Текст книги "Солнечные берега реки Леты (сборник)"

– Ох уж это древнее позорное непередаваемое средневековое, заляпанное жирными пальцами очарование, – вздохнул Берт. – Доверьтесь женщине, которая способна это заметить, не так ли, Мэнни? Господи, разве нам не повезло в том, что мы зашли в галерею во Флоренции и нашли там Марту? Иначе ты знаешь, чем обернулось бы наше лето? Мы бы собрали весь женский сброд Европы, итальянских старлеток в лопающихся на груди платьях, костлявых французских моделей и голодных американских разведенок с волосами цвета спелой ржи. Господи, Мэнни, нет у тебя ощущения, что некая высшая сила привела нас в тот день в музей? Скажи правду, Толстяк, ты же чувствуешь, что без ее вмешательства не обошлось?

– И где ты научился так говорить? – Марта, по-прежнему сидевшая со скрещенными ногами, поднесла бутылку ко рту.

– Мой дед был баптистским проповедником в Мемфисе, штат Теннесси, – ответил Берт, – и научил меня бояться Господа нашего, читать Библию, беречь хлеб и не бросать слов на ветер. – Он поднялся, погрозил куриной ножкой Атлантическому океану: – Покайтесь, грешники, ибо вы плавали в теплых водах и ухлестывали за девственницами… – Он поклонился Марте. – А еще вы играли в казино, забывая посылать открытки домой. Покайтесь, потому что вы нашли наслаждение и опоздали на корабль.

– Хочешь сыра? – спросила Марта.

– С горчицей. – Берт сел. Задумчиво посмотрел на Мэнни. – Что ты думаешь, Мэнни? Мы действительно счастливы или только думаем, что счастливы? Вечная дилемма философа – иллюзия это или реальность. Каменная ли эта стена? – Ему вновь захотелось изображать оратора. – Синий ли океан, мокрая ли вода? Прекрасна ли эта девушка? Деньги ли в наших карманах или премиальные купоны, которые раздавала в Дулуте в двадцать втором году табачная компания, обанкротившаяся в первый четверг после «черного вторника»? Хорошее вино мы пьем во Франции или это уксус, разбавленный кровью и морской водой? «Розовое беарнское», – прочитал он на этикетке. – Вроде бы вино, но так ли это? Мы трое – ни в чем не нуждающиеся, белозубые, прекрасные отпрыски американских аристократических родов, гостящие в лучшей из наших колоний, или, хотя и не подозревали об этом, жалкие беженцы, бегущие куда глаза глядят, повернувшись спиной к морю?.. Вы читали утренние газеты? Вы знаете ответ? Мы – друзья и братья или предадим друг друга еще до заката солнца? Обыщите даму на предмет кинжалов.

– Святый Боже, – вздохнула Марта, – кое у кого поехала крыша.

Мэнни мечтательно улыбнулся, положительно оценив выступление Берта. Сам он не питал склонности к метафорам и образной речи, обычно говорил то, что хотел сказать, и не более. Но его забавляли полеты фантазии Берта, и он восторгался другом, как люди, лишенные слуха, но любящие музыку, восторгаются приятелем, который не только хороший пианист, но и начинает играть в нужный момент, не дожидаясь особых просьб. Началось это в давние времена, когда они, шестнадцатилетние, еще учились в школе и Берт декламировал непристойные поэмы, в которых живописались сексуальные утехи их учительницы химии, дамы средних лет и заметно полысевшей.

Время от времени из-за этого хобби Берт попадал в передряги, потому что вдруг делался отчаянно храбрым, не мог остановиться и нес черт знает что независимо от того, кто его слушал. Вот и этим летом одна из выходок Берта закончилась дракой с четырьмя молодыми немцами в пивной Ниццы, после чего им пришлось убегать от полиции. Берт завязал разговор с молодыми людьми, спросил, откуда они приехали, и после некоторого колебания с их стороны получил ответ, что они швейцарцы. «И из какой части Швейцарии вы приехали? – не унимался Берт. – Из Дюссельдорфа? Гамбурга?»

Немцы, крупные, широкоплечие парни, засмущались и отвернулись от него к кружкам пива, которые стояли перед ними на стойке бара. Однако Берт не оставил их в покое.

– Для меня самое очаровательное место в Швейцарии – Бельзен. Провинциальный такой городок, уютный, полный воспоминаний. Я всегда говорил, что Швейцария наверняка выиграла бы войну, если бы часовщики не нанесли ей удар в спину. Но я их одобряю.

– Завязывай, – шепнул ему Мэнни, а Марта предупреждающе покачала головой и дернула Берта за рукав. – Их же четверо. Они нас убьют.

Но Берт пер напролом.

– Я счастлив сообщить вам, господа, – тут он широко улыбнулся, – что всегда верил в Великую Швейцарию, и в этом меня поддерживают многие истинные американцы.

Немцы начали перешептываться, и Мэнни снял часы и положил в карман, не хотел, чтобы их разбили во время драки.

– Заткнись, Берт, – попыталась осадить его Марта. – Тебя сейчас хватят по голове пивной кружкой.

– А теперь, парни, – Берт поднял стакан, – предлагаю выпить со мной за величайшего из всех швейцарцев, за самого доброго, милого и горячо любимого всеми Адольфа Гитлера. Давайте же выпьем и споем «Швейцария Uber Alles»[14]14
  Превыше всего (нем.).


[Закрыть]. Я уверен, слова вы знаете…

Мэнни уже успел сесть поудобнее и, когда первый немец замахнулся, левой перехватил его руку и дважды врезал ему правой. Медлительные, но здоровенные немцы сильно рассердились, и к тому времени, когда Мэнни потащил Берта к дверям, у того из носа текла кровь, воротник рубашки держался на честном слове, а официанты хором звали полицию.

Втроем они бежали по маленьким улочкам Ниццы, слыша за спиной затихающие крики. Берт похохатывал на бегу и все тряс правой рукой, онемевшей от удара по крепкому немецкому черепу.

– Ты из какой части Швейцарии, приятель? – спросил он, повернувшись к Мэнни. – Лейпциг? Нюрнберг?

Через полчаса, в безопасности бара на набережной, Мэнни и Марта тоже поняли, что этот эпизод можно воспринимать и как забавное приключение, а потому до конца лета, стоило кому-то из них что-нибудь учудить, другие задавали резонный вопрос: «Ты из какой части Швейцарии, приятель?»

Теперь же Берт размахивал бутылкой вина и, широко улыбаясь, оглядывал бухту.

– Я думаю, что предложу желающим новую туристическую услугу. Внесезонные туры по начавшим загибаться курортам. Напишу буклет с заголовком: «Познайте блаженство! Плюньте на моду! Отдохните в отпуске от людей!» Мэнни, как думаешь, твой отец даст нам начальный капитал?

Берт твердо верил, что отец Мэнни сказочно богат и готов ухватиться за любое необычное деловое предложение, которое представит на его суд Берт. Среди предложений числились выращивание авокадо под Грацем и строительство горнолыжного подъемника длиной в четыре тысячи футов в Пиренеях, около испанской деревушки из двадцати двух домов. Помимо предоставления начального капитала отцом Мэнни, каждый проект всегда имел еще один пункт: место управляющего должен был занять Берт, что гарантировало ему постоянное пребывание в Европе.

– Мэнни, тебе не кажется, что мы должны послать твоему отцу телеграмму? – развивал свои планы Берт.

– Нет, – ответил Мэнни.

– Такой шанс выпадает раз в жизни. Чего он сидит на своих деньгах? По закону о наследстве львиная доля отойдет государству. Ладно, я что-нибудь придумаю. Это не единственный способ заработать кучу денег. – Он пристально посмотрел на Марту, которая ела виноград. – Марта, ты знаешь, что представляешь собой потенциальный источник дохода?

– Я намерена завещать свое тело науке. В возрасте восьмидесяти пяти лет.

– Главное для тебя не выходить замуж за американца.

– Кажется, пора заявлять на тебя в комитет по антиамериканской деятельности.

– Америка не место для красивой женщины. – Берт ее не слушал. – Дома там становятся все меньше, жалованье слуг все выше, а в итоге красота оказывается замурованной в четырех стенах маленького уютного гнездышка где-нибудь в Скарсдейле, в окружении телевизора и бытовой техники, так облегчающей домашний труд, которое она покидает лишь ради собраний ассоциации родителей и учителей. Красивой женщине куда лучше жить в стране, которая не столь успешно развивается и тратит чуть больше, чем зарабатывает, такой, например, как Франция. Тут ты сможешь выйти замуж за сорокапятилетнего мужчину с роскошными усами и большим родовым поместьем на берегу Луары. Отличная охота по осени, легкие вина с собственных виноградников, десятки слуг, которые снимают шапки и кланяются, когда мимо проезжает хозяйский автомобиль. Муж будет обожать тебя, приглашать в поместье всех твоих друзей, чтобы ты радовалась жизни, и надолго оставлять одну, уезжая в Париж по делам или к личному врачу, чтобы тот проверил, в порядке ли у него печень.

– А какое место в этой идиллии ты отводишь себе? – спросила Марта.

– Одного из друзей, которых будут приглашать в поместье, чтобы ты радовалась жизни, – ответил за приятеля Мэнни.

Разговор ему не нравился. Пусть Берт и шутил, но Мэнни чувствовал, что он одобрил бы решение Марты остаться за границей и выйти замуж за богатого старика. Только на днях, когда они говорили о жизненном пути, который им предстояло выбрать, Берт сказал: «Самое главное – распознать в себе особый дар и использовать его. А лучший способ использовать его – уберечь себя от удушающей скуки работы. Вот твой дар, – улыбнулся он Марте, – красота. Тут все просто. Ты используешь его для обольщения мужчин, и весь мир будет у твоих ног. Мой дар уступает твоему, так что в долговременной перспективе шансов у меня меньше. Я обаятельный… – улыбнулся он во весь рот, – и мне на все наплевать. Однако если мне хватит ума и я не попадусь на удочку, попадаться на которую не следует, то достигну многого. Что же касается Мэнни… – Он печально покачал головой. – Его дар – добропорядочность. Бедняга. Куда ему с этим сунуться?»

И теперь, сидя на краю полотенца, отщипывая от грозди виноградины, Берт снова качал головой:

– Нет, я не буду одним из приглашенных друзей. Поднимай выше. Я вижу себя управляющим поместья, забавным американцем, лишенным честолюбия, которому нравится жить во Франции на берегах живописной реки. Я буду носить старый твидовый пиджак, пропахший лошадьми и молодым бочковым вином, меня будут любить все и каждый, я буду отпускать едкие шутки по поводу пропасти, в которую скатывается мир, а в отсутствие хозяина долгими вечерами играть с хозяйкой в триктрак у камина, чтобы потом подняться наверх с последним бокалом коньяка в руке и развлечь ее на американский манер на родовом ложе…

– Ах, какая милая картинка! – прокомментировала Марта.

– У каждой эпохи свои идеалы. Я говорю про нашу, затесавшуюся между войнами.

Мэнни эти слова покоробили, а когда он взглянул на Марту, ему стало просто нехорошо. Потому что Марта смеялась. После отъезда из Флоренции они часто смеялись, говорили о многом, но ему очень не нравилось, что тема, затронутая Бертом, вызвала у Марты смех.

Он встал:

– Хочу немного вздремнуть. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.

Он взял с собой свитер, чтобы использовать его вместо подушки, отошел в направлении берега по стене-дамбе шагов на тридцать и, вытягиваясь на прогретых солнцем камнях, услышал, как в унисон засмеялись Марта и Берт. Смех этот, причину которого знали только они, далеко разносился в тиши залитой солнцем бухты.

Закрыв глаза, чтобы не мешали солнечные лучи, слыша далекий смех друзей, Мэнни вдруг почувствовал боль. Боль эта не оставалась на месте, а перемещалась по телу. Когда Мэнни казалось, что он определил эпицентр: «Вот оно, я все понял, жутко болит горло», – боль не пропадала, она давала о себе знать снова и снова. А потом, ощущая всем телом тепло солнечных лучей, Мэнни осознал, что не боль это, а печаль.

Печаль подсознательная, густо замешенная на чувстве утраты, ощущении неизбежности отъезда, ностальгии по прошедшему лету, которое уже не могло повториться, смятении от еще какого-то чувства, более сильного и глубокого, чем испытанные им ранее. Накрытый волной печали, потрясенный до глубины души, Мэнни также знал: если в этот самый момент Марта, подчиняясь его телепатическому зову, перестанет смеяться с Бертом, встанет, пройдет тридцать шагов к тому месту, где сейчас лежал он, сядет рядом и возьмет его за руку, все разом наладится.

Но она не двинулась с места, наоборот, еще громче рассмеялась словам Берта, которых он не расслышал.

Внезапно Мэнни понял, что он собирается сделать. Как только он поднимется на борт корабля, как только все правила потеряют силу, он напишет Марте письмо и попросит ее стать его женой. Не открывая глаз, он принялся сочинять это письмо.

«Полагаю, это станет для тебя сюрпризом, поскольку за все лето я не произнес ни слова, но я и сам долго не понимал, что со мной происходит, а кроме того, ты, Берт и я еще во Флоренции уговорились строить наши отношения исключительно на дружеской основе, и я был рад, что это соглашение выполнялось. Но теперь я на корабле и считаю, что вправе сказать о своих чувствах к тебе. Я тебя люблю и хочу жениться на тебе. Не знаю, как ты ко мне относишься, но, возможно, заключенное нами соглашение сдерживало тебя так же, как и меня. Во всяком случае, я на это надеюсь. По возвращении сразу начну работать, устроюсь, а потом ты можешь приехать, чтобы я познакомил тебя с родителями и…»

Слова вдруг перестали складываться в строчки. Мэнни представил свою мать, которая за чаем беседует с Мартой: «Так вы говорите, ваша мама живет в Филадельфии? А ваш отец… э-э… Попробуйте эти пирожные. Так вы говорите, что познакомились с Мэнни во Флоренции, а потом он, вы и Берт провели остаток лета вместе, объехав всю Европу… Лимон, сливки?»

Мэнни помотал головой. Когда придет время, с матерью он вопрос решит. Как-нибудь. И вернулся к воображаемому письму.

«Ты однажды сказала, что не знаешь, чем займешься в будущем, что ждешь знамения, которое укажет тебе путь. Может, ты будешь смеяться надо мной из-за того, что я предлагаю тебе такое простое решение, но, может, ты решишь, что, выйдя за меня замуж…»

Мэнни поморщился. «Господи, даже если она безумно в меня влюблена, – подумал он, – такая фраза может все испортить».

«Я ничего не знаю о тебе и других мужчинах. Находясь с нами, ты ни к кому не проявляла интереса, рассказывая о прошлом, никого не выделяла и, насколько я могу судить, никогда не выказывала предпочтения Берту или мне…»

Мэнни открыл глаза, повернул голову, чтобы посмотреть на Берта и Марту. Они сидели очень близко, голова к голове, лицом к лицу и вели какой-то очень серьезный разговор.

Он вспомнил, что говорил Берт про свой дар: «Я обаятельный, и мне на все наплевать». Что ж, не без удовлетворения подумал Мэнни, даже если она оставит без внимания эгоизм Берта, дар этот не сможет ее привлечь. И не надо забывать о пухленькой блондинке из Сен-Тропеза. Если бы Берт питал к Марте серьезные чувства, если бы Марта, как говорил Берт еще во Флоренции, попыталась сделать выбор, их троица развалилась бы, как карточный домик. Берт, решил Мэнни, сможет стать другом семьи, веселым и холостым. Наилучший вариант.

Мэнни задремал, перед его мысленным взором одно за другим проносились приятные видения. Марта выходит из самолета в Айдлуайлде[15]15
  Айдлуайлд – ныне аэропорт имени Кеннеди.


[Закрыть] (после такого письма корабль стал очень уж медленным транспортным средством) и бросается в его объятия. Марта и он просыпаются поздним утром в их квартире и решают поспать еще часок, а уж потом пойти куда-нибудь завтракать. Марта, держа его под руку, приходит на вечеринку, и по комнате проносится одобрительный шепот: такая она красивая. Марта…

Кто-то кричал. Вдалеке кто-то кричал.

Мэнни открыл глаза, моргнул, не понимая, где он, не понимая, что происходит. «Почему кто-то кричит в моем сне?» – подумал он.

Крик повторился, Мэнни встал, окинул взглядом бухту. На воде, примерно в трехстах ярдах от стены-дамбы, он увидел маленькую лодку. Ту самую плоскодонку, что недавно плыла под самодельным парусом. Лодка перевернулась, днище едва выступало над водой, за него держались два человека. Вновь прозвучал бессловесный, отчаянный крик, в воздухе мелькнула рука.

Мэнни повернулся к Берту и Марте. Они спали, положив головы на полотенце. Тела образовывали раскидистую букву V.

– Берт! – крикнул Мэнни. – Марта! Поднимайтесь!

Берт шевельнулся, сел, протирая глаза. Из бухты донесся очередной полный отчаяния крик.

– Там, – указал Мэнни.

Берт повернулся, увидел перевернутую лодку и две головы – мужскую и женскую.

– Святый Боже! – выдохнул Берт. – И что они там делают? – Он толкнул Марту. – Просыпайся. У нас кораблекрушение.

Лодка не двигалась, лишь чуть поворачивалась, когда фигурки начинали перемещаться. На глазах Мэнни мужчина оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу. Плыл он медленно, каждые тридцать секунд останавливался, кричал и махал рукой. После каждой остановки уходил под воду и выныривал в фонтане брызг.

– Ой-ой-ой, – покачал головой Берт. – Он ее бросает!

Берт уже стоял, Марта рядом с ним, оба смотрели на бухту. От берега мужчину отделяли добрых триста ярдов. Его крик, взмах рук и уходы под воду дважды в минуту вызывали серьезные опасения, что он не сумеет преодолеть это расстояние. Женщина, оставшаяся у лодки, тоже изредка вскрикивала, зло и пронзительно, и ее крики неслись вслед мужчине над поблескивающей гладью воды.

Наконец Мэнни смог разобрать, что кричит мужчина: «Au secours! Je noye, je noye!»[16]16
  Помогите! Тону, тону! (фр.)


[Закрыть] Мэнни почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Тихий, спокойный день, млеющая под солнцем бухта и этот сильный голос, эти громкие крики: «Я тону!» Прямо какая-то мелодрама, в которой актер явно переигрывал. Он подошел к Берту и Марте.

– Похоже, все у него получится, – сказал Берт. – Гребок отличный.

– Потом ему придется оправдываться, – добавила Марта. – Надо же – бросил подружку.

Мужчина снова ушел под воду. Вроде бы задержался там дольше обычного, и Мэнни почувствовал, что во рту у него пересохло. Он не отводил взгляда от того места, где исчез мужчина. Но вот пловец вынырнул, буквально выпрыгнул из воды, сверкнув голыми руками и плечами, молочно-белыми на фоне синей воды. Под водой он снял рубашку, и скоро она появилась на поверхности, надувшись пузырем. Мужчина закричал вновь. Теперь уже не оставалось сомнений, что обращается он именно к ним, стоящим на дамбе. Мужчина вновь поплыл, тяжело взмахивая руками.

Мэнни осмотрел пляж и территорию яхт-клуба, заставленную вытащенными из воды, поднятыми на блоки «куликами». Ни одной лодки, которой он мог бы воспользоваться, ни даже длинной веревки. Прислушался к ударам молотка, которые они слышали, когда пришли. Только тут он понял, что удары эти давно прекратились, еще когда они воздавали должное курице и вину. С другой стороны бухты, перед бело-красными домиками, он тоже не увидел ни пловцов, ни рыбаков, ни даже играющих на берегу детей. Во всем этом мире камня, песка и моря в солнечный день, уже клонящийся к вечеру, остались только они трое, женщина, уцепившаяся за перевернутую лодку, издающая пронзительные злые крики, и полуголый мужчина, который боролся с водой, медленно удаляясь от своей подруги.

«Почему это не произошло в августе?» – с раздражением подумал Мэнни. Он посмотрел на легкие волны, мерно бьющие в основание стены. Отлив продолжался, глубина заметно уменьшилась, до трех-четырех футов, из воды тут и там торчали скалы и бетонные глыбы. До поверхности футов пятнадцать и, если прыгать, обязательно угодишь или на скалу, или на бетон.

В смущении Мэнни повернулся к Марте и Берту. Марта щурилась, лоб ее прорезали морщины, она рассеянно грызла ноготь, словно школьница, столкнувшаяся со сложной задачей. Во взгляде Берта читался легкий интерес, он словно наблюдал выступление акробата в третьеразрядном цирке.

– Чертов болван! – вырвалось у Берта. – Если знаешь, что с парусом не управишься, нечего отплывать так далеко от берега.

– Французы… – пожала плечами Марта. – Они думают, что им море по колено. – Она продолжала грызть ноготь.

Мужчина опять что-то крикнул им.

– И что будем делать? – спросил Мэнни.

– Отругаем кретина, когда он выберется на берег, за то, что он никудышный моряк, – ответил Берт.

Мэнни всмотрелся в пловца. Движения его замедлились, и после каждого гребка он вроде бы глубже уходил под воду.

– Не думаю, что он дотянет до берега.

– Тем хуже для него, – ответил Берт.

Марта промолчала.

Мэнни с трудом сглотнул. «А ведь потом меня замучает совесть, – сказал он себе. – За то, что я стоял и смотрел, как человек тонет».

Другая картинка возникла перед его мысленным взором. Резкая и отчетливая: он, Берт и Марта перед французским полицейским, который в фуражке сидит за столом и что-то записывал перьевой ручкой в маленький блокнот.

«Итак, – говорит полицейский, – вы хотите сообщить об утопленнике?»

«Да».

«Значит… вы видели этого господина на некотором расстоянии от берега, он махал вам рукой, а потом исчез?»

«Да».

«А дама?»

«Когда мы видели ее в последний раз, она еще держалась за перевернувшуюся лодку, которую уносило в море».

«Ага. А… э-э… что вы попытались сделать?»

«Мы… мы приехали сюда и сообщили о случившемся».

«Да. Конечно. – Вновь скрип пера по бумаге. Протянутая к ним рука. – Ваши паспорта, пожалуйста. – Быстрый шелест страниц, короткий, сопровождаемый презрительной улыбкой взгляд. – А… Так вы американцы…»

Мужчина вновь на секунду ушел под воду.

Мэнни попытался сглотнуть. На этот раз не вышло.

– Я его вытащу. – Произнеся эти слова, он не шевельнулся, словно надеялся, что одного сотрясения воздуха хватит, чтобы все наладилось: мужчина окажется на суше, лодка перевернется, а крики прекратятся.

– От берега до него двести пятьдесят ярдов, – очень спокойно заметил Берт. – И еще двести пятьдесят обратно, может, чуть меньше, с обезумевшим французом, вцепившимся в шею.

Мэнни согласно покивал:

– Да, никак не меньше.

– Ты никогда в жизни не проплывал двести пятьдесят ярдов. – Дружелюбный тон, взвешенные слова.

Очередной крик, хрипловатый, испуганный.

Мэнни быстро двинулся по стене к тому месту, где узкая лесенка вела к полоске пляжа между водой и стеной форта. Не бежал, потому что не хотел сбить дыхание до того, как войдет в воду.

– Мэнни! – крикнул вслед ему Берт. – Не будь идиотом!

Спускаясь по скользким от ила ступенькам, Мэнни отметил, что Марта не произнесла ни слова. Добравшись до берега, Мэнни побежал вдоль кромки воды, чтобы максимально сократить расстояние до мужчины. Остановился, тяжело дыша, ободряюще помахал пловцу рукой. Теперь, когда он стоял на уровне моря, стало ясно, что от пловца его отделяют не двести пятьдесят ярдов, а куда большее расстояние. Он сбросил туфли, начал снимать рубашку. Ветер холодил кожу. Мэнни снял брюки, отбросил в сторону, оставшись в одних трусах. Замялся. Трусы старые, порванные в промежности и кое-как зашитые им самим. Он вдруг представил себе, как его тело выносит на берег и люди видят плохо зашитые трусы. Чуть улыбнулся. Расстегнул пуговицы ширинки, а когда трусы упали на песок, выступил из них. Когда входил в воду, мелькнула мысль: «Она никогда не видела меня голым. Интересно, что она сейчас думает?»

Он поцарапал палец о камень, и от боли на глазах выступили слезы. Продолжал идти, пока вода не дошла до груди. Потом поплыл. От холодной воды по коже побежали мурашки. Он старался плыть не слишком быстро, чтобы у него остались силы помочь утопающему. Иногда оглядываясь назад, он видел, что проплыл совсем ничего. Ему с большим трудом удавалось держать курс на мужчину: его все время сносило налево, к стене-дамбе, и приходилось вносить коррективы. Короткий взгляд, брошенный на стену, вызвал у него приступ паники: Берт и Марта исчезли.

«Куда они подевались? – подумал он. – Неужели ушли?» Но, оглянувшись в очередной раз, увидел, что они стоят там, где он вошел в воду, и наблюдают за ним. «Понятное дело», – усмехнулся он и продолжил путь к французу. Когда он повыше поднимал голову над водой, чтобы посмотреть на утопающего, тот что-то кричал, а расстояние до него нисколько не сокращалось. Мэнни решил какое-то время голову не поднимать, чтобы не расстраиваться.

Начали уставать руки. «Быть такого не может, – недоумевал он. – Я не проплыл и пятидесяти ярдов». Однако плечевые мышцы словно стягивались, выворачивая кости, а предплечья заныли от усталости. Правую кисть стала сводить судорога, и какое-то время он не мог грести правой рукой, отчего его скорость замедлилась, но другого способа противодействия судороге Мэнни не находил. Судорога напомнила ему о том, что совсем недавно он плотно поел и выпил много вина. Взгляд туманила зелень воды, в ушах стоял какой-то гул, в голове звучал голос матери, которая каждое лето его детства, прошедшего на берегах озера в Нью-Хэмпшире, повторяла одно и то же: «Плавать можно лишь через два часа после еды». Сидя в плетеном кресле, под полосатым солнцезащитным зонтом, она наблюдала за детьми, которые играли на узком галечном пляже.

Теперь начали болеть шея и основание черепа, в голову полезли бессвязные, сбивчивые мысли. Мэнни вспомнил, что никогда не любил плавать. Обычно входил в воду, чтобы остудить разгоряченное солнцем тело, и тут же выбирался обратно. Плавание не доставляло удовольствия, наоборот, навевало скуку. Все одно и то же – гребок рукой – толчок ногой, гребок другой рукой – толчок другой ногой, снова и снова, как заведенный. И вода постоянно попадала в уши и не желала вытекать обратно, так что он оставался глухим на несколько часов. Избавиться от глухоты удавалось лишь проспав ночь на одном боку.

Немели руки, он увеличил частоту гребков, чтобы включить в работу плечи и, похоже, уже не так высоко поднимал голову над водой. «Сейчас надо думать только о руках, – приказал он себе. – Всему свое время. Волноваться о другом еще рано». Начал складывать фразу, с которой собирался обратиться к французу. «Monseiur, j’y suis. Doucement. Doucement»[17]17
  Месье, я с вами. Потихоньку. Потихоньку (фр.).


[Закрыть]. Он должен держаться на некотором расстоянии от мужчины и постараться успокоить его, прежде чем приблизиться вплотную. Ему вспомнились уроки спасения на воде. Их учили этому в бассейне, когда ему было четырнадцать лет. В памяти осталось немного, потому что в тот момент мальчишка, стоявший сзади, то и дело шлепал его по ногам мокрым полотенцем. Вроде бы говорили о том, что надо немедленно уйти под воду, если утопающий схватит тебя за шею, просунуть руку под его подбородок и толкнуть вверх. В четырнадцать лет он не верил, что этот прием сработает, не верил и сейчас. Все это гладко проходило только на занятиях, на суше. Ходили разговоры о том, что от удара в подбородок люди часто теряют сознание. Впрочем, за всю жизнь ему не удавалось кого-либо нокаутировать. Его мать ненавидела драки. «Monsieur, soyez tranquille. Poulez sur votre dos, s’il vous plait»[18]18
  Месье, сохраняйте спокойствие. Ложитесь, пожалуйста, на спину (фр.).


[Закрыть]. Вот тут он приблизится, схватит француза за волосы и начнет буксировать к берегу. Если мужчина его поймет. Французы напрочь отказывались понимать его акцент, особенно в Гасконии. Вот у Марты с этим не было никаких проблем. Они наперебой твердили, какой очаровательный у нее акцент. Еще бы, она же столько времени провела в Сорбонне! Могла бы поплыть с ним, чтобы выступить в роли переводчика, если уж ни на что другое не годилась. «Tournes sur votre dos»[19]19
  Перевернитесь на спину (фр.).


[Закрыть]. Так будет лучше.

Плыл он тяжелее, медленнее. Глаза начало щипать от морской воды. Когда поднимал голову, перед глазами метались белые и серебряные точки, стоял туман, в котором все расплывалось. Но Мэнни продолжал плыть. Он решил, что через пятьдесят гребков остановится, оглянется, полежит на спине… Теперь он точно знал, что это величайшее наслаждение, которое человечество смогло придумать за всю свою историю. Он считал гребки. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Внезапно его осенило: «Боже, а вдруг француз лысый?» Он попытался вспомнить, как выглядела голова мужчины, отплывающего от перевернутой лодки. Она как-то странно поблескивала. Точно лысый, в отчаянии решил Мэнни. Все идет наперекосяк.

Он начал считать снова. Дойдя до тридцати пяти, понял, что пора передохнуть. Но уговорил себя еще на пять гребков и лишь после этого перевернулся на спину, жадно ловя ртом воздух, уставившись на синее небо. Восстановив дыхание, перевернулся на живот, заработал ногами и приподнялся над водой, выискивая француза.

Моргнул, протер глаза рукой, при этом чуть не набрав в рот воды. Француза не было. «Господи, – подумал Мэнни, – он утонул».

Потом услышал тарахтение двигателя и повернулся на шум. Рыболовецкая шхуна отплывала от того места, где он в последний раз видел француза, держа курс на перевернутую плоскодонку. Работая ногами, Мэнни наблюдал, как шхуна остановилась, двое рыбаков перегнулись через борт, протянули руки и вытащили из воды женщину. Мэнни понял, что шхуна подплыла с юга, скрытая небольшим мысом, на котором высился форт. Должно быть, она вошла в канал, отделяющий стену от волнореза, когда он плыл, ничего не видя перед собой.

Рыбаки зацепили плоскодонку канатом, развернули шхуну и поплыли к Мэнни. Тот ждал, переводя дыхание. Шхуна, выкрашенная в синий цвет, старая и неповоротливая, приближаясь, увеличивалась в размерах. В том, что она не перевернется, как плоскодонка, сомнений быть не могло. Мэнни увидел над собой широкие, загорелые, улыбающиеся лица, увенчанные синими беретами. С усилием помахал рукой, когда шхуна замедлила ход и остановилась рядом с ним.

– Ça va?[20]20
  Как поживаете? (фр.)


[Закрыть] – прокричал улыбающийся рыбак. Из уголка рта торчала сигарета.

Мэнни сумел выдавить из себя улыбку.

– Ça va bien. Tres bien[21]21
  Все хорошо. Очень хорошо (фр.).


[Закрыть].

Мужчина, которого вытащили из воды, подошел к борту, по-прежнему голый по пояс, с любопытством всмотрелся в Мэнни. Тот увидел, что волос у француза, молодого толстяка с написанной на лице обидой, предостаточно. Рядом с ним появилась женщина. В плоскодонку она садилась, сильно накрасившись, и морская вода размыла и тушь, и румяна. Она яростно глянула на Мэнни, а потом повернулась к французу. Схватила его за уши и как следует тряхнула.

– Crapaud! – выкрикнула она. – Espece de cochon[22]22
  Жаба! Грязная свинья (фр.).


[Закрыть].

Француз закрыл глаза, не сопротивлялся, на его лице отражались грусть и достоинство.

– Alors, – крикнул рыбак Мэнни, бросая конец, – allons-y![23]23
  Держи, вытаскиваем! (фр.)


[Закрыть]

Мэнни с надеждой взглянул на канат и тут вспомнил, что он голый. Покачал головой. Он не мог допустить, чтобы его вытащили из моря в чем мать родила на глазах у женщины, которая назвала своего дружка жабой и свиньей.

– Я в порядке, – ответил Мэнни загорелому улыбающемуся лицу, много чего повидавшему на своем веку. – Je suis[24]24
  Я (фр.).


[Закрыть]… Я хочу поплавать.

Рыбак кивнул, рассмеялся, словно Мэнни отпустил очень удачную шутку. Канат вытащили на борт, рыболовецкая шхуна развернулась и взяла курс на причал, буксируя за собой плоскодонку. Крики женщины, перекрывавшие тарахтение двигателя, еще долго доносились до Мэнни.

«Что ж, – подумал он, наблюдая за удаляющейся шхуной, – по крайней мере они меня поняли».

Он повернулся, посмотрел на берег. Находился он на расстоянии доброй мили. «Как же я далеко уплыл», – поразился Мэнни. Никогда раньше так много не проплывал. У кромки воды, под башней форта, стояли Берт и Марта, их маленькие фигурки отбрасывали длинные тени: солнце уже скатывалось к горизонту.