Текст книги "Тени незабытых предков"

Елена Ржевская. «Недолюбив, не докурив последней папиросы…»

ВМоскве мы жили с ней по соседству, я – на улице Правды, Елена Моисеевна – за углом налево, на Ленинградском проспекте, в доме, что располагался прямо за детской поликлиникой. На втором этаже. Из этого дома ушел на фронт и не вернулся ее юный муж, поэт Павел Коган, написавший песню «Бригантина поднимает паруса» (1937 год).

 
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина подымает паруса…
 

А еще не менее знаменитые строки стихотворения 1936 года:

 
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал.
Я с детства угол рисовал.
 

Они тоже принадлежат ему. Лейтенант Павел Коган погиб 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Голова под Новороссийском. Похоронен в братской могиле на южном склоне горы Безымянной, у самого моря.

Шел 1989 год. Я приходила к Елене Моисеевне – разговаривать. Обо всем – о бурлящей в те дни на экранах ТВ политике, о литературе, о ее книгах, о любви, о войне… Пили чай, Ржевская показывала книги из роскошной обширной домашней библиотеки, старые фотографии, маленькую комнату, где в былые времена собиралась веселая компания молодых поэтов – их с Павлом друзей… А в старом доме с толстыми каменными стенами все шел и шел ремонт: меняли трубы, плиты, ванны, красили подъезд… Дом ремонтировали изнутри, наружная его сторона осталась почти такой же, как сорок восемь лет назад – в ту пору, когда на троллейбусах двенадцатого маршрута перевозили от Волоколамского шоссе, куда их доставляли с фронта (так близко был он), раненых бойцов. А в обратную сторону к Волоколамке, один за другим шли отряды народного ополчения.

Из этого дома осенью 1941-го Елена Ржевская тоже ушла на войну, сюда вернулась после Победы – писать о пережитом…

Ее книги – как полностью построенная на документах «Берлин, май 1945», так и рассказы, и повести «От дома до фронта», «Февраль – кривые дороги», «Ближние подступы» и «Ворошённый жар», где по определению писательницы главный герой – месиво войны, воссоздают то горькое и яростное время с его живыми приметами, хранят память о трагических страданиях всех, подпавших под жернова бойни, когда черта между датой жизни и смерти, эта «цезура между началом и концом», была словно краткий выдох.

– Елена Моисеевна, к кому-то потребность писать приходит сама по себе и рано. Другим, и это не редкость, нужен толчок, импульс. Им может быть прикосновение к значительным событиям, волнующая память о детстве, сотрясение любовью, горем. О чем бы писатель ни говорил, в явном или преображенном виде в его книгах присутствуют пласты его собственной жизни…

– Для меня, хотя я писала раньше и пишу сейчас о жизни без войны, таким основным пластом остается война, которую я пережила в рядах действующей армии в качестве военного переводчика.

В далеком 1941-м была я студенткой ИФЛИ, но началась война. Попасть на фронт, не имея никакой военной специальности, было непросто. В конце сентября 1941 года сдала экзамены на курсы военных переводчиков, созданные Генштабом. Наша армия очень нуждалась в переводчиках.

– Это были особенно тяжелые дни для столицы…

– Да, очень тяжелые. С большинства московских вокзалов уже не уходили в глубь страны поезда, доезжали лишь до подмосковных дачных платформ, над городом – аэростаты воздушного заграждения, на улицах – баррикады. И когда курсантов привезли на сборный пункт, мы были уверены: пошлют защищать город. Но нас посадили на теплоход «Карл Либкнехт» – символично, не правда ли – теплоход поплыл по Волге и причалил к маленькому городку Ставрополю, что в ста километрах от Куйбышева. Сейчас этот городок ушел под воду Куйбышевского моря, а сохранившийся его кусочек поглощен возникшим городом Тольятти.

Здесь в ненастную первую осень войны московские студенты обучались одной из самых древних военных профессий – военного толмача. Отсюда ушли на фронт. И многие не вернулись.

По главной улице Ставрополя, мимо окон дома, где разместились курсы военных переводчиков, шла на переформирование разбитая в боях дивизия. Еще в пилотках (а зима ранняя, свирепая), в обгоревших шинелях. И можно представить, как изнурена, как вытрепана была она в боях, что отводили ее в такой глубокий тыл.

– А вы учили немецкий язык.

– А мы, курсанты зубрили немецкий язык, изучали трофейные документы, которые везли из Куйбышева по санному пути, по Волге; заучивали термины, устав немецкой пехоты, книгу генерала Гудериана – одного из идеологов блицкрига, с ее ликующим названием «Внимание – танки!», чтобы овладевать военной терминологией противника. Те из курсантов, кто получил потом назначение на подмосковный фронт, увидели эти танки Гудериана, прошедшие без единого поражения по Европе, впервые остановленными, разбитыми под Москвой.

– А что-то особенное, необычное для Вас изучали?

– Я Вам еще не рассказывала историю о «ругательном разговорнике»?

– Нет, не рассказывали.

– Приближалось время окончания курсов. Нас всех уже успели снабдить военным русско-немецким разговорником. И вдруг спохватились: а что, если командиру понадобится выругать фрица, а переводчик не знает как. Срочно поручили одному преподавателю, эмигранту-немцу, составить такой «ругательный разговорник». Русским языком наш преподаватель владел значительно слабее родного, потому то и дело консультировался с нами, курсантами, насколько слово «дылда» – ругательство и какие к нему есть синонимы. Этот уникальный разговорник досылали переводчикам на фронт. Я не получила. Хотя и не понадобился, но сберегла бы как раритет.

– Военный переводчик, что это за фигура на поле войны?

– Я сказала бы так: это своеобразная позиция в лавине войны. Ведь он по роду службы повседневно и тщательно вникает в дела, намерения и настроения противника.

Читаешь вражеские документы, письма. Сверх непременных военных данных, которые должен извлечь из разговора с пленным, ты еще испытываешь потребность понять, что он такое – этот олицетворяющий насилие, разорение твой враг. Это не банальные психологические соприкосновения с врагом. Для людей, которым суждено было потом писать или размышлять о пережитом, они важны. В пленном ты начинаешь различать человеческое: ему холодно, страшно. Ты единственная соединительная ткань между ним и всеми остальными. К тебе обращен его вопрос: что с ним будет? Все другие отделены от него барьером языка. И странно, даже болезненно, что вот он, похожий на обыкновенного человека (хрестоматийные нацисты встречались очень редко), принадлежал только что злодейской общности и силе.

Но я помню и такое: первая военная весна на отбитой под Москвой, разоренной оккупацией земле, и женщины, оставшиеся без мужчин, без тракторов, без лошадей, сами впрягались по десять человек в плуг вместо тягловой силы. Пронзительно больно было видеть это. Так вот, появившийся здесь, в расположении наших войск, немецкий самолет покружил над полем, снизился и стал обстреливать этих женщин. По нему дало залп замаскированное оружие, самолет загорелся, летчик погиб, а стрелок-радист сбросился на парашюте прямо на поле.

На мой вопрос, видел ли он, что это мирные крестьянки работают на поле, он ответил утвердительно. Зачем же стрелял по ним? – «Ich habe meinen Spass daran» («Это доставляет мне удовольствие»). Я даже вздрогнула. Записала тогда: пройдут годы, люди будут знать о фашизме понаслышке, изучать по книгам, а я вот сейчас – лицом к лицу – вижу его…

Елена Ржевская, как и многие наши солдаты, прошла дорогами войны до самого ее конца – победный салют застал ее в Берлине. Молодая переводчица оказалась свидетелем и участником многих событий, о которых рассказала потом в своих книгах: о поколении двадцатилетних, вступивших в войну, как в судьбу, «недолюбив, не докурив последней папиросы», о том, как неуклонно продвигался фронт на запад, о том, как менялась «душа войны»…

– Чтобы писать, чтобы настойчиво пробудился долг к этому подвижническому труду, нередко надо выломиться из обычной повседневной жизни, очутиться в ином, непривычном ее измерении. На фронте не было естественного проживания жизни, а было обостренное существование в каждом часе и дне, на грани жизни и смерти, великое всенародное самоотверженное сражение с вторгшимся врагом. Война пробудила потребность выговориться о ней и вовлекла в суровый труд писательства новичков, завладела опытными мастерами.

Материал, привезенный Ржевской с войны – и наспех сделанные заметки, и рассказы очевидцев, и разные документы тех лет, а главное – память, – все это было опорой в работе писателя.

– Мои книги о войне написаны от первого лица. Когда я работала над повестью «От дома до фронта», даже не задумывалась, что рассказчица – это я сама. Но в какой-то момент поняла: пишу от своего собственного «я», не придуманного, без маски, – хорошо это или нет.

Я – тоже частица народной трагедии войны, которую в меру своих возможностей старалась передать, чувствуя долг и потребность. И война меня заслоняла, избавляя и даже оберегая от исповедальности – ни склонности, ни навыков у меня к ней нет, да и читатель не духовник.

Но сейчас, работая над повестью о возвращении с войны, я не только с собой, с читателем один на один, и мое «я» ничем больше не заслонено, не поддержано.

– Вам о войне легко пишется?

– О войне писать и легче, и труднее, чем о жизни в дни мира. Легче с сюжетом. Потому что сама война – сюжет, точнее, жизнь на войне в многообразии ее драматических сцеплений. Труднее хотя бы потому, что война однообразна, есть общий, присущий ей колорит. Ее пейзажи с сожженными деревнями, одежда воинов, траншеи, блиндажи, еда и отсутствие ее – во всем этом много общего, одинакового. И все, что происходило на войне, что нами пережито, и то, как пережито, не переводимо на язык понятий мирного времени и не соотносится с его психологическими и иными мерками. Если же отзвук читательский доходит до тебя и ты чувствуешь, что с тобой разделили пережитое, это поддержка. Тем более что мы живем в новую эпоху, когда многовековое традиционное представление о неизбежности войн сменяется осознанием неизбежности мира. И чтобы осознание это крепло, надо помнить, что такое война.

Томас Айгнер. Русская любовь Иоганна Штрауса

Своим инструментом – скрипкой «король вальса» и «император оперетты» Иоганн Штраус – младший владел так же виртуозно, как и руководил оркестром. Он открыл концертной музыке концертные залы и стал первым композитором в мире, сочиняющим шлягеры.

Он совершал турне по миру, давал концерты в Венгрии, Германии, Голландии, Бельгии, получил ангажемент в Павловске под Санкт-Петербургом. С триумфом выступал в Париже и Лондоне. В Америке Штраус позволял чествовать себя, как чествуют сегодня звезд поп-музыки, и делал на этом большие деньги. В Бостоне дирижировал оркестром в 1 000 человек перед 50 000 слушателей, выступал в Музыкальной Академии Нью-Йорка, предшественнице Метрополитен-оперы… Сегодня, спустя 123 года после смерти композитора, его бессмертные мелодии не сходят с венских подмостков.

В апреле 1999 года, в один из своих приездов в Вену, я познакомилась с доктором Томасом Айгнером из Венской консерватории – исследователем и знатоком «российского периода» в жизни великого австрийского композитора и музыканта. Господину Айгнеру удалось найти и изучить документальные материалы о многолетних гастролях Штрауса в России. Темой этой на удивление мало кто по-настоящему интересовался: лежали себе и пылились бесценные документы, ноты, фотографии в российских государственных архивах и частных собраниях. Материалов, касающихся Штрауса, оказалось так много, что ученому из Австрии понадобилась не одна поездка в Санкт-Петербург, чтобы все это освоить, классифицировать и обдумать. Результатом исследований стала книга Томаса Айгнера «Ольга Смирнитская», вышедшая в свет на немецком языке в июне 1998 года в Вене. Именно о ней мы с господином Айгнером и беседовали.

…Иоганна Штрауса, впервые приехавшего в Россию на гастроли летом 1856 года, русская публика легко и весьма непринужденно сразу же переименовала в Ивана Страуса. В афишах, расклеенных по всему городу, так прямо и сообщалось, мол, в «Павловском воксалъ в субботу, 1-го августа, данъ будетъ въ пользу капельмейстера Ивана Страуса большой музыкальный и увеселительный праздникъ съ иллюминациею и блистательнымъ фейерверкомъ». В те годы вокзал в Павловске, как и в любом другом городе, служил одновременно и увеселительным заведением для господ отъезжающих и просто отдыхающих. Музыка здесь призвана была сопровождать обеды, ужины и прочие развлечения почтенной публики. Но Иоганну Штраусу удалось возвести даже эти вокзальные концерты, что называется, в первый ранг. Он был здесь высоко ценим и так же высоко оплачиваем.

Местные масс-медиа наперегонки печатали и хвалебные статьи, и карикатуры, где, в частности, было изображено, как восхищенные зрители подбрасывают маэстро в воздух вместе с его скрипкой и охапками цветов. Подпись гласила: «Публика в неистовомъ вocтopге отъ своего любимца». Но более всего изящным и талантливым молодым австрийцем увлечены и очарованы были дамы… Интерес, конечно же, оказался взаимным. На газетных страницах мелькали карикатурные изображения музыканта в окружении многочисленных пассий. А уж романтические истории, с ним приключавшиеся на российской земле, легко укладывались в любовно-приключенческий роман.

Первую попытку связать себя законными узами брака с россиянкой маэстро предпринял уже во время гастрольной поездки 1856 года. И… оказался в роли небезызвестного гоголевского героя Подколесина, удравшего в последний момент от невесты через окно.

Невеста композитора Мария Френкель была дочерью богатого купца из Тулы, и предложение руки и сердца Штраус был вынужден сделать потому (так полагает Томас Айгнер), что его избранница уже ждала ребенка. Однако, будучи католиком, Штраус мог вступить в данный брак только испросив официальное разрешение царя. Что, собственно, и сделал. Прошение было составлено отцом невесты или, возможно, кем-то из его служащих, поскольку арсенал русских слов, которыми владел заграничный жених, ограничивался одним-двумя десятками, они были выписаны на листочке и хранились в кармане сюртука. Но автограф под документом принадлежит несомненно самому композитору.

Положительный ответ государя вскоре был получен, и долгожданный день свадьбы определен. И вот тут-то по дороге к церкви, где должно было происходить венчание, новобрачного арестовывают полицейские и препровождают в австрийское посольство, откуда, как было заявлено, он должен быть выслан на родину. Никому тогда и в голову не пришло, что происшествие сие инсценировано самим «счастливым влюбленным», что он, передумав жениться, с помощью приятеля – сотрудника австрийского консульства – разыграл душераздирающую сцену ареста. О дальнейшей судьбе купеческой дочки документы, увы, умалчивают. Но в 1858 году Иоганн Штраус вновь приезжает на гастроли в Россию и в Царском Селе знакомится с Ольгой Васильевной Смирнитской.

Новая «поэтическая любовь» композитора была красива, образованна, талантлива. Сочиняла неплохие романсы на слова Пушкина, Лермонтова, Кольцова (всего их было одиннадцать), великолепно играла на рояле. Поначалу интерес их друг к другу был чисто профессиональным: Штраус, сам изумительный мелодист, даже переложил для оркестра два романса, написанные Смирнитской, сделал аранжировку и исполнял их в Павловске во время концертов, а это уже о многом говорит. Но очень скоро отношения молодых людей (Ольге тогда было 22 года, Штраусу – 34) переросли в настоящую любовь.

О том, чтобы пожениться, не могло быть и речи. Родителям девушки представлялось невообразимым, чтобы их дочь, высокородная и богатая дворянка, вышла замуж за капельмейстера-чужестранца, положение которого в свете казалось не сопоставимым с положением их благородного семейства. Но и сам Штраус на сей раз отнюдь не торопился делать официальное предложение. За два года, что длился роман, так и не решился поговорить с Василием Николаевичем Смирнитским, имел объяснение лишь с матерью Ольги, и объяснение, видимо, крайне неудачное. О том, что взаимоотношения Штрауса и Ольги были серьезны, хотя и не выходили за рамки дозволенной морали, свидетельствуют сохранившиеся письма. Но родители девушки этого не знали, переписка была тайной. И тогда влюбленные решаются устроить романтическую свадьбу с побегом из родительского дома и тайным венчанием.

В последний момент Ольга Смирнитская отказалась от задуманного плана, не смогла нанести родителям такого удара… Новая попытка Штрауса вступить в брак на российской земле вновь заканчивается неудачно, но теперь уже в роли Подколесина выступает сама потенциальная невеста.

Завершив гастрольную поездку, потрясенный Штраус уезжает пароходом из Санкт-Петербурга в Германию. Шторм, который внезапно налетел во время этого путешествия, весьма созвучный его тогдашнему настроению, становится музыкой знаменитого вальса «Reiseаbenteuer» («Дорожное приключение») и фактически иллюстрирует историю любви. И грозовые звуки трубы – «нет», которое прозвучало из уст родителей Ольги, и нежность влюбленной девушки, и горечь от несбыточности мечты. Все эти мажорные и минорные ноты отражают душевное состояние композитора. Музыку в те дни он писал непрерывно, сердечная мука требовала выхода.

В результате возникло целое ожерелье из вальсов.

Итак, в 1860-м роман закончился, но переписка продолжалась. «Liebes Kind (дорогое дитя) Olga» – так обычно начинал свои письма Штраус. Он писал ей печальные и нежные послания, неистово ревновал ее к Рубинштейну, с которым Ольга познакомилась… На сегодняшний день известно 100 писем композитора к возлюбленной. Но все это копии. Оригиналы так до сих пор и не обнаружены. Писем самой Ольги тоже не сохранилось, по требованию родителей девушки композитор возвратил их Смирнитским. Вся обширная переписка до революции хранилась у петербургской подруги Ольги Васильевны – Паулины Сверчковой, жены известного в те годы художника Николая Сверчкова. Именно она является автором сохранившихся копий переписки.

После смерти Штрауса Паулина, сама оставшаяся вдовой почти без средств к существованию, приехала в Вену и передала супруге покойного композитора Джейн Адель эти письма. Очевидно, надеялась, что госпожа Иоганн Штраус (так называла себя Джейн Адель) ей что-нибудь заплатит.

Вдова композитора, надо отдать ей должное, весьма умело распорядилась художественным наследием и материальным наследством супруга. В 1926 году первые несколько писем под контролем и в редакции госпожи Штраус были напечатаны. Кое-что приукрашено, кое-что убрано. В 1930 году вдова умерла, и письма перешли к ее дочери от первого брака Алис Мейснер-Штраус. В годы оккупации Австрии письма гитлеровцами были конфискованы как собственность еврейской семьи и переданы в венскую городскую библиотеку. После войны они, естественно, были возвращены Штраусам. А спустя какое-то время большую часть писем приобрел город и вновь передал в городскую библиотеку, где их и обнаружил Томас Айгнер. Однако часть материалов все-таки пропала, как бы рассеялась по ветру. Те же, что остались, оказались прилично отредактированными и приукрашенными.

По мнению семейства Штраус, правка должна была сохранить реноме гения. В переписке он нередко позволял себе различные фривольности, что называется, не для детского восприятия. Любовные письма к Ольге также были полны подобных вольностей. Поэтому какие-то письма Адель Штраус правила, другие уничтожала собственноручно. Так что можно себе представить потенциального исследователя, который встанет в тупик перед подобным фантомом…

В 1862 году Ольга Смирнитская, будучи уже невестой военного юриста Александра Лозинского, в одном из летних обществ Павловска вновь встретилась со Штраусом. Композитор к тому времени был женат на оперной певице Генриетте (Этти) Треффц, но в Россию приехал один и выглядел больным. О чем они говорили и говорили ли вообще – неизвестно. Да и сам факт встречи стал известен только благодаря записи в дневнике племянника Пушкина Львa Николаевича Павлищева, хранящемся в Пушкинском Доме.

Последний приезд короля вальсов в Россию пришелся на 1886 год. Штраус давал благотворительные концерты в пользу Красного Креста и один-единственный раз дирижировал своей знаменитой опереттой «Цыганский барон» в Михайловском театре в Петербурге. Неизвестно, виделись ли бывшие влюбленные на этот раз, но одно несомненно: хотя бы раз Смирнитская должна была посетить благотворительный концерт в Конногвардейском манеже. К тому времени у нее уже было трое сыновей и скучный брак с военным юристом.

Ольга Смирнитская умерла в 1920 году, через восемь дней после смерти мужа, с которым прожила около 60 лет. Причину смерти называют по-разному: одни говорят, что простудилась на похоронах мужа, другие утверждают, что не перенесла потери. Но все эти годы, ясно сознавая, что переписка с великим композитором, хоть и надежно спрятанная в доме подруги, постоянно является угрозой ее браку, лишиться этих писем так и не смогла. То ли воспоминания о яркой и сильной любви были слишком сильны, то ли понимала, что уничтожить такую переписку было бы кощунством.