Текст книги "Солнечные берега реки Леты (сборник)"

– Господи, – вздохнул Бошер, – нелегко быть французом.

– Временами в этом есть кое-какие плюсы.

– Хорошо. – Он вновь повернулся к Жинетт. – В курс дела вы меня ввели. Не понимаю только зачем? Для чего мне пришлось все это выслушать?

Жинетт и Мастре обменялись взглядами. Бошер вновь почувствовал себя посторонним, чужаком.

– Позволь мне объяснить, дорогая. – Легонько коснувшись руки Жинетт, Мастре поднес к губам бокал, как оратор, которому нужно выдержать паузу. – Мистер Бошер, ваша супруга высказала любезное предположение, что вы согласитесь оказать мне помощь… – Он смолк, ожидая вопроса, но его собеседник молчал. – Суть дела, к сожалению, заключается в деньгах.

О боже, подумал Бошер, сколько ненужной болтовни ради того, чтобы попросить взаймы! Очень жаль, что Жинетт потребовалось такое долгое вступление. На лице его все явственнее читался отказ.

– Если в стране начнется заваруха, – отведя взгляд в сторону, продолжал Мастре, – а я почти уверен, что так и произойдет, мне скорее всего придется покинуть Францию. Или по меньшей мере моей жене и детям. В любом случае я чувствовал бы себя значительно увереннее, располагая определенной суммой в зарубежном банке. Счетом где-нибудь в Швейцарии можно было бы пользоваться без особых формальностей…

– Я сказала Клоду, что в четверг мы выезжаем в Женеву. – В голосе жены Бошеру послышался вызов. – Нам не составило бы никакого труда…

– Буду говорить прямо. Ты обещала своему другу деньги на… – Увидев вытянувшееся от изумления лицо Мастре, Бошер прервал фразу. – Я что-нибудь неверно понял?

– Именно так. – Мастре выглядел рассерженным и смущенным одновременно. – Я вовсе не собирался просить у вас взаймы. У человека, которого вижу впервые в жизни, я не взял бы и ста франков.

– Жинетт, говори лучше ты, – попросил Бошер.

– Подданные республики Франция не имеют права вывозить деньги за пределы страны, – четко пояснила мужу Жинетт. – Разрешенная к вывозу сумма просто смехотворна. И поскольку мы все равно едем в Швейцарию, я посчитала, что нам будет очень легко оказать Клоду эту услугу.

– Если я не ошибаюсь, вывозить из Франции крупные суммы не может никто, в том числе и американцы.

– Предел – двести пятьдесят новых франков, – сообщил Мастре.

– Но американцев на таможне не беспокоят, – вставила Жинетт. – Им даже чемоданы открывать не приходится. На вопрос: «Сколько везете с собой наличных денег?» – человек отвечает: «Что-то около сотни», – и все, он свободен.

– Но формально это нарушение закона, – упрямо заметил Бошер.

– Формально! – с пренебрежением повторила Жинетт. – Кому какая разница?

– Прошу вас, друзья… – Мастре умиротворяюще поднял руки. – Зачем ссориться? Если у вас есть хоть малейшие сомнения, я прекрасно все пойму…

– Позвольте задать вам вопрос, мистер Мастре. Допустим, мы с Жинетт сейчас дома, допустим, она вам не звонила. Что бы вы стали делать?

Журналист на мгновение задумался.

– Наверное, попробовал бы обратиться к кому-нибудь другому, – медленно ответил он, осторожно подбирая слова. – Но это было бы очень… очень непросто. Я уже говорил, что время от времени замечаю за собой слежку. С такой просьбой можно прийти только к самому близкому человеку, к другу, чьи взаимоотношения со мной властям кажутся достаточно компрометирующими. На него падут подозрения, особенно если он соберется выехать за границу. А ведь при выезде каждый француз подвергается досмотру, ему задают массу вопросов. Во времена, которые грядут, вся процедура будет походить на допрос с пристрастием. – Мастре слабо улыбнулся. – Мне бы очень не хотелось подвергать таким испытаниям своих друзей. Но и вас ничто не обязывает идти мне навстречу. Человек, которому грозит опасность, который нуждается в помощи, всегда предстает в глазах людей жутким занудой. Стоит вспомнить хотя бы о беженцах во время войны – как они всех раздражали! – Он помахал рукой официанту. – Был бы весьма признателен, если бы вы позволили мне расплатиться.

– Одну минуту, – не обратив внимания на последние слова Мастре, произнес Бошер. – Какую сумму вы рассчитывали переправить с нашей помощью в Швейцарию?

– Четыре миллиона франков. Старых, конечно.

– Это всего около восьми тысяч долларов, Том, – подсказала Жинетт.

– Знаю. – Взяв, несмотря на протесты Мастре, протянутый официантом счет, Бошер отсчитал банкноты и встал. – Дайте мне время подумать и переговорить на эту тему с Жинетт. Телефон ваш у нее есть. Завтра она вам позвонит.

– Если вы не будете против, я свяжусь с вами сам. Чем меньше раздается у меня звонков, тем спокойнее…

– …в Африке, к примеру, – послышался от стойки бара низкий голос американца, – старая система денежных подарков рушится на глазах. Но никто пока не придумал ничего лучшего…

Следом за Жинетт и Мастре Бошер вышел из бара, миновал по-прежнему занятых чаем пожилых дам с их меховыми накидками, пушистыми пуделями и вазочками с пирожными. Для благородных седых буклей не существовало ни заговоров, ни тайного передвижения войск, ни уличных боев. Увешанные драгоценностями – наградами за былые победы – старушки были неподвластны надвигающимся мрачным переменам. Пугающие пророчества Мастре прозвучали бы для них как беспомощный лепет ребенка, которому приснился дурной сон.

В вестибюле отеля Мастре галантно поцеловал руку Жинетт, наклонил слегка голову, прощаясь с Бошером, и направился к выходу. Уж слишком опущены у него плечи, подумал Бошер, да и походка для человека его лет чересчур тяжелая и безвольная. На сердцееда и дамского угодника журналист не походил. Но когда Бошер повернулся к Жинетт, в ее устремленных на уходящего глазах что-то промелькнуло. Желание? Жалость? Он не знал.

В молчании супруги поднялись в номер. Ощущение праздника, которое оба испытывали с момента приезда в Париж, куда-то ушло. В ярком свете электрических ламп помпезная обстановка старой, с высоким потолком комнаты казалась бездушной и нелепой. Повесив на плечики легкое пальто, Жинетт остановилась перед зеркалом. Бошер положил сверток с альбомом на стол, сделал шаг к окну. На противоположной стороне забитой в этот час машинами улицы раскинулись сады Тюильри. Листва с деревьев уже облетела, вид у прохожих, спешивших куда-то под только что включившимися фонарями, был замерзший, встревоженный.

За спиной Бошера слегка скрипнула кровать.

– Четыре миллиона франков, – сказала из постели Жинетт, – это все его сбережения. Больше у него ничего нет.

Бошер молча смотрел на пустые скамейки Тюильри.

– Если не возьмешь их ты, это сделаю я.

Он медленно повернулся к ней от окна:

– Какие глупости ты говоришь!

Жинетт бросила на мужа холодный, полный враждебности взгляд.

– Глупости? Ну еще бы! – Она откинулась на спину и теперь смотрела в потолок. – И все же я поступлю так, как сказала.

– Получится неплохой заголовок: «Супруга нью-йоркского юриста арестована в Париже за попытку незаконного вывоза валюты. Муж заявляет, что ничего не знал о действиях жены».

– Хочешь сказать, что не собираешься помочь Клоду? – Голос Жинетт прозвучал удивительно ровно.

– Хочу сказать, что являюсь законопослушным в общем-то гражданином и, будучи здесь гостем, предпочитаю не обманывать своих хозяев.

– О! Как же здорово быть американцем. И пуританином. Как это удобно!

– Хочу также сказать, что риску должны соответствовать какие-то выгоды.

– Выгод здесь не будет. Соответствия не получится. Просто нужно помочь попавшему в беду человеку.

– В беду попадают многие. Почему мы должны помогать именно этому?

– А ведь он тебе не понравился, так?

– Так. Он самодоволен, любуется собственным умом и излишне покровительственно относится к американцам.

Неожиданно Жинетт рассмеялась.

– Что это с тобой? – спросил Бошер.

– Ты попал в точку. Клод именно такой. Типичный французский интеллектуал. – В номере вновь зазвучал смех. – Обязательно расскажу ему, как ты его раскусил. Он придет в бешенство.

Бошер озадаченно смотрел на жену. Смех ее был абсолютно искренним, и произнесла она совсем не те слова, что обычно говорят женщины о мужчине, который их чем-то привлекает. Но как в таком случае объяснить неуловимую близость этих двоих там, на улице, у входа в отель? Почему Жинетт прямо толкает его помочь Мастре?

Он опустился на край постели.

– Вопрос заключается в том, почему мы должны помочь именно ему.

Несколько мгновений Жинетт лежала неподвижно, положив руки поверх украшенного вышивкой покрывала.

– Потому что он – друг. Этого тебе недостаточно?

– Не совсем.

– Потому что он француз, а я родилась в Париже. Потому что он талантлив, потому что я разделяю его взгляды, потому что люди, которые хотят его убить, вызывают омерзение. Мало?

– Мало.

– Потому что я любила его, – бесцветным голосом сказала Жинетт. – Ты этого ждал?

– Я это предполагал.

– Прошло много лет. Это было во время войны. Для меня он стал первым.

– Сколько раз ты встречалась с ним после того, как вышла за меня?

Не глядя на жену, Бошер напряженно вслушивался в ее голос: не прозвучит ли фальшивая нота? Жинетт никогда не лгала, но ведь до сегодняшнего дня и подобный вопрос не вставал – вопрос, на который ответить правду было в равной мере трудно как женщине, так и мужчине.

– После сорок шестого мы виделись дважды: вчера и сегодня.

– Если прошло столько лет, почему ты решила позвонить ему вчера?

Протянув руку к стоявшему у кровати столику, Жинетт вытащила из пачки сигарету. Бошер автоматически щелкнул зажигалкой. Жинетт откинулась на подушки, выпустила к потолку струю дыма.

– Не знаю. Любопытство, ностальгия, чувство вины. Когда женщина вступает в средний возраст, иногда ей так хочется вернуться назад! Мне подумалось: а вдруг я больше никогда не увижу Париж? Тогда воспоминания о нем необходимо сделать более рельефными… Не знаю. А у тебя не бывало мыслей повидаться со своей первой любовью?

– Нет.

– Что ж, видимо, женщины устроены по-другому. Или хотя бы француженки. Хотя бы я. То, что было после звонка, тебя не беспокоит?

– Нет. – О промелькнувшем на улице секундном ощущении, что наступит день и Жинетт его бросит, уйдет, Бошер решил ей не говорить.

– Мы выпили пива у Дома Инвалидов, в молодости он как-то раз водил меня туда. А через десять минут речь уже шла о политике, о его проблемах, о Швейцарии. О Швейцарии, кстати, первой заговорила я – если в душе ты его уже обвинил.

– Я ни в чем его не обвиняю. Но почему ты вчера не сказала мне ни слова?

– Сначала я решила: перевезу деньги сама, зачем тебя беспокоить? Но сегодня утром поняла, что по отношению к тебе это было бы нечестно, что вам с Клодом лучше обсудить проблему вместе. Хотя бы здесь я оказалась права? – Жинетт требовательно посмотрела в лицо мужа.

– Да.

– Я не предполагала, что ты можешь быть столь суровым. И с ним ты держался совсем не так, как всегда. Обычно ты очень любезен с новыми знакомыми, а тут моментально настроился против.

– Это правда. – В подробности Бошер вдаваться не стал. – Имей в виду, Жинетт, ты не обязана мне ничего рассказывать, если не хочешь.

– Но я хочу – хочу, чтобы ты понял, почему я должна помочь ему, пока есть возможность. Хочу, чтобы ты понял его. Хочу, чтоб ты понял меня.

– Тебе кажется, я не понимаю?

– Не до конца. Мы так сдержанны друг с другом, так вежливы, так боимся сказать слово, которое может не понравиться другому…

– Это плохо? Я привык думать, что отчасти поэтому наш брак оказался в общем-то счастливым.

– Счастливым, – повторила Жинетт. – А какой брак может считаться счастливым?

– К чему ты клонишь?

– Не знаю, – безразлично ответила Жинетт – Ни к чему. Может, заела тоска по дому, только где он, мой дом? Может, не стоило приезжать в Париж. Может, из-за того, что помню себя здесь девчонкой, я и сейчас поступаю как девчонка, хотя давно стала респектабельной американской матроной. Я ведь и в самом деле выгляжу респектабельной матроной, а, Том?

– Нет.

– Иду по улице и забываю, кто я, сколько мне лет, забываю об американском паспорте. Мне опять восемнадцать, на площадях люди в мышиного цвета форме, и я не могу понять, влюблена или нет, – так безумно счастлива. Не удивляйся. Конечно же, я была счастливой не потому, что шла война и улицы заполняли немецкие солдаты. Я была счастливой из-за своих восемнадцати лет. Война тоже не одного цвета, даже в оккупированной стране. Пожалуйста, возьми меня за руку. – Жинетт протянула ему ладонь, и Бошер накрыл ее длинные холодные пальцы своими, ощутив тонкую полоску обручального кольца. – Мы ни разу не исповедовались друг другу. Время от времени браку необходима исповедь, а мы бежали от нее. Не нужно пугаться, Том. Ни потрясений, ни скандалов не будет. До тебя у меня был только Клод. Вряд ли я соответствую бытующему в Штатах представлению о настоящей француженке. Что-нибудь в моем рассказе тебя удивило?

– Нет.

С Жинетт Бошер познакомился, когда та приехала после войны в Америку на учебу: наивная, погруженная в книги девушка, трогательно тоненькая и привлекательная. В ее облике не было ничего кокетливого или, не дай Бог, плотского. Выйдя за него замуж, Жинетт и в любви еще долгое время оставалась неопытной и сдержанной. Чувственность пришла к ней значительно позже, спустя месяцы.

– Клод хотел жениться на мне. Я бегала в Сорбонну на лекции по истории средних веков. При немцах история оставалась одной из немногих разрешенных дисциплин: их не интересовало, что ученые мужи говорят о Шарлемане, Сен-Луи или Руанском соборе. Мастре был на три, если не четыре, года старше. Красивый какой-то особой, свирепой, что ли, красотой. Сейчас этого о нем уже не скажешь, так?

– Нет, пожалуй.

– Быстро же все проходит! – Жинетт качнула головой, гоня от себя печальную мысль. – Он писал пьесы. Писал и никому не показывал: не хотел, чтобы их ставили, пока в городе немцы. Правда, после войны их тоже не ставили. Думаю, драматургом Клод был посредственным. Когда Париж освободили, выяснилось, что мой друг не только сочинял пьесы, но и участвовал в Сопротивлении. Потом пошел в армию и получил серьезное ранение возле Бельфура. Два года в госпиталях сильно изменили Клода, в нем появилось столько горечи и желчи… Он ненавидел то, что происходило со страной, со всем миром. Он уже ни на что не надеялся, за исключением… за исключением самого себя и меня. Единственной его надеждой оставалась я, и я обещала ему, что, когда он выпишется, мы поженимся. Но тут мне дали стипендию, появилась возможность уехать в Америку… Он умолял меня не уезжать или хотя бы выйти за него еще до отъезда, говорил, что там я наверняка найду себе другого, забуду о нем, о Франции. Клод заставил меня дать клятву: прежде чем вступить в брак, я должна при любых условиях приехать в Париж и повидать его. Я поклялась. Это было нетрудно, ведь я любила его и верила, что никто ближе его мне и быть не может. Клод остался в госпитале, ему требовалось восстановить здоровье и силы, найти какое-то занятие – ведь ни у него, ни у меня не было ни сантима. А потом я встретила тебя. Я долго старалась держаться, ты, наверное, помнишь? – Голос Жинетт стал резким, почти неприязненным: она словно хотела оправдать в глазах прикованного к больничной койке любимого человека молоденькую девушку, вступавшую в чужой, незнакомый мир взрослых. – Я делала все, что было в моих силах, разве нет?

– Да.

Бошер помнил. Помнил, как уже готов был отступиться от нее, какую ярость вызывали в нем ее неуверенность, ее необъяснимые колебания. Многое стало теперь понятно. «Интересно, – подумал он, – прибавилось бы в жизни счастья, если бы я узнал обо всем этом раньше, если бы вел себя по-другому?»

– Почему же до этого ты ничего мне не говорила?

– Это была моя боль. Моя и его. Так или иначе, назад я не вернулась. И ему я не сказала ничего до самой свадьбы. А в тот день послала ему телеграмму. Я просила у него прощения, просила не писать мне.

Свадьба. Невеста у окошечка почты. Прости меня. Через четыре тысячи миль. Все уже кончено. Поздно… Слишком долго ты пробыл в госпитале. Люблю.

– Что ж. – Бошеру хотелось быть жестоким и к ней, и к себе. – Жалеешь теперь? Ведь ты могла бы помочь Франции улучшить демографическую ситуацию.

– Еще не все потеряно. – Жинетт ощутила злость. – Если тебе интересно, он по-прежнему хочет жениться на мне.

– Жениться? И когда же?

– Хоть сегодня вечером.

– А четверо детей и его нынешняя жена? Не говоря уж о твоем муже и твоих собственных детях?

– Я сказала ему, что это просто абсурд. Сказала еще три года назад.

– Три года назад? Но ведь после сорок шестого вы виделись всего дважды – вчера и сегодня.

– Я обманула тебя, – невозмутимо ответила Жинетт. – Я встречалась с ним всякий раз, когда приезжала сюда. Каждый день. Нужно быть бездушной скотиной, чтобы поступить иначе.

– Спрашивать у тебя, что между вами было, я не собираюсь.

Бошер поднялся. Мысли его путались. Свет в номере казался теперь тоскливым и пыльным, обращенное к потолку лицо жены – чужим и незнакомым. Голос Жинетт звучал откуда-то издалека, в нем не слышалось ни единой живой ноты. Что случилось с их праздником? Подойдя к столу, Бошер плеснул в стакан виски. Жидкость обожгла горло.

– А ничего и не было, – произнесла Жинетт. – Но если бы он меня попросил, думаю, я согласилась бы.

– Почему? Ты до сих пор любишь его?

– Нет. Сама не знаю почему. Назови это воздаянием. Реституцией… Но он так и не попросил. «Или брак – или ничего», – сказал он. Сказал, что не может позволить себе потерять меня еще раз.

Рука Бошера, в которой он держал стакан, слегка подрагивала. Его душила ярость к этому человеку, к его вызывающему эгоизму, его поломанной, безответной, отчаянной, но так и не умершей любви. Он осторожно поставил стакан на стол, с трудом сдержав желание наполнить номер звоном разбитого вдребезги стекла. Прикрыл глаза, замер. Бошер не знал, к чему может привести малейшее, пусть самое незаметное его движение. Мысль о сидящих за столиком летнего кафе Мастре и Жинетт, хладнокровно обсуждающих, как гуманнее разрушить его жизнь, была куда страшнее пусть даже воображаемого зрелища их переплетенных в постели тел. Это представлялось просто чудовищным, в этой сцене напрочь отсутствовали чувства и естественность, простительная в общем-то для слабой человеческой плоти естественность. Бошер оказался в центре составленного злейшими врагами его семьи заговора, злейшими, потому что об их существовании невозможно было и подозревать. Войди Мастре сейчас в номер, Бошер без раздумий убил бы его.

– Будь ты проклят! – негромко сказал он, удивившись тому, как спокойно и буднично звучит его голос.

Раскрыв глаза, Бошер посмотрел на Жинетт. Одно неверно выбранное слово, и он ударит ее. Ударит и уйдет – отсюда, из ее жизни. Бросит все. Навсегда.

– Вот почему в последний раз я вернулась на две недели раньше. Я не могла больше этого выносить. Испугалась, что уступлю ему. Я просто бежала.

– Лучше бы ты сказала, что бежала домой.

Жинетт повернула голову. Он почувствовал на себе ее напряженный, немигающий взгляд.

– Да. Так будет лучше. Я бежала домой.

Слова выбраны верно, подумал Бошер. На это потребовались нервы и время, но выбраны они верно.

– А когда ты приедешь в Париж в следующий раз, опять пойдешь на встречу с ним?

– Да. Думаю, да. Разве можем мы избегать друг друга? – На минуту в номере воцарилось молчание. – Ну вот тебе вся моя история. Рассказать ее я должна была много раньше. Так поможешь ты ему или нет?

Бошер стоял и смотрел на жену, на ее мягкие светлые волосы, нежный овал по-девичьи свежего лица, стройное, такое знакомое и близкое тело, на лежавшие поверх покрывала изящные руки. Никуда он, конечно, не уйдет. Слишком давно они слились воедино, слишком долго он воспринимает как свои ее воспоминания, незажившие раны, предательства, ее ответственность, принятые ею решения, верность отторгнутой когда-то первой любви. Склонившись, Бошер осторожно коснулся губами лба Жинетт.

– Конечно. Естественно, я помогу этому прохвосту.

Она тихо рассмеялась и теплой ладонью провела по его щеке.

– Мы очень нескоро вернемся в Париж.

– Мне не хотелось бы говорить с ним самому. – Бошер прижал ее ладонь к щеке. – Возьми это на себя.

– Завтра же утром. – Жинетт села в постели. – Что у тебя в свертке? Это мне?

– Угадала.

Вскочив с постели, она сделала несколько беззвучных шагов по старому ковру, осторожно развернула сверток.

– То, о чем я мечтала!

Кончиками пальцев Жинетт ласково провела по обложке.

– Сначала я собирался купить кулон, но тут же решил, что это было бы глупо.

– Как же мне повезло! – Она улыбнулась. – Пошли! Поболтаем и выпьем, пока я буду принимать ванну. А потом отправимся куда-нибудь и закатим безнравственный, дорогой до безумия ужин! На двоих – ты да я.

С тяжелой книгой в руке Жинетт скрылась в ванной комнате. Бошер сидел на кровати и, прищурившись, смотрел на пожелтевшие старые обои, пытаясь понять, что ощущает острее – боль или счастье? Через пару минут он поднялся, налил в стаканы по хорошей порции виски и вошел с ними к жене. Лежа в огромной старой ванне, Жинетт держала на весу альбом и неторопливо переворачивала страницы. Бошер поставил стаканы на край ванны, уселся в кресло, стоявшее сбоку от высокого, в полный рост, зеркала, в запотевшей глубине которого смутно отражались мрамор стен и медь кранов. Медленными глотками он пил виски и смотрел на лицо жены. От поверхности воды поднимался слабый запах ароматных эссенций. Праздник вернулся. Больше чем праздник. Больше чем вернулся.