Текст книги "Тени незабытых предков"

Наутро после спектакля позвонил завтруппой и заверещал:

– Таня, ты и завтра играешь Любку! Тебя будут «смотреть». И – тебе «светит» премия!..

Я пришла в ужас:

– Меня уже смотрели! А второй спектакль играет Бабанова…

Спектакль сыграть пришлось мне, и премию получила тоже я.

Думала, от горя умру! Ведь репетировала Мария Ивановна Бабанова, мой педагог, мое божество! И вдруг такую ей подлянку подкладываю! За что? За что? Это был кошмар…

– Вы не получили никакого удовлетворения от своей игры?

– Я не получила никакого удовлетворения! Я была очень-очень огорчена. А Вы представляете, каково было Мариванне: эта, извините за выражение, говнюха несчастная, ее ученица, получила премию… Репетировала она, а награду вручили мне!

– Она очень переживала?

– Конечно, переживала. Потом, где-то на десятом спектакле все-таки сыграла сама. Всего пару раз. И ушла. Совсем из этого спектакля ушла. Но в других играла еще долго.

– Она ушла из-за этой истории?

– Нет, хочу верить, что не из-за этого, да и попытка ухода из театра случилась где-то восемь лет спустя. Там просто много всего намешано. А меня в спектакле она посмотрела, и она поняла.

– Что поняла?

– Поняла: мне и играть-то не нужно. Я была такая…

– Какая такая?

– Я была Любка. Я дышала, как Любка. Я была – девчонка из Харькова!

– А Бабанова? Хотите сказать, что Мария Ивановна…

– Она… – Татьяна Михайловна мнется, смотрит на меня нерешительно и вдруг бросается в кощунство, как в омут, – Она… была в этой роли белой вороной. Если Вам понятно, что я сейчас пытаюсь объяснить, – роль была для нее «бытовая», что ли…

– Приземленная? Хотите сказать, Бабанова была над-мирная?

– Да, над-мирная. И Бабанова поняла… – (Смотрит мне в глаза и чеканит. – И.Т.) – ЧТО-ЕЙ-ЭТО-ВСЕ-НЕ-НА-ДО!

Нет, зла Мариванна не помнила, даже хвалила потом за какие-то спектакли, за какие-то роли.

– То, что ей пришлось принять решение уйти из театра, еще одна трагедия после истории с Театром Мейерхольда?

– Конечно. Если меня, бывало, звали на работу в какой-то другой театр, я сразу отрезала: «Здесь родилась, здесь и умру». У Мариванны остаться в Театре Маяковского не получалось совсем по иной причине нежели та, что была в Театре Мейерхольда.

– У Мейерхольда причина ее ухода звалась Зинаидой Райх. А в письме к Борису Львову-Анохину Бабанова написала: «Жизнь моя загублена наполовину Мейерхольдом, наполовину Охлопковым – и она прошла».

– Знаете, в чем здесь дело? Решение расстаться с Театром Маяковского Бабанова принимала сама. А Мейерхольд и его театр были «чересчур ее жизнь, из которой безжалостно выкинули». Ушла она не по собственной воле… Вы правы, по воле Райх.

Представьте: Мария Бабанова и Зинаида Райх выходят на сцену, они – рядом: ведущая актриса и любимая актриса режиссера. Мейерхольд жену любил. Безумно любил. А Бабанова, видимо, раздражала… Потому что в профессии превосходила любимую женщину многократно. Все остальное – за занавесом. И Мейерхольд предложил Бабановой уйти… Говорят, по требованию Райх.

– Да… человеческое не чуждо было даже Мейерхольду…

– Почему «даже»? Райх он обожествлял, готов был все для нее сделать. А Бабанова… Великий режиссер был умнейшим человеком, он понял: с Бабановой не справиться, никто ее не затмит, никто не закроет. Как только выпускает на сцену, там – только она, Бабанова, ни декорации, ни мизансцены уже не имеют значения. А ему нужно было, чтобы значение имела Райх.

Скажу откровенно: моя тоска по Бабановой сидит во мне глубоко-глубоко. Я как та собака на цепи лаю, не дай бог, кто-то скажет не то, не так о Мариванне.

– Как-то сурово Вы обошлись с классиком. Тоже ведь по первости чуть было не попали в его театр.

– Я тогда только приехала из Харькова в Москву, вернее, мы с подругой Зинкой (актриса Зинаида Либерчук. – И.Т.) практически сбежали оттуда. Поначалу, действительно, оказались на прослушивании в Театре Мейерхольда. Меня взяли. Спрашиваю: «А Зинку?» – «А Зинку – нет». Мы с ней решили пробоваться дальше. В Вахтанговском, во МХАТе. В результате, стали вольнослушательницами МХАТ-2. Когда же его закрыли, посчастливилось поступить на курс к Бабановой в театральное училище при Московском театре Революции.

– Потом он стал именоваться Театром Маяковского…

– Да, с 1954 года, по-моему. Но, когда я стала актрисой этого театра, название было еще прежнее.

…Возвращаясь к училищу: оказалось, год назад Бабанова набрала курс и на том курсе случился недобор. Я решилась сдать экзамен. Читала что-то, какой-то отрывок. Бабанова хохотала.

Акцент у меня, и правда, был жутким. Думала, точно не возьмет. Но она взяла.

– Вы всегда говорите о своем учителе в превосходных степенях…

– Я говорю о Бабановой в превосходных степенях: какая это была великолепная актриса, какой у нее был дар… Но даже превосходные степени здесь не значат ничего. Не у нее был дар – она была даром! Как-то Виталий Вульф в «Серебряном шаре» похвалил одну актрису: «Это – повторение Бабановой…» Ну, да, хорошая актриса, даже замечательная. Но – она сама по себе. Я – Вульфу: «Вы с ума сошли? Друг Бабановой, как Вы могли? Как может, кто может, с какой стороны может повторить Бабанову? Бабанова – это нечто, что в актерской оболочке повторению не подлежит. Это неповторимо, как неповторимо падение звезды. Звезда упала и погасла. Снова возродить ее не получится…»

Обозлилась, решила: не отдам Бабанову никому! Мою Бабанову, которую я тоже не знаю! Знаю одно: она – пришелец из другого мира, и счастье, что явилась на нашу грешную землю…

Прошу Татьяну Михайловну: «Расскажите эпизод в поезде, как ехали в эвакуацию!»

– Мы уехали 16 октября 1941 года в Ташкент. На электричке… Дорога долгая, холодная. Буржуйку где-то достали, готовили по очереди, по расписанию.

Иду утром по проходу, смотрю, Бабанова проснулась, поднялась с сиденья и ерзает, подпрыгивает даже на жесткой деревянной скамье: неудобно на этих лавках спать, видно, все тело и затекло. Да и Алиса Коонен, сидящая напротив, ноги свои так странно, неловко так пытается вытянуть. В книге Коонен «Страницы жизни» этот эпизод с электричкой есть, и моя фамилия фигурирует…

– Татьяна Михайловна, я знаю и даже нашла его, – протягиваю свой блокнот с вопросами, – смотрите, выписала пару абзацев. Зачитываю: «Шел октябрь месяц. Московские театры готовились к эвакуации. Собирался к отъезду и наш театр. <…> Заперев квартиру, мы направились в театр и оттуда всей нашей отъезжающей группой <…> на вокзал. Транспорта не было, шли пешком. Погода была ужасная, падал мокрый снег. Народу на улицах было мало.

Добрались до вокзала. Отыскали эшелон. <…> В вагоне мы, к нашему большому удовольствию, оказались вместе с группой актеров Театра Революции. Тут были М.И. Бабанова, Т.М. Карпова, А.А. Хапов и несколько других актеров. Все мы старались не обращать внимания на лишения и трудности в пути, на холод, который, чем дальше отъезжали от Москвы, становился все более свирепым. Жили в вагоне дружно, каждый старался, чем мог, помочь другому…»

– Только это не эшелон был, Ира, не поезд, а, как я сказала, электричка.

– Да, удивительно, что электричка. Я, когда готовилась к нашей встрече, нашла подтверждение и в интервью Федора Федоровича Кнорре: «На вокзале было столпотворение. При нас уезжали дипломаты, грузили в поезд узлы. Кто-то из начальства предложил Марии Ивановне место в международном вагоне. «Одна – не могу, – сказала она, – я с театром». Наконец пришла электричка».

– Да, так и было, электричка… И вот смотрю я на Коонен, на Бабанову: «Ну, как так можно спать? Снимите с пояса ремень, завяжите на ручку сиденья, получится петля и просуньте ноги туда. Все: можете вытянуться во весь рост. Ноги будут свободно покачиваться, вы – спокойно отдохнете». Беру ремень у Коонен и сама все проделываю. Мое рацпредложение им подошло, обе взяли на вооружение…

– Вы были вхожи в дом Марии Ивановны?

– Да, она такая смешная была, непрактичная. Очень любила старину. Как-то позвонила: «Таня, если где-то увидишь угольник (знаешь, такая полочка для икон), скажи. Хочу приобрести». Я отвечаю: «Поздновато, Мариванна, у меня был похожий угловой шкафчик, отдала тот киот на реставрацию, а его кто-то спер…»

– И это Вы сейчас говорите о непрактичности Бабановой?

– (Смеется.) У меня тоже была в доме старина, вещи эпохи Александра I. В Ленинград ездила, в антикварных комиссионных меня хорошо знали. А потом все поменялось. Пришла новая жизнь, а с ней стиль модерн. Я погналась за этим новым, а все, что десять лет собирала – р-раз! – и продала. Опомнилась, гляжу: надо мной висят унитазы! Это люстра такая была с пластмассовыми штуками, очень похожими на упомянутый предмет. Кричу: «Уберите эти унитазы, не могу их видеть!»

– У Бабановой были наследники?

– Нет. За ней ухаживала одна дама, редкая гадина. Она-то все и получила. У Мариванны был рак, тяжело умирала, та тетка заставила подписать бумаги. А наследство, по сути, должен был получить совсем другой человек – актриса и близкая подруга Нина Тер-Осипян. Она всю жизнь была рядом.

– Татьяна Михайловна, а сейчас режиссеры Вас не приглашают сниматься в кино? Или на телевидение? Эту страницу уже окончательно перелистнули?

– Ну, почему? – саркастически улыбается, – дважды, нет, трижды приглашали на телевидение, сниматься… в рекламе.

– И что от Вас требовалось рекламировать? Сюжет какой-то был?

– Был. Семья, бабушка… Я им: «Никогда бабушкой не была – и не буду!» Как Бабанова. Никогда она бабушкой не была. Да, оболочка старится. Но Бабанова и «классических» старух никогда на играла. Другое дело – «старуха характерная». Там можно найти и образ, и мысли, и детали…

– Как у Вашей Королевы-матери…

– Она, Ира, все равно – женщина молодая. Она и в сто лет будет самая молодая! А играть добропорядочную бабушку? Ни в жизни! Моим внукам (внукам брата, то есть) сказала: «Никаких бабушек! Я – тетя Таня!»

– За рекламу на телевидении хорошо платят…

– Говорю же: в этом деле – не участвую. Еду однажды в троллейбусе и слышу голос Джигарханяна объявляет остановки. Он и в рекламах работает, и остановки озвучивает – лишь бы деньги платили.

– А Вы – только актриса.

– А я – актриса. И никаких реклам, которые бог знает кто озвучивает.

– Принципиально против, чтобы актеры работали в рекламе?

– Я против того, чтобы Хорошие Актеры работали в рекламе. Этим они себя затаскивают.

– Считаете, там невозможно сыграть ничего?

– Предлагаете играть, рекламируя памперсы? Если только на себе их показывать. На протяжении длинного вечера тот актер несчастный не только зрителям, самому себе осточертеет: «А-а-а, это я, тот самый, тот, который в памперсах…»

– А спектакль, играемый многократно, – другое?

– Это живое дело, из души. Споткнулся на сцене, и тут уже совсем иначе обыграешь данный момент, партнера заставишь по-другому все увидеть и отреагировать. Сделаю еще одно признание: я очень часто в спектаклях падала. Однажды даже сломала ногу. И что: нашла какую-то тапку, разрезала ее, всунула ногу туда…

– И – доиграла?

– И так играла. Просто обыграла ситуацию лучше, чем было.

В «Королеве-матери» меня выводят на сцену в темноте. Однажды вывели не туда… Оказалась перед деревянной перегородкой. И к-а-а-к треснулась головой о деревяшку! Думаю, все, конец мне, ни одного слова не вспомню, не произнесу. Очнулась – уже играю, иначе, но – играю! И не болит ничего, на сцене – не болит. Заболит, но это – после.

– Много таких «после» случалось?

– Ох, много. Однажды вообще провалилась под сцену во время спектакля. Обходила в темноте задник и улетела в люк, куда декорации опускают, почему-то он был открыт. Меня ищут: Карпова, Карпова! А Карповой нет. Как провалилась, так и лежу, хриплю: «Хрр – р -р – р… здесь я…» Выволокли, протащили, скинули на сцену… Собрала себя в кучку, доиграла, все нормально, ничего не болит. Когда везли на машине в больницу, выяснилось: сломаны ребра…

И ноги ломала, и руки ломала, и чего только не ломала. Вся переломанная. Ну и ладно, у меня всегда есть лучик, который внутри, который помогает, освещает, и которому имя – Бабанова. И-роч-ка, Вы себе не можете представить, какое это огромное счастье было – видеть Бабанову, слышать Бабанову, смотреть спектакли с участием Бабановой. А еще – быть под крылом у Бабановой в театральной школе! Как такое могло случиться в моей жизни: из какого-то Харькова… в Москву…

В Харькове на первом курсе музыкально-театрального училища режиссер, который с нами занимался, сказал мне: «Есть такая актриса, Бабанова. Тебе нужно учиться у нее». Это было провидение.

На уроке техники речи знаменитая Сарычева, услышав меня, схватилась за голову: «Боже мой, какой же дурак Вас принял?» Я в ответ: «Та шо вы ховорите! Какой дурак? Разве ж Бабанова дура, что ли? А если вам не нравится, как я разховариваю, так и учите меня! И тогда я буду разховаривать, как вам надо. Хоть мне то, как я разховариваю, нравится, и Бабановой тоже понравилось, раз она меня взяла…»

А потом – трах-бах! – стала играть ее роли.

– Вы что, сыграли все роли Бабановой?

– Она не возражала. Во-первых, какие-то сама мне дарила, те, которые не хотела играть. Мехменэ Бану, например, в «Легенде о любви» Назыма Хикмета. Потом еще были роли, очень хорошие. Говорила: «Пусть играет Карпова». Ну что же, мы ведь дети ее были. Держала нас, правда, в строгости, но в справедливости.

– А от какой роли, как думаете, Бабанова сегодня ни за что бы не отказалась?

– Сегодня? – Моему вопросу Карпова несказанно удивилась. – Боже мой! – воскликнула. – Она родилась рановато! Ей бы чуть позже родиться, не страдала бы так и сейчас все-все, что захотела бы, то бы и играла! Впрочем, кто знает, стала бы она такой великой, такой… не сравнимой ни с кем, если бы не страдала от непонимания! Актер через большие страдания формируется…

Дочь одних моих знакомых решила, что хочет стать актрисой, и если с ней позанимаюсь я, то легко поступит в театральный вуз. Спрашиваю: «Анечка, но ведь ты же собиралась в академию на экономику поступать?» Она: «Театр – это один из вариантов». Но театр – это не один из вариантов. Театр – это… Короче: не стала я с ней заниматься. Когда я приехала в Москву учиться…

– Вам сколько лет было?

– Шестнадцать лет. Родственников и знакомых в Москве не было, и первое время приходилось ночевать на Курском вокзале с бродягами. Дед там один меня оберегал. Потом бабка сдала в своей квартире кусок коридора за занавеской. Потом дали общежитие. Я была счастлива.

В общежитии меня и ограбили. Мама платье прислала – красивое, крепдешиновое. Я его погладила, разложила на кровати и ушла в театр на репетицию. Пришла – ничего нет, все мои вещи унесли. Вообще меня часто обманывают, обворовывают… Но, честно скажу: я не страдаю.

В последний раз нас с мужем обворовали подчистую: я должна была приехать с дачи в субботу, потом решила, что поеду в воскресенье. Приехала, а в доме все кувырком, вынесли и антиквариат, и украшения, и шубу мою… Ордена мои вытащили, но не взяли, бросили кучкой. Я думаю: «Слава Богу, откупилась, не зарезали. Если бы вчера…»

Когда с дачи вернулся муж, мы с ним обсудили ситуацию и постановили: «У нас все было, мы попользовались – и хватит». Я вычистила дом после варваров, привела в порядок: жить можно. А вот когда нет здоровья, тут уже хана! Зубы у меня недавно полетели – вот это хана. Но я к стоматологу в хорошие руки попала.

Она мне говорит: «Так все сделаем, будете как королева!»

Я отвечаю: «А я и играю Королеву!» (Смеется.)

– На этом, Ира, думаю, пора ставить точку.

Елена Чуковская. Дом, который съел Бармалей

В 1982 году в Музей Чуковского в Переделкине приехали на экскурсию шахтеры из Донецка. Увидев, что дом нуждается в ремонте, они решили обратиться за помощью… Ну куда обращался в те годы за помощью советский человек? Конечно же, в газету, и этой газетой была «ЛГ». Спустя какое-то время обескураженные шахтеры передали в музей ответ: «Как нам известно, дома-музея Корнея Ивановича Чуковского в поселке Переделкино не существует. Видимо, вы ошиблись. Там есть детская библиотека имени Корнея Ивановича…»

Елена Чуковская, внучка писателя, окантовала эту бумагу и положила на круглый стол рядом с книгой отзывов и большой хрустальной вазой – подарком Корнею Ивановичу от Сергея Михалкова и Агнии Барто, сопроводивших свой презент таким посвящением:

 
Наш Чуковский, наш Корней,
Мы от твоих пошли корней.
Сей предмет для умыванья —
Наш хрустальный знак вниманья.
 

Отныне завершающим штрихом к экскурсиям, которые она проводила, была эта записка. Елена Цезаревна, прощаясь с посетителями, торжественно и мстительно заявляла: «Итак, вы побывали в музее, которого нет…»

Она убрала это письмо через несколько месяцев после того, как одна из экскурсантов потрясенно спросила: «Значит, «Литературная газета» может писать неправду?» «Я поняла, – сказала Чуковская, – что в этой изнурительной многолетней битве за музей мы иногда теряем чувство реальности, сами не знаем, что творим».

То письмо газете она так и не простила и объяснений не приняла. Да и как объяснить: редакция, мол, оказалась всего лишь посредником в передаче официального непризнания музея властями? Однако деловые отношения вскоре возобновились, в «ЛГ» печатались материалы из архива писателя, статьи о его творчестве, публикации в защиту музея, двадцать лет находящегося в состоянии войны с властями предержащими. Впрочем, статус переделкинского дома так до конца и не был тогда прояснен, а борьба за существование дома-музея не окончена.

Бури и ураганы, пронесшиеся над дачей Чуковского, казалось бы, постепенно улеглись; Союз писателей и Литфонд, пытавшиеся выселить ее обитателей, а сам дом снести, отступились, дело в суде было прекращено, музей передан в аренду Фонду культуры и взят под охрану государства. Был даже начат его капитальный ремонт. Но, как оказалось, это были временные победы, и с уходом Дмитрия Сергеевича Лихачева с поста председателя правления Фонда культуры, много занимавшегося проблемами музея, настала новая эпоха – затишья и забвения.

Когда в январе 1994 года я в первый раз пришла в квартиру на Тверской поговорить о музее, Елена Цезаревна, Люша, как ее звала Лидия Корнеевна, запальчиво сказала мне:

– Я убедилась: добро и зло всегда конкретны, их совершают конкретные люди. И перипетии конфликта вокруг Музея Чуковского – тому яркий пример. Этот музей никто официально не создавал, не организовывал. Просто Лидия Корнеевна Чуковская, моя мать и дочь Корнея Ивановича, как-то истово относилась к памяти отца, к тому, чтобы после его смерти в комнатах все сохранилось так, как было при нем, чтобы мы ничего не трогали. Поначалу домочадцам это было непривычно. Корней Иванович, наоборот, разрешал все… Очень скоро начали приходить люди, то один, то другой, просили показать кабинет, где работал Корней Иванович.

Посетителей вскоре стало так много, что как-то сам собой возник и музей. И мы, живущие в доме, как-то естественно стали экскурсоводами. У нас было много добровольных помощников и среди посетителей, и среди музейных работников. Блоковский музей, например, прислал нам музейные тапочки, помогал и помогает Литературный музей. А вот те, кто должен был бы помочь по должности, всегда мешали. В ЦК – С.В. Потемкин, в Союзе писателей – Ю.Н. Верченко, в Министерстве культуры – Ю.С. Мелентьев.

Александр Зиновьевич Крейн, замечательный музейщик, говорил, что это был самый богатый музей страны, потому что все в нем было подлинным и все было в сохранности – от реликвий некрасовской эпохи до «Страны Муравии» Твардовского с вписанными рукой автора строфами, которые цензура выкинула из книги; библиотека в пять с половиной тысяч томов, многие книги с автографами и пометками писателей; рисунки В. Маяковского, Ю. Анненкова, И. Репина, Б. Григорьева, редкие игрушки со всех концов мира и редкие фотографии, последнее письмо Льва Толстого из Оптиной пустыни, адресованное Чуковскому… А параллельно шла травля Лидии Корнеевны в Союзе писателей СССР.

14 ноября 1973 года шеф КГБ Андропов направил в ЦК КПСС записку, посвященную прегрешениям Лидии Чуковской. Речь шла о том, что Чуковская «изготовила и передала на Запад ряд клеветнических документов, в том числе так называемые «Письмо к Шолохову», «Не казнь, не мысль, но слово», «В редакцию газеты «Известия», в которых выражала поддержку лицам, осужденным за антисоветскую деятельность». О том, что помогала Солженицыну в его антисоветской деятельности. «Из оперативных источников известно, – писал главный чекист, – что Чуковская… использует дачу Литературного фонда Союза писателей СССР в поселке Переделкино, выделенную в свое время К.И. Чуковскому. Для закрепления права пользования дачей за собой на будущее Чуковская добивается превращения ее в литературный музей отца, рассчитывая стать его директором. В последние дни получены данные о том, что Чуковская предложила проживать на даче в зимний период Солженицыну, который дал на это предварительное согласие».

Андропов считал, что Союз писателей должен «отказать Чуковской в создании музея в поселке Переделкино».

Писательская организация пошла еще дальше. Решением секретариата правления не только был запрещен музей, но и сама Лидия Корнеевна исключена из членов СП СССР «за грубые нарушения Устава СП СССР». Не желая отбрасывать свою тогдашнюю неблагонадежную тень на музей, в дни, когда туда пускали посетителей, она уезжала из Переделкина в Москву. Началась череда судов. Союз писателей решил во что бы то ни стало всех обитателей дачи выселить, а сам дом снести… Видновский районный суд иск СП СССР отклонил, областной суд отменил решение районного… И покатилось…

В год, когда Сергея Владимировича Михалкова избрали председателем юбилейной комиссии по празднованию 100-летия со дня рождения Чуковского, над музеем нависла самая серьезная угроза. Елена Чуковская отправила на имя Михалкова телеграмму: «Дорогой Сергей Владимирович! Ставлю вас в известность, что начато дело по уничтожению музея Чуковского в Переделкине, где находятся и ваши подарки, книги с вашими автографами. Надеюсь, что вы…»

Писала она на скверной бумаге телеграфного бланка, скверной перьевой ручкой, эту бумагу царапающей и разбрызгивающей чернила. Когда протянула телеграмму в окошко, женщина, ее принявшая, глянула в листок и застонала: «Это невозможно…» Издерганная, измученная происходящими событиями, Елена Цезаревна как тигрица изготовилась к прыжку, к скандалу: мол, это у вас такие ручки безобразные, это от них в телеграмме грязь и кляксы!.. А женщина вдруг говорит: «Неужели замахнулись на нашу святыню? Но вы не волнуйтесь, Сергей Владимирович все сделает как надо…»

Он не сделал ничего. Когда Чуковскую упрекали, почему не обратилась еще и еще раз к Михалкову, не добилась от него ответа, она отвечала: «А как я должна обращаться? Караулить у подъезда и бросаться под колеса его автомобиля?»

– Елена Цезаревна, я знаю, что суд был прекращен в 1989 году с помощью Дмитрия Сергеевича Лихачева. Фонд культуры добился, чтобы дом Чуковского был передан под охрану государства и даже отпустил деньги на капитальный ремонт.

– Да, укрепили фундамент, починили крышу и отопление. Много души вложила в заботу о музее сотрудница фонда Т.И. Андронова. А в мае 1993 года Лихачев ушел из Фонда культуры, и на его место заступил Никита Сергеевич Михалков. Я все думала: зачем ему, такому талантливому актеру и режиссеру, человеку занятому, постоянно находящемуся то на съемках, то в дальних и ближних поездках, зачем ему весь этот кошмар нашей разваливающейся культуры? Неужели бросит свое дело, свое призвание и займется только той огромной работой, которую потребует от него руководство Фондом культуры?..

Сегодня, спустя восемь месяцев, уже ясно, что приход Михалкова-младшего был концом того Фонда культуры, который создал Дмитрий Сергеевич. Что же касается непосредственно Музея Чуковского, то он оказался и вовсе исключен из сферы внимания нового председателя. Все прошлые программы по спасению музея ликвидированы, сотрудники, которые занимались нашим музеем, уволены, письма мои остались без ответа. Ремонт дома остановлен, договор, заключенный со строителями, не выполнен. Сами строители в один прекрасный день ушли, разгромив все в доме. Теперь там вскрытые полы, выломанные рамы, искореженные ворота и перерытый двор.

– А почему, рассказывая о музее, Вы говорите «был самый богатый», «в нем все было подлинным»? Что случилось с экспонатами? Где все эти вещи, книги?

– В трех местах. Часть вещей в Доме-музее Пастернака в Переделкине (там нашлась свободная терраса), какие-то экспонаты приютил музей Цветаевой в Борисоглебском переулке, остальное – в Литературном музее.

– Что же получается? Статус музея до сих пор как бы не определен. Фонд культуры от него как бы отказался. Союз писателей и Литфонд его тоже как бы не признают. Фонды музея как бы расползлись по новым квартирам. А сам дом, где они ранее располагались, в полуразрушенном состоянии. И тогда может возникнуть вопрос: а зачем нам его заново создавать и строить? Вы не боитесь такого поворота событий?

– Очень боюсь. И сейчас вопрос в том, насколько реальными окажутся усилия Министерства культуры и Литературного музея, которые предложили свою помощь. Если музей Чуковского станет государственным…

– Вы отказались от своей идеи создать «первый частный музей»?

– В свое время Корней Иванович подарил государству детскую библиотеку, и мы стали свидетелями того, что с ней делалось, как она оказенивалась и меняла свой облик. Такой судьбы для литературного музея я, конечно, не хочу. Но двадцать лет я занималась только тем, что доставала деньги, искала сторонников, ругалась с противниками, судилась, писала письма, статьи. Результат Вы видите.

И потом, дом все равно не наша собственность и, вероятно, никогда ею не будет. Значит, и музей уже никакой не частный. Значит, пусть он будет хотя бы государственным, лишь бы не заразился государственной отчетностью и казенщиной, всем тем, что есть смерть для любого дела. Выход я вижу в том, чтобы создать фонд музея, где будут накапливаться средства от изданий Чуковского и от спонсоров, если таковые найдутся… Я всегда считала и считаю, что наш музей должен быть бесплатным, что люди сюда должны приходить как в гости. Это очень многое определяло в наших отношениях с посетителями. У нас не было никакой охраны, но у нас никогда ничего и не воровали. А если все сделать платным и поставить на поток, отношения станут другими.

– Не думаете ли Вы, что сегодня, когда все в нашей стране кардинально изменилось, когда интерес к литературе не то чтобы пропал, а как бы сместился, стал несколько утилитарным, внимание к Музею Чуковского не будет таким живым, как в 70-е годы?

– Я буду рада, если этот вопрос, о котором я тоже постоянно думаю, прозвучит со страниц вашей газеты. Возможно, мы получим ответ. Я же считаю, что Музей Чуковского мог бы устоять среди нынешних бурь и был бы людям интересен. К Корнею Ивановичу (возможно, это мне только кажется) и сегодня народ очень хорошо относится, его детские книги постоянно переиздаются. Конечно, он почти неизвестен как критик, конечно, его дневники вышли маленьким тиражом, в сокращении…

– Но отчего дневники Корнея Ивановича оказались «подстрижены»? Простите, но я знаю, что многие писатели, критики именно Вам предъявляют по этому поводу претензии. Почему нужны были купюры?

– Вы, конечно, имеете в виду в первую очередь выступление Бориса Хазанова по радио «Свобода»? Я его слышала. Ну что же, поговорим о дневниках. Они занимают 100 печатных листов. Там фигурируют такие имена, как Гумилев, Ходасевич, Замятин… И всюду упоминается Лидия Корнеевна. Хочу напомнить, что это сейчас можно все, а до 1988 года подобные имена были просто неупоминаемы. Потому и вопроса о печатании дневников передо мной не стояло – чтобы не исказить, не сдвинуть картину. Тогда допускались лишь публикации типа: Чуковский о Блоке, Чуковский о Пастернаке.

В 1986 году по инициативе издательства «Советский писатель» со мной был заключен договор на книгу «Чуковский о литературе», которая должна была быть составлена по дневнику и письмам. И когда я ее подготовила (объем в 35 печатных листов был жестко оговорен), произошли известные события, сняли запреты с имен, и я поняла, что можно начать само печатание дневника. Никаких предложений об издании дневника в полном объеме у меня не было и до сих пор нет. Но я убеждена, печатать его полностью не следует. Не потому, что нужно что-то скрыть, просто в дневниках есть много таких бытовых подробностей, которые читателям неинтересно знать. И я взяла на себя смелость выбрать ту часть дневника, которую сочла общезначимой.

– То есть хотите сказать, что никакой цензуры в подготовленном вами материале не было?

– Там была огромная самоцензура. Масса страниц вырвана (целые годы отсутствуют) самим Корнеем Ивановичем. Я же выбирала, повторяю, то, что сочла общезначимым. Старалась, чтобы не было никакой ретуши, чтобы не были выброшены такие куски, где, скажем, Чуковский с Пастернаком, захлебываясь от восторга, аплодируют Сталину. И многое другое. Но у меня есть свое представление о динамике книги. То, что пишется «в стол», и то, что выходит к читателю, – это разные вещи. И я не согласна с утверждением, что дневник пишется для других, что писатель рассчитывает на то, что дневник его будут читать. Для Чуковского записи в дневнике были способом запомнить, сохранить достоверность своего свидетельства, чтобы потом в своей работе воспользоваться этим.

Мне очень хотелось, чтобы первая часть дневника, которую я подготовила для «Советского писателя», заканчивалась смертью Кирова. Мне кажется, 1934 годом замыкается целая эпоха. Но объем этого не позволил, и она оборвалась 1929 годом. Пришлось изъять из рукописи пять последних листов… Я не говорю, что надо было делать только так, как это сделала я. Возможно, какие-то абзацы, которые я не включила в книгу в 1988 году (а вышла она в 1991-м), в 1992-м сохранились бы. Потому что сегодня я и сама стала другим человеком, и время стало другим. А тогда моей целью было показать, что есть такой дневник, и посмотреть, интересно ли это потомкам, нужен ли им этот дневник, нужен ли им вообще Чуковский.

– Мне это кажется безусловным.

– Нужен? Я этого не вижу. Где же те издатели, которым он нужен? Вторая книга лежит готовая, но опубликовать я ее не могу. А если кто-то сочтет возможным печатать дневники Чуковского полностью, пожалуйста, создавайте любые редколлегии. Все сохранено, перепечатано, сверено с оригиналом.

Борис Хазанов, упрекая наследников, говорил, что «пора им понять: каждая фраза классика – национальное достояние». Но я вам покажу свою заявку в «Литературное наследство», где пишу, какие письма находятся в архиве Чуковского. Только перечень имен занимает страницу. Заявка не принята, письма не опубликованы. Посмотрите, в нашей квартире есть три полки неопубликованных «фраз классика». И никто это «национальное достояние» не востребовал.