Текст книги "Солнечные берега реки Леты (сборник)"

– Хорошо, папа, я буду очень осторожным.

Мать протестующе замахала на них рукой и плотно прижала трубку к уху.

– Спасибо. Не сочтите за труд, позвоните мне, если что-нибудь узнаете. – Она положила трубку. – Твоих лыж у них нет.

– Невероятно, – негромко произнес отец. – Чтобы взрослый мужчина бросил в снегу ребенка, похитив его лыжи!

– Попался бы он мне в руки, – с ненавистью бросила мать. – Всего на десять минут! Роберт, мальчик, постарайся вспомнить: он выглядел… он казался нормальным?

– В полном порядке, насколько я мог судить. Обыкновенным.

– Может, ты еще что-нибудь заметил? Напряги память, Роберт. Что-нибудь, что поможет разыскать его. Не ради нас, ты же понимаешь. Если в городке есть человек, который мог так поступить, необходимо, чтобы люди узнали о нем, пока с другими не произошло чего похуже…

– Мам! – В глазах Роберта появились слезы. – Я рассказал вам все, что было. Я не врал.

– Как звучал его голос, Роберт? Высоко? Низко? Говорил ли он как парижанин, как кто-нибудь из твоих учителей или…

– Ох… – коротко выдохнул он.

– Да? Что ты хотел сказать?

– Я разговаривал с ним на немецком. – Видимо, укол морфия заглушил не только боль, если Роберт вспомнил об этом лишь сейчас.

– Что значит на немецком?

– Я обратился к нему по-французски, но он не понял. Мы говорили на немецком.

Родители переглянулись, и мать участливо спросила:

– Он был настоящим немцем? Не швейцарским? Ведь ты понял бы разницу, правда?

– Конечно.

Когда приходили гости, отец любил пародировать французский выговор наезжавших из Берна друзей, мгновенно переходя на их же немецкий. Роберт никогда не жаловался на слух, а привитая дедом с бабкой любовь к литературе позволяла ему в школе целыми страницами декламировать Гете, Шиллера и Гейне.

– Да, мама, это был самый настоящий немец.

В больничной палате воцарилась тишина. Отец вновь подошел к окну, за которым плясал хоровод снежинок.

– Я так и знал, – спокойно сказал он, – что дело вовсе не в лыжах.

Победа осталась за отцом. Мать настаивала на том, чтобы обратиться в полицию, хотя в городок съехались не менее десятка тысяч любителей покататься с гор, и одному Богу известно, сколько среди них насчитывалось голубоглазых немцев. К тому же пять раз в день на вокзал приходил, а затем отправлялся набитый туристами поезд. Уверенный в том, что незнакомец уехал в тот же вечер, отец тем не менее ходил из бара в бар, пытаясь увидеть человека, соответствующего описанию Роберта. Обращение в полицию принесло бы, по его словам, только вред: стань случай с сыном достоянием общественности, как тут же раздался бы вой обывателей, возмущенных новым всплеском параноидальной склонности евреев к мании преследования.

– В Швейцарии полно нацистов всех национальностей, – раз за разом повторял мистер Розенталь в ходе длившегося неделю спора с супругой. – Зачем давать им еще один козырь? Чтобы они на каждом углу кричали «не ждите от евреев покоя»?

Мать, которой оставшиеся в Германии родственники время от времени слали тревожные письма, имела характер более твердый и любой ценой стремилась восстановить справедливость. Но, будучи женщиной умной, она довольно быстро поняла тщетность своих усилий. Четыре недели спустя, когда врачи разрешили Роберту двигаться, в машине «скорой помощи», которая должна была доставить их через Женеву в Париж, она, держа сына за руку, безжизненным голосом сказала:

– Скоро нам придется покинуть Европу. Не могу жить там, где подобные вещи сходят мерзавцам безнаказанно.

Позже, уже во время войны, после того как умер отец и они переехали в Америку, рассказ о голубоглазом немце услышал один из друзей Роберта, также неоднократно бывавший в Альпах. Дослушав его до конца, друг заявил, что почти наверняка знает, о ком шла речь. Вероятнее всего, предположил он, судьба свела Роберта с инструктором горнолыжного спорта из Гармиша, а может, Оберсдорфа или Фройденштадта, который возил пару состоятельных клиентов из Австрии с одной лыжной базы на другую. Имени инструктора приятель не знал, а когда в самом конце войны Роберту довелось побывать вместе с армией в Гармише, на лыжах там, конечно же, никто не катался.

И вот теперь этот человек стоял всего в трех футах от Роберта, чуть левее стройной итальянки, с холодным любопытством глядя прямо перед собой из-под белых, как у альбиноса, ресниц. Не узнавая. Ему было уже около пятидесяти, на холеном, несколько обрюзгшем лице с тонкими губами – выражение уверенности и силы.

Роберт ненавидел его. Ненавидел за предпринятую в далеком тридцать восьмом попытку убийства четырнадцатилетнего мальчишки, ненавидел за то, в чем принимал голубоглазый участие в годы войны, ненавидел за смерть отца, за слова, сказанные по адресу симпатичной молодой американки, за несокрушимое спокойствие взгляда и налитую здоровьем шею. Этот негодяй невозмутимо смотрел сейчас в глаза того, кого хотел убить, смотрел и не узнавал! В наполненный мягким серебристым блеском снега праздник он привнес дыхание смерти, разбудил так и не утоленную жажду мести.

Роберта душила ненависть к человеку, который внезапно разрушил и тот маленький и тщательно оберегаемый мир, что он построил для себя, жены и детей, спокойный и уютный мир готового забыть прошлые беды американца.

Немец украл у него право жить привычной размеренной жизнью. Существование с женой и тремя детьми в чистом, аккуратно прибранном доме уже казалось Роберту неестественным. Он больше не сможет спокойно видеть свое имя на странице телефонной книги, приподнимать шляпу, приветствуя соседа, платить по счетам и соблюдать законы. Голубоглазый отбросил его в далекое прошлое, когда нормой считались кровь, смерть, спасение бегством и руины. Какое-то время Роберт обманывал себя, притворяясь, что теперь многое изменилось, но брошенные в кабине подъемника слова немца расставили все по своим местам. Встреча с этим человеком была чистой случайностью, однако эта случайность обнажила то закономерное и неизбежное, что таилось в жизни – его и других.

Мак обратился к нему с вопросом, молодая американка в черной вязаной шапочке тихонько напевала что-то очень знакомое, но Роберт не слышал ни вопроса, ни слов песни. Он уже не смотрел на немца, взгляд его был устремлен на крутой склон, едва различимый сквозь опустившееся облако. Мозг занимала одна мысль: как отделаться от Мака, избежать общества молодых американцев, как подловить немца одного и убить?

Дуэль в его планы не входила. Роберт не собирался дать врагу шанса побороться за свою жизнь. Он ощущал себя орудием возмездия – не чести. На память пришли истории о жертвах концентрационных лагерей, которые после войны вдруг узнавали в прохожих своих мучителей. Многие обращались к властям, а потом с чувством исполненного долга присутствовали при исполнении приговора. Но куда он, Роберт, мог сейчас обратиться – в швейцарскую полицию? И в каком преступлении обвинил бы немца?

Не проще ли сделать так, как на третий или четвертый год по окончании войны поступил в Будапеште один из бывших заключенных, встретив на мосту через Дунай своего лагерного надзирателя? Он просто столкнул его в воду и с удовлетворением проследил за тем, как тот тонет. Объяснив в полиции, кто он такой и кем была его жертва, человек спокойно вышел на улицу, а на следующий день газеты превратили его в героя. Но Швейцария не Венгрия, до Дуная далеко, и война давным-давно закончилась.

Нет, он последует за немцем, где-нибудь в уединенном месте остановит его и убьет, причем так, что причиной смерти сочтут несчастный случай. Он выберется из страны еще до того, как власти начнут задавать вопросы. В небольшой лощине тело можно прикрыть снегом, оно пролежит там до поздней весны, когда его обнаружат пастухи, перегоняющие скот на летние пастбища. Сделать необходимо все очень быстро, нельзя, чтобы немец понял, что стал объектом пристального внимания, и узнал во взрослом американце тощего четырнадцатилетнего мальчишку, которого он бросил умирать зимой тридцать восьмого.

Роберту никогда еще не приходилось убивать. В годы войны он был офицером связи между высадившимися во Франции американцами и местным движением Сопротивления. В него довольно часто стреляли, это правда, однако сам он после прибытия в Европу не сделал ни единого выстрела. Когда же война закончилась, в душе Роберт был благодарен судьбе за то, что не обагрил руки чужой кровью. Но теперь он понимал: судьба не обошла его стороной, война продолжается.

– Слушай, Роберт! – Его сознание с трудом зафиксировало возглас Мака. – Что с тобой происходит? Я говорю уже целую минуту, а ты не реагируешь. Заболел? Вид у тебя неважный, приятель.

– Все в порядке, Мак. Так, голова что-то дает о себе знать. Мелочи. Нужно будет что-нибудь съесть, выпить горячего. Спускайся без меня.

– Ну уж нет. Подожду.

– Не валяй дурака. – Голос Роберта звучал по-дружески мягко. – Ты же потеряешь «графиню». Признаться, сегодня у меня вообще нет настроения кататься. Видимо, из-за погоды. – Он кивнул на низкие серые облака. – Ни черта не видно. Я, пожалуй, вернусь.

– Эй, ты явно не в себе, – встревожился Мак. – Хочешь, провожу к врачу?

– Оставь меня в покое, Мак. – Если он и обидится, с этим можно будет разобраться позднее. – Когда накатывает мигрень, мне лучше всего побыть одному.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– Хорошо. Встретимся в гостинице?

– Конечно.

«После убийства, – подумал Роберт, – я с удовольствием выпью хорошего чаю». Он очень рассчитывал на то, что прекрасная итальянка, выйдя из кабины, тут же встанет на лыжи и увлечет за собой Мака – еще до того, как сам Роберт тронется по следу голубоглазого.

Миновав последнюю опорную мачту, подъемник приближался к вершине. Пассажиры оживились, начали поправлять спортивные костюмы, проверять крепления лыж. Украдкой Роберт бросил взгляд в сторону немца. Женщина с прямоугольным лицом повязывала на шею своему спутнику тонкий шелковый шарф. В этот момент она чем-то напомнила Роберту кухарку. Оба не обращали на него никакого внимания. С женщиной наверняка возникнут проблемы, подумал он.

Кабина остановилась. Стоявший вплотную к дверям Роберт вышел одним из первых. Не оглядываясь, он покинул здание станции подвесной дороги и оказался на покрытой серой пеленой вершине. Один из склонов уходил вниз крутым, почти вертикальным обрывом с торчащими кое-где острыми обломками скал. Роберт приблизился к самому краю. Если немец волею случая подойдет полюбоваться открывающимся видом или оценить состояние Кайзергартена (трасса начиналась чуть в стороне и выходила на склон обрыва значительно ниже, где он становился более пологим), то одно быстрое движение пошлет его на каменные лезвия скал, а это чуть ли не сто метров свободного полета. Мгновение – и все будет кончено. Роберт повернулся к станции, пытаясь рассмотреть в толпе фигуру голубоглазого.

Вот и Мак с итальянкой: оживленно болтают, он несет ее лыжи, «графиня» ослепительно улыбается. Махнув Роберту рукой, Мак опустился на колени, чтобы помочь девушке застегнуть крепления. Хвала Господу, с ним все уладилось. Молодые американцы решили, похоже, закусить перед спуском – шумной гурьбой они направились к дверям ресторанчика.

Голубоглазый и его подруга из здания станции не вышли. Ничего удивительного: многие предпочитали смазать лыжи в тепле, кому-то нужно было зайти в туалет. Все складывалось отлично: чем дольше немец пробудет на вершине, тем меньше людей заметят, что Роберт отправился за ним.

Он продолжал стоять на краю обрыва. В окружавшем его сыром, клубящемся облаке Роберт не ощущал холода, чувствовал себя уверенно, был полон энергии и удивительно беззаботен. Впервые в жизни он испытывал острое, почти чувственное наслаждение прирожденного разрушителя. Бодро помахал рукой в ответ Маку, устремившемуся за итальянкой в сторону расположенной на противоположном склоне горы простенькой трассы.

Наконец из дверей станции появилась женщина, она уже стояла на лыжах. Роберт понял, почему оба задержались: решили надеть лыжи внутри. Когда погода портилась, некоторые поступали так, не желая на пронизывающем ветру обжигать нежные подушечки пальцев стылым металлом креплений. Через мгновение на пороге возникла фигура голубоглазого. Она оказалась несколько не такой, какой ожидал ее увидеть Роберт. Немец резво прыгал на одной ноге, вторая у него была ампутирована выше колена. Чтобы сохранять при спуске равновесие, обычные кольца на его палках какой-то умелец заменил крошечными полозьями.

Роберту не раз приходилось встречать одноногих лыжников, ветеранов вермахта, не позволявших увечью разлучить их с горами. Сила воли и мастерство этих людей приводили его в восхищение. С голубоглазым все было иначе. Роберт почувствовал горькое разочарование, как если бы в последний момент его лишили чего-то давно обещанного и жизненно ему необходимого. На то, чтобы расправиться с калекой, покарать уже наказанного, у него просто не хватит сил. Роберт презирал себя за эту слабость.

Он внимательно следил за тем, как голубоглазый неуклюже, по-крабьи отталкивался от снега игрушечными полозками. Пару раз на невысоких подъемах женщина уверенной рукой подталкивала его в спину.

Легкий ветерок прогнал облако, на мгновение выглянуло солнце. В его лучах Роберт увидел, как необычная пара приблизилась к началу самой сложной на вершине трассы. Без колебаний голубоглазый скользнул вниз. Он уверенно и грамотно лавировал, оставляя позади других, более осторожных лыжников. Женщина следовала рядом.

Глядя на две быстро превращавшиеся в темные точки фигуры, Роберт понимал, что сделать уже ничего не сможет. Оставалось только ждать, когда небо пошлет ему лишенную всякой надежды на месть, бездушную и холодную способность простить.

Вырвавшись из пятна яркого солнечного света, две темные точки растворились в серой вате окружавших подножие горы облаков. Роберт медленно вернулся к месту, где оставил свои лыжи, и неловко вставил ботинки в крепления. Пальцы успели окоченеть, ведь перчатки он снял еще в кабине, когда душу приятно грела вера в то, что ударом кулака удастся восстановить попранную когда-то давно справедливость.

Роберт энергично взмахнул палками, выбрав ту же трассу, по которой спускались Мак и его новая итальянская знакомая. Он догнал обоих где-то посредине склона.

Когда все трое возвращались в гостиницу, пошел снег. В ресторане состоялся веселый ужин, было выпито немало вина, а «графиня» оставила Маку свой адрес. «Будешь в Риме, – сказала она, – обязательно заходи».

Раствор Мэнихена

В погруженном во тьму здании «Исследовательских лабораторий Фогеля-Паулсона» светилось окно. Мыши всевозможных окрасок и генетических линий мирно спали в клетках. Дремали обезьяны, видели сны собаки, крысы-альбиносы не без оснований опасались утренних инъекций и скальпелей. Тихо урчали вычислительные машины. Геометрически правильными соцветиями разрастались культуры в лабораторных чашках. За опущенными шторами втихомолку обменивались молекулами растворы и реактивы, а в запертых комнатах рождались на свет яды и лекарства. В сияющих лунным светом стальных сейфах под защитой электромагнитных запоров хранились секреты миллионов формул.

В единственном ярко освещенном помещении от стола к столу беззвучно двигалась фигура в белом халате, разливая жидкости по небольшим стеклянным сосудам, добавляя красно-коричневый порошок к содержимому мензурок, делая пометки в рабочем блокноте. То был Колиер Мэнихен – среднего роста круглолицый человек с гладкими, как дыня, щеками. При взгляде на него на ум поневоле приходила мысль о канталупе – спелой, однако не слишком вкусной мускусной дыне при выпуклых очках. Глаза Мэнихена носили выражение младенца, который давно уже лежит в мокрых пеленках, а к самым выдающимся чертам ученого можно было отнести светлый пушок на дынном лбу и арбузное брюшко. Колиер Мэнихен не походил на нобелевского лауреата. Он и не был нобелевским лауреатом. Ему стукнуло двадцать девять лет и три месяца. Статистика показывала, что большинство великих научных открытий совершены людьми, не достигшими тридцати двух лет. Мэнихену оставалось два года и девять месяцев.

Его шансы на великое научное открытие в «Лабораториях Фогеля-Паулсона» были весьма призрачны. Он работал в отделе моющих средств над проблемой детергента, способного со временем разлагаться в воде. В крупных журналах появилась серия неприятных статей о покрытых пеной ручьях, где гибнет форель. Мэнихен отлично знал, что еще никто и никогда не получал Нобелевскую премию за новый детергент – даже за такой, который щадит форель. Через неделю ему исполнится двадцать девять лет и четыре месяца.

Другие сотрудники компании, более молодые, бились над лейкемией и раком матки, экспериментировали с веществами, обещавшими перспективы в лечении шизофрении… все – возможные пути в Стокгольм. Этих перспективных ученых вызывали на совещания, мистер Паулсон приглашал их в загородный клуб и к себе домой. Они разъезжали в спортивных автомобилях с роскошными девушками, словно настоящие киноартисты. Но в отдел моющих средств мистер Паулсон не заходил, а встречая Мэнихена в коридоре, звал его Джонсом. Когда-то, лет шесть назад, у мистера Паулсона сложилось впечатление, что имя Мэнихена – Джонс.

Жена Мэнихена смахивала на мускусную дыню. Они имели двух детей, похожих на то, что можно было бы ожидать, а также «плимут» пятилетней давности. Миссис Мэнихен не возражала против ночной работы мужа. Напротив.

Сейчас он работал ночью, потому что днем столкнулся с поразительным феноменом. Мэнихен взял стандартный детергент, «Флоксо», и на глаз добавил красновато-коричневого порошка – сравнительно простого вещества, широко известного как диокситетрамерфеноферроген-14, свободно вступающего в соединения со стеоратами. Химикат этот относился к числу дорогих, поэтому ученый прибавлял по грамму на фунт «Флоксо», обходящегося в один доллар восемьдесят центов за тонну и продававшегося во всех универмагах в больших экономичных упаковках по сорок семь центов.

Мэнихен опустил в емкость кусок хлопчатобумажной ткани с пятном от кетчупа с собственного бутерброда и с разочарованием заметил, что, в то время как контрольный раствор чистого «Флоксо» полностью удалил пятно с аналогичного образца, раствор с диокситетрамерфеноферрогеном-14 оставил на ткани четкий круг.

Он попробовал раствор с одним миллиграммом диокситетрамерфеноферрогена-14, но результат получился абсолютно тождественным. Мэнихен работал над своим проектом уже шестнадцать месяцев и был понятно расхоложен. Он собирался выбросить оба образца, когда обратил внимание, что, если раствор чистого «Флоксо» покрылся пеной самым осужденным журналами образом, то новая жидкость выглядела, как вода из прозрачнейшего горного ручья.

Осознав грандиозность открытия, Мэнихен вынужден был сесть – так задрожали колени. Перед глазами возникли канализационные трубы – такими, какими они были в 1890 году, только кишмя кишащие форелью. Мистер Паулсон перестанет звать его Джонсом. Он купит себе «триумф», затем разведется и вместо очков будет носить контактные линзы. Его переведут в отдел рака.

Оставалось всего-то определить нужную пропорцию диокситетрамерфеноферрогена-14 к «Флоксо», искомое соотношение, которое не образует пены и одновременно не оставляет колец, – и будущее обеспечено.

Мэнихен работал с колотящимся сердцем, методично составляя один раствор за другим, не скупясь на диокситетрамерфеноферроген-14 – сейчас не время быть мелочным. Кончился кетчуп, и он перешел на табачный деготь из трубки. Но весь день и весь вечер (Мэнихен позвонил жене и предупредил, что к ужину не вернется) результат был одинаков – предательское кольцо оставалось. Оно оставалось на ткани. Оно оставалось на линолеуме. Оно оставалось на пластике. Оно оставалось на ладони экспериментатора.

Мэнихен не отчаивался. В конце концов, Эрлих перепробовал шестьсот пять комбинаций перед заветной шестьсот шестой. Что значит для науки время?

Иссякли запасы неорганических испытуемых объектов. Тогда Мэнихен взял двух белых мышей из партии, доставшейся ему, потому что у них упорно не росли опухоли. «Лаборатории Фогеля-Паулсона» вели широкую кампанию, чтобы заставить собачников мыть своих питомцев «Флоксо» – чудо-детергент в последнее время стал терять позиции, уступая конкурентам, и требовались новые рынки. Результаты с мышами получились такими же. Одна мышь вышла белой, как в день своего рождения, и раствор благополучно покрылся пеной. Другая вся была в разводах, но раствор очистился за пять минут.

Мэнихен приготовил новую порцию, на сей раз с одной миллионной грамма диокситетрамерфеноферрогена-14, и взял из клетки еще двух мышей. Так как ему доставались экземпляры, во всех других лабораториях признанные с научной точки зрения бесполезными, то среди его испытуемых были мыши, страдающие гигантизмом, слепые мыши, черные мыши, пегие мыши, желтые мыши, серые мыши с красными пятнами и мыши, забивающие себя до смерти о решетку при звуке ля-бемоль.

Клетки с мышами находились в темной комнате, чтобы не навлекать на отдел моющих средств обвинений в расточительном использовании электроэнергии, и Мэнихен не видел цвета мышей, пока не вынес их в лабораторию. Они оказались желтоватого оттенка, словно нездоровая китайская прачка. Мэнихен аккуратно запачкал мышей табачным дегтем – он беспрерывно курил, чтобы снабдить себя материалом, и накурился до обалдения, но ни капли не задумывался над своей жертвой.

Одну мышь он опустил в раствор «Флоксо» в дистиллированной воде. Она беззаботно плескалась, явно наслаждаясь ванной; пятно исчезло, и закипела пена. Другую мышь он опустил в аналогичный раствор с миллионной грамма диокситетрамерфеноферрогена-14 и отвернулся ополоснуть руки спиртом; а вновь повернувшись, увидел, что мышь повалилась набок.

Он нагнулся и уставился на мышь. Та не дышала. Она была мертва.

Мэнихен видел достаточно дохлых мышей, чтобы не сомневаться в этом. Он почувствовал раздражение. Хороши же порядки в лаборатории! Как можно ожидать от ученого приличных результатов, если ему подсовывают мышей, которые подыхают, как только к ним прикоснешься?!

Он выбросил мертвую мышь и пошел за новой. На сей раз он включил свет. К черту экономию!

Движимый необъяснимой вспышкой озарения, Мэнихен взял другую желтую мышь, сестру погибшей, и дерзко оставил свет гореть.

Вернувшись в лабораторию, он тщательно вымазал подопытную табачным дегтем, замечая тем временем, что первая мышь продолжает благополучно резвиться в густой пене. Мэнихен опустил желтую мышь в пустую чашку и налил раствора с диокситетрамерфеноферрогеном-14. В первую секунду ничего не произошло. Потом мышь глубоко вздохнула, легла на бок и издохла.

Мэнихен сел. Встал. Разжег трубку. Подошел к окну. Над крышей светила луна.

Где-то здесь, подсказывала научная интуиция, кроются причина и следствие. Следствие совершенно очевидно – две дохлые мыши. Однако первая мышь, белая, помещенная практически в тот же раствор, не умерла, хотя пятно на шерсти сохранилось. Белая мышь, желтая мышь… желтая мышь, белая мышь… У Мэнихена заболела голова. Луна скрылась за трубой.

Он вернулся к столу. Мертвая желтая мышь уже окоченела в кристально-прозрачной жидкости. В соседней чашке другая желтая мышь плавала в пене чистого «Флоксо». Мэнихен вытащил дохлую мышь и положил ее в холодильник – на всякий случай.

Он сходил в мышиную комнату и принес серую мышь, черную мышь и пегую мышь. Не обременяя себя процедурой с дегтем, одну за другой опустил их в раствор, где скончались две желтые мыши. Все с удовольствием приняли ванну, а пегая мышь стала до того резвой, что попыталась спариться с черной, хотя обе были одного пола. Мэнихен поместил трех контрольных животных в маленькую клетку и задумчиво уставился на желтую мышь, продолжавшую плескаться в крошечном море пены чудесного «Флоксо».

Потом он осторожно вытащил очумевшую от восторга желтую мышь, вытер ее досуха и опустил в раствор, погубивший двух ее собратьев, но ничуть не повредивший трем контрольным мышам.

Желтая мышь вздохнула, легла и померла.

Головная боль заставила ученого на шестьдесят секунд закрыть глаза. Когда он открыл глаза, мышь, лежавшая в кристально-чистой жидкости, была все так же мертва.

На Мэнихена навалилась колоссальная усталость. За все годы служения науке ничего подобного с ним не происходило. Он был слишком измотан, чтобы решить, способствовало ли происшедшее прогрессу детергентов или отбрасывало их на сто лет назад, к лучшему это или к худшему, приведет ли это его, Мэнихена, к отделу рака или забросит в сектор мастики для пола. Его мозг отказывался переваривать эти проблемы. Поэтому он механически убрал дохлую мышь в холодильник, посадил в клетку серую мышь, черную мышь и пегую мышь, выключил свет и отправился домой.

В тот день он был без машины – ее забрала жена, чтобы поехать играть в бридж, – автобусы давно уже перестали ходить, а позволить себе такси он не мог, поэтому Мэнихен пошел пешком. По пути он увидел свой «плимут» у темного дома по Сеннет-стрит. Жена Мэнихена не сообщала ему, куда она ездит играть в бридж. Дом был ему незнаком. Он удивился, что люди играют в бридж в два часа ночи за такими плотными шторами, что из-за них не пробивается ни один луч света. Однако входить не стал. Его присутствие, говорила жена, мешает ей играть.

– Собери свои записи, – сказал Сэмюэль Крокетт, – положи их в портфель и запри его. И холодильник запри. – К тому времени в холодильнике скопилось восемнадцать дохлых желтых мышей. – Обсудим это в таком месте, где нам никто не помешает.

Дело было на следующий день. Мэнихен обратился к Крокетту, работавшему в соседней лаборатории, в одиннадцать часов. Сам он пришел в шесть, не в силах заснуть, и провел утро, опуская все желтое, что попадалось под руку, в раствор, который в 14.17 Крокетт стал называть «раствором Мэнихена». Мэнихен начал смутно видеть себя Фигурой в Мире Науки и окончательно решил обзавестись контактными линзами, пока его еще не сфотографировали для ведущих журналов.

Крокетт, или Крок, принадлежал к числу молодых людей, разъезжавших в открытых спортивных автомобилях с роскошными девушками. Он был лучшим в своем выпуске и в двадцать пять лет и три месяца работал над сложными протеиновыми молекулами, что в иерархии «Фогеля-Паулсона» соответствовало маршалу в наполеоновской армии. Этот высокий крепкий янки отлично знал, на какую сторону бутерброда намазано его экспериментаторское масло.

Прикончив дюжину желтых мышей, Мэнихен пошел за помощью в соседнюю комнату, где за лабораторным столом из нержавеющей стали, посасывая кусок сахара с ЛСД и слушая пластинку Монка, сидел Крокетт.

Сперва была вспышка раздражения.

– Какого черта тебе надо, Флокс? – рявкнул Крокетт. (Некоторые из этой молодой плеяды звали Мэнихена Флоксом.)

Но потом Крокетт снизошел к просьбе, и одно его присутствие натолкнуло Мэнихена на блестящую мысль вводить раствор подопытным животным через рот. Белая мышь, серая мышь, черная мышь, пегая мышь после нескольких капель стали энергичными и воинственными. Желтая мышь, чуть ли не последняя из партии, тихо скончалась через двадцать восемь минут.

Итак, теперь было известно, что раствор действует как извне, так и изнутри. Тем не менее Крокетт пока не нашел способа избавиться от предательского кольца. Этот аспект проблемы его вообще не заинтересовал. Зато огромное впечатление произвело на Крока то, что самые крошечные добавки диокситетрамерфеноферрогена-14 уничтожали пену, и он похвалил Мэнихена в своей сдержанной американской манере.

– Тут что-то есть, – произнес американец, посасывая сахар с ЛСД.

– Почему мы не можем поговорить здесь? – спросил Мэнихен, страшась обвинения в прогуле.

– Не будь наивным, Флокс, – вместо объяснения сказал Крокетт. И Мэнихен сложил заметки в портфель, убрал оборудование, запер холодильник и последовал за Крокеттом в коридор.

У ворот они встретили мистера Паулсона.

– Крок, старина Крок, – проворковал мистер Паулсон, с любовью обняв Крокетта за плечи. – Мой мальчик… Здравствуйте, Джонс. Куда это вы собрались?

– Я… – запинаясь, начал Мэнихен.

– К окулисту, – решительно сказал Крокетт. – Я его отвезу.

– А-а, – улыбаясь, протянул мистер Паулсон. – У науки тысяча глаз. Добрый старый Крок.

Они вышли из ворот.

– Берете свою машину, мистер Джонс? – спросил сторож. Четыре года назад он слышал, как мистер Паулсон назвал Мэнихена Джонсом.

– Пососи, – оборвал Крокетт и протянул сторожу пару монет и кусок сахара с ЛСД.

– Спасибо, мистер Крокетт. – Сторож закинул сахар в рот и стал сосать.

Роскошная «ланчия» Крокетта вырвалась на шоссе.

Солнце, Италия, высшее общество… Господи, подумал Мэнихен, вот это жизнь.

– Ну, – сказал Крокетт, – давай подсчитаем плюсы и минусы.

Они сидели в темном баре, украшенном витыми медными рогами, хлыстами и узкими треугольными вымпелами. Крокетт пил виски «Джек Дэниэлс». Мэнихен посасывал «Александр» – единственный алкогольный коктейль, который он выносил, потому что тот напоминал ему молоко.

– Плюс первый, – начал Крокетт. – Никакой пены. Колоссальное преимущество. Тебя прославят как национального героя.

Мэнихен начал приятно потеть.

– Минус первый, – продолжал Крокетт, залпом допив стакан и знаком заказав новый. – Минус первый: остаточные кольца. Недостаток, возможно, преодолимый.

– Вопрос времени, – пробормотал Мэнихен. – С другим катализатором…

– Возможно, – пожал плечами Крокетт. – Плюс второй: сродство, пока необъясненное, к живым организмам желтого цвета. Явно нечто новое. Поздравляю.

– О, мистер Крокетт, – проблеял Мэнихен, потея от еще большего удовольствия при таких речах из уст первого в своем выпуске. – Право же…

– Зови меня Крок, – сказал Крокетт. – Мы друзья.

– Крок, – благоговейно произнес Мэнихен, представив себе «ланчию».

– Минус второй, – продолжил Крокетт, принимая очередную порцию «Дэниэлса». – Раствор оказывается гибельным для организмов, к которым он проявляет сродство. Вопрос – минус ли это?

– Э… – выдавил Мэнихен, думая о восемнадцати окостеневших мышах в холодильнике.

– Негативные реакции порой оборачиваются позитивными, – весомо сказал Крокетт. – Все зависит от точки зрения. Нельзя упускать из виду.

– Да, – решительно кивнул Мэнихен, настроившись не упускать из виду.

– Коммерчески. – Крокетт говорил рублеными фразами. – Возьмем ДДТ. Миксоматоз. Бесценный в Австралии. Кролики. Не нравится мне тот карп.

Из аквариума на столе секретарши они позаимствовали золотистого карпа и в 12.56 опустили его сперва в чистый «Флоксо», а затем в раствор Мэнихена. Нельзя сказать, что «Флоксо» рыбке понравился – она встала на голову на дне большой чашки и резко вздрагивала каждые тридцать шесть секунд, – но жила. После двадцати секунд в растворе Мэнихена она испустила дух и покоилась ныне в холодильнике вместе с восемнадцатью мышами.