Дал зарплату и пожелал всего хорошего. Сегодня. Всех отправил: родителей и сестру Юли с телом…

– Они приезжали?

– Да.

– И как?

– Веселого мало. Чем мог, помог. У нас, сама знаешь: кому горе, а кому – куш сорвать… Вся эта бюрократия… У-ф-ф!

– Деньги успели передать?

– Деньги? Да. Лена прибегала, принесла. Я им еще 15 тысяч от себя дал.

– Администрация как-нибудь поучаствовала?

– Что? Не смеши меня! Они ж только брать приучены.

Туча повисла над морем: тяжелая, лилово-серая, взбаламученная, словно грязные комья войлока. Она тянула к воде длинные синюшные щупальца и ворчала далеким громом.

Советский тревожно бегал по берегу. Вместо белых штанов – водолазный костюм зеленый, с черными вставками. Он стал похож на экзотического ящера, только что сбросившего хвост. Дождь то принимался сыпать торопливо, то затихал. И тогда все замирало, даже море, странно притихшее, серое, как-то робко шевелило гальку на пляже.

Мы миновали влажный, по особенному просторный берег, перешли пересохшее русло речки. В столовой народу было немного. Поварихи испуганно смотрели на тучу.

– Доброе утро…

– Ой, доброе, – Лена явно досадовала.

– Как вы думаете, девочки, это ураган? – глупее я ничего не придумала.

– Откуда я знаю! – в сердцах бросила Лена.

– Но ты же боишься. Я вижу. То есть, ты можешь предположить, чем все это чревато. – не унималась я.

– Да, чем угодно! Может просто пронести и все. А может… Все, что угодно может!

– Понятно… – Ничего мне не было понятно. Хотелось узнать у старожилов о погоде, но старожилы прогнозы делать не рисковали.

Во время завтрака снова пошел дождь. Но теперь он окреп, лил тугими, частыми струями, потом вода хлынула без удержу, как будто в небесном водоеме вывалилось дно. Мальчишки и Ольга решили проверить дикарей. Я осталась под навесом, слушала и смотрела, как дождь превращается в ливень, как скапливается вода и заливает землю, как она собирается в лужи, и лужи вскипают и пузырятся, подбираются к моим ногам, окружают столовскую печь…

– Как настроение? – крикнул мокрый Советский, забегая под навес.

– Нормально, – ответила я. – Ты у ребят на островке был?

– Мы только что оттуда, – сказали вернувшиеся мальчишки.

– Как там?

– Пока нормально, – ответил Валера. – Но я предупредил: если будет заливать, чтоб хватали вещи и бежали на склон. – Распорядился и нырнул в ливень.

По руслу хлынула вода. Бурые потоки слились, объединились и помчалась грозная горная река. Она кинулась в ворчащее море, схватилась с ним, и воды встали на дыбы, как два борца, сжимающие друг друга в мощном захвате. Море взревело гневно, но река не отступила, ее мутные воды заляпали грязью прибрежные волны и все кипело, кипело…

Лена с застывшим лицом смотрела на ливневую стену.

– Ой, мамочка, мама, – шептали ее губы.

Мальчишки решили проверить, можно ли перейти реку вброд, но их вернули с руганью.

– Вы думаете, переходить реку опасно? – невинно поинтересовалась я.

– Опасно?! – поварихи возмущенно посмотрели на меня. – Да, пожалуйста! Переходите! Только, если вас собьет с ног несущимся бревном… – Они фыркнули почти в унисон, дав мне понять, что вопрос мой настолько глуп, что даже не заслуживает полного ответа.

– Нет, нет, конечно. Я просто так спросила. Я же не дурочка…

Взяла зонт и пошла к реке. На другом берегу стояли дикари и Ольга с ними. Они что-то кричали и махали руками, но слышно не было: потоки жидкой грязи, проносящиеся с ревом, шум ливня и рев моря заглушали их голоса. Я видела, что вода в реке поднимается, с моей стороны небольшой обрыв еще мог ее сдержать в русле, но островок с вигвамом был в большей опасности и я не знала, сколько он еще сможет держать прибывающую реку.

Неожиданным рывком возник ветер, он разорвал тучу, отбросил ее в море, расчистил небо над ущельем. Дождь прекратился резко, словно его выключили. Вода в реке дойдя до самой последней, критической отметки, все еще оставалась грозным горным потоком, но уровень ее установился. И, хотя мы оставались отрезанными от остальной базы, ощущение опасности отступило. Народ высыпал на берег, поглазеть на разыгравшуюся стихию. Кто посмелее, закатывали штаны, пытались войти в реку, держались за руки, кричали. Вода еще была сильной, еще сбивала с ног, еще могла протащить в море, но она уже устала, она спадала, успокаивалась, разбивалась на потоки, и только у самого моря, впадая в узкое глубокое жерло, ей же промытое, еще ярилась, толкая штормовую волну.

– Вы не знаете, как отсюда уехать, – спросила Валентина. Она стояла на берегу и с тоскливой обреченностью бросала гальку в море, море раздраженно рокотало.

– Так же, как и приехали. – Я пожала плечами. – Автобус от Криницы идет в шесть утра – это прямой. Но можно и на перекладных…

– Как надоело все-е!

– Разве так плохо? – спросила участливо.

– А что тут делать? – ее голос стал злым, – погоды – никакой; общество, – она усмехнулась, глянув на меня, – никакое. – Повернулась и продолжила с вызовом, – а Вам, что, нравится?

Я засмеялась:

– Очень!

– Ну, мне Вас не понять…

Она все-таки осталась. До тех пор, пока погода не установилась. Валера помог ей нанять лодку. Одинокий москвич с ней напросился.

Он, всеми покинутый, бродил по ущелью и бесконечно набирал Элин номер на мобильнике:

– Эля-ля-ля-я…Э-ля…ля…

Поварихи шептались:

– Это он хочет на сорок дней к Юльке поехать…

– Совесть мучает?

– Да какая совесть! Элька его мучает, никак забыть не может…

– Еще бы! Такая баба!

– Он, небось, и не видал таких…

– Откуда…

Официальные лица прибыли ближе к обеду. Белый катер с государственным флажком высадил на берег троих, в форме. Но, то ли место такое, то ли форма эта курортная – черные брюки, белые рубахи с коротким рукавом, – в общем, грозности никакой не исходило от представителей власти, не смотря на погоны и кожаные папки.

Советский в белых штанах, надетых по такому случаю, сопровождал начальство по берегу, где оно – начальство, распоряжалось:

– Что это у тебя? Бревна какие-то, мусор…

– Не успел, – оправдывался Советский.

– Как это – не успел? А когда же ты успеешь, осенью? Пляж надо привести в порядок! И лучше это делать заранее!

– Руки никак не дойдут…

От обеда в столовке начальство отказалось. Хотя, обычно, разные там дамы из санэпидемстанции, а так же доблестная милиция и представители местной администрации охотно кушали у Валеры. Эти уехали скоро.

– Высокое начальство? – поинтересовалась. Валера был бледен.

– Президент пребывает. Говорят, будет пролетать на вертолете, вдоль побережья…

– А… Деревья подстричь, газоны покрасить?

– Вроде того…

– Чем им пляж не понравился?

– Да, видишь, я никак мусор не уберу. Бревна еще эти! – Валера со злостью пнул просоленный ствол, выброшенный еще весенними штормами.

– А сидеть на чем? – возмутилась я. – И потом – это же дрова.

Валера явно был расстроен.

– Скажу пацанам, поскидывают в море…

На следующий день на берег вышли ребята из Перми со своими руководителями. Валера выдал всем мешки. Люди бродили по пляжу, собирали мусор, ветер трепал ярко-синий полиэтилен, казалось, что вот-вот стая большущих шаров оторвется от земли и полетит, унося человеческие фигурки в пасмурное небо. Валера вместе с племянниками тяжело ворочали бревна, катили их к воде, сталкивали. Море сердилось, бревна болтались у самого берега и никак не уплывали.

Мы стаскивали мусор в одну кучу, которую мальчишки должны были сжечь. Я тоже ходила с синим полиэтиленом и думала о том, что, вот, полетит президент на вертолете, а тут – мы, похожие сверху на суетливых муравьев. Трудимся непокладая лапок, услаждаем взор, так сказать… От этих мыслей мне становилось смешно и немножко противно. Словно услышала похабный анекдот.

На месте мусорной кучи теперь была черная проплешина, еще несколько таких же уродливых пятен зияли в разных местах пляжа. Стволы беспомощно болтались в прибое. Но Советский, кажется, был вполне доволен.

Он перестал говорить о политике. Зато очень часто отлучался в город, надев, по обыкновению белые брюки.

– Соседнее ущелье заняли – колючая проволока и таблички. Говорят, что будет государственный объект… На мое хозяйство, знаешь сколько народу зарится? Только отвернись – сразу отберут. Нахлебники, дармоеды!

– Валер, пока нормальной дороги не будет, никто ничего у тебя не отберет – не выгодно.

– Так-то оно – так, – недоверчиво качал головой Советский и вздыхал сокрушенно.

– Сам посуди: тут работать надо, а кто будет этим заниматься, кроме тебя? Так они хоть какие-то деньги с этого куска земли имеют.

Поляна заполнялась. Прибыли в самый шторм: безумная Сашина сокурсница с маленьким сыном, ее подруга, потом пришли совершенно мокрые кум с кумой, благо крестницу нашу они оставили у бабушки (мы с Сашей кумовья, так случилось) и, напоследок, приехал Сашин брат с семьей (и снова младенец, теперь уже грудной!). Миша – отец Михаил, то есть, православный священник.

Когда Советский увидел как разгружают лодку с младенцем, двумя молоденькими женщинами и Сашиным сынишкой, то совсем ошалел. Лодка билась в высокой волне, огромный отец Михаил стоял на носу во весь рост с развевающейся бородой, похожий на былинного русского богатыря и руководил разгрузкой. Валера застыл на берегу, пригвожденный к месту совершенно диким зрелищем.

– Отец Михаил, благословите, – попросила я после того, как мы обнялись с Мишей и всем его семейством.

– Он, что, действительно поп? – Валера, округлив глаза, ждал от меня ответа.

– Да, – просто ответила.

– А я думал, мужик из бывших хиппи, или еще что-нибудь, – Советский покачал головой. – Не, а ты, что, правда веришь? – он никак не мог успокоится.

– Верую…

– Ну, этого я совсем не понимаю… Дурят людям голову… Первые брехуны и есть!

– Миша настоящий священник, правильный. На своем месте человек, понимаешь?

– Тебе видней, – задумчиво произнес он.

Ночью на поляне много гостей: пришли мальчишки, заглянула мама штатного младенца – жена Валериного друга. Забрели юноша с девушкой, те, что были ночью на пляже, когда я купалась в лунном море…

– Ребята, давайте знакомиться, расскажите каждый о себе, – чинно, на правах хозяйки, распорядилась Сашина сокурсница.

И снова долгие разговоры до самого рассвета, песенки под гитару о войне, на которой никто из нас не был, чай бесконечный… Заснувших мальчишек растолкали и отправили спать, юноша увел свою девушку, мама побежала смотреть, как там ее сынишка. Сидеть на бревне неудобно, уйти – невежливо, я тоже должна что-то сказать, но пока до меня очередь дойдет…

– Я что-то не пойму, – возмущается Сашин шеф, – ты тут в качестве кого? – это он Мише, отцу Михаилу. – смотрю, тут некоторые к тебе «батюшка» обращаются, вопросы разные задают…

– Игорь, перестань, – тихо просит жена.

– Нет, почему же! Мы тут все равные были до сих пор. Давай выясним этот вопрос! – шеф распалился. – Как к тебе обращаться прикажешь?

– Как обращался, так и обращайся, – улыбается Миша.

– А то я смотрю, некоторые за благословением подбегают!

– Игорь, я – священнослужитель, – мягко ответил Миша, – но я такой же человек, как ты и все остальные. Поэтому, если ты ко мне обращаешься как к своему другу, то называй меня Мишей, но когда ко мне обращается верующий, за благословением, или еще какой-нибудь надобностью, то говорит «Отец Михаил».

– Ну, спасибо! Значит, ко мне это не относится.

– Ну, перестань, – просят женщины.

– Пусть выскажется, – Миша не обидчив.

– Эта бесконечная дискуссия еще дома надоела!

– О, сколько у тебя заступников! – почти выкрикивает шеф.

– Нам с тобой лучше поговорить отдельно, – говорит Миша.

– Почему не при всех? Боишься?

– Ты же прекрасно знаешь, что – нет.

– У нас свобода совести, – мне надоело, я злюсь на шефа.

– Я атеист и горжусь этим!

– Нет более верующего человека, чем атеист, – смеется Миша.

То и дело в палатках начинает хныкать кто-то из младенцев, мамаши поспешно вскакивают и бегут успокаивать своих чад. Бездетная незамужняя женщина монотонно и долго говорит о своем эгоизме, жадности и неумении любить.

– Мне даже куска мыла жаль… Вот, попросит кто-нибудь, я дам, но мне мучительно жаль будет… Или не дам, отговорюсь как-нибудь… Я и друзей своих стараюсь не знакомить друг с другом, ревную. Вдруг, они полюбят друг друга, и от этого меня меньше любить станут! О ребенке я даже думать боюсь; ведь это что получается: я от себя должна оторвать, и все ему? Нет, я не готова к такому самопожертвованию! – она тихо посмеивается, разглядывая тех, кто остался у затухающего костра, – вы теперь будете плохо думать обо мне. Но мне это все равно, если честно. Потому что я хотела высказаться. То есть, мне не важно ваше мнение. Мне важно, что вы есть, и что вы такие все вежливые, потому что сидите и слушаете…

Да, надо было раньше уйти.

Теперь уже совсем рассвело.

Было прозрачное утро. Вода в реке – как жидкое стекло. Звенящая тишина, пронизанная солнцем. Бреду по щиколотку вверх по течению, вода перебирает красные водоросли, медленно стекает с низких каменных порогов. Я чувствую разлитую в мире любовь, как эту реку, от холода воды немеют ноги, но уйти, лишиться этого невозможно, потому что мир принял меня, я стала его частью, как и он стал частью меня. Это так просто – стать с миром единым целым.

Месяц прошел.

Ранней ранью нас увозила лодка. Море сияло чистейшей бирюзой, слегка волнилось мягкими бугорками. Сонные дикари собрались на пляже. Отец Михаил, словно пастырь со стадом. Я не простилась, жаль было будить. Валера бегал по берегу, потом остановился у самой кромки и замер, приложив ладонь козырьком к глазам.

– Спасибо! Валера, я вернусь! – подняла руку и качала ей над головой, до тех пор, пока лодка не выскочила из бухты и не обогнула утес.