Текст книги "Голоса летнего дня"

* * *

В Нью-Йорке он поселился из-за другой женщины, хоть и видел ее всего однажды в течение пятнадцати минут. Случилось это в городской больнице Трентона. Он только что окончил колледж и сдал экзамены, дающие право преподавать в старших классах школы в системе государственного образования. Школа находилась в Нью-Джерси. И вот его вместе с сотней других кандидатов вызвали на медицинское обследование. Врачом оказалась низенькая, коренастая женщина в очках с толстыми стеклами. Через них она взирала на раздетых молодых людей с таким видом, точно все они страдали от некой постыдной болезни. Другой врач, по всей видимости, терапевт, прослушал легкие и сердце Бенджамина, проверил у него зрение и записал в карту, что Бенджамин болел в детстве корью и коклюшем. А также что он не хромает и вообще не имеет каких-либо отклонений от нормы. Женщина-врач всего лишь взвешивала кандидатов и измеряла их рост. Когда настал черед Бенджамина, она долго смотрела на шкалу весов. На лице у нее застыло выражение крайнего неудовольствия.

– Сто восемьдесят семь, – неодобрительно бросила она сестре, сидевшей за соседним столиком.

Бенджамин сошел с весов, взял рубашку, брюки и ботинки. И приготовился одеваться, гадая, в какую же именно школу его направят и долго ли ему придется работать там, прежде чем он подыщет себе какое-нибудь более интересное занятие.

– Боюсь, вы нам не подходите, мистер Федров, – сказала женщина-врач.

– Что?! – искренне изумился Бенджамин. Последний раз он болел, когда ему было лет шесть.

– Вы страдаете ожирением, мистер Федров, – сказала врачиха.

– Ожирением… – с совершенно дурацким видом повторил он. И взглянул на свои сильные руки с накачанными мышцами, плоский втянутый живот, длинные и твердые, точно гранит, ноги атлета. Ему двадцать один год, и он может голыми руками разорвать пополам толстую телефонную книгу, пробежать милю менее чем за пять минут, а в последнем бейсбольном матче он первым осилил длиннейшую перебежку до базы, находившейся в трехстах пятидесяти футах от изгороди. – Ожирением… – повторил он. Ему хотелось расплакаться – так ранено и оскорблено было его самолюбие. – Да где вы видите у меня хотя бы унцию лишнего жира?.. – Прошлым летом он работал воспитателем в лагере, и девушки-воспитательницы устроили конкурс на звание мужчины с лучшей фигурой. И все дружно отдали свои голоса ему. И вот теперь эта толстая коротышка в очках, с дурным запахом изо рта и титьками, похожими на два мешка, заявляет, что он страдает ожирением!

– В соответствии с нормой, – заметила женщина-врач, испытывая истинное наслаждение при виде его унижения (она всегда наслаждалась, унижая мужчин, оказавшихся, пусть на самое короткое время, в полной ее власти), – в соответствии с нормой мужчина вашего возраста должен весить сто шестьдесят пять фунтов, и не более того.

– Но я спортсмен, я играю в футбол, – возразил Бенджамин. – Все футболисты отличаются подобным телосложением.

– Вы уже не в колледже, – злобно и резко заметила врачиха. – И тут с вами никто не собирается цацкаться лишь потому, что каждую субботу вы гоняете мяч.

– Но мне позарез нужна эта работа, мэм, – сказал Бенджамин. Депрессия была в разгаре, на каждую свободную в стране вакансию претендовали двадцать человек. И от того, получишь ли ты работу или нет, зависело, умрешь или не умрешь ты с голоду. – Я успешно сдал все экзамены и рассчитывал, что…

– А вот этот экзамен вам сдать не удалось, мистер Федров, – перебила его врачиха. – И нечего тут больше топтаться. Ступайте. Там еще народу полно, целая очередь.

Бенджамин бешено озирался по сторонам, словно пытался найти аргумент, любой аргумент, могущий произвести впечатление на эту несчастную, могущий удержать ее от окончательного, решающего и совершенно катастрофического для него вывода. На глаза ему попался сокурсник по фамилии Леви. Он стоял по другую сторону весов и усмехался. Узкоплечий низкорослый юноша с болезненно-сероватой кожей, сплошь испещренной шрамами от карбункулов. Грудь впалая, коленки резко выпирают, руки и ноги тоненькие как палочки, глаза выпученные и отливают желтизной. И этого мозгляка сочли пригодным для работы, а его, Бенджамина, – нет!.. К тому же Леви был одним из самых тупоголовых в группе – он с трудом сдал письменный экзамен. Бенджамину он никогда не нравился. И еще меньше нравился сейчас и здесь, когда стоял у весов, глупо ухмыляясь и потея всей своей устрично-серой кожей.

– Вот он! – крикнул Бенджамин и невежливо ткнул пальцем в сторону Леви. – Вы его пропустили, это огородное пугало, а меня… меня провалили, так?.. Да чем вы тут только занимаетесь? Как прикажете это понимать?

– Эй ты, – визгливо огрызнулся Леви, – давай полегче! Я-то тут при чем?

– Мистер Леви абсолютно в норме, – злобно огрызнулась женщина-врач. – Следующий!

– Это он-то в норме?!

– Формально да, – ответила врачиха.

– Ну а кто же тогда формально я? – спросил Бенджамин. – Урод, что ли?

– Никто этого не говорил, мистер Федров. – И женщина сделала знак подойти следующему юноше. – Формально вы страдаете ожирением.

– Но ведь должен быть какой-то выход… – пробормотал Бенджамин, чувствуя, как его захлестывают гнев и отчаяние. Он стоял в одних кальсонах и носках, держал в руке одежду и отчаянно боролся за свое право на существование. А пятнадцать или около того других молодых мужчин с усмешкой наблюдали за этой сценой.

– Выход есть. Вам надо сбросить лишние двадцать два фунта, мистер Федров, – ответила врачиха. – И прийти сюда снова, через три месяца.

– Может, еще ногу отрезать? Глядишь, тогда и потеряю двадцать два фунта! – совершенно выйдя из себя, заорал на нее Бенджамин.

– Дело ваше, мистер Федров, – сказала врачиха. – Следующий!

Из больницы он вышел точно в тумане. Ему хотелось орать, ругаться, выкрикивать непристойности, вступить в коммунистическую партию или же найти организацию, борющуюся за отстранение женщин от медицинской практики. Но вместо всего этого он вошел в парк, нашел скамейку, залитую лучами июньского солнца, сел на нее и, обхватив голову руками, начал размышлять о своей погибшей жизни. Семья его уже давно жила с вечно запертыми дверями и отключенным телефоном. Мало того, шторы на окнах были постоянно опущены, чтоб не явились кредиторы. Родители так гордились, что он сдал экзамены и был теперь готов присоединиться к «аристократии» бедного еврейства – миру учителей и ученых, хотя на деле его работа сводилась бы к обучению восьмилетних детишек чтению и письму. А кроме того, к решению арифметических задачек, где неизбежно фигурировали полдюжины груш или надо было подсчитать, сколько стоит десяток апельсинов. Нет, работа учителя считалась в те дни почетной, и все они с нетерпением ждали момента, когда наконец можно будет жить с поднятыми шторами и включенным телефоном.

Бенджамин тихо застонал. Нет, сегодня он не вернется в свой дом, находящийся на осадном положении, безработным. И не важно, что это будет за работа. В кармане лежала газета, «Нью-Йорк таймс». Он достал ее, развернул и нашел раздел объявлений, потом пошел на вокзал и купил билет до Нью-Йорка.

Было уже около восьми вечера, но все еще светло, когда он свернул на узкую улочку, застроенную небольшими домиками с обшарпанной штукатуркой, в одном из которых жила его семья. Видимо, по той же, что и у них, причине многие дома стояли запертыми и выглядели так, точно жильцы давно покинули их. Специально, из предосторожности, он перешел на противоположную от своего дома сторону и все время озирался – что, если вдруг где-то затаился сборщик счетов или контролер, разносящий повестки за неуплату? Затем быстро перебежал через улицу и отпер дверь ключом.

Отец сидел в гостиной, в рубашке с короткими рукавами и босой. Израиль ходил по домам, предлагая разные кухонные приспособления, а это означало, что каждый день он проходил многие мили по разогретым солнцем тротуарам. Вот почему, возвращаясь вечером домой, он первым делом снимал ботинки. На коленях у него лежала вечерняя газета, но электричество в доме отключили еще с месяц назад. И в комнате с опущенными шторами было слишком темно, чтобы читать. А потому он просто сидел в плетеном кресле с высокой спинкой, уставившись на фотографию на стене напротив. На снимке были запечатлены Бенджамин с Луисом на пляже, их возили на море, когда старшему брату исполнилось шесть. Бенджамин вошел в комнату и подумал, что отец сейчас наверняка думает о том же, что и сам он. Как было бы хорошо и здорово, если бы ему, Бенджамину, снова было шесть. Тогда им удалось бы начать жизнь сначала, и она, возможно, повернулась бы совсем иначе.

К этому времени Бенджамин уже научился распознавать по позе отца, удачный ли у того выдался день. Если Израилю удавалось продать товара больше чем на пять долларов, он сидел с высоко поднятой головой. Сегодня он сидел, опустив голову.

Гостиная так и сверкала чистотой – благодаря неусыпным стараниям и трудам Софи Федровой. Неспособная победить Депрессию, изменить экономику страны, отдать долги, выкупить заложенные семейные вещи, Софи Федрова боролась с трудными временами единственным доступным ей способом в стенах собственного дома. Она скребла, чистила, полировала, выбивала пыль, подметала, мыла и неустанно расставляла все по своим местам с точностью до сантиметра. Таким образом она яростно говорила «нет» окружавшему их хаосу, готовому каждый день поглотить их всех.

Комната выглядела, как музей. Экспонат «Б»: «Гостиная в доме, принадлежавшая людям нижнего среднего класса. Обставлена мебелью из Гранд-Рапидс[14]14
  Город в шт. Мичиган, центр мебельной промышленности и оптовой торговли мебелью.


[Закрыть], circa[15]15
  датируется приблизительно (лат.).


[Закрыть] 1934 годом».

Из кухни доносились звуки – мать готовила ужин. Бенджамин от души надеялся, что вдруг каким-то чудом матери не окажется дома. Но она была дома. Она всегда была дома.

– Привет, па, – сказал Бенджамин.

Отец поднял голову и улыбнулся ему. Стоило отцу посмотреть на своих сыновей секунду или две, и настроение у него тут же улучшалось.

В гостиную вошла миссис Федрова в безупречно белом накрахмаленном фартуке, обхватывающем ее все еще тонкую талию. Бенджамин обнял и поцеловал мать. И задержал ее в объятиях чуть дольше, чем обычно.

– Что у нас сегодня на ужин? – осведомился он, стремясь отсрочить неприятный разговор.

– Ничего особенного. Гамбургеры, – иронично улыбнувшись, ответила мать. – Ну, когда выходишь на работу?

– Завтра, – ответил Бенджамин.

– Прямо завтра? – удивилась мать. – Но ведь летом в школе обычно каникулы.

– Ты лучше сядь, мам, – сказал Бенджамин.

– Я не хочу сидеть, – ответила она. И вся так и сжалась и приготовилась к самому худшему. – Что случилось?

– Я получил работу, – сказал Бенджамин. – Но не в системе школьного образования.

– Что это значит – не в системе образования? Ты ведь сдал экзамены или нет?

– Думал, что сдал, – ответил Бенджамин.

– Что значит «думал»? – резко спросила мать. – Нечего говорить загадками.

– Не прошел медосмотр в Трентоне.

Лицо матери исказилось от волнения. Она схватила сына за руку и заглянула ему в глаза:

– Скажи мне правду! У тебя нашли какое-то опасное заболевание, да? Что?.. Туберкулез? Нелады с сердцем? Что?

– Да ничего страшного, – поспешил успокоить ее Бенджамин. – Я… я страдаю ожирением. Есть, оказывается, такой медицинский термин, «ожирение»…

– Ожирением? – Мать была просто потрясена. – Да они что в этом Трентоне, с ума посходили, что ли? Ты слышал, Израиль? В Трентоне сказали, что твой сын страдает ожирением!

– Правительство… – с отвращением пробормотал Израиль. – Чего хорошего можно ожидать от этого правительства?..

Миссис Федрова отшатнулась от сына и снова испытующе уставилась ему в глаза.

– А ты не шутишь, а, Бенни? Может, это одна из твоих дурацких шуточек?

– Да ничего я не шучу. Так они сказали, этими самыми словами.

– Но ты же у нас сложен как бог! – воскликнула миссис Федрова. – Им бы такую фигуру, как у тебя, этим сумасшедшим из Трентона!

В тот день Бенджамину вовсе не хотелось слышать, что он сложен как бог. Ни от кого, даже от матери. Однако он с трудом подавил улыбку, представив, что было бы, если б, проснувшись, та женщина-врач вдруг обнаружила, что у нее фигура Бенджамина.

– У них есть какая-то там норма, – устало объяснил он. – И, согласно этой самой норме, я вешу на двадцать два фунта больше, чем положено.

– Но ведь ты же спортсмен, футболист! Все футболисты такие. Что же ты им не объяснил?

– Объяснил, – сказал Бенджамин. – Но впечатления это не произвело.

– Футбол… – с горечью пробормотала миссис Федрова. – Понадобилось тебе играть в этот футбол!.. Никогда не слушаешь матери, от этого все твои беды. И вот вам результат, пожалуйста! – Она обернулась к Израилю, тот еще глубже погрузился в кресло. – А ты, ты его поощрял! Все эти годы! Ну что, теперь доволен?

Израиль еле заметно пожал плечами. Эта привычка появилась у него после того, как он разорился.

– Торчим в темноте, потому что у нас нет денег заплатить за электричество, – продолжала выговаривать мужу миссис Федрова, – а ты только и знаешь, что, сняв ботинки, просиживать задницу в кресле!..

В этот момент Бенджамин твердо решил никогда не жениться. По крайней мере до тех пор, пока на банковском счету у него не будет миллиона долларов. А еще лучше – двух миллионов…

Мать метнулась к нему. Неукротимая, маленькая, прекрасная в своей ярости женщина с прямой как струнка спиной. Она пыталась спасти свою семью то от одной напасти, то от другой, тянула свою лямку одной лишь силой стальной воли. Непобедимая, воплощающая безупречную твердость духа в этом темном, до блеска отполированном доме, который был ее крепостью, ее полем битвы, всем ее миром, она замерла перед Бенджамином.

– А теперь, – обратилась она к сыну, – рассказывай, где ты собираешься работать.

– Сегодня днем ездил в Нью-Йорк, – ответил он. – И получил там работу.

– Какую такую работу? – подозрительно спросила мать.

– Платят восемнадцать долларов в неделю, – сообщил Бенджамин.

– И что же это за работа такая, за восемнадцать долларов? – спросила мать.

Бенджамин глубоко вздохнул.

– Агентом по доставке, – ответил он. – В фирме, торгующей разным электрооборудованием, на Западной Двадцать третьей улице.

– О Боже! Агент по доставке! Мой сын! – И миссис Федрова заплакала.

– Что толку плакать? – сердито спросил Бенджамин. Теперь ему и самому захотелось заплакать.

– Мальчик окончил школу, потом – колледж. Вызубрил все науки от «А» до «Я», помирал с голоду, чтобы купить себе книжки! И теперь говорит, что тут такого! Подумаешь, агент по доставке!..

– Но это же не навеки, – сказал Бенджамин. – Буду ходить в вечернюю школу. Буду изучать черчение, инженерное дело…

– Я знаю, чем ты будешь заниматься, – сквозь слезы пробормотала мать. – Свяжешься с разной уличной швалью, по субботам будешь напиваться и шляться по борделям!.. Будешь развозить на тележке по улицам разный хлам, словно какой-то чернорабочий. Забудешь, что держал в руках книгу, женишься на какой-нибудь дешевке, рабочей девчонке. И станете жить, как свиньи, а ваши дети вырастут и тоже станут агентами по доставке, или, проще говоря, грузчиками. Нет, я этого не допущу!

– О Господи! – воскликнул Бенджамин. И, в свою очередь, вспылил: – Когда наконец ты расстанешься с мыслью, что все, кто работает руками, являются швалью?

– Я никогда не расстанусь с этой мыслью, – прорыдала миссис Федрова. – Потому что это правда, это так и есть! Израиль! – обратилась он к мужу. – Ну что ты молчишь? Что ты на это скажешь?

Секунду-другую отец не говорил ни слова, потом пожал плечами.

– Бен уже взрослый, Софи, – проронил он наконец. – Времена теперь трудные. Но я все равно в него верю.

– Ты не уйдешь завтра из этого дома работать грузчиком! – твердо заявила миссис Федрова сыну. – Не для этого я всю себя отдавала семье!..

– Но, мам… – устало возразил Бенджамин, – стань же наконец реалисткой. Мы торчим тут в темноте, потому что нам отключили свет за неуплату. В Америке шесть миллионов безработных!.. И твоего сынка никто нигде не ждет. Мне бы очень хотелось подойти к выключателю и нажать на кнопку, чтобы в дом пришел свет! Ради этого я готов на все, абсолютно на все!

– Нет смысла… – пробормотала сквозь слезы мать и уселась на краешек деревянного стула – спина безукоризненно прямая, руки сложены на коленях. – Во всем этом нет ни малейшего смысла…

У него так и недостало мужества сказать ей самое неприятное. Сказать, что если она вдруг захочет позвонить ему на работу по телефону, ей ответят, что никакого служащего по фамилии Федров у них нет и никогда не было. Он назвался Брэдли Фейем, потому что в том объявлении в «Нью-Йорк таймс» говорилось, что им нужны только белые мужчины приличного происхождения.

1964 год

– Привет!

Федров растерянно заморгал. Погруженная во тьму, безукоризненно прибранная гостиная улетучилась. Перед ним стояла Ли Стэффорд. Она указала на его скамью:

– Это место не занято?

– Присаживайся, – ответил Федров и похлопал ладонью по нагретому солнцем дереву. Ли перебралась через два ряда скамей и уселась рядом с ним. Ни целоваться, ни пожимать друг другу руки они не стали. Ли было за сорок, но выглядела она гораздо моложе. Длинные волосы цвета темной меди, сливочно-розовая кожа, которую сейчас защищала от солнца широкополая голубая шляпа из тонкой соломки. Шляпа очень шла к ее огромным зеленым глазам, они переливались и сверкали, как морская вода. Высокая стройная женщина с длинными ногами, одна из тех, какие, казалось, были специально созданы для моды середины двадцатого века. Сейчас на ней были кремовые, плотно обтягивающие бедра лосины и просторный легкий зеленый свитер. А также светло-синие сандалии, в тон шляпе. Вот она, гамма летнего дня, подумал Федров, откровенно любуясь этим сочетанием цветов. В течение нескольких лет они были любовниками – во время и после войны, в промежутке между разрывом Ли с Биллом Россом и ее вступлением в брак с Джоном Стэффордом.

– Вот уж не знал, что ты болельщица, – заметил Федров.

– Да нет, – ответила Ли. – Пришла поболеть за молодое поколение. – Она кивком указала на поле, где играл ее сын, Джонни Стэффорд. Он был одним из худших игроков в городе, и его всегда ставили в правый угол. Очевидно, товарищи по команде надеялись, что среди противников не окажется левши, который мог бы пробить в этом направлении. – Обещала Джонни заехать за ним по дороге домой.

– А где Джон? – спросил Федров.

– Дома, – ответила Ли. – Разрабатывает планы на случай следующей гражданской войны.

Федров рассмеялся. Джон Стэффорд, чьи предки в восемнадцатом веке помогли основать этот город, родился и вырос богатым и получил превосходное образование. Он окончил один из самых престижных колледжей, служил в совете директоров банка, который его семья контролировала на протяжении столетия, если не больше. Неустанно трудился, выполняя различные поручения правительства, являлся членом различных комитетов, фондов и школьных советов директоров. Занимался проблемами эмигрантов, участвовал в разработке многочисленных программ по защите гражданских прав и по назначению поощрительных стипендий талантливым детям из бедных семей. Короче – исполнял самую неблагодарную, но необходимую для развития общества работу.

Одевался Стэффорд в лучших традициях своего класса, пил, как джентльмен. И был, как выразилась однажды Ли, безумно щедр и гостеприимен. Женившись на Ли, он, не поднимая шума, расстался с теннисным клубом, а затем – и с клубом по гольфу. А все потому, что Ли была еврейкой. И это несмотря на то что ни один из членов этих клубов не попрекнул его и словом, и никто никогда вообще не затрагивал этот вопрос. А также несмотря на бурные и длительные возражения Ли, очевидно, не оценившей должным образом щепетильности своего мужа. Федров считал Стэффорда одним из лучших своих друзей; они встречались не реже двух-трех раз в неделю – и в городе, и здесь, на курорте. Федров даже назначил Стэффорда опекуном Майкла и дочери – на тот случай, если они с Пегги вдруг погибнут в автокатастрофе или умрут по достижении Майклом совершеннолетия. Вообще-то при других обстоятельствах Федрову следовало бы назначить опекуном Луиса, чтоб тот заботился о его детях и своих родных племянниках. Но несмотря на всю любовь к брату, несмотря на то что Федров очень ценил деловые качества Луи, ему претила сама мысль, что сын и дочь могут стать свидетелями безобразных сцен с многочисленными женами, бывшими, настоящими и будущими, а также – с бессчетными любовницами брата, которые сменяли одна другую с удручающей частотой.

– Заедете сегодня? – спросила Ли.

– Это надо понимать как приглашение?

– Да.

– Спрошу Пегги, – сказал Федров. – Она мой секретарь по связям с общественностью. Весело будет?

– Нет, – ответила Ли. И, прищурясь, посмотрела на поле, где ее сын, точно пьяный, бестолково заметался в попытке взять высокий мяч. – Мой вам совет: не приходите. О Господи, до чего же скверно играет мой мальчик! – заметила она, увидев, что сын выронил мяч, потом подобрал и бросил совсем не на ту базу, на какую следовало. – Бедняжка…

– С чего это ты взяла? – спросил Федров. – Я имею в виду вечеринку.

– Последнее время Джон носится с какой-то новой потрясающей идеей. И сегодня вечером собирается ее обнародовать. Хочет основать кредитную ассоциацию местных домовладельцев. Считает, что поможет тем самым неграм купить здесь дома.

– Не такая уж плохая идея, – заметил Федров.

– А ты в точности такой же глупец, как и он! – воскликнула Ли. – Лично я тоже собираюсь основать комитет, вместе с твоей Пегги. И называться он будет примерно так: «Ассоциация еврейских и христианских женщин южного побережья в борьбе за возвращение к средневековым моделям поведения». – Девичья фамилия Ли была Левинсон. Но когда женщина так ослепительно хороша собой, у нее обычно не хватает воображения представить, что люди могут обидеть или причинить вред только потому, что ее фамилия Левинсон.

– Ты просто невыносима! – сказал Федров.

– Ты и правда так считаешь? – Она обернулась и взглянула на него. Во взгляде и в самом повороте головы сквозил еле уловимый намек на флирт. Они уже давно перестали быть любовниками, но до сих пор эта женщина иногда, как бы в шутку, проверяла его «на прочность».

– Исключено, леди, – сказал Федров.

– Что исключено? – невинно округлив глаза, спросила она.

– Сама знаешь.

– Ты все еще плохой мальчик, да? – спросила она.

– Нет, – отрезал Федров. – А если бы даже и был им, все равно бы тебе не сказал.

– Тогда кто же? Старик, что ли?..

– Нет. Просто пришла зрелость.

Они наблюдали за сыновьями, игравшими бок о бок на поле, мальчики были практически ровесниками. Даже с расстояния было заметно, что Майкл презирает Джонни Стэффорда. При каждой подаче, которую теоретически мог взять Джонни, причем для этого ему следовало сделать всего лишь шаг, Майкл вылетал вперед и перехватывал у него мяч. Когда Джонни окликал Майкла, тот даже не поворачивал головы. А когда Джонни неловко выронил мяч из рук, Майкл выразительно возвел глаза к небу – в манере, хорошо известной Федрову по домашним спорам. На языке тринадцатилетнего мальчишки это означало примерно следующее: «О Господи Боже мой, ну за что мне такое наказание?»

Федров удрученно покачал головой. Поведение Майкла ничуть не влияло на его взаимоотношения с Джоном Стэффордом, однако служило постоянным раздражающим фактором. Федров считал Джонни очень славным мальчиком – с прекрасными, как у отца, манерами. Джонни унаследовал от матери следы ее неземной красоты, но был несколько женственным. Своими бестолковыми метаниями по правой половине поля Джонни на все годы юности, а возможно, и на всю оставшуюся жизнь отметал саму возможность дружбы с Майклом. Даже рассчитывать на снисхождение с его стороны, пожалуй, не мог. «Нет, надо обязательно потолковать еще раз с этим маленьким ублюдком», – подумал Федров, заранее понимая всю бесполезность предстоящего разговора.

– Забавно, не правда ли? – спросила Ли. У нее был голос, как нельзя более соответствующий внешности, – низкий, музыкальный, многообещающий, с еле слышным оттенком иронии.

– Что забавно?

– Да вот сидим тут с тобой, – ответила Ли, – а наши ребятишки гоняют мяч. Ходят слухи, они уродились от разных отцов.

– Ли, – усмехнулся Федров, стараясь говорить как можно более сурово, – прекрати сейчас же! Ты просто невозможна!

Ли хихикнула.

– Одно из немногих оставшихся в жизни удовольствий. Хочу чуточку завести тебя, – сказала она. – Ведь у меня всякий раз получается, верно?

– Нет, – солгал Федров.

– Лжец! – усмехнулась Ли.

Познакомились они еще в 1935-м, вскоре после того как Ли вышла замуж за приятеля Федрова по фамилии Росс. Ли было всего шестнадцать, когда она выходила замуж. И никто не удивлялся, что эта девушка выскочила замуж так рано. Как сказала ее мать на свадьбе: «Слава Богу, что дотянули до шестнадцати. Я боялась, она выйдет замуж еще в двенадцать лет».

В течение года или около того Бенджамин периодически встречался с этой парой, затем Россы переехали в Детройт. И они с Ли не виделись до 1945 года. Они случайно встретились в Париже, где Ли работала в Красном Кресте. А Федрову как раз дали недельный отпуск, и он пошел в мужской клуб при Красном Кресте, находившийся на бульваре Капуцинов. И там вдруг выяснилось, что кофе и пончики подает посетителям не кто иная, как Ли Росс.

К этому времени он уже был женат на Пегги. Но первой его мыслью, когда он увидел Ли, было: «Черт, жаль, что я не оказался с ней в одном городе, когда она получала свидетельство о разводе».