Текст книги "Солнечные берега реки Леты (сборник)"

– Вот оно, – сказал Ги. – Я слышал об этом местечке от друга. Здесь должно быть очень уютно.

С трудом двигая затекшими руками и ногами, Роберта ступила на тротуар.

– Выглядит довольно мило, – с притворным воодушевлением заметила она.

– Если ты посторожишь машину, я зайду и улажу все формальности.

Ги старался не смотреть Роберте в глаза. У входа в отель он ощупал лежавший в кармане бумажник, как сделал бы человек, прибывший на стадион и опасавшийся карманных воришек.

Роберта по-хозяйски положила ладонь на переднее сиденье мотоцикла, мысленно пытаясь подготовиться к предстоящему. Сейчас она с удовольствием выпила бы мартини. Не давал покоя засевший в голове вопрос: неужели в номере будет зеркальный потолок, а стены расписаны нимфами в духе Ватто? Париж не открыл еще Роберте всех своих тайн, но слышать об этом ей уже приходилось.

«Постараюсь вести себя без кокетства, с достоинством и весело, – сказала она себе. – Пусть первый опыт оставит мне лишь лирические воспоминания».

Переговоры с портье задержали Ги, а стоять на улице в одиночестве было противно. Роберту беспокоила не мысль о занятиях любовью, а то, с каким выражением на лице она пройдет мимо дежурного. В фильмах, на которые ее водил Ги, для семнадцати-восемнадцатилетних девчонок такой проблемы не существовало. Грациозные, как пантеры, страстные, как Клеопатра, они ложились в постель с естественностью крестьянки, накрывающей стол для завтрака. Само собой, все они были француженками, и это здорово им помогало. Что ж, Ги тоже француз. Это успокаивало. Впервые за несколько месяцев Роберта пожалела, что Луизы нет рядом, что она так и не задала подруге вертевшиеся на языке вопросы, когда та поздней ночью возвращалась домой, возбужденная, распираемая желанием поболтать.

Из дверей отеля появился Ги:

– Все в порядке. Мне разрешили даже закатить мотоцикл на ночь в вестибюль.

Он принялся толкать довольно тяжелую машину по ступенькам ко входу. Роберта двигалась следом, размышляя, не стоит ли помочь ему: уж слишком натужные вздохи вырывались из груди Ги.

Тесный вестибюль освещала всего одна лампа, стоявшая на столе портье, пожилого мужчины с редкими седыми волосами. Он смерил Роберту мгновенным, всезнающим взглядом, негромко бросил soixante-deux[42]42
  Шестьдесят второй (фр.).


[Закрыть], протянул Ги ключ и вновь погрузился в чтение газеты.

Лифта в отеле не было, на третий этаж пришлось подниматься по крутой и узкой лестнице. Ступени покрывала вытертая ковровая дорожка, от которой исходил слабый запах пыли. С замком номера возникли проблемы, и, ковыряясь в нем ключом, Ги бурчал под нос едва слышные проклятия. Наконец послышался долгожданный щелчок, дверь распахнулась, и Ги включил свет. Взяв Роберту за руку, он потянул ее в комнату.

Потолок оказался самым обыкновенным, не видно было и нимф на стенах. Обстановка маленького дешевого номера состояла из простой медной кровати, желтого деревянного кресла, покрытого ветхой хлопковой скатертью стола и невысокой ширмы в углу, стыдливо прикрывавшей фаянсовое биде. Одиноко свисавшая с потолка голая лампочка заливала комнату безжизненным светом. В номере царил ужасный холод, холод беспощадных зим, навечно пропитавший покрытые пятнами стены.

– Ох, – выдохнула Роберта.

Ги обнял ее за плечи.

– Прости меня. Я забыл прихватить деньги, а в карманах было всего семьсот франков – старых франков.

– Ничего страшного, – отозвалась Роберта и слабо улыбнулась. – Ничего страшного.

Сняв куртку, Ги бросил ее в кресло.

– В конце концов, это всего лишь место. Стоит ли переживать по поводу места? – Не глядя на Роберту, он пытался дыханием отогреть красные, замерзшие на ветру руки. – По-моему, тебе нужно раздеться.

– После тебя, – почти автоматически откликнулась она.

– Дорогая Роберта, всем известно, что в такой ситуации первой раздевается девушка.

– Но не я. – Роберта уселась в кресло, прямо на куртку Ги.

Вести себя без кокетства, с достоинством и весело оказалось не так просто.

Ги стоял рядом и тяжело дышал, губы его посинели от холода.

– Хорошо, я готов уступить тебе. Но только один раз. Обещай, что не будешь смотреть.

– У меня нет никакого желания смотреть.

– Подойди к окну и встань ко мне спиной.

Роберта подчинилась. Дырявые шторы пахли так же, как ковровая дорожка на лестнице, – пылью. За спиной слышался негромкий шорох снимаемой одежды. «Господи, – подумала она, – кто же мог знать, что все будет так банально и просто?» Секунд через двадцать скрипнула кровать.

– Можешь обернуться, – сказал Ги, лицо его на сероватой наволочке выглядело изможденным и темным. – Теперь твоя очередь.

– Поверни голову к стене, – сказала Роберта.

Убедившись, что Ги выполнил просьбу, она быстро разделась, аккуратно сложив свою одежду, и скользнула под одеяло. Ги лежал, вжимаясь в стену, его сотрясала дрожь. Роберта не прикоснулась к нему.

Но вот он решительно повернулся к ней, так же, впрочем, избегая прикосновений.

– Черт, а свет-то не выключили.

Оба уставились на тусклую лампочку, напоминавшую бдительный глаз ночного портье.

– Это ты забыла, – укоризненно сказал Ги.

– Да, знаю, – ответила Роберта.

– Так выключи.

– Вставать я не буду.

– Но ты же была последней.

– Ну и что?

– Это нечестно.

– Честно или нечестно, из-под одеяла я не вылезу.

У Роберты появилось странное ощущение, что слова эти она уже когда-то произносила. В памяти всплыл небольшой летний домик на берегу реки: ей шесть лет, и она яростно спорит с братом, который на два года младше. Далекое воспоминание пробудило в ней неясную тревогу.

– Но ведь ты лежишь с краю, мне придется перебираться через тебя.

На мгновение Роберта задумалась. Мысль о том, что он прикоснется к ней, пусть даже случайно, на свету, обжигала.

– Не двигайся, – сказала она, резко отбросила одеяло и одним прыжком оказалась у двери.

Щелкнув выключателем, Роберта мгновенно нырнула в постель.

Ги трясло так, что дрожь начала передаваться и ей.

– Прости, у меня уже просто нет сил, – выговорил он, поворачиваясь к Роберте лицом.

Почувствовав на плече его ледяную руку, она сделала судорожный вдох и непроизвольно отстранилась. Но куда страшнее оказалось услышать мужской плач. Вытянувшись в струнку, Роберта с ужасом ждала, когда рыдания прекратятся.

– Я… Я не виню тебя за то, что ты отодвинулась, – проговорил, справившись наконец с собой, Ги. – Все должно было быть совсем по-другому. Мне стыдно за свою неловкость, за то, что я свалял дурака. Поделом! Ведь я три месяца врал тебе…

– Врал? – спокойно переспросила Роберта. – Что ты имеешь в виду?

– Я просто надул тебя. – После рыданий голос Ги совсем сел. – Никакого опыта у меня нет, и я вовсе не будущий инженер. Я учусь в лицее, и мне всего шестнадцать лет.

– О! Зачем же тебе все это понадобилось?

– Но в противном случае ты бы на меня и не посмотрела! Разве не так?

– Так. – Роберта раскрыла глаза, ведь нельзя же в самом деле пролежать с закрытыми глазами целую вечность.

– Если бы здесь не стоял такой холод, – всхлипнул Ги, – если бы не нищенские семьсот франков, ты бы ни о чем не узнала.

– Но теперь я все знаю.

«Ничего удивительного, что он пил только сок, – подумала она. – Какой же неосторожной я была! Неужели я никогда не повзрослею?»

Ги сел в постели.

– Наверное, будет лучше, если я отвезу тебя домой, – надломленным, лишенным надежды голосом с трудом выговорил он.

Роберте очень хотелось домой. Она с тоской подумала о своей узкой девичьей кровати. Спрятаться бы сейчас под теплое одеяло, чтобы утром все начать заново – всю жизнь! Но разве сможет она забыть испуганный голос заблудившегося мальчика?

– Ложись, – нежно сказала она.

Помедлив, Ги улегся, все так же вжимаясь в стену. Роберта обняла его, и он положил голову на ее плечо, касаясь губами нежной и тонкой шеи. Всхлипнул. Она прижала Ги к себе. Через несколько минут оба согрелись. Ги сделал глубокий вдох и провалился в сон.

Погрузившись в чуткую дрему, Роберта то и дело просыпалась, каждой клеточкой ощущая доверчиво прильнувшее к ней стройное и теплое мальчишеское тело. В эти мгновения она почти с материнской жалостью целовала макушку Ги.

Утром Роберта осторожно, не потревожив спящего, выбралась из-под одеяла и бесшумно оделась. Подошла к окну, раздвинула шторы. За окном вовсю светило солнце. Ги спал, лежа на спине, лицо его было счастливым и по-детски беззащитным. Кончиками пальцев Роберта с нежностью провела по его лбу. Ги раскрыл глаза.

– Уже утро, – сказала она. – Вставай, не стоит опаздывать в лицей.

На лице Ги появилась несмелая хмурая улыбка. Усевшись в постели, он принялся натягивать на себя одежду. Роберта с интересом наблюдала.

Вниз они спустились вместе. За столиком по-прежнему сидел ночной портье. Занятый своими мыслями, он едва кивнул обоим. Роберта ответила на приветствие без всякого смущения и помогла Ги выкатить мотоцикл на улицу. Через десять минут они уже были возле ее дома. Ги остановил мотоцикл. Стоя на тротуаре, он не знал, что сказать. Пару раз он попытался выдавить нечто вроде «ну, я…» или «как-нибудь нужно будет…», а потом, нервно сжимая рукоятку тормоза и упершись взглядом в асфальт, проговорил:

– Ты меня ненавидишь?

– Нет, конечно. Это была лучшая ночь в моей жизни, – ответила Роберта.

Пора, пора, решила она, взрослеть и набираться осторожности.

Ги неуверенно поднял голову, опасаясь увидеть в глубине ее глаз насмешку.

– Я смогу еще встретиться с тобой?

– Разумеется. Сегодня вечером, как обычно.

– Господи, если я не уберусь сейчас отсюда, то меня опять развезет.

Роберта поцеловала его в щеку. Ги лихо вскочил в седло, и мотоцикл рванул по улице, унося в городской лабиринт своего беспечного, презирающего опасности седока.

Проводив его взглядом, Роберта вошла в дом. Движения ее были спокойными и женственными, невинными и полными тихой радости. Она поднялась по темной лестнице на третий этаж, вставила в замочную скважину ключ и какое-то мгновение помедлила. Вот оно, твердое решение: никогда, никогда она не скажет Луизе, что Ги всего шестнадцать лет.

Издав негромкий смешок, Роберта повернула в замке ключ и вошла.

Мужчина, который был женат на француженке

Привычка взяла верх, превратилась в подобие ежевечернего ритуала. Садясь на Гранд-Сентрал[43]43
  Главный железнодорожный вокзал Нью-Йорка.


[Закрыть] в вагон пригородного поезда, он первым делом раскрывал французскую газету. Чтение давалось с трудом, поскольку лишь по возвращении из Европы, чуть больше года назад, он заставил себя заняться языком. В конце концов удавалось прочесть почти все, от перечисления несчастных случаев на второй полосе, разделов политики и культуры до новостей спорта. Но прежде всего его интересовала информация об attentats и plastiquages – покушениях и взрывах, совершаемых в Алжире и самой Франции членами ОАС[44]44
  Organisation Armee Secrete (фр.) – военно-политическая организация фашистского типа, противостоявшая в 60-х годах политике деколонизации президента де Голля и ставившая целью захват власти во Франции.


[Закрыть], тайной армии, пытавшейся свергнуть генерала де Голля.

Он искал имя. На протяжении целого года поиски оставались безуспешными. Но как-то дождливым весенним вечером, когда поезд, битком набитый пленниками уродливых пригородов, отползал от грязного перрона, глаза остановились на знакомом сочетании букв. Предыдущей ночью, сообщал репортер, в Париже прозвучало одиннадцать взрывов. Взлетели на воздух книжный магазин, аптека, квартиры двух правительственных чиновников и дом, в котором жил журналист. Последний сильно пострадал от царапин и порезов, но газета уверяла, что его жизни ничто не угрожает.

Бошер сунул листок под сиденье. Приносить его домой он не собирался.

Поезд вынырнул из туннеля и понесся по эстакаде над Парк-авеню. По оконному стеклу косо били струйки дождя. События развивались не совсем так, так предполагалось, хотя разница была несущественной. Да, несущественной. Он смотрел в окно, и память уносила его в прошлое; промокшие нью-йоркские кварталы сменились залитыми полуденным солнцем улицами Парижа…

Войдя в табачную лавку, Бошер мимикой и жестами дал продавцу понять, что именно ему требуется. Это была уже его вторая сигара после полудня. Дома Бошер никогда не курил во второй половине дня, но ведь сейчас отпуск, он только что за прекрасным столом отметил встречу с двумя старыми друзьями, а кроме того, находится в странном и восхитительном городе – Париже. Еще одна сигара дарила ощущение непринужденной свободы и роскоши. Тщательно раскурив ее, он неторопливо тронулся вдоль улицы, с удовольствием поглядывая на витрины дорогих магазинов и женщин, любуясь отблеском последних лучей осеннего солнца на вознесенной к небу бронзовой фигуре Наполеона.

Он остановился перед дверью известнейшего ювелирного салона, почти решив совершить безумие и купить жене в подарок кулон. Ему хватило мужества зайти внутрь и осведомиться о цене, после чего осталось только в изумлении покачать головой и продолжить прогулку. Чуть дальше, у книжного лотка, его внимание привлек отлично изданный альбом с цветными видами парижских достопримечательностей. Стоил альбом недешево, но Бошер купил его: после кулона все казалось мелочью.

В любом случае Жинетт никогда не была помешана на драгоценностях. К счастью. Потому что вплоть до прошлого года, когда Бошер стал партнером той самой юридической фирмы, в которой работал после окончания университета, особыми деньгами в их доме не пахло. Дети, налоги, строящийся неподалеку от Стэмфорда дом. На покупку бриллиантовых кулонов оставалось не так уж много. К тому же, подумал Бошер, Жинетт настолько красива и обаятельна, что бриллианты ей просто ни к чему. Мысль эта, безусловно, лестная для жены и в высшей степени разумная, вызвала у него улыбку.

Он заметил ее примерно за полквартала до отеля, метрах в двадцати. Их разделяли несколько прохожих, однако ошибиться было невозможно: знакомая светловолосая головка, уверенная и независимая манера держаться. Она шла не одна, держа под руку мужчину в плаще и мягкой тирольской шапочке. Беседуя, они медленно приближались к отелю, стоявшему на углу улицы Тиволи. Жинетт то и дело поворачивала голову к своему спутнику, который твердо держал курс в потоке пешеходов. Время от времени они останавливались, как если бы серьезность разговора пригвождала их на мгновение к месту.

Наблюдая за парой, Бошер внезапно ощутил, что чувство свободы и радости, вполне естественное для человека, впервые в жизни очутившегося в Париже, блекнет и куда-то уходит. Жинетт, казалось, была настолько увлечена беседой, настолько сосредоточенна, что окружающие для нее, по-видимому, не существовали. «Встань я сейчас перед ней, – подумал Бошер, – и пройдет немало времени, прежде чем она поймет, что видит перед собой мужа». После тринадцати лет совместной жизни увидеть родного человека, полностью поглощенного разговором с каким-то незнакомцем, было нелегко. В душе воцарилась пустота, на долю секунды жутким осознанием реальности мелькнула мысль: «А ведь наступит день, и она оставит меня».

У витрины магазина Бошер остановился, пытаясь избавиться от назойливого образа двух маячивших впереди фигур. Смотревший на него из зеркального стекла мужчина выглядел представительным и неподвластным житейским проблемам. Чуть старше тридцати, привлекательной наружности, отменного здоровья, с тонкой, едва заметной улыбкой. Отражение никак не могло принадлежать капризному невротику, нет, оно несло в себе черты человека, на которого можно и стоит положиться в момент принятия ответственных решений, человека, не привыкшего к поспешным суждениям и не подверженного бессмысленным страхам.

Глядя в витрину, Бошер вспомнил, что Жинетт сказала, будто собирается пообедать с матерью. Поскольку три или четыре таких обеда он уже посетил, а возможность общения за столом была сведена к минимуму – пожилая дама не понимала ни слова по-английски, он не знал французского, – Бошер со спокойной душой отправился на встречу с друзьями. Но часы показывали уже половину пятого, даже в Париже время обеда давно закончилось. Хорошо, пусть Жинетт навещала мать, однако она имела возможность завершить свою встречу до этого момента. Жена выросла в Париже и после их свадьбы два раза приезжала сюда одна. Мужчина в плаще вполне мог быть старым знакомым, приятелем, которого она случайно встретила на улице. Нет, вряд ли. То, как они выглядели с расстояния в двадцать метров, напрочь исключало всякую случайность. Слова «знакомый» или «приятель» звучали в данной ситуации неточно, чтобы не сказать фальшиво.

С другой стороны, за прожитые с Бошером тринадцать лет Жинетт ни разу не дала ни малейшего повода для подозрений в том, что ее интересует другой мужчина. Когда она в последний раз приезжала в Париж, чтобы повидать мать, ей пришлось вернуться на две недели раньше: по ее словам, не было сил выносить разлуку с Бошером и детьми. Теперь же, пробыв в городе уже почти три недели, они не расставались ни на минуту – за исключением, пожалуй, тех часов, что неуловимо быстро летят для женщины у хорошего парикмахера или в примерочной известного кутюрье.

И еще: если Жинетт пыталась что-то скрыть, для чего ей встречаться с мужчиной у входа в отель, где в любое мгновение может появиться супруг? Значит, либо ей нечего скрывать, либо она сознательно хочет спровоцировать… Что?

Спровоцировать что?

Стоя перед зеркальным стеклом, Бошер приказал себе не двигаться, замереть, как статуя. Этот маленький фокус он освоил давно, еще в те времена, когда взрывной характер толкал его на сумасбродства, когда хотелось действовать без оглядки на обстоятельства. Юношей Бошер легко поддавался порывам страстей. За необдуманные поступки его дважды исключали из школы и один раз – из колледжа. Избежать суда военного трибунала в армии удалось лишь благодаря удивительной незлобивости майора, которому он нанес чудовищное оскорбление. Бошер был отчаянным задирой, легко наживал врагов, в отношениях – как с мужчинами, так и с женщинами – доходил иногда до почти животной грубости. В конечном счете ему пришлось ломать себя, испытывая медленную, жестокую боль: разум подсказывал, что в противном случае ему грозит полное самоуничтожение. Говоря точнее, пришлось заново выстраивать поведение, поставить под жесткий контроль внешние проявления мыслей и чувств.

Бошер знал, каким он хотел стать – каким должен был стать, – чтобы добиться поставленных в жизни целей. Эти цели были ясны еще в юности: полная финансовая независимость, репутация добросовестного, надежного работника, достойный, по любви брак и дети, которые заслуживали бы уважения окружающих. Позже к этому можно будет добавить политический вес и высокую должность федерального судьи. Но все благие намерения останутся чистой воды фантазиями, если он не научится при любых обстоятельствах твердо держать себя в руках. Усилием воли Бошер заставлял себя быть осмотрительным, гасить вспышки ярости, чтобы выглядеть в глазах людей спокойным и рассудительным человеком. Со временем ему удалось оставаться таким даже с Жинетт. Цену приходилось платить высокую, но пока усилия себя оправдывали. В глубине души, и Бошер знал это, он остался тем же несдержанным человеком, склонным к мгновенным перепадам настроения, готовым пойти на все ради удовлетворения внезапно вспыхнувшего желания. Расчетливо неторопливые движения, ровная и плавная манера речи, исходившая от всего его облика доброжелательность были не более чем средствами самосохранения. Производя впечатление могучего, незыблемого утеса, Бошер мучился ощущением постоянно висевшей над ним опасности. Флегматичный и трезвомыслящий внешне, он вел ежедневную битву с приступами неистового гнева, с собственным безрассудством, в страхе ожидая того момента, когда мягкую и благостную личину взорвет борьба кроющихся под ней страстей.

Спровоцировать, спровоцировать…

Бошер пожал плечами, бросил последний взгляд на высокого, со вкусом одетого господина в витринном стекле и зашагал к отелю. Жинетт и мужчины в плаще уже не было. Решительно, быстро подойдя к дверям, он выбросил окурок сигары и вошел.

Жинетт и ее спутник стояли у конторки администратора. Свою тирольскую шапочку мужчина медленно крутил в руках. Приближаясь, Бошер услышал обращенный к администратору вопрос жены:

– Est-ce que Monsieur Beauchurch est rentré?

Это была одна из немногих французских фраз, которые он мог понять на слух. Жена интересовалась, вернулся ли он.

– Добрый вечер, мадам, – со спокойной улыбкой проговорил Бошер. – Не могу ли я вам чем-то помочь?

– Том! – повернулась на его голос Жинетт. – Я так надеялась, что ты уже вернулся! – Она поцеловала его в щеку, и Бошеру показалось, что жена чувствует себя несколько неуверенно. – Хочу познакомить тебя со своим другом. Будьте добры, господа! Клод Мастре – мой муж.

Бошер пожал протянутую ему руку. Мгновенный контакт оставил на коже ощущение сухости и беспокойства. У высокого и худощавого Мастре были гладкие каштановые волосы и прямой, довольно длинный нос. Под остро надломленными бровями прятались глубоко посаженные встревоженные глаза. Приятное лицо выглядело землисто-серым, усталым, как будто его обладатель страдал от постоянного недосыпания. На приветствие Бошера он ответил вежливой улыбкой, за которой крылась неясная мольба.

– Ведь тебе никуда больше не нужно идти, правда, Том? Мы можем выпить что-нибудь в баре.

– Естественно.

– Не хочу портить вам вечер, – произнес Мастре по-английски, с заметным акцентом, но достаточно четко и внятно. – В Париже всем вечно не хватает времени.

– Нам все равно нечего делать до самого ужина. Я бы с удовольствием выпил, – возразил Бошер.

Мимо столиков, за которыми милые пожилые дамы пили из крохотных чашечек чай, они прошли в бар – погруженный в полумрак огромный зал, стены которого были обшиты панелями красного дерева. Позолоченная лепнина стен и потолка создавала атмосферу роскошного дворца начала прошлого века. Стиснув руку мужа, Жинетт плечом к плечу с ним проследовала мимо вежливо придержавшего дверь Мастре. Бошер с наслаждением вдохнул пряный аромат ее духов.

– Как мама? – спросил он, направляясь к столику у окна, которое выходило на Тюильри.

– Очень неплохо. Была разочарована твоим отсутствием.

– Как-нибудь в другой раз.

Вместе с плащом Бошер отдал официанту и сверток с альбомом, решив сделать жене сюрприз позже, по возвращении в номер.

– Довольно мрачное местечко, а? – заметил Мастре. – Такое впечатление, что здесь живут привидения.

– Лет сто назад тут наверняка царило веселье, – отозвался Бошер.

Они попросили официанта принести виски, и Бошер вновь ощутил терпкую волну, когда Жинетт с сигаретой наклонилась к щелкнувшей в его руке зажигалке. На лице Мастре был написан – так, во всяком случае, показалось Бошеру – холодный интерес: француз как будто анализировал взаимоотношения сидящих напротив него супругов.

У самой стойки сидели двое внушительных американцев, их голоса создавали басовитый, рокочущий фон, но время от времени отдельные фразы можно было разобрать вполне отчетливо.

– …А с бельгийской делегацией у нас будут проблемы. Настроены они очень скептически и полны подозрений. Причины абсолютно понятны, однако…

– Клод – журналист, – заявила Жинетт, напомнив Бошеру гостеприимную хозяйку, представляющую друг другу своих гостей. – Один из самых известных во Франции. Я и нашла-то его потому, что увидела в газете знакомое имя.

– Поздравляю. В том смысле, что вы – журналист. В детстве я, как и любой мальчишка в Америке, страстно хотел стать репортером. Но работодатели не обращали на меня внимания.

«Значит, она наткнулась на его имя в газете. Я был прав, – подумал Бошер, – она сама позвонила ему, о случайной встрече на улице не может быть и речи».

– По-моему, это я должен вас поздравить, – пожал плечами Мастре. – С тем, что этой работы вы так и не получили. Человека, который принял меня в газету, я считаю временами своим заклятым врагом. – В голосе его прозвучали усталость и разочарование. – К примеру, я никогда не смогу одеть свою жену так, как сейчас выглядит Жинетт. И в отличие от вас шестинедельная туристическая поездка по Европе мне тоже не по карману.

А ведь мужчине очень непросто сделать такое мучительное признание, мелькнуло в голове у Бошера.

– Так вы женаты?

– Навеки.

– У него четверо детей, – вставила Жинетт.

Слишком поспешно, подумал Бошер.

– Пытаюсь собственными силами выправить демографический дисбаланс, доставшийся Франции в наследство от Наполеона, – с иронией улыбнулся Мастре.

– Ты видела его детей? – поинтересовался Бошер.

– Нет, – кратко ответила Жинетт, не вдаваясь в подробности.

После того как официант поставил на столик бокалы, Мастре поднял свой.

– За приятный отдых в приятной стране! – с той же иронией в голосе произнес он. – И за скорое возвращение.

Все выпили. За столом повисло неловкое молчание.

– Что у вас за специализация? – спросил наконец Бошер. – Я имею в виду, есть ли у вас какие-то любимые темы?

– Война и политика. Самые выигрышные.

– Пожалуй. Во всяком случае, вам не приходится сидеть сложа руки.

– Да. У нас полно дураков и скотов, которые просто не дадут бездельничать.

– Что, по-вашему, ожидает Францию? – Бошер принял решение быть вежливым и поддержать разговор: черт побери, нужно же выяснить, для чего Жинетт понадобилось их знакомить.

– Что нас ожидает? Сдается мне, эта фраза стала во Франции чем-то вроде приветствия. Ее слышишь куда чаще, чем «доброе утро» или «как дела». – Мастре пожал плечами. – Ожидают неприятности.

– Неприятности ожидают всех, – заметил Бошер. – И Америку тоже.

– Хотите сказать, – в глазах Мастре прыгала холодная усмешка, – что Америку захлестнет волна насилия и политических убийств? Что там начнется гражданская война?

– Нет. А здесь, вы считаете, это возможно?

– Здесь в известной степени это уже происходит.

– И продолжится?

– Может быть. Только в более явной форме.

– Как же скоро?

– Рано или поздно.

– Это звучит слишком пессимистично.

– Население Франции состоит исключительно из пессимистов. Поживете здесь подольше, сами поймете.

– Но если то, о чем вы говорите, и в самом деле случится, кто победит?

– Силы зла. Не навечно, надеюсь, но на какое-то время. И период этот нужно будет как-то прожить. Удовольствие весьма сомнительное.

– Том, – включилась в разговор Жинетт, внимательно ловившая слова Мастре, – может, я поясню? Клод работает в либеральной газете, и правительство уже несколько раз конфисковывало тиражи из-за его статей про Алжир.

– Если газета с моей статьей поступает в продажу, я начинаю упрекать себя в трусости, – заметил Мастре.

Какое трогательное самодовольство, подумал Бошер. Собеседник нравился ему все меньше и меньше.

– Есть еще один момент, Том, – сказала Жинетт и повернулась к Мастре. – Ты не будешь против, Клод?

– По-твоему, его это заинтересует? К подобным вещам американцы просто не умеют относиться серьезно.

– Я – очень серьезный американец. – Бошер впервые за время разговора позволил себе едва заметную ноту раздражения. – Я от корки до корки прочитываю каждый выпуск журнала «Тайм».

– Вы смеетесь надо мной, но я вас не виню. Сам виноват, – произнес Мастре. – Может, еще немного выпьем?

Бошер сделал знак официанту.

– Что ты собиралась сказать, Жинетт? – На этот раз он сдержал раздражение.

– Про письма и телефонные звонки.

– Какие письма? Какие звонки?

– С угрозами убить меня, – легко бросил Мастре. – Письма приходят обычно на мое имя, а звонят жене. Естественно, она начинает нервничать. Особенно когда к телефону приходится подходить раз пять или шесть в день.

– Кто же их пишет? – Бошер с радостью не поверил бы услышанному, однако в манере речи Мастре было нечто такое, отчего становилось ясно: каждое произнесенное им слово – правда. – Кто звонит?

– Трудно сказать. Шизофреники, старушки, профессиональные острословы, отставные офицеры, наемные убийцы… Имен своих они не называют. Ничего нового, анонимное письмо всегда было излюбленным жанром французской литературы.

– Вы считаете все это серьезным?

– Временами. – Мастре подождал, пока официант удалится от их столика. – Когда чувствую усталость или когда идет дождь, я воспринимаю это всерьез. Во всяком случае, некоторые из них наверняка не шутят.

– Что же вы намерены делать?

– Ничего, – с удивлением ответил Мастре. – А что тут можно сделать?

– Ну хотя бы обратиться в полицию.

– В Америке человек бы тут же пошел в полицию. У нас… – Он сделал большой глоток. – Я не могу похвастаться добрыми отношениями с полицией. Уверен, мою почту читают, а телефон прослушивается. Иногда я замечаю, что за мной следят.

– Какая низость, – проговорил Бошер.

– Мне нравится твой муж, – повернулся Мастре к Жинетт. – Он находит это низостью! Очень по-американски.

– Нечто подобное было и в Америке, и не так в общем-то давно.

– Знаю, знаю. Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто Америка для меня – сказочная страна, которая не подвержена болезням века. И все же у вас, как я сказал, человек первым делом побежал бы в полицию…

– Вы действительно думаете, что вас могут попытаться убить?

Бред какой-то. Что за ерундой они занимаются в отпуске, пронеслось в голове у Бошера. Очень содержательный разговор.

– Может быть, не в данный момент, – бесстрастно ответил Мастре, как человек, рассматривающий проблему, не имеющую к нему никакого отношения. – Но когда заварится каша – почти наверняка.

– И как же она, по-вашему, заварится? – Бошеру было трудно представить, что восхитительный, бурлящий беззаботной жизнью Париж будет отдан на поругание смутьянам и убийцам.

– Как заварится? – Мастре задумчиво смотрел в полумрак бара, словно подбирая слова, чтобы описать картину открывающегося перед городом будущего. – Не считая себя провидцем, могу только предполагать. Все будет зависеть от де Голля. От состояния его здоровья – физического и политического. От его способности выжить. Сейчас в стране некоторое потепление, мы называем его detente. Заговорщики выжидают. Палачи и убийцы в тени. Но если генерал вдруг сдаст – возраст, излишняя уверенность в собственных силах, обычный промах, – то развитие событий не заставит себя ждать.

– Каких событий?

– Скажем, мятеж наших войск в Алжире. Потом десант захватит аэродромы уже здесь, в различных районах страны начнут действовать вооруженные и хорошо подготовленные отряды коммандос. В их руках окажутся местные органы власти, радио– и телестанции, будут брошены в тюрьмы или тайно казнены некоторые наиболее влиятельные политики. Словом, все как обычно. Никакого секрета в этом нет. Нерешенным остается только вопрос времени.

– Ты веришь в это? – повернулся Бошер к жене.

– Да.

– Другие твои друзья рассуждают так же?

– Почти все – да.

– А вы? – Он посмотрел в глаза Мастре. – Что вы сами собираетесь делать в подобной ситуации?

– Предложу свои услуги правительству. Если оно, конечно, еще будет существовать, а меня куда-нибудь не упрячут.